Второй Всеукраинский военный съезд. Первый универсал
Еще в Екатеринославе я узнал о том, что Керенский запретил съезд. Поэтому то и выехал на него, не спрашивая разрешения начальства.
Сначала все шло нормально. Документов никто не проверял. Я не встревал в политическую дискуссию, которую вяло вели между собой представители "мыслящей России", ехавшие со мной в вагоне первого класса. Темой дискуссии были требования общества, о которых «революционная демократия» никак не забывала, несмотря на провозглашенный лозунг «без аннексий …»
В целом настроение было довольно хорошее, хотя иногда, особенно при упоминании о революции, нервничал. Началось со ст. Бобринской. Комендант затеял проверку документов у военных лиц, ехавших в нашем поезде. «Бесправных» нашлось немало, их заставляли сойти с поезда.
Поезд должен был стоять целый час. «Бесправные» созвали сход. Собралась толпа железнодорожников, солдат, крестьян и других случайных людей. Управление сходом захватили украинцы. «Бесправные» держались вместе – и украинцы, и не украинцы поддержали мнение, что Керенский, запрещая съезд, «сделал не по закону».
Во время собрания «бесправные» выбрали себе руководителей и теперь уже не могло быть и мысли о том, поедут ли делегаты на съезд, или будут ждать ответа из штаба округа. Приказ Керенского о запрете съезда (я подтвердил, что такой есть) определял случайный сход на с. Бобринской, как контрреволюционный. Тем не менее, революционное право победило.
|
|
|
В Белой Церкви я пошел к буфету. Не заметил, что поезд тронулся и успел вскарабкаться только в задний вагон третьего класса. Третий класс от первого сильно отличался.
Здесь никто из присутствующих не спал. Некоторые сидели, но большинство стояло. Продвижение через вагон стоило бы всех пуговиц. Здесь ехали крестьяне, крестьянки, солдаты, бедные жидки, кое где было видно учительскую фуражку или кепку железнодорожника. И что меня удивило, тут же ехало до десятка молодых офицеров. Потом узнал, что это были делегаты на наш съезд, которые решили ехать вместе с делегированными на съезд казаками, чтобы вместе защищаться в случае инцидентов, подобных тому, что случился на ст. Бобринской.
Тут было тесно. Зато настроение было другое. В вагоне все кипело. В каждом углу и посередине рассуждали о больших делах. Лица у всех были напряженные, красные. Всякий спешил «высказаться». В одном углу казак-делегат выкладывал перед аудиторией из дядек и теток принципы автономии для Украины.
– Украина должна иметь автономию, – с нажимом говорил казак, – такую автономию, чтобы никто к нам не лез. Наперед всего помещиков - прочь от земли! потому что это наше украинское, народное ... второе - чужакам к власти нельзя! откуда они взялись? Третье – Москве дулю, а не налоги; свою казну заведем, потому что надо же будет денег на все: и на школы, и на дороги, и на армию свою и флот. Без войска своего народу дороги нет – надо отбиваться. Самое главное, чтобы носа своего никто к нам не совал, тогда все соседи приятелями будут. Но обойдется ли без войны? Когда всякий народ будет иметь свое государство, тогда уже и будет автономия…
|
|
|
– А что, правильно! – воскликнул дядька. - Говорили же на крестьянском съезде, что наше войско скажет, какой нам автономии надо. Значит, не задевай, что не твое. Работай всякий у себя дома. А то тебе все по нам ездят, а ты и не знаешь, чего тебе не хватает. Войско скажет…
Мне решительно нравилась «автономия», о которой так рьяно рассказывал казак и которой увлекся дядька и все его окружение.
В другом углу иной разговор. Говорит невысокий человек около трицяти лет. В произношении немало выражений, по которым можно узнать галичанина, или буковинца. Позже знакомимся и узнаю, что это учитель музыки из Кирилловского просвета, по фамилии Паньковский. Он из пленных «австрияков».
С Паньковским едет целая делегация. Кирилловская община постановила основать в своем селе украинскую гимназию имени своего великого сына Тараса Шевченко. Имеет какое то помещение и ремонтирует его в настоящее время. Все расходы по содержанию гимназии община принимает на себя. Делегация едет в Центральную Раду просить, чтобы она утвердила гимназию и назначила директора и учителей.
|
|
|
Возле вопроса с помещением завязывается дискуссия.
Еще кто-то тут же прется с примером:
– Вот Казаки постановили в барском[4] дворце университет открыть…
При слове университет у некоторых заметно улыбку на губах. Дядька продолжает:
– И всем так можно. Где помещение малое, достроить, несколько переделать и готово! Да-да, понемножку, понемножку и обустроимся. Скорее бы только с этой автономией кончали. А то говорят, и говорят. Кому не нравятся законы, которые Центральная Рада издает, в шею его. Еще разговаривать с ними будем... наше войско им разъяснит! – дядя кончает угрозой по адресу тех, кому не нравится «автономия».
Его поддерживает дед Шаповал из Звенигородщины, едущий делегатом на съезд от Вольного казачества.
– Общество! - кричит Шаповал таким голосом, что болтовня затихает во всем вагоне. – Общество! наше войско покажет, но и нам баклуши бить нечего. Одним воинам тяжело будет. Помогать надо.
|
|
|
– Вот! - поднимает он над головой рыжую шапку с длиннющим шлыком. – Вольное казачество самоустранения не простит. Мы хотим помогать себе по собственному согласию. Ты, москаль, помогаешь себе, ты, жиде, - себе, ты, поляче, - себе, а мы - сами себе. А кто не захочет по согласию, то вот чего будет! видите?
Дед Шаповал снова хочет поднести руку к голове, но что-то ему препятствует. Подергав рукой, он наконец поднимает руку. В руке какая-то смешная старая сабля. Она кривая, почти как серп. Глаза всех обращаются с надеждой на саблю. Видимо ту саблю прятали деды и прадеды и, передавая потомкам, говорили: – Прячьте, дети, до момента, когда понадобится…
Через минуту вновь шумят в разных углах. Оправдываются, сердятся, соглашаются, и снова сердятся, чтобы согласиться. Нация хочет жить и уже живет. Стихия клокочет, порой бушует, дожидаясь, пока найдется человек, который покажет путь к лучшему будущему. Во всем том чувствовалось могучее «я хочу жить и так и будет!» Как в сиянии солнца исчезает свет лампы, так и в аргументе жизни исчезали, все рассуждения о «стратегии», «культуре», «исторических миссиях», и т.д., которыми оперировали угнетатели, оправдывая свое господство над десятками милионов угнетенной нации.
Когда мы приехали, Киев еще спал. Высыпавшиеся из поезда, делегаты двинулись по улицам на Владимирскую в педагогический музей. Там еще никого не было. Группами разошлись осматривать свою столицу. Я присоединился к тем, что шли к Богдану и Софии.
Частенько попадались дома, где висели красные флаги. Кое где встречался и наш сине-желтый флаг. На Софийской площади собралось до пятисот человек. Все это были люди, приехавшие из провинции в Киев на съезд или по другим делам. Приехали они ночными поездами и, не найдя пристанища, сошлись взглянуть на Богдана.
Я не первый раз видел эту величественную фигуру. Но на этот раз она неожиданно произвела на меня впечатление чего-то порывающего, предписывающего.
– Вот это и есть, братья мои, настоящий гетман! - высказал вслух свое восхищение делегат на съезд, в поганенькой рыжей рубашке с наплечниками и в фуражке с «солдатской кокардой».
– А что, если бы он сейчас пришел на наш съезд? А? Вот штука была бы…
– Штука? – говорите, сударь. - Булавой над съездом махнул бы и сейчас же Украина свободной стала. Разве не читали о нем? Это ж сила. Только взгляните ему в очи …
Сотня живых людей заглядывала в очи неподвижному великану.
Около десяти часов утра я вернулся в Педагогический музей. Несколько человек проверяют делегатские мандаты и выдают билеты на заседание съезда. Вся процедура происходит внизу вначале коридора. Только небольшую часть дома занимает Центральная Рада. Остальные части в руках господствующей «революционной демократии», даже какую-то военную часть разместили в раскошных залах музея, чтобы «не дать развернуться» украинцам.
Однако украинское движение, не имея даже порядочного помещения для своего центра в своей же столице, развивается на открытом воздухе. Воздух революции куда лучше влиял на развитие национального движения, чем искусственный воздух помещений. Взлелеянная соками местного населения паразитическая культура чужаков пряталась в оранжереях, не выносила ветров революции.
Вечером того же дня (4 июня ст. ст.) первое свидание представителей демоса со своими руководителями. Все делегаты собрались в доме Троицкого Народного дома и возле него, потому что в помещениях поместились не все. По техническим причинам открытие съезда откладывается до завтра - нужно большее помещение. Съехалось около 2.500 делегатов, как представителей полуторамилионной вооруженной массы украинцев, разбросанных по разным частям на фронте и в тылу. Послали своих представителей на съезд исключительно те, кто не смотря на все препятствия, успел сорґанизоваться и хоть как-то сформулувать свои требования.
На сцене появляется товарищ председателя Центрального Совета, он же председатель Украинского Военного Генерального Комитета Владимир Винниченко.
На минуту все стихает. Затем, словно внезапный вихрь, срывается буря аплодисментов и крики из тысяч груди:
– Слава!! Слава Винниченке!!..
Овации длятся минут пять. Затем стихают. Винниченко объявляет, что открытие съезда состоится завтра в большом городском театре, а сегодня можно воспользоваться случаем и устроить вече. Общее согласие. На собрании желающие должны рассказать о том, как встретили на местах приказ Керенского о запрете съезда. Опять все соглашаются.
Винниченко открыл вече речью, в которой прояснил взгляды Центральной Рады и Военного Генерального Комитета на запрет. Факт запрета Съезда расценивают несоответствующим официальными заявлениям и декларациям о свободе собраний, провозглашенным и петербургским правительством и Советами депутатов. После речи – аплодисменты. Потом раздаются возгласы:
– Михновского! Господина Михновского! Пусть он выскажет свою точку зрения…
Но Михновский не выступил. Большинство Генерального комитета и Центральный совет вручили дирижерскую палочку Винниченко, который был как раз самым большим идеологическим врагом Михновского. Винниченко идеолог и руководитель сторонников «единого революціоннаго фронта» с москалями, а Михновский придерживался противоположных позиции. Михновский думал, что украинское революционное движение должно развиваться самостоятельно, как движение антироссийское. О взглядах Михновского люди узнали позже. Массы его не знали, а о Винниченко, как о писателе, были наслышаны.
Друг за другом выходили делегаты с мест. Приказ Керенского везде игнорировали. Запрет съезда даже подогрел к нему интерес, вызвал ажиотаж. Массы пошли на прорыв, не считаясь с запретами из Петербурга. Речи короткие, лаконичные, полные задора и веры в силу нации. Настроения склоняются в сторону независимости от России.
Выступает, например, делегат с Северного фронта, пор. О. П-ко. Он повествует о впечатлениях от запрета съезда.
– О запрете, – говорит он, – узнали уже в дороге. Здесь же составили телеграмму следующего содержания: "приказ о запрете съезда читаем и до Киева уезжаем". Телеграмму послали на два адреса: нашей организации и ... господину Керенскому!..
В зале аплодисменты, смех и выкрики: – Читать по субботам! – Юмор, остроты, ирония, словно драгоценные камни, сверкают в речах.
На сцене появляется старшина и сообщает делегатам, что первый украинский Полк имени гетмана Богдана Хмельницкого подходит к Троицкому Народному Дому, чтобы поприветствовать представителей украинского войска.
Опять могучее «Слава!!» летит над домом. Через 1-2 минуты все делегаты во дворе. Мне удалось примоститься на балконе, откуда было видно всю улицу.
Из-за угла показалась голова колонны. Развивается роскошный флаг с образом великого гетмана. Великолепный оркестр.
Впереди командир полка, полковник Ю. Капкан. Под ним чистокровный конь каштановой масти. Конь играет, рвется.
Проходят курень за куренем, сотня за сотней ... Красивые, веселые, могучие, гордые. - Они первые создатели новой истории Украины.
Вовек не забуду впечатления от первого украинского полка. Первого за столетия позорного повиновения, которое ведь даже и находило своих идеолегов среди образованных сыновей Украины. Но уж конечно не сам парад был целью трех тысяч воинов богдановцев. Когда они нацепляли сине-желтые отличительные знаки, то делали это и объединялись не для защиты "единого революционного фронта".
На второй день (5 июня) собрались делегаты возле дома большого городского театра. Внутрь впускали исключительно по билетам, полученным в педагогическом музее. Проверка была строгая. У всех дверей стоял караул от полка Богдана Хмельницкого.
Зал театра был заполнен до отказа. Минуты ожидания. На сцене появляется Михаил Грушевский. Роскошная седина украшает голову всеми признанного "батьки". Взрыв аплодисментов и возгласы: "Слава батьке Грушевскому!! Слава!!..» Он не только «отец», он Бог нации. В нем все видят (потому что так хочется революционный толпе) мудрейшего из мудрых, отважного, как сама нация. В какую сторону покажет, все пойдут туда. Не зря же вокруг него так крутятся и «прогрессисты», и социалдемократы, и «эсерчики» и все, кому нужно прилепиться к центру большого движения.
М. Грушевский приветствует делегатов от имени Центральной Рады и объявляет съезд открытым.
Начинаются выборы президиума съезда. Уже есть традиция. Голову съезда не выбирают, но взамен выбирают несколько человек, которые должны председательствовать по очереди [5].
Но кого выбирать и как? Делегаты, приехавшие с разных частей фронта и тыла, не знают друг друга. Выбирают «известных лиц»: Винниченко и Петлюру. К ним добавляют: Г. Левицкого (он назвался соц.–демократом), Гаврилюка и Курявого (назвались соц.– революционерами) и Сивошапку (заявился «беспартийным трудовиком-федералистом»). «Самостийникам» (группа Михновского, Павелко и инш.) в президиуме места не дали. Да и куда им, никому неизвестным, было победить коалицию Винниченко, Петлюры, звезда которого только восходила, лидера соц.–революционеров М. Ковалевского и других, ставших «известными»? А над всею этою коалицией стоял в свете непогрешимого авторитета М. Грушевский. Его выбрали почетным председателем съезда.
Каждый кандидат в члены президиума, по постановлению съезда, должен был лично повествовать съезду, «кто он есть и что делал до Сего времени». Винниченко рассказал, как он «страдал» от старого режима и что в настоящий момент «он является» автономистом федералистом по убеждению. Петлюра вполне разделял взгляды своего однопартийца. Он добавил, что больше «работал в войсках». Социал революционеры пользовались общими симпатиями, потому что радикально подходили к решению вопроса о помещичьих землях. «Беспартийный трудовик федералист» заявил, что хоть он «и не соц.-революционер, но земелька без выкупа». Помимо Винниченко и Петлюры, в состав президиума прошли люди, которые умели более артистично повествовать о том, как они «страдали». Мысль о проверке тех «страданий» на съезде не возникала. Там не было места для недоверия к своим братьям по национальности.
Почти пол дня пожертвовали на заслушивание поздравлений съезда от разных организаций. В поздравлениях высказывались надежды, что «решительное слово скажет войско». Для тех надежд были серъезные основания.
В войске собрались самые активные элементы крестьянской Украины - дома остались старые, малые и калеки. Украинцы составляли около 30 % общероссийской армии и представляли собой первостепенный боевой материал, о чем единогласно свидетельствовали все российские военные авторитеты. Большинство младшего командного состава армии состояло из украинцев. Острый конфликт между российским правительством и украинским национальным центром мог разрушить армию. Это было бы полезным для нас, но страшным для России.
Уже первый военный съезд так напугал Петербург, что там согласились на организацию трех украинских корпусов, хотя к практической их организации так и не приступили. Второй съезд выглядел куда более импозантно. Да и общая ситуация значительно изменилась в нашу пользу – Россия разваливалась изнутри. Были основания надеяться, и Украина надеялась на своих сыновей, имевших оружие в руках, на их большие слова и большие дела.
Оправдал ли съезд надежды Украины? Не полностью. На это повлияли многие причины. И прежде всего определенные направлении действий и постановлений съезда, его избранный состав.
Массу съезда составляли т. назыв. «мартовские украинцы». Революция сорвала пелену с их глаз и они увидели всю несправедливость, которая творилась над ними, как украинцами. Какие же чувства должны были пробудиться в них после осознания обмана и обиды со стороны России? Той самой России, которую они защищали яростнее самих россиян и патриотами которой были до революции? Они свою любовь теперь отдали Украине. Для России осталась одна ненависть.
Любовь к Украине не была нежной любовью ребенка. О, нет! это была любовь горячая, любовь, не знающая компромисса, любовь молодого существа к своему идеалу. Один намек со стороны вождей, что надо погибнуть во имя достижения идеала, и массы готовы были жертвовать свою жизнь обретенной Родине.
Но выше всех чувств была ненависть к России. То была ненависть, возникшая вследствие до края оскорбленного чувства собственного достоинства, духовных идеалов, святых чувств. Самым подлым способом Россия своровала у нас чувства любви к Родине. Своровала, потому что враг может все отнять, ограбить, заставить "жертвовать", но любовь может только украсть. Революция сорвала маску с России и вместо идеала наши глаза увидели уродство, которое, даже не закрывая гадости своего тела, цинично бросило лозунг "самоопределения народов", но только потому и настолько, насколько тот лозунг можно было использовать против наших освободительных движений. Парадокс? Нет. То был опий, которым хотели усыпить инстинкты порабощенных народов до времени, пока Россия преодолеет болезнь революции. После болезни все это должно было быть растоптанным. К черту все лозунги и принципы, когда рабы перестают быть рабами. В киевском дворце Россия, устами своего любимца Керенского, истерично кричала на «разчленителей России»: «руки прочь!» Для России революция нужна была постольку, поскольку она спасала ее от окончательной гибели, как «великое» государство, что стало бы невозможным при нашем самоопределении.
Национальная революция набирала титанический размах. Она совсем не хотела считаться с будущей судьбой России. "Мартовские украинцы" с фанатизмом ждали момента, когда можно будет вогнать нож не "в спину революции", а в сердце России. Инстинктово они чувствовали то, что надо делать.
Вогнать нож в сердце России немедленно, даже не считаясь с непосредственными последствиями для нас, такое было желание. Сколько надо было сделать людям зла, чтобы вызвать в человеческих душах такую ненависть?
В стихийной ненависти к России была самая большая внутренняя сила нашей революции. Но в ней же была и наша слабость. Авторитет руководителей среди неофитов (новообращенных) был слишком велик, неограничен. Неофиты никогда не преувеличивают своих чувств, не преувеличивают своей воли к чинам и силы своего характера, но неофит не верит в силу своего разума – потому что помнит, что недавно он грубо ошибался и служил фальшивым богам.
Потомуто и не удивительно, что несмотря на почти вульканический характер ненависти к России, которая ощущалась на съезде, взрыва не было. Мы послушно шли за своими руководителями. А наши руководители любили Россию! Что это была за противоестественная любовь? - сказать трудно. Это была любовь старой женщины, когда-то в молодости отданной замуж по принуждению, целый век ненавидящей своего мужа, однако, при этом, не замечаюшей, что давно уже его полюбила, любовью к плохому господину или любовью прирученой лошади к колокольчикам в узде, но факт остается фактом, - у наших руководителей была такая таинственная, возможно подсознательная, любовь к России. Свою любовь руководители тщательно скрывали. Но порой все становилось заметным. В такие моменты, казалось, что массы растопчут все и всех на своем пути к свободе, стихийно устремятся на врага и уже в самой борьбе найдут себе новых вождей, которые и поведут их в новую жизнь.
Самый критический момент был тогда, когда съезд узнал, что командующий киевским военным округом полк. Оберучев принял меры для обороны органов российской власти на Украине, боясь атаки на них со стороны украинцев в связи с мнимым постановлением съезда. Это была провокация.
Как бы не были велики запасы революционной энергии в массах и какого бы напряжения не достигали настроения толпы, без внешнего раздражения ситуация никогда не дойдет до взрыва. Таким раздражением и стали меры Оберучева.
Для человека, не пережившего и не почувствовавшего на себе массового психоза революции, видимо, будет смешным возмущение тысяч членов съезда, представителей полуторамиллионной вооруженной массы, на какого-то там Оберучева, который благодаря своему кретинизму, с перепугу собирался оборонять от украинской нации контору государственной казны, свет и телеґраф в Киеве. Но в Киеве тогда никто не смеялся. Всех лихорадило: одних трясло из-за негодования и желания кровью смыть обиду, вторых - трясло от испуга, третьи и сами не знали, чего их трясло.
Авторитет Грушевского, Винниченко, Петлюры и других долго боролся с непрекращающимися инстинктивными порывами масс съезда, рвущимися отстоять честь нации. И неизвестно, чем бы закончился сей поединок революционной массы с кучкой людей, выступавших в несвойственной им роли вождей революции. Но нежданно эта кучка людей получила поддержку... , а помог ей Оберучев.
Само собой, что штаб военного округа имел информацию о том, что творится на съезде. В критическую минуту в штабе округа решили поддержать тех, которые боролись против украинской революции. Оберучев прислал сообщение, что его спровоцировали и что он уже отозвал свое распоряжение.
Вместе с тем съезд требовал ареста и наказания Оберучева и замены его и других представителей российской власти украинцами, которые подлеживали бы Центральную Раду. Последствия внешнего раздражения миновали и руководители понемногу овладели ситуацией. Съезд перешел к работе в соответствии с принятой программой.
Отчеты с мест. Из отчетов делегатов, достаточно четко видно все то же безудержно мощное: "я хочу жить и так будет!" Нет интеллектуальных сил для организации работы, мало старшин, нет никаких инструкций по функционированию центра; возникают препятствия со стороны русского командования, ведется борьба против нас господствующей российской демократии – но все это устраняется перед непобедимым желанием самим строить свою жизнь. И массы действительно ее строят. Свидетельствует о том количество делегатов на съезд и полуторамиллионная масса на местах, которая с оружием в руках ждет приказов из Киева, и едва ли не лучшее доказательство этому то, что россияне запретили съезд, а теперь боятся об этом вспоминать и ставят охрану возле своих учреждений.
Отчет Военного Генерального Комитета. Работали, аж потели. Работали в какой-то маленькой комнатке, отданной «из великодушия» российской революционной демократией. Просьбы, проекты, предупреждения, предсказания – все пошло в Петербург и вдруг впоследствии было сводено к нулю. Петербург к крикам и жестам из Киева оказался «глух и нем». Для петербургского правительства, нужны были другие подходы.
Съезд возмущается. Не на петербургских господ, разумеется. В головах делеґатов не находится места для мотивов поведения Военного Генерального Комитета, унижающего достоинство нации.
Опять контр атака руководителей. Раскаяние Генерального Комитета. Обещания делать так, как прикажет съезд. Жалобы на неосуществимые уполномочивания.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 206; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!