Глава вторая. Рождение шедевра
Гейне покинул Германию вскоре после того, как узнал о разразившейся в Париже Июльской революции. В августе 1830 года он находился на острове Гельголанд. Поэт был близок к отчаянию. Признанный писатель, он не мог жить на литературные заработки, а надежды получить кафедру в Берлинском университете не сбылись. Гейне мучительно страдал от политического застоя на родине. Из тупика его вывело известие о революционных событиях во Франции, «когда с материка пришел толстый пакет с газетами, полный теплых, знойно‑горячих новостей» (т. 7, с. 46).
Никогда автобиографические строки Гейне не дышали таким энтузиазмом, как при известии об этом важнейшем политическом событии, перевернувшем его жизнь. «То были солнечные лучи, завернутые в газетную бумагу, и в моей душе они зажгли неукротимый пожар, – записывает Гейне 6 августа. – Мне казалось, что тем огнем воодушевления и дикой радости, который пылает во мне, я могу зажечь весь океан до Северного полюса» (там же). Проходит еще несколько дней, возникает мысль стать свидетелем, а может быть, даже участником революционных событий и непременно поэтом, прославляющим народ, борющийся за свою свободу: «Я сын революции, и я снова берусь за неуязвимое оружие… Я весь радость и песнь, я весь меч и пламя!» (т. 7, с. 48–49).
Пожалуй, никогда Гейне не выражал своих чувств столь обнаженно, так искренне. Исчезла даже его неизменная ирония. Гейне вдруг заговорил языком яростной романтической патетики. Поэт не был одинок в восторженном отношении к Июльской революции. Повсюду в Европе свободомыслящие молодые умы радостно встречали весть о революции, которая, как они надеялись, положит конец мрачной эпохе реставрации феодальных правительств. А. И. Герцен в «Былом и думах» неоднократно обращался к этим восторженным словам немецкого поэта, потому что они объясняли и душевный настрой людей его поколения: «ТУг нет поддельного жара: Гейне тридцати лет был так же увлечен, так же одушевлен до ребячества, как мы – восемнадцати»{4}.
|
|
|
Гейне приезжает в Париж 14 мая 1831 года. В первые же дни во французской столице он встречается с сен‑симонистами; в газете «Глоб», пропагандировавшей идеи утопического социализма, 22 мая появилось сообщение: вчера редакцию посетил только что приехавший во Францию известный немецкий поэт Генрих Гейне.
Генрих Гейне прожил во Франции четверть века. Здесь он вырос в поэта европейского масштаба. Именно в Париже пришло к нему всеевропейское признание. Им восхищались Жорж Санд и Фредерик Шопен, у которых он часто бывал в доме. Дружеские связи установились у Гейне с Теофилем Готье, Александром Дюма, Хансом Кристианом Андерсеном, Пьером‑Жаном Беранже, Жераром де Нервалем. Друзья ценили Гейне за его блистательный юмор и в творчестве, и в непринужденной беседе. Именно этому качеству воздал должное Бальзак в посвящении к своей повести «Принц богемы»:
|
|
|
Генриху Гейне
Дорогой Гейне! Вам посвящаю я этот очерк. Вам, который в Париже представляет мысль и поэзию Германии, а в Германии – живую и остроумную французскую критику; Вам, который лучше, чем кто‑либо другой, поймет, что здесь от критики, от шутки, от любви и от истины.
Де Бальзак.
Для немецкого читателя Генрих Гейне по‑прежнему оставался прежде всего лирическим поэтом. В гамбургском издательстве Гофман и Кампе продолжала переиздаваться «Книга песен», выдержавшая при жизни Гейне 13 изданий и принесшая поэту всегерманскую известность. В 30‑е годы прошлого века, после смерти великого Гете, Генрих Гейне становится самым популярным поэтом Германии. Его знаменитая «Лорелея» стала сначала студенческой, а потом народной песней. Стихи Гейне взахлеб читались студентами и гимназистами. Пятнадцатилетний ученик Бреславльской гимназии 9 сентября 1840 года записал в дневнике: «За это время я прочитал много из Гейне: «Салон», «Французские дела», «О Германии»… Я люблю этого Гейне: он – мое второе «я». Какие смелые идеи и какая сокрушающая сила языка!.. Он умеет пламенно и горячо изображать любовь; он вызывает в нас и сильную страсть, и нежную грусть, и необузданный гнев. К его услугам все чувства и настроения. Его ирония так убийственна и метка!»{5} Этот непосредственный эмоциональный отзыв о творчестве поэта, которого он считает своим вторым «я», принадлежит Фердинанду Лассалю, тогда еще не знакомому с Гейне. Его дневниковая запись свидетельствует об удивительном совпадении чувств лирического героя Гейне и юношеских устремлений будущего руководителя Всеобщего германского рабочего союза.
|
|
|
Однако далеко не всегда лирический гений Генриха Гейне встречал понимание и восхищение. Произведения Гейне вызывали и неприязнь как политических противников, так и эстетически чуждых литераторов. Враги Гейне при жизни поэта, а недоброжелательные критики после смерти неизменно упрекали его за отсутствие патриотизма, за то, что он «предался» и «продался» французам. Гейне сам ответил на эти нападки в предисловии ко второму изданию поэмы «Германия. Зимняя сказка» в 1844 году: «Успокойтесь. Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из‑за этой любви я провел тринадцать лет в изгнании, но именно из‑за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас. Я французофил, я друг французов, как и всех людей, если они разумны и добры…» (т. 2, с. 266).
|
|
|
Гейне жил в Париже, потому что в Париже его окружали друзья, потому что Париж был тогда «циферблатом Европы», здесь он оказался в центре освободительного движения народов Европы. Н. В. Шелгунов в статье «Гений молодой Германии» справедливо заметил: «Франция с ее новыми политическими учреждениями была для Гейне той школой, в которой должна была воспитываться новая Германия, не жалкая, печальная Германия – дум, дум, дум, – а свободно чувствующая и свободно мыслящая»{6}. В этой фразе звучит явная насмешка над бездейственным немецким глубокомыслием, ибо русское слово «дум» созвучно немецкому «глупый».
Наконец, в Париже Гейне создал свой семейный очаг – благодаря Матильде Мира поэт чувствовал себя в Париже временами по‑настоящему счастливым.
Возвращение в Германию было невозможно по политическим соображениям. В 183S году постановление Союзного сейма запретило все книги Гейне, в том числе и те, которые будут написаны. Именно этим запретом и объясняются строфы в самом начале «Зимней сказки» – картина таможенного досмотра на границе Франции и Германии. Дотошные таможенники ищут в чемоданах контрабанду, в том числе и нелегальные книжки. Но, по признанию поэта, его контрабанда – это контрабанда идей, это его стихи, достойные запрета… Для Гейне самая высокая оценка его творчества – именно то, что его произведения запрещают в Германии, что его стихи считают опасными феодальные правители трех дюжин карликовых княжеств разрозненной Германии. Поэт и не скрывает того, что его идеи враждебны монархии, религии и национализму.
Прусская полиция, ставя поэту в вину оскорбление монарших особ, издала приказ о немедленном аресте Генриха Гейне, едва он вступит на прусскую землю. В январе 1836 года Гейне попытался умилостивить «Высочайший союзный сейм». Он обратился с письмом, в котором просил выслушать его объяснения, обещал, что его произведения не будут выражать антирелигиозные и безнравственные настроения, а он сам готов подчиняться законам своей страны. Попытка успехом не увенчалась, его вымученное верноподданническое послание осталось без ответа, а приказ об аресте ежегодно повторялся. Гейне довольно мрачно пошутил в предисловии к поэме «Атта Тролль»: «Приказы об аресте нетерпеливо поджидают возвращения поэта на каждой станции, начиная от немецкой границы, и ежегодно в святочные дни, когда на елках мерцают уютные свечки, эти приказы возобновляются. Такая небезопасность дороги отбивает у меня всякую окоту ехать в Германию, – каждое рождество я праздную на чужбине и на чужбине, в изгнании, окончу свои дни» (т. 2, с. 182).
И все же Гейне дважды побывал на родине – в 1843 и 1844 годах. Поэма родилась в итоге первого путешествия. Стремление поэта вновь увидеть родину всегда было очень сильным. Гейне хотел повидаться с матерью, родными и друзьями, уладить дела с Кампе и просто поглядеть на те места, где прошли его юные годы. Маршрут поездки и сроки тщательно скрывались. Накануне отъезда из Парижа, 18 октября 1843 года, Гейне писал матери: «…но мы увидимся еще до весны, в этом году; ты опомниться не успеешь, как я предстану перед тобой в натуральную величину. Только это секрет – никому ни полслова. Дело в том, что я поеду не морским путем, а прямо через Германию, а так как я здесь никому об этом не говорю и поеду очень быстро, то со стороны властей опасаться нечего. Но повторяю, никому ни слова…» (т. 10, с. 143).
Однако прусский посол в Париже отказался дать визу Гейне, и поэт отправился в Гамбург через Брюссель – Амстердам – Бремен, а затем уже морем до Гамбурга. Описывая путешествие в поэме «Германия. Зимняя сказка», Гейне в обратной последовательности изобразил свое возвращение из Гамбурга в Париж: Гамбург – Бюкенбург – Кельн – Аахен. Изменены и сроки поездки, в поэме он отправляется в путь «мрачной порой ноября». Таким образом, в поэме представлено вымышленное путешествие, якобы начавшееся в Аахене и завершившееся в Гамбурге. Объясняется это, очевидно, тем, что Гейне не было никакого резона в поэме, посвященной современной Германии, изображать чужие столицы Брюссель и Амстердам. Гейне пренебрегает географией, потому что его путевой эпос, по сути, лишен местного колорита, это размышления о политическом положении в Германии.
Своему другу, историку Франсуа Минье, Гейне сообщал из Парижа 20 октября 1843 года, что завтра в шесть часов отправляется на родину. Матери он написал 18 декабря, что только что прибыл в Париж. Таким образом, путешествие продолжалось чуть меньше двух месяцев. Оно сильно утомило поэта. В письме к Матильде из Бремена 28 октября 1843 года он жаловался: «…Я только что прибыл сюда после того, как двое суток был в пути. Сейчас восемь часов утра, я нынче же вечером отправлюсь дальше и завтра прибуду в Гамбург. Да, завтра я достигну цели моего паломничества, которое было чрезвычайно скучным и утомительным. Я совершенно изнемог» (т. 10, с. 144).
Гамбургская газета «Телеграф» извещала читателей о мужественном поступке поэта: «В настоящий момент Гейне находится в Гамбурге; его больная мать хочет его повидать перед своей смертью. Прусское правительство в Париже не хотело визировать ему паспорт. Гейне ответил на это, что ему сейчас не дорога его собственная свобода и он готов пренебречь опасностью потерять ее, ему важно только, чтобы сбылось желание матери»{7}.
На протяжении всего путешествия известнейший писатель Германии опасался ареста. Назначая встречу своему другу, видному политическому деятелю Иоганну Герману Детмольду, в Ганноверской гостинице, он просит не спрашивать о нем по имени, так как там намеревается появиться инкогнито, а описать только его внешность: От первоначального плана посетить Берлин пришлось отказаться осторожности ради. К тому же путешествие стоило недешево. Поездка в почтовом дилижансе из Гамбурга до Парижа в 1843 году обходилась не менее чем в 750 франков – это примерно годовой заработок французского квалифицированного рабочего.
Переписка Гейне и Кампе позволяет восстановить историю создания и публикаций «Германии. Зимней сказки». В предисловии к поэме говорится: «Янаписал эту поэму в январе месяце нынешнего года, и вольный воздух Парижа, пронизавший мои стихи, чрезмерно заострил многие строфы» (т. 2, с. 265). В самом конце прошлого – 1843 – года Гейне сообщал, что писал стихи во время путешествия, причем стихи ему давались с большой легкостью. Вероятно, замысел поэмы возник в дороге, скорее всего на обратном пути в Париж, когда было больше непосредственных впечатлений от встреч с германскими городами. Если учесть удивительную способность Гейне сочинять не занося сразу на бумагу, а позже диктовать или записывать готовые стихотворения, то не будет ошибкой предположение, что в дороге были созданы фрагменты, а в январе поэма сложилась уже в целостное произведение. Однако отделка поэмы продолжалась с февраля по апрель, а отдельные исправления и дополнения вносились в июне.
20 февраля 1844 года Генрих Гейне сообщает Юлиусу Кампе важные сведения о первоначальном варианте поэмы: «После возвращения я много писал, например» сочинил в высшей степени юмористический путевой эпос, описание моей поездки в Германию… Вы останетесь мною очень довольны, и читатели увидят мое настоящее лицо. Мои новые стихи – совершенно новый жанр, это путевые картины, переложенные в стихи; они будут дышать более высокой политикой, чем все это пресловутое рифмованное брюзжание на политические темы» (т. 10, с. 152).
Гейне был озабочен тем, как воспримет книгу публика. Ведь уже толковали и писали в газетах, что талант Гейне исчерпал себя. В письме Гейне впервые заговорил с Кампе о цензуре, в разгар работы над поэмой ему было ясно, что напечатать поэму с разрешения властей невозможно, что «Зимней сказке» угрожают неизбежные искажения.
Об окончании работы над рукописью поэмы Гейне известил издателя письмом от 17 апреля: «Я занят переписыванием этой работы, и красивая, чистая рукопись лежит передо мною». Это рифмованная поэма, более десяти печатных листов (считая по четыре строфы на странице), и она в очень дерзкой и личной форме выражает брожение нашей немецкой современности. Поэма политическая и романтическая, и она нанесет, вероятно, смертельный удар нашей прозаически‑высокопарно‑тенденциозной поэзии. Вы знаете, я не хвастлив, но на этот раз я уверен, что создал вещицу, которая вызовет больший фурор, чем самая популярная брошюра, и при этом сохранит непреходящую ценность классического произведения» (т. 10, с. 154–155). Гейне мог себе позволить столь высокую оценку: весь предыдущий путь в литературе убеждал его, что он подошел к своей вершине, что он создал острое, политически актуальное произведение, которое переж ивет свое время.
Людвиг Кампе еще при встрече с поэтом в Гамбурге сетовал на запрет продавать его книги, показывал документы, подтверждающие конфискацию некоторых изданий. Однако он же выразил готовность публиковать новые сочинении поэта. После долгих переговоров издатель согласился единовременно выплатить 1000 франков за следующую книгу. Таким образом, гонорар отнюдь не покрывал расходы на поездку в Германию. Встреча с Кампе в кругу гамбургских друзей в погребке ресторатора Лоренца иронически запечатлена Гейне в главе XXIII поэмы:
Я с аппетитом ел и пил
И думал миролюбиво:
«А Кампе – великий человек,
Издателей цвет и диво.
С другим бы издателем с голоду я
Давно, быть может, сгинул,
А этот даже меня поит, –
Его ни за что не покину.
За то, что ты создал сок лозы.
Благодарю, создатель.
Благодарю еще и за то,
Что Кампе – мой издатель!»
Однако 10 ноября, объясняя жене причины задержки в Гамбурге, Гейне высказывался иначе: «Меня здесь задержат на неделю, главным образом издательские дела. Мой издатель – величайший в мире плут, и мне стоит немалого труда внести ясность в свои дела» (т. 10, с. 147–148). В письмах и стихах Гейне можно найти самые противоречивые высказывания об издателе, похвалы то и дело сменяются бранью и раздражением. Но, несомненно, Юлиус Кампе по‑своему был предан Гейне, регулярно и достаточно быстро печатал все его произведения, хотя и делал купюры по своему разумению или по указанию властей.
Издательство «Гофман и Кампе» публиковало произведения многих прогрессивных немецких авторов. На обложке первого издания поэмы перечислены книги, выпущенные издательством накануне ее выхода. Здесь имена таких прозаиков и поэтов, как К. Иммерман, Ф. Геббель, К. Гуцков, Л. Берне. Но самое большое место в этом перечне занимают книги Гейне. Несмотря на все разногласия и конфликты, издательство «Гофман и Кампе» сыграло огромную роль в популяризации творчества Гейне. (Существующее и в наше время издательство «Гофман и Кампе» теперь носит имя Гейне и по‑прежнему постоянно издает все творческое наследие поэта; большинство монографий западногерманских авторов о творчестве Гейне публикуется именно в этом издательстве.)
Кампе отличался удивительным трудолюбием, мог работать семь дней в неделю по 15 часов. Твердый, безжалостный, педантичный, расчетливый, хитроумный – таким рисуют его мемуаристы, зачастую сравнивающие его с Одиссеем. Но он умел быть, если необходимо, обворожительным, обаятельным, щедрым.
Издание оппозиционных авторов облегчалось тем, что Гамбург считался вольным городом и исполнение постановлений Союзного сейма в Гамбурге было не столь обязательным. Трудно сказать, сочувствовал ли Кампе идеям издаваемых им книг или его интересовал только спрос на произведения немецких радикалов. Но несомненно, что Гейне был его любимым автором, хотя и не самым «доходным», – ведь книги Гейне запрещали распространять по всей Германии.
В парижских эмигрантских и немецких изданиях Гейне предлагали опубликовать отрывки из поэмы. Он категорически отказывался, стремясь к тому, чтобы поэма сразу целиком стала известна публике. Гейне был убежден, что книга будет иметь успех.
Узнав, что Кампе все‑таки надеется провести ее через цензуру, в частности через знакомого цензора Зивекинга, Гейне пишет 3 мая: «Будь он даже моим родным отцом, он и то не смог бы дать разрешения напечатать поэму; к тому же она особенно оскорбительна для Пруссии и ее королей, и, следовательно, Зивекинг из государственных соображений и личных симпатий не мог бы отнестись ко мне снисходительно» (т. 10, с. 158).
Одно время у Гейне возник проект издать поэму в Швейцарии, но от этой идеи пришлось отказаться, и автор отправил рукопись своему издателю в мае 1844 года. Познакомившись с текстом «юмористического путевого эпоса», Кампе попросил смягчить ряд мест. Гейне пришлось пойти на уступки, в начале июня он многое вычеркнул, после чего, по его словам, «поэма стала совсем ручной» (т. 10, с. 160). И автор, и издатель понимали, что книга представляет огромный интерес для радикально настроенной немецкой публики. Если запрет на книгу не будет очень строгим, как надеялся Гейне, поэма «сможет конкурировать с „Книгой песен", и ее раскупят тысячи читателей, которых едва ли привлекла бы более безобидная книга лирики» (т. 10, с. 160–161).
В июле Гейне в Париже озабочен продвижением поэмы, а в сентябре он уже вновь приезжает в Гамбург, непосредственно следит за тем, как печатается «Зимняя сказка».
В конце сентября 1844 года в гамбургском издательстве «Гофман и Кампе» выходит книга Генриха Гейне «Новые стихотворения». Собственно «Новые стихотворения» занимают в книге семнадцать с половиной листов, девять листов отдано поэме «Германия. Зимняя сказка». Почему Гейне и его издатель включили столь самостоятельное произведение в поэтический сборник? В этом был определенный замысел. Гейне, как видно из его писем, был убежден, что никакая цензура поэму не пропустит. Но издания объемом свыше 20 печатных листов считались «научными», и власти относились к ним снисходительнее. Гейне во что бы то ни стало важно было довести объем книги до двадцати листов. Поэтому он и решил издать в первый раз поэму как часть «Новых стихотворений». Нейтральное название сборника также должно было обмануть бдительность цензора. Вместе с тем заглавие «Новые стихотворения» подсказывало читателю, что эти стихи написаны уже после «Книги песен» – самого известного сборника Гейне. Хитрость удалась, более того, почти одновременно с выходом «Новых стихотворений» Кампе выпускает поэму (теперь уже завизированную цензором!) отдельным оттиском.
Однако гамбургская цензура все‑таки приложила руку к тексту поэмы, подвергнув ее правке и сокращениям. Прежде всего, цензор отредактировал «новую песнь, лучшую песнь» Гейне, которую поэт противопоставил «старой песне отречения» (глава I). Лозунг утопического социализма «Хотим мы счастливыми быть на земле!» остался, но после официальной правки он звучал так, будто относился не к сегодняшнему дню, а к грядущему тысячелетию. Разумеется, цензор не мог оставить без внимания угрозу поэта расправиться с ненавистной птицей – речь шла о прусском гербе, на котором изображен орел. Дабы не ссориться с прусской королевской властью, выкинули пять последних строф из III главы. Но в отдельном оттиске эти строфы удалось восстановить, и антимонархический выпад поэта прозвучал вполне недвусмысленно.
Но зато в отдельном выпуске поэмы цензор выкинул из XIX главы все, что касалось ганноверского короля Эрнста Августа. Цензор опасался конфликта с одним из ближайших соседей вольного города Гамбурга. Чиновники стремились сгладить антимонархические выступления поэта, не допустить оскорбления коронованных особ, как пребывающих на престоле, так и почивших. Поэтому для читателей первого издания поэмы оказались недоступными также стихи из IV главы поэмы, где Гейне предлагал в железные клетки мюнстерской башни засадить кое‑кого из нынешних коронованных правителей. Но следы искажения текста были ясно видны. В верстке каждая глава начиналась с новой полосы, где помещалось три строфы, на всех следующих страницах (кроме последней) печаталось по четыре строфы. Пропуск строф по требованиям цензуры отмечался специальными значками. В итоге некоторые страницы «Новых стихотворений» несколько напоминали XII главу «Идей. Книги Ле Гран», которая состоит целиком из точек, обозначающих цензурное вмешательство. Не вымараны только слова «Немецкие цензоры» да еще, спустя несколько строк, состоящих из точек, слово «болваны». Но на самом‑то деле цензоры вовсе не были глупцами и знали, что вычеркивать.
Издание «Новых стихотворений», как и отдельный выпуск, лишено каких бы то ни было украшений. Нет иллюстраций, на обложке скромный, традиционный для того времени орнамент из виньеток. Вся ударная сила книги заключалась в тексте, в слове поэта.
Для отдельного издания Гейне написал 17 сентября 1844 года предисловие, которое ныне печатается во всех изданиях поэмы и выражает авторскую позицию в политической и литературной борьбе. Но часть тиража уже была сброшюрована, и предисловие попало не во все экземпляры. Экземпляры с предисловием ценятся как раритеты. Для немецких читателей, живших во Франции, а в одном только Париже в ту пору проживало около 100 тысяч немцев, часть дополнительного тиража была напечатана в парижском отделении издательства.
Предприимчивый Кампе в начале ноября выпускает в свет второе издание «Новых стихотворений». Таким образом, общий тираж «Новых стихотворений» (включающих поэму) достиг более 3 тыс. экз. Отдельный оттиск был напечатан в количестве 2 тыс. экз. По тем временам тираж был очень внушительный, и он мгновенно разошелся.
Глава третья. Портрет Родины
Поэма «Германия. Зимняя сказка» рождалась как глубоко современное, более того – злободневное произведение. Поэту удалось выразить в ней необходимость исторических перемен. Но актуальность поэмы не отошла в прошлое вместе с эпохой 40‑х годов прошлого века, поскольку она была освещена светом извечной человеческой проблематики. Оттого и сам Гейне предсказывал, что его поэма обретет ценность классической поэзии. Тайна бессмертия главной книги Гейне заключена в этой ее особенности. Показательно мнение А. М. Горького о слитности в подлинном искусстве вечного и сиюминутного: «Любовь [и] голод, смерть, насилие над личностью, пошлость и невежество – темы, как Вы знаете, лежащие в основе величайших произведений литературы и в то же время это ежедневные темы публицистики. (Дело таланта, дело художника взять тему так или иначе.) «Германия» Гейне – разве не художественна? А «Сказка о золотом петушке» – не тенденциозна?»{8} Гейне отдавал себе отчет и в художественном новаторстве своей поэмы. Он создавал совершенно новый жанр – путевые картины в стихах, и если путевые зарисовки сами по себе были не новы для Гейне, то в стихах… «Дьявольская разница», как заметил Пушкин о «Евгении Онегине» – романе в стихах. Необычны были для эпического жанра исповедальность и импровизационность, ставшие программными для «Зимней сказки». Эта поэма и о Германии, и о самом поэте, она отражает и глубинные раздумья поэта, и его сиюминутные наблюдения.
Трудно найти в немецкой поэзии более неканоническую поэму. Ее свободная форма полностью отвечала поэтическому сознанию Гейне, всегда бурно пульсирующему, склонному к игре, импровизации, иронии, пародированию и самопародированию. Стих поэмы – с его разговорными интонациями, ритмикой в духе народных баллад – прекрасно выражал раскованность мысли. Гейне сам назвал истоки жанровой специфики своей поэмы. Подзаголовок поэмы «Зимняя сказка» прямо указывает на одноименную пьесу Шекспира и в то же время соотносится с шекспировским же подзаголовком поэмы «Атта Тролль» – «Сон в летнюю ночь». «Германия» – вторая сказка в творчестве Гейне, но если первая – летняя – заставляет вспомнить веселую шекспировскую комедию, «Германия» – сказка иного рода. Она ближе к тем, о каких говорит шекспировский герой, юный сицилийский принц Мамиллий: «Зиме подходит грустная. Я знаю одну, про ведьм и духов»{9}.
Похожую сказку, но уже про современную нечисть станет рассказывать и Гейне. Сам термин «сказка» – знак игры, которую Гейне ведет с читателем. «Сказка» оправдывает вторжение мифов и легенд в описание довольно обычной поездки.
Если Шекспир не назван прямо в числе учителей автора «Германии» (указания на него лишь косвенные), то Аристофану посвящено несколько строф. Аристофановская смелость в сочетании высокого и низкого («земли и облаков»), политической злободневности и поэтической игры вдохновляла Гейне в его новаторской поэме.
Поэма «Германия» состоит из отдельных глав, разновеликих и подчас нарочито между собой не связанных. На первый взгляд построение поэмы импровизационно. Сам Гейне делает вид, что поэма следует за реальным маршрутом поездки. Но это только на первый взгляд. Построение поэмы глубоко продумано, подчинено концепции, суть которой – портрет родины. Путевые картины должны слиться в портрет родины, и основное условие этого – цельная и глубокая авторская мысль.
Портрет родины четко очерчен во времени и пространстве. Пространство поэмы – это территория Германии, пересекаемая поэтом, каждая новая глава – обычно новое место, одновременно реальное и условное, как условно любое место действия в искусстве.
Время дано в поэме в трех естественных измерениях, постоянно сменяющих одно другое. В центре авторского внимания – время настоящее, как он сам подчеркивал, «современность». Но почти на равных выступает рядом недавнее прошлое – наполеоновская эпоха – и старина, уже оформившаяся в мифы и легенды. Гейне выдвигает свои проекты будущего, притом в разных формах в соответствии с различным уровнем сознания своих сограждан. Полемичность, обнаженная и скрытая, – примета всех созданий гейневского гения, – с особой силой проявилась в его главной книге. Времена сталкиваются между собой, спорят, опровергают друг друга. Внутренняя динамика пронизывает и изображение пространства. Гейне едет из новой Франции в старую Германию. Две страны постоянно соотносятся между собой, иногда контраст определяет самое построение глав. Наконец, столкновение противоположных чувств характерно для самоощущений поэта. «Германия» ведь не только эпическая поэма, исполненная сатирического пафоса, но и лирическая. Это своего рода лирический дневник, запечатлевший радость, гнев, боль автора, его «странную» любовь к отчизне.
Первая глава – своего рода пролог поэмы. Противоборство авторских чувств порождает подлинный драматизм. Встреча с родиной – радость:
И только к границе я стал подъезжать.
Почувствовал я: встрепенулось
Что‑то в груди, а на глаза
Даже слеза навернулась.
И сейчас же – впечатление иное, вызывающее протест. Поэт слышит девочку‑арфистку, поющую с истинным чувством и страшной фальшью. Ее песня отречения – старая песня смирения и терпения:
И пела она о юдоли земной,
О радостях преходящих,
О мире ином, где тает душа
В блаженствах настоящих.
Религия и разум, прошлое и будущее, классическая и современная новейшая литература сталкиваются в этом эпизоде.
Почему Гейне вывел на авансцену именно малютку‑арфистку, откуда этот образ? Гете в «Путешествии в Италию» в самом начале путевого дневника рассказывает о примечательной встрече 7 сентября 1786 года: «К Вальхенскому озеру я прибыл в половине пятого. В расстоянии часа от этого места случилось со мною премилое приключение. Ко мне подошел арфист со своей дочерью, девочкой лет одиннадцати, и просил меня взять ребенка с собою. Он понес далее свой ин‑ [42] струмент; ее же я посадил к себе, и она бережно поставила у ног своих большой и новый ящик. Это было милое, развитое существо, уже довольно много постранствовавшее в мире. Она ходила со своей матерью пешком на богомолье в пустынь Св. Марии, и обе хотели уже отправиться в более далекое путешествие в Сант‑Яго‑де‑Компостелло, когда мать скончалась, не успевши исполнить своего обета. Девочка находила, что нельзя достаточно много сделать, чтобы почтить богоматерь. Она рассказывала, что видела сама после большого пожара целый дом, сгоревший дотла, и над дверью за стеклом образ Богородицы, совершенно неповрежденный, – что было очевидным чудом»{10}. Далее говорится о том, что девочка‑арфистка с успехом выступала перед царственными особами, умела предсказывать погоду на завтра: если дискант арфы настраивается выше, это признак хорошей погоды. Высоко чтя Гете, Гейне тем не менее позволял себе вступать с ним в спор. У него не вызывает восторга богомольность юного существа. Истовая набожность, отрешенность от земного реального счастья – это прошлое, с которым должно быть покончено. Песня арфистки у Гейне по содержанию повторяет рассказ арфистки у Гете, но переиначивая его смысл. Для Гейне ее наивная вера враждебна разуму, она бездумно твердит то, чему научили ее ханжи и лицемеры, обманывающие народ. И в сердце поэта из боли и гнева рождается новая, лучшая песня. В ней нарисовано будущее, рожденное отрицанием настоящего:
Хотим мы счастливыми быть на земле,
Довольно в бедности жили;
Пусть не глотает лентяйская пасть
Что руки трудом добыли.
Настоящее же предстает в главе II под знаком прусской государственности – самой омерзительной на немецких землях. Первое проявление этой власти – таможенный контроль над ввозом контрабанды: «бриллиантов, кружев и запрещенных книжек». Поэт издевается над дотошными таможенниками:
Что вы тут ищете, дураки.
Во всех углах, наудачу?
Ту контрабанду, что я везу,
Я в голове ее прячу.
Георг Брандес говорил, что Гейне, несомненно, самый остроумный из людей новой истории. Действительно, остроумие, а точнее, острота ума – характернейшая черта Гейне. На все привычные вещи Гейне глядит по‑своему, в неожиданном ракурсе; он умеет видеть под внешней оболочкой внутреннюю суть, уловить подобие в предметах, вроде бы далеких. Особенно искусно Гейне возвращает привычным стертым образам их буквальный смысл. В главе XIX читаем:
Ты очень ошибся, о, Дантон,
И был наказан за промах!
Отечество можно унести
На подошвах, на подъемах.
Почти полкняжества Бюкенбург
К моим сапогам прилепилось;
По более вязким дорогам ходить
Мне в жизни не приходилось.
Эта насмешка Гейне над «карманным» государством, которых в ту пору в Германии было немало, может соперничать с шуткой Гофмана в романе «Житейские воззрения кота Мурра»: «Князь Ириней когда‑то действительно правил живописным владеньицем близ Зигхартсвейлера. С бельведера своего дворца он мог при помощи подзорной трубы обозревать все свое государство от края до края, а потому благоденствие и страдания страны, как и счастье возлюбленных подданных, не могли ускользнуть от его взора. В любую минуту ему легко было проверить, уродилась ли пшеница у Петера в отдаленнейшем уголке страны, и с таким же успехом посмотреть, сколь заботливо обработали свои виноградники Ганс и Кунц»{11}.
Поэт не видел родину 13 лет, но все так же скучна и однообразна эта страна, кажется, в ней ничего не изменилось за все эти годы:
Все то же дерево этот народ,
Все тот же прямой угол
В каждом движении, а в глазах
Высокомерие пугал.
На всем лежит печать отживших средневековых законов, верований и обычаев. Теме средневековья в идейном замысле поэмы предстоит сыграть очень важную роль. Создание образа немецкого обывателя тоже входило в замысел поэмы. Он – воплощение настоящего, объект сатирического осмеяния.
Идейная вершина главы III – изображение «скверной птицы» – герба, символа Пруссии и всех ее государств. Намалеванная на вывеске птица со злобой косится вниз, ощущая поэта как личного врага. Символический образ злобной птицы становится лейтмотивом повествования, воплощая в себе политическое существо настоящего времени.
Духовный удел средневековой Германии в бурный XIX век – «сладкий сон в немецкой пуховой постели».
Французам и русским досталась земля.
Владеют морем бритты.
Но мы владеем царством сна,
Здесь мы пока не разбиты.
И в портрете родины, и a портрете немца грезы – средство характеристики прежде всего настоящего времени. Но в Германии настоящее – это во многом ее прошлое, так крепко страна приросла к средневековью. Изображение прошлого и спор с ним – содержание центральных глав поэмы.
Гейне избирает те эпизоды из прошлого Германии, которые стали опорными точками в миросозерцании рядового немца. Таковы: история Кельнского собора, сражение в Тевтобургском лесу, завоевательные походы Фридриха Барбароссы, наконец, недавняя борьба с Францией за Рейн. Каждая из национальных святынь осмысляется по‑гейневски иронично, парадоксально, полемически. Автор создает исторический образ Германии, отличный от канонических сочинений официальных историков и литераторов. Естественно, что открытая и скрытая оппозиционность становится главной приметой повествования.
Так, Кельн и для Гейне – величественный город, но у него нет трепета перед громадой Кельнского собора, и он ничуть не сожалеет о том, что тот недостроен. Ведь сама немецкая история начиная с Лютера оспорила необходимость завершения этой «Бастилии духа», где церковные фанатики мечтали сгноить немецкий разум. Рождается типично гей невский парадокс: именно то, что сооружение собора многократно прерывалось, делает собор памятником немецкого долготерпения. Обратившись к истории, поэт вглядывается в самое существо немецкой духовной жизни: что же в ее основе – вера в святость старины или протест против нее? В понимании Гейне дух бунта неодолим, он верит, что собор не будет достроен.
Глава о встрече с Рейном столь же неожиданна в своей логике, как и глава о Кельне. Поэт на равных беседует со стариком Рейном, который в сознании обывателя воплощает величие и неподатливую патриархальность немецкого духа, отринувшего все иностранные влияния, в том числе наполеоновское французское воздействие.
Вслед за Кельном и Рейном вырастает Тевтобургский лес Рассказу о нем не случайно предшествуют главы о настоящем: во время остановок в Гагене, в Уине поэт радуется исконно немецкому уюту и старогерманской кухне. Казалось бы, огромен перепад от этого быта к величию исторического прошлого, но поэт, почти не переводя дыхания, произносит
Вот это есть Тевтобургский лес,
Который описывал Тацит…
По Гейне, это величие мало чего стоит. Привыкли думать, будто победа вождя древних германцев Арминия и его белокурой орды на века определила судьбу немецкой нации. Гейне тут же предлагает иронически поразмышлять, что было бы с нацией, не выиграй далекие предки эту легендарную битву:
И был бы у нас один Нерон
Вместо множества малых Неронов.
Мы открывали бы жилы себе,
Чтоб ускользнуть от шпионов.
Далее упоминаются исторические фигуры разного масштаба. Обозревается как бы вся немецкая культура – возникает ее карикатурный портрет. Сопоставление с великими римлянами подчеркивает малость деятелей немецкой культуры. Глава нацелена против вредного исторического мифотворчества и самодовольства современного Гейне общественного сознания.
Центральные главы XIV–XV «Германии» о Фридрихе Барбароссе – может быть, самые задиристые в поэме. Гейне замахнулся на самого кайзера и во всеуслышание заявил, что от короля никакого проку не было и не будет. Здесь, как и в главе о Тевтобургском лесе, сталкиваются два варианта легенды – традиционный и гейневский. Миф, входящий неизменно в немецкое народное самосознание, подан как рассказ няни и одновременно сквозь гейневское парадоксальное мировосприятие. В рассказе няни Барбаросса выступает как подлинный герой, защитник несчастных и обиженных. В легендах говорилось, что германский император Священной Римской империи почил в Тюрингии в горе Кифгейзер, но настанет час, он пробудится со своим войском и станет вновь справедливым правителем Германии. Образ Барбароссы у старушки‑няни великолепен внешне, внутренне – значителен: «Много веков сидит он в каменном кресле, до самой земли его борода цвета огня и крови».
Совершенно иной образ Барбароссы возникает во сне поэта. Этот веселящийся старичок хлопотливо сует дукаты своим спящим солдатам и горюет о нехватке лошадок. Он благодушен, но впадает в ярость при рассказе о гильотине и гильотинировании французского короля и королевы. Излюбленный образ немецкой мифологии оказывается комически сниженным, насквозь устаревшим и совершенно дискредитированным. Не ему суждено спасти юную деву Германию. «Веселая [48] конница будущих дней» несет ей освобождение. Так прошлое сквозь настоящее взывает к будущему.
Гамбург – город юности поэта, у него свое место в системе национальных немецких «эмблем» – это торговый вольный город. Уж если есть прогресс в Германии, то он должен быть в Гамбурге. Новая гамбургская сказка Гейне посвящена уродливо громадной и любвеобильной хранительнице этого града, богине Гаммонии. Ее устами возносится хвала прогрессу Германии:
Тебе здесь гораздо больше теперь
Понравится, чем ранее,
Ты видел? Мы движемся вперед.
Останься здесь, в Германии.
Есть своя логика в том, что именно Гаммония, столь красноречиво расхваливающая прошлое и столь снисходительная к настоящему, дает возможность поэту представить будущее как чудовищное зловоние и гниение. Германию, признающую дикое прошлое нормой, а жалкий прогресс в настоящем – благом, может ждать в будущем только мерзость. Прошлое отравит и будущее. Очиститься от скверны прошлого страстно призывает поэт.
Принципиально важно, что этой ужасающей картиной грядущего поэма не заканчивается. Последняя глава XXVII рисует иное будущее, перекликающееся с «новой песней» главы I. Поэт верит:
И новое племя растет теперь,
Без всяких грехов, лицемерья,
Свободна их радость, свободен дух,–
К нему обращаюсь теперь я.
«Обращаюсь теперь я…» Авторское «я» прямо заявляет о себе. Это органично для «Зимней сказки», но уже как лирической, исповедальной поэмы с героем‑поэтом. Кроме портрета родины, постепенно вырисовывается в поэме и портрет поэта. С ним входит своя тема – тема искусства и человека‑творца. Гейне рисует поэта как личность глубоко эмоциональную, ранимую, но не желающую обнаруживать свои чувства перед людьми. Кроме того, его взгляд на мир ироничен по сути: «Тоской по родине я был охвачен», – признается поэт, но тут же добавляет:
Любовь к отечеству – так ведь зовут
Все эти глупые грезы?
Так дает о себе знать всеобщность его иронии. Нарочитая легкомысленность – лишь внешняя манера поведения поэта, подлинного борца, принципиального и смелого, умного и самокритичного. Этому посвящены резкие строки главы XII: поэт признается, что иной раз ему приходилось идти на компромиссы, порой он «во время ненастья укрывался овечьей шкурой», но по самой своей природе он волк, и сердце, и зубы у него волчьи. Гейне позаимствовал этот образ из древнегерманской мифологии, где говорится о гибели богов, о светопреставлении и появлении волка Фенриса, пожирающего старого владыку мира бога Одина. «Волки» в системе символов Гейне по контрасту с рабами‑овцами означают те мятежные силы, которые сметут и уничтожат старый и несправедливый мир. Очевидно, для Гейне грядущие силы истории представлялись туманно и, несомненно, в жестоком ореоле. Тем не менее он считал необходимым заявить о своей принадлежности к волчьей стае, а не к овечьему стаду.
В самом конце «Зимней сказки» тема искусства выходит на первый план. Искусство поэта оценивается очень высоко: «Настроены струны лиры моей благороднейших граций руками». Суд искусства – высший суд:
Но есть и ад, которого пасть
Не даст освобожденья;
Молитва бессильна; не спасет
Спасителя прощенье.
Ты знаешь, может быть, Дантов ад.
Терцины роковые?
Кого поэт туда заключил,
Тому не помогут святые.
Предсказанное в финале поэмы бессмертие подлинного искусства воплотилось в судьбе этой главной книги Гейне.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 325; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!