Часть II. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДЗЭНА 2 страница
Ранее я поднял вопрос, имеем ли мы что‑либо подобное сатори на Западе? Если мы изучаем высказывания наших западных мистиков, на первый взгляд нам не откроется ничего такого, что хотя бы в малейшей степени могло бы быть связано с этим. Исходя из нашего способа мышления, трудно представить себе возможность существования этапов развития сознания. Простая мысль о том, что имеются огромные психологические различия между сознанием существования объекта и «сознанием сознания», граничит с неуловимостью, которую мы вряд ли способны охватить. Едва ли кто‑либо настолько серьезно заинтересуется проблемой, чтобы принять во внимание психологические условия, необходимые для постановки подобных проблем. Характерно, что постановка вопросов, подобных этому, вытекает, как правило, не из какой‑либо интеллектуальной необходимости, но там, где она существует, она почти всегда коренится в примитивной религиозной практике. В Индии – йога, а в Китае – буддизм поставляли мотивационную силу для попыток вырвать себя из оков обыденного состояния сознания, которое ощущалось как неполноценное. Что касается западного мистицизма, то его тексты полны инструкций о том, как человек может и должен освободить себя от я‑чества своего сознания с тем, чтобы посредством сознания своего собственного бытия подняться выше его и обрести внутреннего (богоподобного) человека. Используется образ, известный также и индийским философам, а именно: дерево, корни которого наверху, а вершина внизу. Есть старое дерево, его корни растут вверх, его ветки вниз... Оно называется Брахман, и он один неделающий. (Нельзя предположить, чтобы этот фламандский мистик, родившийся в 1273 году, заимствовал этот образ из какого‑либо индийского текста.) И он должен вскарабкаться на дерево веры, которое растет вниз, так как корни его в голове бога. («О, Бог, инструктируй меня в доктрине не‑эго». Цит. по книге Судзуки: «Эссе...» 1, 76.)
|
|
|
Ruysbroeck также говорит, подобно йогам: «Человек должен быть свободен и без образов, свободен от всех привязанностей и пуст от всех тварей». Его не должны трогать страсть и страдание, выгода и потери, возвышение и падение, заботы о других, наслаждение и страх, и он не должен привязываться ни к какой твари. «Именно в этом состоит единство бытия и это означает „быть обращенным внутрь“. Это означает, что человек повернут внутрь, в собственное сердце, так что вследствие этого он может чувствовать и понимать внутреннюю работу, внутренние слова Бога. Это новое состояние сознания, возникающее в результате религиозной практики, отличается тем, что внешние вещи более не влияют на эго‑подобное сознание, из которого возникает взаимная привязанность, но что пустое остается открытым для других влияний. Это другое влияние не ощущается более как собственная активность, но как работа не‑эго, имеющего сознание в качестве своего объекта. Дело обстоит так, как будто субъективный характер эго продлевается или замещается другим субъектом. Это вопрос хорошо известного религиозного опыта, сформулированного св. Павлом (Послание к Галатам, 2, 20). Здесь, несомненно, описывается новое состояние сознания, отделенного от прежнего состояния сознания процессом далеко зашедшей религиозной трансформации.
|
|
|
Можно возразить, что изменяется не само по себе сознание, а лишь сознание чего‑то, как если бы мы, перевернув страницу книги, увидали бы новую иллюстрацию. Я боюсь, что эта концепция – не более, чем произвольная интерпретация, так как она не согласуется с фактами. Дело в том, что мы не просто видим различные картины в тексте или различные объекты, но скорее ощущаем некую трансформацию восприятия, часто являющуюся результатом яростных духовных конвульсий. Исчезновение одной картины и ее замещение другой – это обыденное дело, не имеющее ни одного из атрибутов трансформационного опыта. Дело не в том, что по‑другому видится нечто другое, но что видится то же самое, как если бы пространственный акт видения изменился бы при добавлении нового измерения. Когда мастер спрашивает: «Слышишь ли ты бормотание ручья?» – он, очевидно, имеет в виду нечто совершенно отличное от обычного слушания. (Судзуки говорит об этом изменении: «Прежние формы созерцания заботы»... новая красота «переосвежает мозг» или «прочищает алмаз»; «Эссе...» 1, 123.) Сознание – это нечто вроде восприятия, и, подобно последнему, оно подвержено условиям и ограничениям. Например, можно быть сознательным на различных уровнях, в узкой или широкой сфере, более искусственно или более глубоко. Эти различия в степени, однако, часто являются различиями в характере, так как они полностью зависят от степени развития личности, то есть от природы воспринимающего субъекта. Интеллект не интересуется состоянием воспринимающего субъекта до тех пор, пока последний мыслит сугубо логически. Интеллект по необходимости имеет дело с систематизацией (усвоением) содержания сознания и с методами этой систематизации. Необходима философская страсть, заставляющая пытаться преодолеть интеллект и пробиться к восприятию воспринимающего. Такая страсть прагматически, однако, неотличима от силы религиозного мотива, и вся эта проблема в целом принадлежит поэтому к религиозному трансформационному процессу, несовместимому с интеллектом. Античная философия, несомненно, в огромной степени находится на службе трансформационного процесса, что все менее и менее можно сказать про новую философию. Шопенгауэр импилицитно античен. «Заратустра» Ницше – это не философия, но драматический трансформационный процесс, полностью поглощающий интеллект. Более того, это не вопрос мышления, но в высшем смысле вопрос мышления о мышлении – и это на каждой странице книги. Новый человек, полностью трансформированный, появляется на сцене, он один из тех, кто разбирает клетку старого человека и кто не только вглядывается в новый рай и новую землю, но и сам является их творцом.
|
|
|
|
|
|
Ангел Силезский выражает это гораздо менее сильно, чем Заратустра: «Мое тело – тюрьма, в которой цыпленок изолирован от духа вечности».
В христианском мире сатори соответствует опыту религиозной трансформации. Ввиду того, что имеются, однако, различные типы и степени подобного опыта, необходимо четко отделить ту категорию, которая более всего соответствует дзэнскому опыту. К такой категории, несомненно, относится опыт, отличающийся от всех других тем, что подготовка к нему состоит из «потери себя», «освобождении от образов» и т.п... Он резко отличается от того религиозного опыта, который, подобно упражнениям св. Игнатия, базируется на практике созерцания святых образов. В эту последнюю категорию (не‑дзэнского опыта) я хотел бы включить трансформацию путем веры и молитвы и общественный опыт в протестантстве, так как в них решающее значение играют весьма определенные установки, а ни в коем случае не «опустошение» и не «освобождение». Утверждение, характеризующее последнее состояние, – «Бог есть ничто» – в принципе несовместимо с созерцанием страстей, с верой и общественными ожиданиями. Таким образом, поиски аналогий сатори в западном опыте нужно ограничивать теми немногими христианскими мистиками, чьи высказывания в защиту парадоксальности проходят по границе гетеродоксии или действительно переступают ее. Очевидно, что именно это качество навлекло на Мейстера Экхарта осуждение церкви. Если бы буддизм был церковью в нашем смысле слова, дзэнское движение было бы для него определенно невыносимой ношей. Причина этому – крайне индивидуальные формы методов (Сатори – наиболее интимный из всех индивидуальных опытов; «Эссе...» 1, 247), а также иконоборческая позиция многих мастеров (Мастер говорит своим ученикам: «Мне действительно нечего сказать вам... а если я не скажу, никогда это не станет вашим собственным». Монах говорит мастеру: «Я видел Будду, на котором ты ехал верхом». Мастер говорит: «Понимание, которое понимает – вот Будда. Нет другого». «Эссе...» п. 69, 59, 57). Но поскольку дзэн – это движение, некие стандартные методы обучения дзэнских монахов постепенно оформились, как можно видеть из работы Судзуки (Обучение дзэн‑буддийских монахов, Киото, 1934), однако и по форме и по содержанию они касаются только внешнего.
Помимо формирования определенных привычек, путь духовного обучения или формирования состоит из метода коанов. Под коаном понимаются парадоксальные вопросы, выражения или действия мастера. Согласно Судзуки, эта парадоксальность составляет самую суть этих вопросов, предлагаемых обычно в форме анекдотов – в качестве темы для медитации. Классический пример подобного анекдота – ву. Однажды монах спросил у мастера: «Имеет ли собака также буддийскую природу?» – на что мастер ответил: «ву». Как замечает Судзуки, это «ву» означает просто ву. Очевидно, именно так бы собака сама ответила на этот вопрос. На первый взгляд кажется, что предложение подобных вопросов для медитации означает предвосхищение или предположение окончательного результата и что содержание медитации ввиду этого будет предопределено, подобно иезуитским упражнениям или некоторым медитациям йогов, субстанция которых определяется задачей, предложенной учителем. Коаны, однако, настолько разнообразны, настолько двусмысленны и, сверх того, настолько ультрапарадоксальны, что даже эксперты остаются в полном неведении относительно того, что может возникнуть в качестве приемлемого решения. Более того, описание опытов настолько неясно, что ни в одном случае невозможно ощутить какой‑либо бесспорной рациональной связи между коаном и опытом. Так как правильность ответа никоим образом не может быть доказана логически, можно предположить, что метод коанов не накладывает ни малейшего ограничения на свободу духовного проявления и что конечный результат поэтому проистекает не из чего иного, как из индивидуальной установки ученика. Полное разрушение рационального интеллекта, преследуемое этой тренировкой, создается благодаря почти совершенному отсутствию сознательной установки. При этом исключаются, насколько возможно, именно сознательные, но не бессознательные установки; то есть существующая, но невоспринимающая психологическая диспозиция, которая не что иное, как пустота и отсутствие установок. Это, естественно, данный фактор, и когда он отвечает, в чем, как очевидно, заключается сатори, – это ответ самой природы, которая сообщает о своей реакции непосредственно сознанию. (Дзэнское сознание является прыжком в подсознание; «Эссе...» II, 46.) То, что бессознательная природа студента противопоставляет учителю или коану в качестве ответа, проявляется как сатори. Именно эта точка зрения, как мне кажется, наиболее адекватно отвечает всем описаниям сущности сатори. Она также подкрепляется тем фактором, что «прыжок в свою собственную природу», «естественный человек» и глубина бытия зачастую являются для дзэнских мастеров предметом высшей заботы. Дзэн отличается от всех других философских и религиозных медитационных практик принципом отсутствия установки. Сам Будда резко отвергается; в самом деле, он почти богохульно игнорируется, хотя или возможно именно поэтому, он, по‑видимому, является сильнейшей духовной предпосылкой. Но он тоже образ и потому должен быть отброшен. Ничто не должно присутствовать за исключением того, что действительно здесь: то есть человек с его тотальной бессознательной установкой, от которой, просто потому, что она бессознательна, он никогда не может освободиться. Ответ, который, очевидно, приходит из пустоты, свет, вспыхивающий в кромешной тьме, – всегда оказываются опытом удивительного и священного просветления.
Мир сознания является по необходимости миром, полным ограничений и стен, блокирующих путь. Он неизбежно односторонен, так как такова сущность сознания. Любое сознание может содержать в себе одновременно лишь несколько концепций. Все остальное должно лежать в тени, вдали от света. Увеличение объема одновременного содержания сознания приводит к его немедленному затуманиванию и спутанности вплоть до полной деформации. Сознание не просто требует ограничений, но по самой своей сути есть строгое ограничение, редукция к немногому и следовательно отличному (разливающемуся). Нашей общей ориентации мы обязаны просто и, главным образом, тому факту, что с помощью внимания мы способны вызывать сравнительно быструю последовательность образов. Внимательность, однако, – это усилие, на которое мы не всегда способны. Поэтому мы имеем дело, так сказать, с минимумом одновременных восприятий и последовательностей образов. Следовательно, широкое поле возможных восприятий постоянно лимитируется, и сознание привязано всегда к самому узкому кругу. Мы не можем себе представить, что бы произошло, если бы индивидуальное сознание оказалось способным охватить одним взглядом одновременную картину всего, что оно может вообразить. Если бы человек смог преуспеть в построении картины мира из нескольких ясных объектов, которые он был бы способен воспринять одновременно, какой божественный спектакль предстал бы перед его глазами! Этот вопрос касается лишь потенциально возможных для нас восприятий. Но если мы добавим к этому бессознательное содержание – то есть содержание, которое еще или уже не способно сознаваться, – и затем попытаемся вообразить себе полный спектакль, то это не по плечу даже самой дерзкой фантазии.
Бессознательное – это совокупность скрытых психических факторов, и само по себе оно не способно к проявлению. Это «тотальная выставка» потенциальной природы. Оно констатирует общую диспозицию, из которой сознание время от времени черпает фрагменты. Если сознание по мере возможности очищено от какого бы то ни было содержания, оно переходит в состояние бессознательности (по крайней мере, переходное состояние). Этот сдвиг происходит в дзэне благодаря тому, что энергия сознания не направлена более на содержание, а перенесена на концепцию пустоты или коан; так как последние должны быть стабильны, прекращается также течение образов и освобождается энергия, поддерживающая кинетику сознания. Эта энергия переходит в бессознательное и усиливает его естественный потенциал до некоторого максимума. Это увеличивает готовность бессознательного содержания прорваться в сознание. Очищение и закрытие сознания – далеко не простое дело. Требуется специальное обучение и неопределенно долгий период времени (Бодхидхарма, основатель дзэна в Китае, сказал: «Каждая попытка такого человека обречена на провал»; «Эссе...» I, 176) для того, чтобы достичь максимального напряжения, приводящего к конечному прорыву бессознательного содержания в сознание.
Прорывающееся содержание ни в коем случае не является неспецифическим. Как показано психоаналитической практикой, существуют строго определенные отношения между содержанием сознания и маниями и бредами, прорывающимися в него. Аналогичные взаимоотношения существуют между ними и бодрствующим сознанием нормального человека. Они основаны на принципе компенсаторной (более вероятно, чем просто комплементарной) взаимосвязи (для этого я отсылаю читателя к специальной медико‑психологической литературе). Бессознательное выносит на поверхность все необходимое (эта «необходимость» – рабочая гипотеза, люди могут придерживаться самых различных взглядов на этот счет, например, являются ли религиозные концепции необходимыми; только в процессе индивидуальной жизни можно решить этот вопрос, абстрактных критериев для этого нет) в широчайшем смысле для завершения, законченности, сознательной ориентации. Если при этом бессознательное успешно встраивается в жизнь сознания, результатом является такая трансформация психики, которая лучше соответствует данной личности, а потому прекращается бесполезный конфликт между сознанием и подсознанием личности. Современная психотерапия остается верна этому принципу, так как она освободилась от исторического предрассудка, рассматривающего бессознательное как совокупность лишь инфантильного и морально незрелого содержания. Несомненно, что в нем имеется тайник, темная комната (чулан) грязных секретов, однако они не столько бессознательны, сколько скрыты и полузабыты. Но этот уголок также имеет мало общего со всем подсознательным, как гнилой зуб со всей личностью. Подсознательное – это матрица всех метафизических заявлений, всех форм мифологий, всех философий (если они не просто критические) и всех форм жизни, основанных на психологических предпосылках. Каждое вторжение бессознательного – это ответ на определенные условия сознания, и этот ответ вытекает из совокупности присутствующих идей – возможности, то есть из полной диспозиции, которая, как объяснено выше, есть одновременный образ психической экзистенции. Расщепление на отдельности, односторонности, фрагменты – суть сознания. Ответ от бессознательной диспозиции всегда имеет характер полноты, так как он соответствует природе, которая еще не раздроблена каким‑либо дискриминирующим сознанием.
Отсюда этот подавляющий эффект, этот неожиданный, тотальный, всеосвещающии ответ, воспринимаемый как откровение и освобождение, ибо сознание заклинило себя в безысходности.
Поэтому, когда после долгих лет упорной практики и полного разрушения рациональности, последователь дзэна получает ответ – единственно истинный ответ – от самой природы, – все, что говорилось о сатори, может быть понятно. Легко увидеть эту естественность ответа, проявляющуюся в каждом дзэнском анекдоте.
Как много мудрости заключено в ответе – ву – мастера на вопрос о буддийской природе собаки. Следует, однако, всегда иметь в виду, что, с одной стороны, есть много людей, не способных отличить духовное остроумие от ерунды, и, с другой стороны, – очень много людей, развивших свой интеллект до такой степени, что они никого не встречают в жизни, кроме дураков. Несмотря на огромное значение дзэн‑буддизма для понимания трансформационного религиозного процесса, его использование западными людьми в высшей степени невероятно. На Западе отсутствуют духовные концепции, необходимые для дзэна. Кто из нас сможет так имплицитно верить в верховность учителя и в его экстравагантные методы? Это почитание высших личностей существует только на Востоке. Кто может похвастаться верой в возможность трансформационного опыта, парадоксально сверх всякой меры, более того, веры, настолько сильной, чтобы пожертвовать долгие годы утомительному поиску этого опыта? И, наконец, кто отважится принять на себя всю тяжесть еретического трансформационного опыта? Пусть это будет человек, который, возможно, по патологическим причинам может слишком много сказать самому себе. Такой человек не будет искать причины жаловаться на полное отсутствие последователей среди нас... Но если «Учитель» поставит трудную задачу, требующую несколько большего, чем пустой болтовни, европеец начнет сомневаться, ибо невероятная крутизна пути саморазвития так же мрачна, траурна и темна для него, как дорога в ад.
Я не сомневаюсь, что саториальный опыт также существует и на Западе, ибо и у нас есть люди, остро чувствующие крайности и не трепещущие перед ними. Но они будут молчать не только из‑за застенчивости, но и потому, что знают, что любая попытка передачи опыта бессмысленна, так как в нашей культуре нет никаких духовных тенденций, близких к этому опыту даже в церкви, средоточии религиозных добродетелей. В действительности ее функция противоположна всем таким крайностям, крайним опытам, ибо они еретичны. Единственное движение в нашей культуре, которое частично понимает, или, по крайней мере, должно понимать эти усилия, – это психотерапия. Не случайно поэтому, что это предисловие написано психотерапевтом. Взятая в целом, психотерапия есть диалектическое взаимоотношение между врачом и пациентом. Это диалог между двумя духовными целостностями, в которых мудрость является просто орудием. Цель же его – трансформация; не‑предопределенная, единственным критерием которой является исчезновение «ясности». Никаких попыток со стороны врача форсировать события. Максимум, что он может сделать, – это облегчить путь пациента к достижению позиции, которая будет противоположна последнему сопротивлению к решающему опыту. Если знание играет немаловажную роль в нашей западной процедуре, это эквивалентные важности традиционной духовной атмосферы буддизма в дзэне. Дзэн и его техника могут существовать лишь на базе буддийской духовной культуры, и она является его предпосылкой. Вы не можете разрушить интеллект, которого никогда не было. Адепты дзэна – не выходцы из невежества и бескультурья. Даже у нас нередка ситуация, когда необходимо прежде развить сознательное эго и сознание, способное к пониманию, при помощи терапии, а лишь затем думать об уничтожении «ясности», или рационализма. Более того, психотерапия, несомненно, имеет дело с человеком, который, подобно дзэнским монахам, готов принести любые жертвы в поисках правды, но он зачастую наиболее упрямый из всех европейцев. Таким образом, задачи психотерапии, конечно, гораздо более многообразны, и индивидуальные фазы длинного процесса сталкиваются с большим сопротивлением, чем в дзэне. По этим и многим другим причинам прямая передача дзэна в западные условия непохвальна и даже невозможна. Психотерапевт, однако, серьезно размышляющий над вопросом о цели терапии, не может оставаться равнодушным, видя, к каким крайним результатам направлен восточный метод духовного исцеления, то есть делания целостным. Хорошо известно, что эта проблема серьезно занимала наиболее смелые умы Востока на протяжении более чем двух тысяч лет и что в этом отношении были развиты такие методы и философские доктрины, перед которыми бледнеют все наши западные попытки в этом направлении. Наши попытки – за некоторыми исключениями – останавливались или на магической (мистерии‑культы, среди них и христианство), или на интеллектуальной (философы от Пифагора до Шопенгауэра) стадиях. Только духовные трагедии Гете (Фауст), Ницше (Заратустра) – зарницы прорыва тотального опыта в наше западное полушарие. (В этой связи я должен отметить английского мистика Уильяма Блейка. См. «Круг судьбы Уильяма Блейка», 1938.) И мы даже не знаем сегодня, что же эти, наиболее многообещающие из всех продуктов европейского духа попытки могут в действительности означать, насколько они перекрывают всю материальность и очевидность нашего сформированного греками духа (гений греков означает прорыв сознания в материальность мира, посредством которого была обворована его изначальная сказочность). Хотя наш интеллект развит почти до совершенной способности орла увидеть мельчайшую мышь с огромной высоты, его сковывает притяжение земли, и сансара вовлекает его в мир иллюзий, если он не обратит по крайней мере один глаз внутрь, чтобы найти того, кто ищет добычу. Однако он падает в родовые муки демонического рождения, окруженный неизвестными ужасами и опасностями, угрожающими обманчивыми миражами и запутанными лабиринтами. Кто знает что‑либо о глубинных мотивах шедевра, как Гете называл «Фауста», или содроганиях Дионисия? Можно читать «Bardo Thodol», или «Тибетскую книгу мертвых», задом наперед, как я предлагал, с тем, чтобы найти восточные параллели к мукам и катастрофам западного «пути освобождения» целостности. Именно это имеет значение – не добрые намерения, умные имитации или, тем более, интеллектуальная акробатика. Так, в наметках, в больших или меньших фрагментах появляется перед психотерапевтом человек, освободивший себя от поспешных и близоруких доктринерских взглядов. Если он раб своего квази‑биологического кредо, он всегда будет пытаться свести наблюдаемое к банальностям и привести к рационалистическому знаменателю, достаточному лишь тому, кто наполнен иллюзиями. Первая из всех иллюзий, однако, есть та, что что‑то может быть достаточно кому‑то. Эта иллюзия находится позади всего, что невыносимо, и впереди прогрессов, и это одна из наиболее трудных для преодоления вещей. Если психотерапевт находит время для размышления или если случайно он увидит вдруг свои собственные иллюзии, он может понять, как противоречат жизни все рационалистические редукции, когда они сталкиваются с чем‑то новым. Если он следует этому, он вскоре получает идею о том, что означает «распахнуть двери», в которые каждый был бы рад проскочить.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 198; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!