Возможность интервенции и ее долгосрочные последствия



Коллектив авторов

Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

 

 

 

«Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции / Под ред. Тони Брентона»: Альпина нон-фикшн; Москва; 2017

ISBN 978-5-9614-4904-4

Аннотация

 

Был ли неизбежен тот путь, по которому Россия пошла в 1917 году? Случались ли моменты, когда непредвиденное происшествие, выстрел, попавший в цель или, наоборот, неточный, мог изменить ход русской, а значит, и мировой истории? Если бы покушение на Столыпина в Киеве не увенчалось успехом, если бы в апреле 1917 года немцы не переправили на родину Ленина, если бы царскую семью удалось спасти? Этими вопросами задается автор и составитель сборника, британский дипломат, бывший посол Великобритании в России сэр Тони Брентон. В рамках организованного им проекта известные историки подробно рассматривают поворотные моменты русской революции и оценивают возможность альтернативного развития событий. А подводя итог работе историков, Тони Брентон пытается ответить на самый важный для нас, русских читателей книги, вопрос: что ждет Россию в XXI веке?

 

Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

 

 

Переводчики Любовь Виноградова, Любовь Сумм

Редактор Наталья Нарциссова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры С. Чупахина, М. Миловидова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайнер обложки Ю. Буга

Иллюстрация на обложке ShutterStock

 

© Profile Books Ltd, 2016

© Под редакцией. Tony Brenton, 2016

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2017

 

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

 

* * *

…русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

А.С. Пушкин

 

Пояснение для читателя

 

До февраля 1918 г. Россия жила по юлианскому календарю (так называемый старый стиль, с.с.), который на 13 дней отставал от григорианского календаря (новый стиль, н.с.), а затем перешла на общий с Западом отсчет времени. В этой книге события в России до февраля 1918 г. датируются по старому стилю, а далее – по новому стилю. В неоднозначной ситуации мы указываем, о каком календаре идет речь.

 

Хронология

 

1905

9 января: Кровавое воскресенье.

10 января: мощная волна забастовок и мятежей (продолжались весь год).

14 мая: Цусимская битва, тяжелое поражение России в войне с Японией.

5 сентября (н.с.): Русско-японская война завершилась Портсмутским миром.

15 октября: Витте предлагает царю проект политических реформ.

17 октября: царь объявляет о начале политических реформ, включая создание Думы.

 

1906

16 апреля: Витте, утратив доверие царя, уходит с должности премьер-министра.

26 апреля: опубликованы новые законы; министром иностранных дел назначен Столыпин.

27 апреля: открывается заседание Первой Государственной думы.

8 июля: Первая дума распущена, Столыпин становится премьер-министром.

Август – ноябрь: первый этап Столыпинских реформ.

 

1907

20 февраля: открытие Второй Государственной думы.

Март: Столыпин объявляет о дальнейших реформах.

2 июня: Вторая дума распущена, новый закон о выборах.

7 ноября: открытие Третьей Государственной думы, работала до 1912 г.

 

1911

1 сентября: Столыпин ранен и спустя четыре дня умирает.

 

1912

15 ноября: открытие Четвертой Государственной думы.

 

1914

29 июня: покушение на Распутина.

1 августа (н.с.): Германия объявляет войну России.

Конец августа: тяжелые поражения русской армии в Германии.

 

1915

Апрель – июль: немцы вторгаются в Польшу. Ряд министров, в том числе военный, сменены царем.

19 июля: Дума собирается на шесть недель.

21 августа: министры тщетно просят царя позволить Думе сформировать кабинет.

22 августа: царь возглавляет вооруженные силы и переезжает в Ставку в Могилев. Начинается «правление царицы».

3 сентября: работа Думы приостановлена.

 

1916

Январь – ноябрь: по воле царицы (и Распутина) люди на министерских постах быстро сменяются, в том числе военные министры, министры внутренних дел и премьеры (дважды).

1 ноября: новый созыв Государственной думы. Керенский яростно нападает на Распутина, Милюков говорит о «глупости или измене» в высших эшелонах власти.

17 декабря: убийство Распутина.

27 декабря: назначен очередной премьер-министр.

 

1917

14 февраля: собирается Государственная дума.

23–24 февраля: в Петрограде проходят демонстрации, спровоцированные перебоями с поставками хлеба.

25 февраля: демонстрации перерастают в беспорядки. Царь отдает из Могилева приказ подавить их.

26 февраля: армия стреляет в толпу, 40 человек убиты. Часть гарнизона взбунтовалась. Царь отмахнулся от телеграммы Родзянко с просьбой срочно назначить новое правительство, сочтя, что Родзянко напрасно паникует.

27 февраля: почти весь Петроград в руках восставших толп. Дума распущена, однако создает Временный комитет. Правительство уходит в отставку. Царь направляет генерала Иванова в Петроград с приказом подавить восстание. Оргсобрание Петроградского совета.

28 февраля: царь выезжает в Царское Село. Первое заседание Петроградского совета. Волнения распространяются на Москву.

1 марта: царский поезд вынужден направиться в Псков и прибывает туда к вечеру. По настоянию Алексеева Николай соглашается предоставить Думе назначение министров и отменяет приказ Иванову. Тем временем Дума и Совет согласовали принципы формирования Временного правительства. Формируется Московский совет. «Декрет № 1» по сути лишает офицеров власти и авторитета.

2 марта: сформировано Временное правительство во главе с князем Львовым. Родзянко дает телеграмму Рузскому в Псков, уверяя в необходимости отречения монарха. Утром Алексеев и другие военачальники соглашаются с этим советом. Николай принимает решение и посылает телеграммы, провозглашающие царем Алексея. Но после приезда представителей Думы меняет свое решение и назначает преемником великого князя Михаила.

3 марта: Михаил решает не принимать корону. Конец династии Романовых.

8 марта: Николай возвращается в Царское Село под арест.

Конец марта: Великобритания отказывается принять царскую семью и предоставить ей убежище.

3 апреля: Ленин возвращается в Петроград и выдвигает лозунг «Вся власть Советам!».

20–21 апреля: «апрельские дни» – бунты в Петрограде, поддерживаемые большевиками и направленные против Временного правительства, в особенности против министра иностранных дел Милюкова.

4–5 мая: формирование коалиционного правительства с участием вождей социалистов. Керенский становится военным министром.

16 июня: начало «наступления Керенского», которое обернется провалом.

20–30 июня: в Петрограде нарастает напряжение, войска не желают отправляться на фронт.

3–4 июля: «июльские дни» – солдатские бунты. Петроград захвачен демонстрантами, они угрожают свергнуть правительство. Ленин не сумел встать во главе восстания. Демонстрации затихают. Прибывают верные правительству войска.

5 июля: Ленин снова скрывается, другие лидеры большевиков арестованы.

7 июля: Львов уходит в отставку, назначив Керенского премьер-министром.

18 июля: Корнилов назначен главнокомандующим.

31 июля: царская семья отправлена в Тобольск.

9 августа: выборы и созыв Учредительного собрания отложены до ноября.

26–27 августа: Керенский получает диктаторские полномочия, объявляет Корнилова изменником. Корнилов восстает против Керенского.

30 августа: арестованные большевики отпущены.

1 сентября: арестован Корнилов.

10 октября: большевистский Центральный комитет в присутствии Ленина голосует за резолюцию о готовности взять власть.

20–25 октября: большевики берут под контроль Петроградский гарнизон.

24 октября: Ленин (переодетый) вечером пробирается в Смольный. Убеждает большевиков отважиться на переворот.

25–26 октября: «штурм Зимнего дворца». Керенский бежит на фронт в надежде найти там поддержку. Остальные министры арестованы. Небольшевистские партии в знак протеста покидают съезд Советов. Формируется правительство большевиков (Совнарком) во главе с Лениным.

27 октября: запрещена оппозиционная пресса.

28 октября – 2 ноября: подавлены антибольшевистские забастовки и выступления военных (главным образом в Москве).

12–30 ноября: выборы в Учредительное собрание. Эсеры набирают 40 %, большевики – 25 %.

20 ноября (с.с.): начались мирные переговоры в Брест-Литовске.

28 ноября: демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Партия кадетов запрещена, ее лидеры арестованы.

7 декабря: создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР (ВЧК).

Конец декабря: генералы Алексеев и Корнилов создают «Добровольческую» (белую) армию.

 

1918

5 января: первое заседание Учредительного собрания. Демонстрации в его поддержку подавлены. Заседание закончилось поздно вечером, а наутро депутатов не пустили в зал.

15 января – 3 марта: заключен Брест-Литовский мир. Ленин убеждает коллег принять тяжелые условия мира, но настоять на своем ему удается, лишь когда немцы возобновляют наступление и требуют новых уступок.

Начало марта: большевистское правительство переезжает в Москву в связи с приближением немцев к Петрограду.

9 марта: союзнический контингент высаживается в Мурманске. Это первая из целого ряда попыток вмешаться на стороне белых в происходящие события. Интервенции произойдут также на северо-востоке России, в Украине и на Дальнем Востоке. Окончательно союзники уйдут с запада страны в августе 1919 г., а японцы будут оставаться во Владивостоке до 1922 г.

26 марта: Троцкий назначен военным комиссаром. За несколько недель он преодолеет яростное сопротивление однопартийцев и начнет вербовать в Красную армию бывших царских офицеров.

12 апреля: Корнилов убит на фронте. Командование переходит к Деникину.

26 апреля: Николай вместе с семьей отправлен в Екатеринбург.

9 мая: первая попытка большевиков реквизировать зерно у крестьян.

29 мая: чехословацкий легион в Челябинске отказывается разоружаться, присоединяется к белым и берет под контроль Транссибирскую магистраль.

8 июня: чехи занимают Самару. Формируется Комуч.

12–13 июня: великий князь Михаил убит в Перми.

16–17 июля: Николай II и вся его семья убиты в Екатеринбурге.

30 августа: покушение Фанни Каплан на Ленина.

5 сентября: начало Красного террора. Массовые убийства заключенных и заложников.

23 сентября: в Омске сформировано антибольшевистское Временное всероссийское правительство, номинально подчиненное Комучу.

11 ноября: Первая мировая война завершается подписанием мирного договора. Германия стремительно теряет все завоеванное в Восточной Европе, и в следующие два года Россия возвращает себе большую часть этих территорий.

18 ноября: в результате переворота, организованного в Омске, Колчак становится военным диктатором и лидером Белого движения.

 

1919

Январь: официально вводится продразверстка – политика изымания зерна у крестьян.

Март – май: Колчак разворачивает наступление в Сибири, поначалу успешное. Он почти доходит до Волги, но в середине мая его останавливают, а затем вынуждают начать отступление.

Июль – октябрь: Деникин наступает на красных с юга, Юденич – с северо-запада. Оба они уверенно продвигаются, Деникин приближается к Туле, Юденич едва не захватывает Петроград, но к октябрю армии обоих военачальников теряют завоеванные позиции и начинают отходить назад.

14 ноября: Колчак направляется в Иркутск. Юденич распускает свою армию.

17 декабря: Колчак вынужден сложить полномочия. Позже он будет выдан большевикам и расстрелян (7 февраля 1920 г.).

 

1920

27 марта: на посту командующего Деникина сменяет Врангель.

Август: начинается Тамбовское восстание крестьян против продразверстки, ширятся волнения в других регионах.

7 ноября: белая армия Врангеля эвакуируется из Крыма. Конец гражданской войны.

 

1921

Март: демонстрации, вызванные нехваткой продовольствия, перерастают в мятеж кронштадтских матросов, жестоко подавленный большевиками. РКП(б) запрещает любые внутрипартийные фракции, создав таким образом возможность тоталитарной диктатуры. Вместе с тем партия отказывается и от продразверстки и переходит к новой экономической политике (НЭП).

 

1922

16 февраля: большевистская кампания против церкви открывается Декретом о земле. Патриарх Тихон публично противостоит этой кампании.

3 апреля: Сталин становится генеральным секретарем РКП(б), тем самым закладываются основы его будущей власти.

26 мая: первый инсульт у Ленина.

Июнь: митрополит Вениамин и ряд других священнослужителей осуждены за контрреволюционную деятельность и впоследствии расстреляны.

Декабрь: создается Союз воинствующих безбожников.

 

1924

21 января: после нескольких инсультов Ленин умирает. В завещании он с оговорками рекомендует в качестве преемника Троцкого, настаивая на устранении Сталина от власти.

 

Благодарности

 

Прежде всего я благодарю авторов, предоставивших свои статьи для этой книги. Они согласились принять участие в проекте для профессиональных историков – не вполне обычном, если не сказать сомнительном, – и справились с поставленной задачей блестяще.

Особая благодарность двоим из участников: Орландо Файджес с самого начала поверил в этот проект и помог мне в поисках авторов, а Доминик Ливен согласился прочесть мою главу в черновике и выправить ошибки дилетанта (разумеется, все оставшиеся в тексте ошибки – мои собственные).

Для послесловия мне нужна была помощь специалиста, разбирающегося в современной России. Дункан Аллан оказался именно тем человеком, к кому следовало обратиться. Опять-таки все оставшиеся в тексте ошибки – исключительно мои собственные.

Прекрасно поработала вся команда издательства Profile, но два имени мне хотелось бы упомянуть особо. Покойный Питер Карсон с энтузиазмом воспринял мою затею и сделал все, чтобы она осуществилась. Многие люди, в том числе и я, ощущают, как его недостает. Ник Ширин подхватил из его рук этот проект и, не жалея сил, довел до завершения. Я с полным правом могу назвать его соавтором и партнером.

И наконец, благодарности семье: Сью, Тиму, Кейт и Дженни. Из-за моего увлечения Россией им пришлось претерпеть многое. Эту книгу я посвящаю им.

 

 

Вступление

Тони Брентон

 

 

I

 

Мы стоим на пороге 100-летней годовщины русской революции. И если бы нужно было выбрать одно событие, оказавшее наибольшее влияние на историю XX в. и на весь наш мир начала XXI в., то, несомненно, таким событием следовало бы считать именно русскую революцию. В результате нее установился тоталитарный коммунистический строй, под властью которого одно время находилась треть населения земного шара. Она привела к подъему нацизма в 1930-х, а значит, и ко Второй мировой войне и создала сильнейшего противника, которому Запад противостоял в течение 40 лет холодной войны. Сложно найти другой пример, когда события нескольких лет, сосредоточенные в одной стране, и в основном в одном городе, имели бы такие масштабные исторические последствия. К тому же то, что происходило в 1917-м, стало предметом ожесточенных споров историков. В течение 70 лет советская идеология основывалась на том представлении, что революция была триумфальным результатом действия неотвратимых исторических сил. Сейчас эта точка зрения может казаться странной, однако, пусть и в более мягкой форме, она довольно долго была популярна и среди западных историков. Согласно этой точке зрения, царизм прогнил и был обречен, а социализм, даже большевизм, предлагал России яркое новое будущее, но Сталин испортил мечту. Однако многие другие историки занимают иную позицию. Они доказывают, что существовала либеральная альтернатива царизму, задушенная большевиками в зародыше, и что диктатуру и террор создал Ленин, а Сталин был всего лишь его способным учеником. Согласно еще одной точке зрения, царизм начал модернизацию России и туда непременно пришел бы либерализм, если бы революция не остановила этот процесс. А согласно другой, вся историческая традиция России основана на тирании государства и Ленин лишь продолжил ее и поднял на следующую ступень.

Выбор позиции в этом вопросе зависит от того, как вы видите происходившее в России до 1917 г. и в течение нескольких лет после него. Могли ли события развиваться иначе? Случались ли моменты, когда единственное решение, будь оно иным, – непредвиденное происшествие, выстрел, попавший в цель или, наоборот, неточный, – могли бы изменить ход русской, а значит, и европейской истории? Эта книга посвящена именно таким моментам в истории революции, когда ощущение случайности происходящего особенно сильно. На этом пути были развилки, когда возникал вопрос, как именно события могут пойти дальше. Мы попросили известных историков описать каждый из таких моментов, его исторический фон, значение и последствия, а также поразмышлять на тему того, какой могла быть историческая альтернатива. Эта книга – не полная хронологическая история революции (на эту тему есть много прекрасных книг), а скорее серия моментальных фотографий, запечатлевших запутанный клубок событий, происходивших в тот период. Глядя на эти «фотографии», задаешься вопросом, могла ли история в те моменты пойти иным путем.

 

II

 

Но прежде чем представить читателю наши «моментальные снимки», стоит рассказать о том, что им предшествовало. Революция не разразилась как гром среди ясного неба. Проблемы отсталого самодержавия, старающегося удержаться на плаву в период стремительных социальных и экономических перемен, были не уникальны для России. Они уже вызывали революции, в первую очередь во Франции (и об этом примере постоянно помнили русские революционеры). В России генеральная репетиция событий 1917 г. прошла в 1905-м. В 1904-м разразилась настоящая буря: страна потерпела поражение в войне с Японией, крестьяне обнищали, условия для жизни и работы в городах были чудовищны, социалистические и демократические идеи распространялись, часто в чрезвычайно заразной форме, среди интеллигенции. Потом случилось Кровавое воскресенье (9 января 1905 г.), когда царские войска в Петербурге расстреляли сотни безоружных демонстрантов, чем подорвали веру народа в Николая II и его режим. Масштабные, охватившие всю страну стачки и демонстрации заставили царя согласиться на первый представительный законосовещательный орган в истории России – Государственную думу. Эта уступка дала несколько лет непрочной стабильности. В нашем первом «моментальном снимке» Доминик Ливен анализирует, как могли бы развиваться события, если бы революция 1905 г. вызвала полномасштабный коллапс в обществе, как произошло 12 лет спустя.

В следующие несколько лет шла борьба между царем, который, под влиянием бескомпромиссной жены и «домашнего святого» – Распутина, твердо намеревался удержать свою автократическую власть, и несколькими Думами. Они регулярно распускались и вновь созывались Николаем, недовольным их составом, но продолжали требовать экономических и политических реформ. Единственным государственным деятелем того периода, продемонстрировавшим способность справиться с этими конфликтующими силами, был Петр Столыпин – премьер-министр в 1906–1911 гг. «Авторитарный модернизатор», которым восхищается, в частности, Владимир Путин, Столыпин попытался использовать авторитет царя для проведения экономических реформ, в которых так нуждалась Россия. Эти попытки прекратились с убийством Столыпина в 1911 г. Саймон Диксон в своей главе рассматривает роль Столыпина и размышляет над тем, как могли бы пойти события, если бы в роковой вечер тот не поехал в Киевскую оперу.

После отказа от серьезных попыток реформ единственным, что смогло на время снять растущее напряжение в обществе и недовольство народа, стало вступление России в Первую мировую войну в 1914 г. Как это часто бывало и как происходит и теперь, российское общество мобилизовалось и сплотилось перед лицом общего врага. Забастовки прекратились, агитаторов посадили в тюрьму, прошли многолюдные патриотические демонстрации. Однако продолжение войны, поражения армии и растущие экономические проблемы стали последним гвоздем, вбитым в гроб царского режима.

Дуглас Смит рассматривает роль Распутина, о которой мало кто знает: тот убедил Николая не вступать в Балканскую войну. Пытался он переубедить царя и в 1914-м. Не только Россия, но и весь мир были бы совсем другими, если бы ему это удалось.

Но этого не случилось. Война заставила Николая покинуть Петроград (это было новое, патриотичное название Санкт-Петербурга), чтобы командовать войсками. Бразды правления остались в неумелых руках императрицы Александры и Распутина, о которых ходили всевозможные слухи. Авторитет царя упал так сильно, что даже члены его собственной семьи устраивали заговоры с целью отстранить Николая от власти. Недовольство народа росло и достигло пика с началом хлебных бунтов в Петрограде в феврале 1917-го. Были предприняты попытки подавить бунты, однако солдаты присоединились к восставшим. Николай, находившийся в Ставке, отправил в помощь Петрограду войска, но и тут потерпел неудачу. Его же генералы стали советовать ему отречься от престола в пользу сына Алексея, говоря, что это единственный путь к спасению династии и России. Опасаясь за здоровье Алексея, Николай отрекся в пользу своего брата Михаила, однако того сочли неприемлемой кандидатурой гражданские политики в Петрограде, которые вскоре пришли к власти в составе Временного правительства. В главе, написанной Дональдом Кроуфордом, рассказывается, как закончилось 300-летнее правление династии Романовых.

Падение самодержавия ускорило появление в Петрограде и других крупных городах Советов рабочих и крестьянских депутатов (избираемых путем прямого голосования). По мере того как ухудшалась политическая ситуация, советы становились все более и более радикальными. Особенно же влиятельной стала экстремистская фракция большевиков. Временному правительству, состоявшему из традиционных политиков царской эпохи, пришлось работать совместно с Петроградским советом, а тот в любой момент мог остановить жизнь города забастовками и демонстрациями. В этот момент Министерство иностранных дел Германии, стремясь к тому, чтобы Россия вышла из войны, организовало возвращение туда лидера большевиков – Владимира Ленина – в знаменитом «пломбированном вагоне». Ленин быстро преодолел негативное отношение товарищей-большевиков и наэлектризовал политическую обстановку своими резкими (однако нашедшими широкую поддержку) требованиями свергнуть Временное правительство и закончить войну. Благодаря немецкому финансированию он сумел добиться широкой поддержки для большевиков и организовать их сторонников на улицах (создать так называемую «красную гвардию»). Большевики начали вести пропаганду в войсках и еще активнее разваливать вооруженные силы, способствуя таким образом военным поражениям России и инициируя мятежи. Эта деятельность достигла пика в июле, когда большевики попытались захватить власть, но потерпели неудачу. Многие из них были арестованы, Ленин снова покинул страну. Шон Макмикин анализирует роль Ленина в эти месяцы и пытается ответить на вопрос, как могли бы развиваться события, не будь «пломбированного вагона».

Неудавшийся большевистский переворот усилил взаимные подозрения между левыми (представленными в Петроградском совете) и правыми (представленными во Временном правительстве). Харизматичный левый политик Александр Керенский, имевший серьезный министерский послужной список, возглавил Временное правительство в июле. Он был единственной фигурой, приемлемой для обеих сторон. Новым командующим вооруженными силами Керенский назначил всеми уважаемого патриота генерала Корнилова, которому было поручено восстановить дисциплину в войсках и продолжить военные действия. К сожалению, после целого ряда недоразумений, о которых рассказал в своей главе Ричард Пайпс, Керенский начал видеть в Корнилове потенциального военного диктатора. Он склонился в сторону левых и, чтобы найти широкую поддержку в борьбе против «контрреволюции», выпустил на свободу недавно арестованных большевиков, хотя Ленину вернуться не разрешили. В конце августа 1917 г. Корнилов был снят с поста главнокомандующего и арестован. За это Керенский дорого заплатил: его правительство утратило поддержку армии и стало заметно уступать в популярности большевикам, у которых к тому времени появилось большинство в Петроградском совете. Теперь путь к захвату власти был открыт.

Решающий момент настал вечером 24 октября 1917 г. На следующий день в Смольном должен был собраться съезд Советов со всей страны. По его результатам Временное правительство должно было потерять власть и быть замещено коалицией всех социалистических партий (не только большевиков). Тайно вернувшийся в Петроград Ленин был твердо намерен не допустить этого. Переодевшись рабочим, он отправился через весь город в Смольный. Полицейский патруль остановил его, но не узнал. В Смольном он заставил лидеров большевиков, которые в тот момент вели активные переговоры о коалиции, начать немедленный захват власти. Переворот, в том числе знаменитый «штурм Зимнего», произошел на следующий день. Россией стала править не социалистическая коалиция, а одни лишь большевики. Орландо Файджес в своей главе рассуждает о том, что было бы, узнай военный патруль Ленина и арестуй его.

До этого момента большевики контролировали лишь Петроград, затем (после нескольких дней боев) взяли власть в Москве. Однако с непоколебимой жестокостью (в декабре 1917 г. была учреждена ВЧК – наводящая ужас советская тайная полиция) они постепенно усиливали свою хватку и расширяли влияние. В Москве большевики выдавили из политического процесса партии-соперники и арестовали многих из их лидеров. В губерниях воевали против «белых» – разнородных антибольшевистских сил, возглавляемых бывшими царскими генералами и политиками, которые получали поддержку из-за границы. В этот момент большевики поняли, насколько опасен для них царь, находившийся с семьей на Урале. Николай становился «живым символом», вокруг которого могла сплотиться контрреволюция. Эдвард Радзинский рассматривает моменты, когда царь мог бежать и сыграть именно такую роль. Этого большевики и боялись, поэтому в июле 1918 г. в Екатеринбурге убили царя и его семью.

Одно из главных обещаний, данных в феврале Временным правительством, у которого, конечно, не было выборного мандата, касалось созыва Учредительного собрания. Надежды политиков уже давно были сосредоточены на Собрании – органе, который должен был создать конституцию для постромановской России и сформировать легитимное демократическое правительство. Однако приготовления заняли много времени. Долгожданные выборы в Учредительное собрание, которые даже большевики не могли отменить, хотя уже находились у власти, начались только в ноябре. Большевикам досталась лишь четверть голосов. Ленин осудил результаты выборов под предлогом того, что интересы революции были выше «буржуазной демократии».

Учредительное собрание созвали в Петрограде в январе 1918-го, однако уже на второй день работы оно было закрыто Красной гвардией и больше не собиралось. В своей главе я задаюсь вопросом, насколько иначе все могло быть, если бы Временное правительство действовало быстрее.

Усиливающиеся политические репрессии, гражданская война и проблемы в экономике не могли не породить оппозицию большевистскому режиму. Наиболее драматично это проявилось в покушении 30 августа 1918 г. на Ленина. Он был серьезно ранен, но выжил. Покушение использовали для оправдания Красного террора, во время которого ВЧК арестовала и казнила десятки тысяч противников режима (и создала прецедент для сталинского Большого террора). Ранение, вероятно, стало одной из причин ранней смерти Ленина в 1924 г., открывшей путь во власть Сталину. Мартин Сиксмит рассказывает историю покушения и задается вопросом, какими могли быть его последствия, если бы выстрел оказался точнее.

Победа большевиков в гражданской войне вовсе не была предопределена. Хотя к началу 1918 г. под их контролем находилась основная часть Центральной России, на востоке и юге они столкнулись с анархией и повсеместным сопротивлением, в том числе со стороны крестьян. «Позорный» мирный договор с Центральными державами в марте 1918 г., отдавший Украину и большую часть Западной России под немецкую и австро-венгерскую оккупацию, не прибавил им привлекательности в глазах крестьянства. Сопротивление большевикам возглавили несколько белых генералов, имевших поддержку за границей, и базировавшийся в Сибири Комуч – группа политиков, в том числе и левых, объявивших себя Временным всероссийским правительством на том основании, что они были членами распущенного Учредительного собрания. Однако Комуч пошел ко дну из-за несогласий и конфликтов между его правым и левым крылом. В результате переворота 17 ноября 1918 г. на смену ему пришла диктатура адмирала Колчака. Теперь правое крыло возглавило все антибольшевистские силы, однако политическая программа Колчака была реакционной, и крестьянам он не мог предложить ничего. Поэтому большинство из них встали на сторону большевиков и помогли им завоевать окончательную победу. Эван Модсли разбирает эти события и пытается ответить на вопрос, возможна ли была на тот момент какая-либо историческая альтернатива.

Одним из порождений гражданской войны стал военный коммунизм – политика тотального контроля большевиков над экономикой и населением России, сопровождавшаяся массовыми арестами и убийствами. Военный коммунизм во многом предвосхитил сталинизм. Ключевым его моментом была продразверстка – масштабное изъятие зерна у крестьян, часто приводившее к массовому голоду. В 1919–1920 гг., когда гражданская война приближалась к концу, продразверстка стала причиной многочисленных бунтов среди крестьян, и не только (так, в феврале 1921 г. восстал гарнизон Кронштадта, прежде бывшего одним из оплотов революции). В 1921 г. режим был вынужден отказаться от продразверстки. Это стало важнейшим первым шагом в направлении НЭПа – новой экономической политики, короткой «оттепели» и частичного возврата к рыночной экономике. Благодаря НЭПу прекратились протесты, экономика стала восстанавливаться. Однако значительная часть партийцев ненавидела НЭП по идеологическим соображениям. В 1928 г. пришедший к власти Сталин положил конец НЭПу и возродил реквизицию зерна. В своей главе Эрик Ландис задается вопросом, мог ли быть другим путь, приведший к сталинизму, если бы, как предлагал в то время Троцкий, разверстку отменили на год раньше.

Большевики, конечно же, исповедовали радикальный и агрессивный атеизм. Их стиль правления наглядно демонстрируют отношения с Русской православной церковью. Хотя идеологическая враждебность по отношению к церкви сохранялась в течение всего периода правления коммунистов, период активных репрессий был всего один, и начался он с изъятия церковных ценностей в 1922 г. Катриона Келли анализирует этот эпизод и задается вопросами, как он раскрывает перед нами другие черты большевистского правления и какими могли быть последствия иного подхода к отношениям церкви и государства.

Конечным итогом революции стал, разумеется, тоталитарный коммунистический строй. Власть оказалась в руках единственной правящей партии, жестко централизованной, непрозрачно управляемой и погрязшей в бюрократии, а также зависящей от обширного репрессивного аппарата. Широкие дебаты с участием общественности исключались и сурово наказывались, об оппозиции говорить не приходилось. Многие пытались доказать, что такой результат был неизбежен, раз власть захватила экстремистская фракция, представлявшая незначительную группу населения и движимая эсхатологической идеологией. Неудивительно, что в условиях враждебности к внешнему миру, внутренней гражданской войны и экономического коллапса этой фракции приходилось держаться за власть буквально зубами. В самом начале, однако, была надежда на альтернативу, при которой, даже если исключить демократию за пределами партии, она могла бы существовать внутрипартийно. Ричард Саква рассматривает альтернативные варианты и задается вопросом, позволили ли бы они избежать прихода к тоталитаризму.

 

III

 

Сложно не видеть, насколько трагичен ход русской революции. Страна, которая хоть и скачкообразно, но, несомненно, развивалась, столкнувшись с силами, вдохновленными самыми высокими надеждами человечества, погрузилась в мрачные глубины тирании и массовых убийств. Даже традиционные историки-марксисты (исчезающий вид) допускают теперь, что дорога утопий завела совсем не туда. Однако насколько «неизбежна» была эта трагедия? Позвольте мне объяснить, каким подходом в этом вопросе оперирует данная книга. Сейчас в сообществе историков идут настоящие бои по поводу «альтернативной истории». Отчасти в ответ на хорошо принятую книгу очерков по альтернативной истории под редакцией Нила Фергюсона профессор Ричард Эванс недавно написал работу, в которой выразил свое отношение к альтернативной истории. С его точки зрения, это в основном развлечение правых, выдающих желаемое за действительное, что часто выглядит забавно, однако на практике не дает ничего для настоящего понимания прошлого. В самом деле, когда я искал авторов для этой книги, несколько именитых историков отказались участвовать в проекте именно потому, что не хотели «играть» в альтернативную историю. Прекрасно. Однако, мысля логически, мне очень трудно понять, как неизбежность исторического события или ее отсутствие можно оценить, не проанализировав те моменты, когда дорога могла повернуть совсем в другую сторону. Авторы этой книги решили поставленную перед ними задачу по-разному. Некоторые повели нас по пути, очень отличному от того, которым в конечном итоге пошла история. Некоторые сосредоточились на тех моментах, когда роль случая была необычайно велика и даже небольшое изменение обстоятельств могло привести к совершенно иному историческому результату. Некоторые рассказали о происшествиях и недоразумениях, приведших к определенному результату, предоставив читателям размышлять о том, каким еще он мог быть. Другие же проанализировали широко разрекламированные альтернативы того пути, по которому в конечном итоге пошли события, лишь для того, чтобы заключить, что на самом деле ни одна из этих альтернатив не была очень уж вероятна. Все эти подходы, как мне кажется, работают. И все вместе они ведут к вопросу, насколько неизбежным, c разных точек зрения, был российский трагический XX в. Традиционная хронологическая история едва ли подвела бы нас к этому вопросу.

Гегель когда-то сказал: «История учит человека тому, что человек ничему не учится из истории». Надеюсь, он был неправ. В моей дипломатической карьере я часто не имел иного ориентира для анализа конкретной задачи или ситуации, кроме каких-либо исторических событий. В особенности в России с ее печально известным непрозрачным стилем правления – стране, где я много работал, – знание российской истории часто становилось важнейшим источником понимания текущей ситуации. Сами русские также полагаются на историю, когда пытаются разобраться, куда движется мир. Для революционеров 1917-го главным историческим прецедентом, одновременно позитивным и негативным, стала Французская революция, а основной задачей было избежать появления – как это случилось во Франции – военного диктатора, «Наполеона». И это им удалось. Но вместо Наполеона они получили Сталина. Было ли это неизбежно? Судить об этом я предоставляю читателю.

 

Возможность интервенции и ее долгосрочные последствия

1900–1920 гг.

Доминик Ливен

 

Когда в 1970-х гг. я занялся историей последнего периода существования Российской империи, основной темой для английских и американских исследователей в этой области был диспут так называемых оптимистов и пессимистов. Оптимисты считали, что конституционный строй, укреплявшийся в России в 1906–1914 гг., знаменовал ее сближение с западной либеральной демократией и этот процесс мог бы увенчаться успехом, если бы Первая мировая война не оборвала его, дав Ленину возможность совершить в октябре 1917 г. «большевистский переворот» – именно так именовали это событие оптимисты. Пессимисты, напротив, считали царизм заведомо обреченным, а большевизм – наиболее вероятным победителем в неизбежном революционном кризисе России.

Мне представляется, что подобный «выбор» судьбы для России в 1914 г. – между демократией и коммунизмом – отражает в гораздо большей степени контекст холодной войны, в котором происходил этот спор, чем российские реалии начала XX в. Это не столько спор о российской истории, сколько борьба между конкурирующими западными идеологиями, перенесенная на российскую почву. Терминология этого диспута сама по себе демонстрировала, как сильно влияет на мышление историков настоящее с его заботами, особенно в такой чрезвычайно важной и политически напряженной области, как изучение российской истории в пору холодной войны.

Думать, будто Россия могла осуществить мирный переход к либеральной демократии, – значит тешить себя иллюзиями. Россия была огромной многонациональной империей, одной из многих, деливших между собой в 1900 г. земной шар. Ни одна из этих империй не сохранилась, и ни одна не исчезла без борьбы. Кроме того, Россия находилась на бедной и наименее развитой окраине Европы, где средние классы были слабее и права на собственность не так надежно гарантированы, как на основной части континента. И политическая конфронтация с массами оказалась для элит на периферии намного более опасной, чем в центре Европы. Эту периферию я называю вторым миром. Большинство государств второго мира жили после 1918 г. при авторитарном режиме, и часть из них освободилась от него только в 1945 г. – не столько собственными усилиями, сколько благодаря победе союзников во Второй мировой войне. Если уж Испания и Италия, где либеральные институты и ценности были укоренены гораздо прочнее, чем в России, охотно приняли в 1920-е гг. авторитарные и даже тоталитарные режимы, о каком шансе для российской демократии можно говорить?! Победа большевистской революции в Российской империи начала XX в. была более вероятной, чем победа либеральной демократии, но тем не менее большевизм не был самым предсказуемым исходом – причем по ряду причин, самая важная среди которых, пожалуй, международное положение. Мне кажется фантастической мысль, будто европейские державы могли допустить, чтобы режим – любой режим – в России вышел из системы международной безопасности, превратился в штаб мировой социалистической революции и вдобавок отрекся от долговых обязательств (в триллионы долларов на современные деньги) перед гражданами этих великих держав.

Так мы сразу же подбираемся к основной задаче этой главы: подчеркнуть ключевое влияние международной ситуации на российскую революцию и разобрать ряд гипотетических путей развития, которые также могли сложиться под влиянием «международных факторов». Для полного освещения темы следует начать с 1905–1906 гг.

В эти годы Россию сотрясла революция, которая чуть было не свергла монархию. Если оглядываться на эти события с точки зрения революционеров или либералов, мои слова могут показаться преувеличением: режим оказался очень прочным. Однако, если посмотреть на ситуацию в высших слоях российской власти глазами тогдашних государственных деятелей, сложится иное впечатление. Эти круги охватил страх перед возможным падением режима. Самая тяжелая пора длилась с октября 1905 г., когда Николай II даровал стране Конституцию, до июля 1906 г., когда он благополучно распустил Первую думу.

Манифест 17 октября, обещавший в числе прочего Конституцию, ни в малейшей степени не удовлетворил российских либералов. Партия конституционных демократов (кадетов) настаивала на всеобщем праве голоса для мужчин, на формировании правительства, подотчетного парламенту, на экспроприации значительной части дворянских земель и амнистии всем политическим заключенным. Революционные партии социалистов были с точки зрения режима (и тут власти не ошибались) и вовсе непримиримыми и пользовались широкой поддержкой заводских рабочих. В то же время бунтовало и село: крестьяне сжигали усадьбы, захватывали урожай и терроризировали землевладельцев и управляющих поместьями. Положение правительства осложнялось также растерянностью в его собственных рядах: после Октябрьского манифеста департамент полиции при Министерстве иностранных дел, которому полагалось направлять и координировать подавление революции, находился в смятении, чиновники перестали понимать, какие действия от них требуются, агенты и информаторы перестали работать. Основная часть флота и многие армейские подразделения не выглядели надежной опорой режима. Даже в армии происходили бунты, и существовала вероятность того, что солдаты скорее перейдут на сторону революции, чем будут служить властям. Во многих полках лояльность висела на волоске: сегодня они могли выйти на подавление бунта, а завтра – отказаться. Правительство понимало, какие надежды возлагали на Первую думу крестьяне, из которых в основном и состояла армия: они ждали полной экспроприации дворянских угодий. По мере того как приближалось время распускать Думу, страх нарастал. 11 июня 1906 г. первый батальон Преображенского гвардейского полка, самого элитного подразделения российской армии, взбунтовался. Генерал Александр Киреев, обычно большой оптимист, записал в дневнике: 'Nous y voila!' («Вот оно!» – франц .)[1]

Что могло произойти, если бы верность армии режиму поколебалась и большинство подразделений отказались исполнять приказы или вовсе перешли на сторону революции? Процесс радикализации пошел бы по спирали, как во Франции 1789 г., но только еще более радикально и стремительно. У либеральных лидеров-кадетов не было бы ни малейшего шанса контролировать этот процесс или ограничить его какими-то рамками. В отличие от Французской революции, теперь уже существовали социалистические учения и партии социалистов-революционеров, более того, они пустили глубокие корни в среде российской интеллигенции. Большинство крестьян, мечтавших об уничтожении дворянского землевладения, также были стихийными социалистами, и многих рабочих привлекла распространявшаяся революционерами пропаганда социалистического учения. В местах проживания инородцев разразился бы хаос: зимой 1905–1906 гг. Закавказский регион и так ускользал из-под влияния центральных властей. Если бы режим тогда пал, процесс дезинтеграции пошел бы дальше, социальная революция вскоре приобрела бы дополнительный аспект межэтнических войн. Движение за полное отделение от России оформилось бы лишь в Польше и, возможно, в Финляндии, но в других нерусских регионах прозвучали бы требования большей или меньшей локальной автономии. Неизбежные крайности революции спровоцировали бы реакцию – это и в самом деле случилось в 1905–1907 гг., когда широкую поддержку получили черносотенцы. Если бы этот процесс внутреннего конфликта развивался дальше, трудно предсказать, когда он мог бы закончиться и какие силы в итоге взяли бы верх.

Но в реальности внешние силы не могли бы допустить, чтобы распадающаяся Россия сама решала свою судьбу, и с большой вероятностью их вмешательство изменило бы ход событий – по крайней мере на ближайшее время. Интервенцию почти неизбежно возглавила бы Германия, поскольку она граничила с Россией и имела самую сильную армию в Европе. Правда, канцлер Германии Бернгард фон Бюлов страшился такой перспективы. Он помнил о последствиях иностранного вторжения во Францию в 1792–1793 гг.: в результате национальное чувство французов объединилось с революционным движением и начался террор. Бюлов также понимал, что и немецкие социалисты будут решительно против контрреволюционного вторжения в Россию. Но когда Россия начала бы соскальзывать в бездну анархии и социализма, и у Бюлова, и у других европейских правителей не осталось бы выбора. Едва ли какой-либо российский режим отважился бы в мирное время на самоубийственный отказ платить по долгам и навлек на себя, таким образом, иностранную интервенцию, но ширящаяся революция вызвала бы экономический крах и бегство капитала, и страна вынуждена была бы объявить дефолт по международным обязательствам. В эпоху до 1914 г. капиталисты и стоявшие за их спиной великие державы обходились с банкротами круто. Держатели российских государственных облигаций оказали бы мощное давление на правительства своих стран, требуя защитить инвестиции и способствовать установлению в России стабильного несоциалистического режима. Особенно активно эти требования прозвучали бы во Франции, граждане которой понесли бы наибольшие потери. Если бы немецкая армия возглавила вторжение в Россию для защиты французских кредиторов, это могло бы на время вызвать небывалую солидарность между французами и немцами, однако в Париже радость существенно перевешивал бы страх при мысли об исчезновении – в обозримом будущем – Российской державы как гаранта французской безопасности и равновесия сил в Европе.

Дефолт вынудил бы к какой-то форме интервенции, но к еще более решительным и жестким мерам побудило бы европейские державы ширящееся насилие против иностранцев и их собственности в России. Уже тогда, зимой 1905–1906 гг., британский консул в Риге (привожу один пример из множества) требовал немедленной высадки десанта Королевского флота для защиты британских подданных. Но и здесь ведущая роль принадлежала бы немцам, поскольку в России этнических немцев проживало гораздо больше, чем французов, англичан, итальянцев или австрийцев. Многие немцы были российскими подданными, в том числе элита прибалтийских провинций – землевладельцы, предприниматели, специалисты с высшим образованием. У земельной аристократии Балтии имелись обширные связи в Берлине. В разгар революции 1905 г. император Вильгельм II заявил профессору Шиману, самому известному представителю прибалтийской интеллигенции в Берлине, что в случае падения царя и распространения анархии в этих провинциях немецкая армия готова вмешаться. Разумеется, нельзя приравнивать посулы императора к государственной политике, но трудно вообразить, чтобы немецкое правительство любого состава оставалось в стороне, когда в соседнем регионе этнических немцев начали бы лишать собственности, сжигая усадьбы, а зачастую и убивать. Такого рода беспорядки уже начинались в Прибалтике, однако их удалось пресечь в начале 1906 г. карательными экспедициями российской армии. Но если бы монархия пала и вместе с ней распалась армия, тогда поджоги, убийства и хаос распространились бы повсеместно и немецкое вторжение оказалось бы практически неизбежным.

Каков был бы результат иностранной интервенции? Привела бы она, как во Франции 1792–1793 гг., к сплочению радикалов и националистов на стороне революции? Возможно, хотя и очень трудно представить себе, как российские землевладельцы объединились бы с социалистическим режимом, планирующим экспроприацию имений. Возможно, российская контрреволюция объединилась бы с иностранной интервенцией, как поступили в 1936 г. франкисты в Испании, при всей своей националистической идеологии. Вероятно, лучше всего сравнить эту ситуацию с вторжением России в Венгрию в 1849 г. Господствующей идеей российского консерватизма к 1900 г. стал национализм: российские элиты глубоко верили в мощь своей страны, ее статус в мире, во всеобщее уважение к ней. Если бы их власть была восстановлена германскими штыками, унижение было бы нестерпимым и, возможно, как Австрия после 1849 г., так теперь консервативная Россия обратилась бы против своих спасителей, изумив мир (воспользуемся выражением Феликса Шварценберга) своей неблагодарностью. Следует также учесть тяжелые последствия российского краха и немецкой интервенции для международных отношений в Европе и для европейского баланса сил. Российский посол в Лондоне в 1903–1916 гг. граф Александр Бенкендорф полагал, что немедленным последствием такого распада и немецкого вмешательства будет альянс Франции и Британии, который с большой вероятностью приведет в скором времени к общеевропейской войне. Теперь уже невозможно оценить, в какой мере этот прогноз был точен. С уверенностью можно сказать лишь, что России понадобилось бы гораздо больше времени на восстановление после распада и интервенции, чем ушло на укрепление режима после 1906 г. В этот период восстановления мощь Германии существенно возросла бы, и, если бы восстановлению России сопутствовал направленный против немцев национализм (а его в 1906–1914 гг. было предостаточно и без всякой интервенции), едва ли Берлин устоял бы перед искушением использовать такую возможность и вступить в войну, чтобы обеспечить себе гегемонию в Европе и полную безопасность на долгие годы. Тут читатель может задать вопрос: так ли уж этот гипотетический сценарий отличается от реальных событий? Ведь в 1914 г. и в самом деле разразилась война. Ключевое отличие в том, что в предложенном мной варианте у Германии имелись все шансы выиграть войну.

Может показаться, что альтернативный сценарий событий в России начала XX в., предлагающий подробный анализ международной обстановки, должен сосредотачиваться на ключевом событии той эпохи, т. е. начале Первой мировой войны. Ведь вопрос «Произошла бы революция без войны?» задается историками вновь и вновь. И он кажется тем более актуальным при нынешней тенденции в изучении Первой мировой войны подчеркивать преемственность событий и доказывать, что войны можно было избежать. С этими выводами я отчасти согласен: если бы Франц Фердинанд не был убит в Сараево, с большой вероятностью война в 1914 г. не началась бы. Первой решение приняла Вена: столкнувшись с геополитическим упадком и растущим национализмом на местах, правительство Австрии поддалось отчаянию, проявило самонадеянность и положилось на неверные расчеты. Здесь можно провести немало параллелей с поведением других имперских элит в подобных обстоятельствах. Во многих отношениях таким «1914 годом» для Британской и Французской империй стал Суэцкий кризис, но ключевое различие между 1914 и 1956 гг. состоит в том, что Вашингтон пресек планы Лондона, а Берлин не только допустил, но и поощрял австрийскую авантюру. Как только 22–23 июня 1914 г. Германия выдала Австрии карт-бланш, самым вероятным исходом стала война.

Глубинными ее причинами была борьба империй и национальных характеров, которая в различных формах сделалась одним из основных факторов истории XX в. В этом смысле Первая мировая отнюдь не была громом среди ясного неба, как нередко изображают ее в литературе. В том самом 1914 г., когда борьба вылилась в войну на юго-востоке Европы, такие же точно проблемы парализовали британское правительство и грозили гражданской войной в Ирландии. К Первой мировой войне привели огромные, едва ли преодолимые проблемы, сопутствовавшие упадку и приближавшемуся разрушению Османской и Габсбургской империй. Единственная возможность мирного управления этим процессом крылась в сотрудничестве России и Германии. Так называемая «немецкая» партия в российском правительстве настаивала на возобновлении союза с Берлином, но в начале века антагонизм между Россией и Германией по ряду причин нарастал, и преодолеть его было бы непросто.

Даже если бы удалось избежать столкновения в 1914 г., в ближайшие годы война, с большой вероятностью, все равно началась бы, но это вполне могла быть другая война, в которой Британия соблюдала бы нейтралитет. К 1914 г. появились явные признаки сближения Лондона с Берлином и возрастающего недоверия к России. Все это вынуждает нас вернуться к альтернативному варианту развития событий: что, если бы Германия выиграла войну? Если бы Англия оставалась нейтральной, что в таком сценарии вполне вероятно, у Германии появился бы существенный шанс победить. И для того чтобы вообразить такой исход, даже не обязательно исключать из европейского конфликта англичан, поскольку Германия и так едва не вышла из Первой мировой победительницей.

Зима 1916–1917 гг. стала поворотным моментом истории. Если бы немцы не вовлекли в конфликт Соединенные Штаты – в тот самый момент, когда революция предвещала крах России, – они с большой вероятностью одержали бы в Первой мировой войне верх (со всеми вытекающими из этого последствиями для России и Европы в целом). Итак, «альтернативный» вопрос имеет смысл формулировать так: что, если немецкое правительство не перешло бы зимой 1916–1917 гг. к полномасштабной войне подлодок, втянув таким образом в конфликт Соединенные Штаты? При этом ключевой момент, который следует держать в уме: для победы в Первой мировой войне Германии не требовалось сломить противника на Западном фронте – там достаточно было бы затянувшей патовой ситуации при условии окончательной победы Германии на востоке. Итогом такой победы стало бы возвращение к чему-то вроде довоенного статус-кво на западе и сохранение условий Брест-Литовского мира на востоке (которым и завершилось германо-российское противостояние в марте 1918 г.). И если бы немцы не вынудили Америку вступить в войну, такой результат был бы им почти гарантирован. Без американских или российских союзников Франция вместе с Великобританией не сумели бы одолеть Германию. К зиме 1916 г. казалось вполне вероятным, что правительство Соединенных Штатов лишит Англию и Францию возможности финансировать военный бюджет, наращивая займы на американском рынке. Одного этого было бы недостаточно, чтобы вынудить Англию и Францию пойти на уступки и заключить мир, но в сочетании с распадом России победа Антанты сделалась бы немыслимой. Вступление американцев в войну не только существенно улучшило финансовое положение стран Антанты, но и подняло их боевой дух в тяжелую пору 1917 г. и начала 1918-го. Ко второй половине 1918 г. американская армия уже играла на Западном фронте ключевую роль, и мысль о почти неисчерпаемых ресурсах, которые может привлечь на фронт Америка, если борьба затянется, существенно повлияла на решения, принимавшиеся германским командованием в 1918 г., и в целом лишила Германию уверенности в благополучном исходе войны. Брест-Литовский мир позволил установить в Центральной и Восточной Европе «немецкий порядок», что имело огромное значение для всех народов континента. В XX в. Германия и Россия оставались (как минимум потенциально) двумя самыми сильными державами континентальной Европы, и обе мировые войны были вызваны главным образом соперничеством между ними. Если бы одна из сторон существенно ослабла, другая смогла бы полностью контролировать Восточную и Центральную Европу, если бы только американцы не взяли на себя всю ответственность за поддержание европейского равновесия – но такое произошло лишь в 1945 г., а в ту пору было еще немыслимо. В 1918 г. крах России позволил Германии завладеть восточной частью Центральной Европы и тем самым сделаться безоговорочно сильнейшей страной на континенте. В 1945 г. та же ситуация повторилась с точностью до наоборот, а вторичный крах российского могущества в 1989–1991 гг. привел к объединению Германии. И в числе прочих последствий мы теперь вынуждены (но на данный момент в гораздо менее угрожающем контексте) искать способы адаптироваться к лидерству Германии в Европе, так, чтобы оно сдерживалось другими силами и чтобы способы эти были приемлемы для всех европейцев, включая немецкий народ. В силу исторических причин и современной политико-экономической ситуации эта задача очень непроста, и отсюда проистекает большинство проблем современной Европы.

Брест-Литовский мир лишил Россию всех территорий, приобретенных после царствования Петра I, т. е. заключил ее в тех границах, в каких Российская Федерация находится сейчас, и главной проблемой для нее была даже не утрата земель, завоеванных Петром и его последователями, а провозглашение независимости Украины, территории¸ подвластной царям еще с XVII в. В начале XX в. без Украины Россия не могла бы претендовать на статус великой державы. В тот момент Российская империя конкурировала с Соединенными Штатами за место крупнейшего в мире экспортера зерна, а выращивала экспортную пшеницу главным образом Украина. Экспорт зерна играл ключевую роль в положительном балансе международной торговли России и в государственной стратегии экономического развития, которая в ближайшей и среднесрочной перспективе предусматривала привлечение иностранных капиталов и технологий благодаря экспорту зерна. Также Украина поставляла большую часть добываемых в Российской империи угля и железа, здесь же была сосредоточена металлургическая отрасль. Жизненно важная роль Украины в российской экономике обуславливалась еще и тем, что Урал, где Петр Великий развивал металлургическую и оборонную промышленность, уже 100 лет как пришел в упадок, и возродиться ему было суждено лишь в пору сталинской индустриализации 1930-х гг.

Если бы Украина отделилась от России, Германии было бы обеспечено господство в Европе, тем более что независимая от России Украина могла существовать лишь в качестве сателлита Германии. Российское правительство – при любом режиме – не согласилось бы терпеть независимость Украины, и только Германия могла бы защитить ее от восточного соседа. Помимо геополитической уязвимости Украину ожидали и серьезные внутренние проблемы: при столкновении с большевистской Россией независимая Украина никак не могла бы положиться на лояльность коммунистов, русских рабочих из городов на восточной границе и шахтеров, а также большинства евреев. В совокупности эти группы составляли значительную часть населения, а во многих восточных регионах даже большинство. Хуже того, украинский национализм был уделом меньшинства даже в коренных центральных областях Украины. Крестьяне по большей части не воспринимали себя как украинцев, их идентичность определялась принадлежностью к деревенской общине и православной церкви, а если у них имелась более широкая политическая идентичность и представление о государственной лояльности, то они традиционно соотносили ее с царем, защитником православной веры. В предвоенные десятилетия в среде местной интеллигенции нарастал ожесточенный конфликт именно по вопросу, считать ли украинцев отдельным народом или частью большого русского этноса. Противоборство разворачивалось по обе стороны российско-австрийской границы, поскольку более четверти населения, которое мы теперь называем украинским, находилось под властью Габсбургов и средоточием украинского национального движения была австрийская Галиция. И Вена, и Петербург прекрасно понимали значение этой борьбы за формирование украинской идентичности и за то, чтобы привить эту идентичность массам, превращавшимся из неграмотного крестьянства в современных горожан. Хотя англоязычная историография, разбирая истоки Первой мировой войны, почти не уделяет внимания украинскому вопросу, именно из-за него все более обострялись отношения между Россией и Австрией.

Говоря, что Украина могла существовать лишь в качестве немецкого протектората, я не имел в виду, что это государство было нелегитимно. Со временем украинская власть могла бы обеспечить себе достаточный контроль над системой образования и привить большинству граждан сознание украинской идентичности. Независимая Украина в любом случае была гораздо более правомочным государством, чем, например, Ирак, выкроенный Великобританией из остатков Османской империи главным образом с целью обеспечить себе доступ к месторождениям нефти. Фундаментальная проблема для большинства постимперских государств заключается в том, что внутри империи множество народов перемешиваются исторически и географически и процесс разделения происходит сложно, зачастую жестоко. Менее всего для решения этих проблем годится политика, сочетающая Вестфальскую идею абсолютно суверенных государств с присущей европейскому национализму одержимостью общим языком, историей и происхождением. Итак, независимая Украина в первые десятилетия своего существования при слабости нового режима страдала бы от внутренних конфликтов, однако, заручившись покровительством Германии, это государство вполне могло бы существовать.

Тогда основной вопрос заключается в том, насколько устойчив был бы союз Украины с Германией и в целом немецкий порядок на востоке Центральной Европы. Нужно ведь понимать, что создание военной базы империи или хотя бы альянса лишь первый шаг, причем, как правило, самый легкий. Для сохранения империи требуется второй, зачастую более трудный, этап политической консолидации, создание соответствующих институтов и легитимация. В этом имел возможность убедиться Наполеон, как и англичане, которые к 1763 г. создали империю в Северной Америке – лишь затем, чтобы через 20 лет потерять там почти все территории. Даже выйдя победительницей из Первой мировой войны, Великобритания испытывала серьезные проблемы именно с консолидацией уже существовавшей на тот момент империи. В Египте и Индии английское господство удалось сохранить, хотя и ценой серьезных уступок, но в Ирландии империя потерпела поражение. И хотя послевоенные соглашения фактически допускали включение значительной части ближневосточных территорий в состав Британской империи, здесь проблем тоже хватало: например, местные восстания и недостаток финансов принудили Лондон перевести Ирак на подконтрольное самоуправление. А попытки овладеть Константинополем и Кавказом оказались империи не по силам, и британские войска вынуждены были отступить.

Итак, вопрос в том, смогла бы Германия успешно осуществить второй этап строительства империи в Восточной Европе, т. е. добиться политической консолидации. Опыт построения Германской империи в 1917–1918 гг. не внушает оптимизма. Не то чтобы немецкие правители были безнадежно глупы или бесчеловечны. Глава гражданской администрации, сформированной немцами на территории Украины, был как раз человеком порядочным и разумным и пытался применить здесь уроки, которые усвоил перед войной, изучая земельную реформу в Ирландии, а также собственный опыт управления японскими железными дорогами в Корее. Это помещает деятельность немцев в Восточной Европе во вполне приемлемый контекст. Но в целом немецкая администрация отпугивала местное население своей авторитарностью и жесткостью. Между немцами и местными националистами постоянно происходили стычки. Лишь на самой периферии новой империи, в Финляндии и Грузии, немецкое вмешательство приветствовалось и принесло некоторый успех. В Финляндии немцы служили местным элитам и среднему классу защитой от российских большевиков и воспринимались как естественный союзник. Та же формула оказалась применима и в Грузии, где немцы казались щитом против их же союзников, турок, продвигавшихся в Закавказье.

Однако нужно учитывать ситуацию, в которой приходилось действовать немцам. Чтобы создать прочный фундамент империи, требуется немало времени. Так, в Ираке англичанам пришлось в 1918–1922 гг. сначала подавить крупное восстание и пересмотреть целиком свою политическую стратегию, прежде чем удалось установить стабильный имперский строй, приемлемый и для них самих, и для местных элит. Германия в 1917–1918 гг. оказалась в Восточной Европе в крайне неблагоприятных условиях. Приоритетной задачей была победа в войне, и с ней следовало поспешить, пока население страны не начало голодать и пока американское подкрепление не обеспечило победу Антанте. Этой задаче были подчинены все прочие, и германское правление в Восточной Европе в основном сводилось к широкомасштабной, однако не слишком успешной фуражировке. Устраните из этого уравнения американское вмешательство и подставьте взамен мир в результате патовой ситуации на Западном фронте – и расклад сил заметно изменится. Тогда Германская империя смогла бы применить в Восточной Европе не только военную силу, но также экономические и культурные рычаги для укрепления своей власти. Для значительной части этого региона Германия была естественным экономическим партнером и культурным образцом. С другой стороны, подчас нелегко было бы согласовать некоторые ключевые для немцев интересы с политикой, обеспечивающей поддержку на востоке Центральной Европы: как обычно, германское аграрное лобби оказалось бы самым напористым и наименее конструктивным.

Успех германского правления зависел бы от того, насколько разумно (или неразумно) немцы подошли бы к строительству своей империи. Подавляющее большинство гражданских чиновников, а также лидеры центристских и умеренно левых политических партий сознавали, что успешная империя на востоке может быть только «неформальной», вынужденной учитывать местное национальное самосознание и сотрудничать с местными элитами. Военное руководство действовало грубее и вместе с некоторыми своими сторонниками из числа гражданских лиц нацеливалось на дальнейшую аннексию. Практически невозможно угадать, каков был бы итог политических игр с участием различных группировок внутри победоносной Германии и к чему привело бы столкновение германского руководства с реалиями Восточной и Центральной Европы. С окончанием войны генштаб должен был отчасти утратить свое влияние, но всякий раз, когда стратегические интересы империи или немецкого меньшинства в регионе сталкивались бы с местными интересами – в Латвии, Эстонии и Польше, в Берлине с большой вероятностью одерживали бы верх сторонники максимально жесткой линии.

Насколько приемлемой была бы неформальная империя для населения Восточной Европы? От такого вопроса местных националистов может хватить удар – и не без причины: для поляков господство немцев в регионе означало бы серьезное препятствие для их собственных планов национального строительства, в особенности если немцы сочли бы для себя полезным поддержать украинцев в ожесточенном польско-украинском споре о судьбе Восточной Галиции. Столь же неприятна была бы победа Германии латышам и эстонцам, желавшим избавиться от засилья немецкой элиты в Прибалтике. Учитывая убыль латышского населения (как на войне, так и в результате эмиграции), целенаправленная политика немецкой колонизации могла бы даже привести к формированию в этой небольшой стране немецкого большинства. В пределах Австро-Венгерской империи победа Берлина укрепила бы австро-немецкое управление и приоритет немецкого языка в образовании и делопроизводстве, однако, если бы Габсбурги сохранили власть (а победа немцев как раз этому и способствовала бы), они не допустили бы крайних форм немецкого национализма на подвластных им землях, потому что это грубо противоречило бы основным принципам династии. Более того, для некоторых групп населения Восточной Европы (самая заметная из них – евреи) такая неформальная Германская империя была бы весьма привлекательна.

Гипотетическую Германскую империю в Восточной Европе стоит сравнивать не с нынешней ситуацией в регионе, а с судьбой Восточной Европы на протяжении основной части XX в. Главное, что следует учитывать: в 1918 г. было установлено всего лишь перемирие, а не прочный мир. Отчасти это произошло потому, что коалиция победителей, которая диктовала условия в Версале, вскоре распалась, устранив, таким образом, те политические и силовые основания, на которых держалось соглашение. Соединенные Штаты вновь отошли от европейских дел, а Великобритания отказалась от военного союза с Францией и отменила всеобщую воинскую повинность, без которой такой союз не имел реального смысла. Элементарные ошибки, от которых содрогнулись бы государственные мужи, заседавшие в Вене в 1815 г. Но и без таких глупостей Версальский мир был бы очень хрупок. Как уже отмечалось, Первая мировая война вспыхнула на востоке Европы, и основным ее движителем было соперничество Германии с Россией за господство в этом регионе. В итоге проиграли обе – и Германия, и Россия, и Версальский мир был заключен за их счет. Но Россия и Германия сохранили потенциал для того, чтобы вновь стать самыми могущественными державами не только Восточной и Центральной Европы, но и всего континента. По этой причине у Версальского договора почти не было шансов, тем более с учетом огромной геополитической дыры, оставленной исчезновением Габсбургов. По всем перечисленным причинам новая глобальная война на востоке Европы назревала уже с 1918 г. Эта война причинила огромные страдания всем, жившим в регионе, и в итоге основная часть населения оказалась под властью сталинской России. Могла ли победа Германии в 1918 г. обеспечить стабильность на востоке Центральной Европы и уберечь континент от повторения глобальной великой войны? Знать это наверняка мы не можем, но шансы на мирный исход, по сравнению с версальскими договоренностями, повысились бы. Оказалось бы немецкое правление не столь жестоким, как режим Сталина? Опять-таки судить невозможно, однако, безусловно, следует воздержаться от приравнивания кайзеровской Германии к гитлеровской, в особенности в части политики на востоке Европы. В кайзеровской Германии хватало весьма неприятных, авторитарных, националистических и даже расистских элементов, и победа укрепила бы их, но не могла бы ожесточить так, как это сделала горечь поражения. Во время Первой мировой войны не обошлось без злодейств со стороны немцев, а международное право нарушалось многократно. Однако ни одна из сторон конфликта не была совершенно чиста в этом отношении, и жестокости немцев несопоставимы с тем, как Россия обходилась с евреями в восточной зоне конфликта, как Австрия подавляла сербов, не говоря уже о таких преступлениях, как резня армян в Османской империи. Германская политика на востоке в 1914–1918 гг. даже отдаленно не напоминает неистовую жестокость и геноцид 1941–1945 гг.

Как соотнести общую международную ситуацию 1914–1918 гг. с судьбой России и конкретно с исходом революции? Очевидно, что эта ситуация сыграла ключевую роль, и столь же очевидна цепочка факторов, приведших к такому исходу. Как говорилось выше, если бы российская монархия пала в 1906 г., Германия с большой вероятностью возглавила бы международные силы вторжения и поспособствовала торжеству контрреволюции, по крайней мере, на какое-то время. Вместо этого в ходе Первой мировой войны Германия приложила все силы к тому, чтобы ускорить развитие революции в России. Ленин прибыл в Петроград в знаменитом «пломбированном вагоне», которому было позволено проехать через всю подчинявшуюся Германии Европу. Как только Ленин добрался до столицы, немцы постаралась всячески способствовать революции, чтобы вывести Россию из войны. Ленину здорово повезло с Брест-Литовским миром: потерпев поражение на Западном фронте, Германия вынуждена была отказаться от результатов этого соглашения, и большевистская Россия вновь присоединила Украину, сохранив таким образом основную часть империи уже с новой, социалистической идеологией. Не слишком активная интервенция западных союзников и действия их не испытывавших ни малейшего энтузиазма армий на периферии гражданской войны в России лишь слабая тень той интервенции, которая могла бы осуществиться в мирное время во главе с немецкой армией. В любом случае война, поддержка Берлина и последовавший крах Германии обеспечили большевикам свободу действий на тот все решивший год, когда они сформировали свой режим и укрепили власть над геополитическим ядром России, где сосредотачивались основные массы населения, оборонные ресурсы и центры коммуникации. Это, вероятно, основной фактор, который можно выделить среди прочих причин победы большевиков в гражданской войне. В мирное время контрреволюция при поддержке иностранной интервенции, скорее всего, лишила бы революционное правительство такой передышки. Без Первой мировой войны нечто вроде левого социалистического, большевистского революционного правительства 1917 г. могло бы прийти к власти, но едва ли сумело бы удержать ее.

Отдельный интересный вопрос – отношения Германии в роли победительницы и России. Во время войны геополитические интересы естественно взяли верх над идеологическим отвращением немецких элит к большевизму. Но стала бы Германия терпеть большевистскую власть в Москве, если бы вышла из войны победительницей? Ответить на этот вопрос не так-то просто. У немецкого правительства хватало бы проблем как внутри страны, оправляющейся от последствий войны, так и в Восточной Европе, где предстояло бы укреплять свое господство. Что ему вовсе не было бы нужно, так это еще одна война в России. Берлину также предстояло бы заново встраиваться в международную экономику. Благоразумное немецкое правительство не только отвергло бы саму мысль о каких-то территориальных приобретениях во Франции и Бельгии, но даже пошло на незначительные уступки в Эльзасе, чтобы ублаготворить Францию. Завладев всей Восточной Европой, Берлин мог бы позволить себе такое великодушие (хотя маловероятно, чтобы он оказался способен на подобные жесты сразу после войны). Если бы Соединенные Штаты не вмешались в конфликт, сразу же после заключения мира возобновилась бы трансатлантическая торговля, что принесло бы Германии огромную выгоду.

Со временем англичане и французы могли бы смириться с гегемонией Германии на востоке. И в самом деле, на всем протяжении XX в. Франция и Великобритания не имели достаточных сил (а в случае Великобритании также и желания) активно вмешиваться в судьбы этого региона. Неудачные попытки Запада «спасти» Польшу в 1939 г. и 1944–1945 гг. это подтверждают. «Компромиссный» мир с Германией, вероятно, побудил бы Англию и Францию заключить оборонительный союз, но Германия, укрепив свое владычество на востоке, едва ли стала бы пересматривать свои западные границы. Зачем ей французский уголь и железная руда, если в ее распоряжении оказались бы ресурсы Восточной Украины?

Единственная угроза немецкому господству на востоке исходила бы от России. Если бы немцам удалось закрепиться в Восточной Европе, в особенности если бы в Киеве обосновался стабильный и лояльный по отношению к Германии режим, России понадобилось бы много времени, прежде чем она сумела восстановить свою мощь до такого уровня, чтобы бросить вызов Германии (а может быть, этого не произошло бы никогда). В 1918 г. немцы предпочли поддержать российских большевиков, а не контрреволюционеров, потому что последние были верны союзническим обязательствам и продолжили бы войну с Германией. Одержав победу, Германия получила бы возможность сталкивать между собой в России противоборствующие стороны. Берлин мог бы уже не опасаться революции у себя дома и, если понадобилось бы, потерпел бы большевистский режим в Москве. А если бы этот режим вздумал досаждать Германии, достаточно было бы пригрозить ему, что Берлин окажет поддержку силам контрреволюции.

Немцы полагали, что большевистский режим всегда будет неустойчивым и слабым, и тут они просчитались. Но зато не ошиблись в том, что Франции и Великобритании будет гораздо труднее сблизиться с большевистской Россией, чем с Россией после победы контрреволюции. Итак, в обозримом будущем Германия, скорее всего, относилась бы к власти Ленина терпимо. Если бы немцы победили и установили в Европе свой порядок, это с большой вероятностью уберегло бы Европу от Гитлера и Второй мировой войны, однако едва ли уберегло бы Россию от Сталина.

Как в случае с любым альтернативным историческим сценарием, эти выводы не более чем обоснованная гипотеза. Такие сценарии позволяют дать волю воображению, однако этим их роль не ограничивается. Верить в неизбежность всех исторических событий – роковое заблуждение. Это не просто противоречит фактам, но и ведет к моральному упадку и бездействию в политике. Я постарался разобрать здесь ряд альтернативных и вполне возможных событий, которые могли бы радикально изменить ход как российской, так и общеевропейской истории в пору большевистской революции. Это упражнение фантазии тем более полезно, что оно выявляет тесную взаимосвязь истории России и Европы в целом. С одной стороны, эволюция Российской империи определяется главным образом борьбой за место среди европейских великих держав, а с другой – невозможно разобраться в европейской и мировой истории, если пренебречь существенной ролью в ней царской России. И едва ли в какой-либо другой момент судьбы России и Европы в целом были так тесно переплетены, как в 1900–1920 гг.

 

Покушение на Столыпина

Сентябрь 1911 г.

Саймон Диксон

 

С того самого дня, 1 сентября 1911 г., когда Петр Аркадьевич Столыпин был застрелен в киевском городском театре, вокруг этого убийства не утихали споры. Единственное, что не вызывало сомнений, – личность убийцы, стрелявшего в премьер-министра: Дмитрий Богров, 24-летний юрист, примкнувший к движению эсеров, дважды почти в упор разрядил свой браунинг в Столыпина. Но зачем он это сделал? Было ли это искупительным жертвоприношением, совершенным по требованию товарищей-террористов, которые узнали, что Богров выдал их полиции (за деньги, чтобы покрыть накопившиеся за время учебы карточные долги)? Или он сделался двойным агентом и действовал по приказу таившихся в тени правых, возмущенных земельной реформой Столыпина и считавших, что она играет на руку еврейским спекулянтам? А может быть, Богров, напротив, отстаивал интересы своего еврейского семейства, видя угрозу в поощряемом Столыпиным великорусском национализме? (Такую версию выдвигает Александр Солженицын в беллетризованном рассказе об этом покушении в «Красном колесе».) И главный вопрос, над которым ломали голову и следующие поколения: могла ли история пойти иным путем, останься Столыпин в живых? Могла ли его программа широких преобразований предотвратить революцию 1917 г.? Могла ли пресловутая «ставка на сильных» – попытка превратить обнищавшее российское крестьянство в зажиточную аграрную буржуазию – заложить основы стабильной эпохи мира и процветания, надежды на которую столь жестоко лишили страну большевики? Очевидная идеологическая нагрузка такого вопроса способствовала тому, что он обретал актуальность вновь и вновь. На Западе репутация Столыпина впервые «политизировалась» во времена холодной войны, когда то меньшинство историков, которое не симпатизировало левым, дополнительно раскололось: горстка так называемых оптимистов доказывала, что революция не была для России неизбежностью, а перевешивавшие их числом скептики, в том числе консультанты, готовившие Маргарет Тэтчер к встрече с Михаилом Горбачевым в Москве весной 1987 г., настаивали на том, что Столыпин был лишь временной фигурой и неуспех его преобразований сам по себе доказывает невозможность радикального реформирования в Российской империи[2]. В самой России крах Советского Союза побудил обратиться к наследию Столыпина как части политического прошлого, которая еще могла пригодиться. С 1991 г. Столыпин был реабилитирован и превратился в пророка того консервативного и патриотического консенсуса, на который многие россияне возлагали надежды в начале XXI в.: восстановить национальную гордость с помощью разумных экономических реформ, не прибегая к репрессиям, как при Сталине. Когда в декабре 2008 г. государственный телеканал «Россия» провел опрос, кого следует считать самым великим русским историческим деятелем (в опросе приняло участие более 50 млн человек), Столыпин занял второе место, уступив лишь средневековому полководцу князю Александру Невскому. Сталина он подвинул на третье место; среди кандидатов значились также Пушкин, Петр I и Ленин.

Каким образом премьер-министр царской России, при советской власти полузабытый и резко критикуемый, вдруг приобрел такую репутацию? Отчасти ответ заключается в той массе документов, биографий и монографий, которую удалось опубликовать за последние четверть века[3]. Современные проблемы явно повлияли на попытки многих ученых представить Столыпина умеренным консерватором в поисках консенсуса, а не контрреволюционером бонапартистского толка, каким изображал его Ленин, или предтечей Муссолини, которого видели в нем первые русские фашисты 1920-х гг. И все же титанические усилия академических исследователей едва ли могли обеспечить Столыпину такой уровень популярности – 523 766 голосов, поданных за него участниками опроса 2008 г. Невозможно списать столь массовую популярность и на публичные дебаты, сколь угодно содержательные, поскольку их целевой аудиторией была главным образом интеллигенция. Не все современные российские комментаторы благосклонно принимали наследие Столыпина. Так, Сергей Кара-Мурза, неутомимый разоблачитель прогрессизма как в марксистском, так и в либерально-капиталистическом изводе, считал прямым последствием реформы роковую для страны дестабилизацию. Опубликованная в 2002 г. книга Кара-Мурзы «Столыпин: отец русской революции» к 100-летию со дня убийства была переиздана под еще более красноречивым названием: «Ошибка Столыпина: премьер, перевернувший Россию»[4]. Но Сергей Кара-Мурза остался в меньшинстве, верх одержала вера в проницательность и даже пророческий дар Столыпина, который прославляет, к примеру, монах Троице-Сергиевой лавры в Сергиевом Посаде: в его краткой версии биографии Столыпина, опубликованной в 2013 г., премьер-министр предстает жертвой «темных сил», которые его-де ненавидели. «Осиротевшая» с его смертью Россия попала в «руки разрушителей», ибо «только он знал, что нужно сделать для благоденствия России»[5].

Как массовый интерес к Столыпину, так и желание разоблачить его в значительной степени были вызваны тем, что с этой исторической фигурой отождествлял себя другой самопровозглашенный «избранник судьбы» – Владимир Путин. Выстраивая собственный образ модернизатора консервативного уклона и всячески стараясь затушевать авторитарные поползновения Столыпина, Путин постоянно выражал уважение к его патриотизму, твердости убеждений и чувству ответственности. По слухам, он даже повесил его портрет у себя в кабинете (Ангела Меркель, видимо, предпочитает образ Великой Екатерины). Еще в 2000 г., во время своего первого президентского срока, Путин проводил явные параллели между собственными планами устойчивого экономического роста и попытками Столыпина сочетать гражданские свободы и демократизацию политики с преимуществами сильного национального государства. И это не было мимолетным увлечением: в 2012 г., готовясь отмечать 150-летие со дня рождения Столыпина, Путин призвал всех членов правительства пожертвовать как минимум месячный оклад на строительство памятника перед зданием российской Думы. Итак, рассуждения о том, каким путем могла бы пойти Россия, если бы реформы Столыпина полностью осуществились, и о том, был ли у премьер-министра шанс достичь поставленных целей, если бы он уцелел при покушении, – это не просто умственная забава.

Столыпин приехал в Киев в конце августа 1911 г., чтобы принять участие в торжественном открытии памятника Александру II (годы царствования 1855–1881). Памятник был установлен по воле внука царя, Николая II (годы царствования 1894–1917). Церемония открытия памятника может показаться довольно заурядным событием – в конце концов, это было всего лишь заключительное мероприятие в целом ряду торжеств, посвященных 50-летию отмены крепостного права (19 февраля 1861 г.), – но на самом деле Николаю II не так-то легко давались празднества в честь «царя-освободителя», чьи представления о национальном величии России принципиально отличались от его собственных. Чтобы исцелить страну и династию от унижения, которое они претерпели, проиграв Крымскую войну, Александр II выбрал путь европейски ориентированных реформ и ввел в стране такие западные институты, как, например, суд присяжных. Однако надежды на мирный рост гражданского национализма были уничтожены вместе с самим царем, когда 1 марта 1881 г. террористы, недовольные медленным темпом перемен, бросили в Александра II бомбу. Николай II упорно придерживался принципиально иной системы взглядов – того «неорусского стиля», начало которому положил его отец, Александр III (годы царствования 1881–1894). После 1881 г. два последних российских императора, что и неудивительно, стремились, главным образом, к поддержанию существующего порядка – любовь к стабильности им обоим привил их наставник, Константин Победоносцев. Николай зашел дальше своего отца: он жаждал восстановления полной автократии и представления о царе как о помазаннике Божьем и стремился вернуться к существовавшему до Петра I (годы царствования 1682–1725) давно исчезнувшему «Московскому царству». Это противопоставление подчеркивалось визуальными образами: например, на маскараде в честь 200-летия Петербурга в 1903 г. Николай II выбрал костюм не основателя новой столицы, неумолимого «западника» Петра, а его набожного отца, московского царя Алексея Михайловича. Если бы это не требовало непосильных расходов, Николай был бы готов вовсе отказаться от мундиров западного образца и навсегда переодеть свой двор в старомосковские наряды[6]. Основной политической проблемой для российской власти начала XX в. стал вопрос, возможно ли примирить эти два конкурирующих мировоззрения. Назначение Столыпина министром внутренних дел в апреле 1906 г. и повышение его до статуса премьера в июле того же года сулило надежду тем, кто желал такого примирения. Имя Столыпина ассоциировалось, прежде всего, с решительными мерами по восстановлению порядка: он произвел на царя благоприятное впечатление еще в 1903 г., когда справился с наиболее беспокойной Саратовской губернией. Но хотя Столыпин не чурался самых жестоких мер для подавления революционных беспорядков (настолько, что его именем даже назвали петлю палача – «столыпинский галстук»), он вовсе не был заурядным реакционером. На самом деле его едва ли можно даже причислить к таковым. Незадолго до своего 40-летия, в 1902 г., Столыпин стал самым молодым во всей империи губернатором: ему была доверена Гродненская губерния именно потому, что Петр Аркадьевич предлагал новаторские решения некоторых самых мучительных для России социальных проблем. Он родился через год после отмены крепостного права, изучал естественные науки в Петербургском университете (необычный выбор для молодого аристократа) и через полтора года службы в Министерстве внутренних дел попросил в 1885 г. о переводе в департамент статистики Министерства сельского хозяйства, где и приобрел интерес к развитию частного землевладения. В 1889 г., вместо того чтобы делать традиционную чиновничью карьеру в столице, Столыпин предпочел вернуться в родную Ковенскую губернию (ныне это литовский город Каунас) и занялся управлением своими имениями, а также в должности председателя мирового суда решал сложные вопросы о праве собственности на землю. Политическими вопросами он занимался сначала как предводитель уездного дворянства, а затем как глава губернского дворянского собрания. Председательствуя на банкете в честь 50-летия отмены крепостного права в феврале 1911 г., Столыпин мог с полным правом заявить, что почти всю свою сознательную жизнь работал с институтами, управляющими крестьянством. То есть это был тот самый тип энергичного аграрного технократа, о котором мечтали те, кто ждал российского Бисмарка[7].

Тем не менее между царем и новым премьер-министром достаточно скоро обнаружились разногласия, которые испортили их взаимоотношения[8]. Николай II верил в освященный свыше союз царя и народа, а Столыпин задумывал национальное единство, воплощенное в обезличенном государстве. Этот замысел побуждал его искать поддержку у двух прозападных группировок, которые вызывали наибольшее недоверие царя: у высшей бюрократии и у «просвещенного общества» («общественности»), т. е. у образованных людей, активно вовлеченных в публичную жизнь благодаря дарованным при Александре II гражданским свободам. Теперь эти люди впервые получили шанс приобрести политическое влияние, избираясь в Думу – первый русский парламент, созданный на гребне революции 1905 г.[9] Во имя национального единства Столыпин также пытался стереть границы между этническими группами Российской империи и между сословиями (большинство ее подданных по факту рождения получали тот или иной социальный статус).

Из всех сословий самым слабым звеном русского народа Столыпину виделось обедневшее крестьянство. На основе собственного опыта управления Саратовской губернией, где крестьянство крайне обнищало и нищета с неизбежностью приводила к бунтам, Столыпин пришел к выводу, что простой народ станет надежной опорой царского режима лишь при условии, что получит свою долю частной собственности и политические свободы, которых ему не дала даже реформа 1861 г. Отсутствие политических прав отрезало крестьян от большинства новых институтов, которые управляли Россией, оставив их «пленниками» общины. Соответственно, краеугольным камнем в программе Столыпина на посту премьер-министра стала реформа, позволяющая главам крестьянских домохозяйств в любой момент выходить из общины (Аграрная реформа 9 ноября 1906 г.). В следующем году были организованы местные комитеты, которые помогали крестьянам получить в виде единого надела («отруба») свою долю из той чересполосицы, которая обычно возникала при распределении земли в общине. Фундаментальные экономические перемены имели также и политическое измерение: Столыпин не только настоял на максимальном благоприятствовании частному землевладению, облегчив условия кредита в Крестьянском земельном банке, но и подчеркивал, что улучшение экономического положения крестьян немыслимо без свободы и просвещения. Итак, Аграрная реформа была дополнена законодательными актами, освобождавшими крестьян от плотной опеки различных надзорных органов, о деятельности которых Столыпин был прекрасно осведомлен благодаря своему опыту работы в Ковенской и Гродненской губерниях. Отныне крестьяне получали беспрецедентные социальные права, в том числе свободу передвижения. Одного этого хватило бы, чтобы Николай II насторожился, и к тому времени, когда император со свитой отправился в Киев, отношения между ним и премьер-министром явно были испорчены. Николай использовал визит в провинцию, чтобы продемонстрировать свое неприятие чуждых ценностей Санкт-Петербурга и подчеркнуть духовную близость к простому народу. Киев был особенно благоприятной почвой для такого рода стратегий, поскольку здесь развивалось чрезвычайно организованное националистическое движение, делившееся (но вовсе не ослабленное таким разделением) на элитарный киевский Клуб русских националистов и популистский Союз русского народа. Обе организации соперничали за право принять у себя царя[10]. Для Столыпина же главной задачей в этой поездке была встреча с депутатами шести западных губерний, в которых он весной 1911 г., вопреки ясно выраженным желаниям царя и Государственного совета, организовал земства – выборные органы местного самоуправления, созданные реформой Александра II в 1864 г., однако до той поры не распространявшиеся на западные губернии из опасения, что в этих органах большинство достанется польским землевладельцам.

Столыпин не играл на руку польской партии. Предложенные им избирательные законы предусматривали сложную систему этнических квот, направленных на блокирование польского влияния в земстве. Если бы ему удалось гарантировать русским перевес и в трех других губерниях на северо-западе, в родных Столыпину местах – Витебской, Гродненской и Ковенской губерниях, он бы и там настоял на создании земств. Тем не менее российская земельная аристократия принимала его планы с изрядным подозрением, поскольку в качестве противовеса польской элите он наделял правом голоса широкие массы русских крестьян – неслыханная демократическая мера, которую Столыпин явно внедрял в качестве троянского коня, собираясь в дальнейшем демократизировать и земства внутренних губерний.

Во время поездки в Киев разногласия внутри элиты можно было до некоторой степени замаскировать, поскольку формат высочайших визитов, установленный еще Петром I и усовершенствованный за следующие два столетия, предписывал проведение множества пышных и отвлекающих внимание мероприятий – от военных парадов до церковных служб. Из всех этих официальных мероприятий полное единодушие у императорской свиты вызывало одно: опера. Там все дружно скучали. Так что в городской киевский театр на «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова приближенные царя явились вечером 1 сентября, скорее исполняя общественный долг, чем в предвкушении удовольствия от музыки.

Столыпин сидел в первом ряду партера, неподалеку от барона Фредерикса, министра императорского двора, и военного министра генерала Сухомлинова. В антрактах они поднимались размять ноги, поворачивались спиной к оркестру и беседовали с соседями. Вдруг во втором антракте молодой человек в вечернем штатском костюме, выделявшем его на фоне затянутой в мундиры свиты царя, спокойно прошел по проходу, вытащил из-под программки браунинг и дважды выстрелил в премьер-министра. Одна пуля попала в правую ладонь, вторая угодила справа под ребра (Столыпин демонстративно отказывался носить бронежилет, хотя прекрасно понимал, что террористы охотятся на него – одна из его дочерей осталась калекой после взрыва бомбы, уничтожившей его дом в августе 1908 г.). Обернувшись к Николаю II, который вместе с дочерьми вернулся в ложу, когда услышал из примыкавшей к ней гостиной выстрелы, Столыпин перекрестил его (многие истолковали это как предсмертное благословение царю) и рухнул в кресло. Поначалу казалось, что этот высокий и крепкий человек оправится от раны. Врачи не стали извлекать пулю и считали его состояние стабильным; в больнице его навещала жена, а также министр финансов Владимир Коковцов, с которым Столыпин оживленно обсуждал государственные дела. Но к ночи 3 сентября началось воспаление, и состояние пациента ухудшилось. Он то впадал в бессознательное состояние, то бредил, и единственное слово, которое окружающим удалось разобрать, было «Финляндия» – Столыпин приложил немало усилий к тому, чтобы лишить это великое княжество на западной границе политической автономии. К вечеру 5 сентября Столыпин скончался.

Документы, проливающие свет на это убийство, были опубликованы в сильно отредактированном виде уже в 1914 г., а недавно вышли полностью на 700 с лишним страницах мелким шрифтом[11]. И тем не менее многие вопросы так и остались без ответа. Поскольку вина Богрова была очевидна, его быстро приговорили к смерти и казнили. Но каков был мотив? Утверждение Солженицына, будто роль сыграло еврейское происхождение Богрова, неубедительно: проживавшая в Киеве семья была богата и давно ассимилировалась с местными элитами. Труднее опровергнуть слухи о заговоре правых, поскольку у Столыпина безусловно имелись враги среди высшей бюрократии, и один из злейших его врагов, министр внутренних дел (непосредственно подчиненный премьеру), отвечал за безопасность во время визита в Киев. Петр Курлов занимался вопросами личной безопасности царя с 1909 г., когда Николай впервые после революции 1905 г. совершил официальную поездку для празднования победы Петра Великого над шведами под Полтавой. В результате генерал-губернатор Киева, который при обычных условиях мог бы ожидать в результате благополучного визита царя повышения по службе или награждения, был поставлен в неприятное положение: ему не поручалось ничего, кроме покупки автомобиля для загородных поездок, и это задание оказалось тем более унизительным, что выделенных правительством 8000 рублей оказалось недостаточно и пришлось добавить из местного фонда на чрезвычайные расходы. Но хотя Курлов постоянно интриговал против Столыпина при дворе, совокупность фактов с большей вероятностью указывает не на соучастие тайной полиции, а на ее вопиющую некомпетентность. Основная вина лежит на полковнике Кулябко, главе киевской охранки (тайной полиции), перед которым Богров лично отчитывался как агент-провокатор. Легковерный Кулябко снабдил Богрова билетом на «Царя Салтана», поскольку тот обещал опознать на спектакле двоих (вымышленных им) террористов, якобы готовивших покушение на Столыпина. Хотя следствие обнаружило явные промахи Курлова и Кулябко, они, безусловно, остались безнаказанными не потому, что царь разделял их неприязнь к премьер-министру (даже если он разделял ее), но потому, что властям было бы весьма неудобно публично признаться в таком провале[12].

Легко понять, в чем заключается привлекательность «ставки на сильных» для российских консерваторов начала XXI в. Даже если бы удалось сформировать в России процветающую аграрную буржуазию, это едва ли полностью устранило существовавшую напряженность между богатыми и бедными крестьянами и сельские жители по-прежнему предпочитали бы запасаться зерном, а не снабжать им горожан. Однако, поскольку реформа позволила бы избежать голода и создать более продуманную систему распределения в неурожайные годы, не было бы той ожесточенной крестьянской войны, которая прокатилась по российским провинциям с 1918 по 1920 г., и не было бы надобности ни в сталинской коллективизации, уничтожившей самостоятельное крестьянство на исходе 1920-х гг., ни в экстравагантных (а в итоге тщетных и расточительных) планах вроде хрущевской кампании по распашке целины 30 лет спустя. А главное, не было бы нужды в Сталине и Хрущеве, поскольку быстро развивающийся класс независимых фермеров, о котором мечтал Столыпин, с большой вероятностью сохранил бы лояльность царскому режиму, получив достаточное представительство в управлении. И если бы такой консервативный союз постепенно укреплялся на протяжении долгого времени, в обеих мировых войнах население России лучше понимало бы, не только против чего оно сражается, но и за что. Другой вопрос, в какой мере стране с преимущественно аграрной экономикой удалось бы развить оборонную промышленность, сравнимую с той, которую в результате насильственной индустриализации создал в 1930-х гг. Сталин. Однако если бы политика интеграции, проводившаяся по настоянию Столыпина в Финляндии и других областях, обеспечила империи полный контроль над пограничными территориями, то такая политически и экономически стабильная Россия оказалась бы для любого агрессора гораздо менее соблазнительной мишенью, чем многонациональный Советский Союз, где значительная часть населения западных регионов вовсе не так уж враждебно встретила немцев в 1941 г. Словом, мы вправе допустить, что полное осуществление мечты Столыпина привело бы к созданию сильного, стабильного и более-менее самодостаточного строя, с надежной опорой на сельское население от Дальнего Востока до границ с Германией. Это воображаемое будущее в целом мало чем отличается от утопии евразийских философов 1920-х гг. и неоевразийцев 1990-х гг., однако не столь откровенно враждебно по отношению к европейской цивилизации.

Беда в том, что для столь масштабных социальных и экономических перемен, какие замышлял Столыпин, требовалось несколько поколений, а условия в России на тот момент были крайне неблагоприятными. В интервью 1909 г. Столыпин сам признал, что успешное осуществление реформ возможно лишь в условиях 20 лет непрерывного мира. Учитывая отсталость российской экономики и общества, это был, пожалуй, чересчур оптимистичный прогноз: в 1906 г., когда Столыпин занял должность премьера, империя еще не оправилась от революции и военного поражения. Суровый климат России делал сельское хозяйство не слишком прибыльным. В царский период основные доходы зависели от импорта зерна (даже в пору голода, что никак не могло устраивать российских крестьян) и от продажи водки, благо расходы на ее транспортировку ниже, чем на перевозку зерна. Надеяться даже на 20 лет устойчивого развития в стране, которая была известна резкими политическими зигзагами вроде реакции после убийства Александра II, тоже едва ли стоило. И хотя Столыпину на момент его гибели не исполнилось еще и 50 лет, останься он в живых, едва ли бы ему удалось еще долго занимать должность премьера. Он и так пробыл на ней пять лет, с 1906 г. по 1911 г., дольше большинства своих предшественников. И не было никаких гарантий того, что преемник окажется достаточно умен и тверд, чтобы продолжить намеченную Столыпиным линию.

В силу перечисленных причин чем дальше мы уходим от 1911 г., тем менее точными становятся наши альтернативные прогнозы. Даже в краткосрочной перспективе постоянно возникают многочисленные «если» и «но». Американский биограф Столыпина Абрахам Ашер справедливо предполагает, что премьер попытался бы предотвратить вступление России в войну в июле 1914 г.[13] Другой вопрос – удалось бы ему это или нет. Международная конкуренция нарастала, и все вело к крупному вооруженному конфликту в Европе, а поскольку разведки всех великих держав знали, что военные реформы, ускоренные Сухомлиновым после Русско-японской войны, должны завершиться к 1917 г., противникам имело смысл нанести опережающий удар. И когда бы ни началась война, России в любом случае пришлось бы столкнуться с геополитическими проблемами, настигавшими ее всякий раз при конфликтах с Западом начиная с XVII в.: из-за огромных расстояний мобилизация происходила неэффективно, и царские армии разворачивались слишком медленно. Это классический случай, когда даже «великий человек» едва ли мог повлиять на ход событий.

Но у нас даже нет необходимости строить догадки на этот счет, поскольку политический капитал Столыпина был израсходован задолго до его гибели, и свидетельств тому хватает. А потому главный вопрос не в том, что могло бы случиться между 1911 и 1914 гг., а в том, что реально произошло между 1906 и 1911 гг. Прежде всего, сами крестьяне относились к реформам Столыпина без особого энтузиазма[14]. Решение приватизировать землю принималось добровольно (за исключением ситуаций, когда выход из общины ряда домохозяйств оказывал эффект домино на соседей). Только в Прибалтике, испытывающей сильное влияние немецкой культуры, и в прилегающих к ней северо-восточных губерниях, где Столыпин начинал свою деятельность, достаточно много хозяев выбрало как способ хозяйствования хутор – идеальный, с точки зрения Столыпина, вариант. Хутор представлял собой маленькую частную ферму, длина участка не должна была более чем втрое превышать ширину, он находился во владении одной семьи, и в центре этого единоличного цельного участка помещались жилые и хозяйственные постройки. Чаще крестьяне предпочитали иную форму, отруб, т. е. им выделялся в собственность участок земли, но жить они оставались все вместе в деревне. Однако ни тот ни другой выбор сам по себе не означал, что крестьянство разделяло представления Столыпина о преимуществах частного землевладения и сопряженных с ним более широких обязанностях и ответственности. Русский крестьянин, с присущей ему изворотливостью, чаще использовал новые законы для того, чтобы поквитаться с собственными родственниками или насолившими ему соседями. Так что, хотя поклонники Столыпина считают успехом переход 2,5 млн домохозяйств к частному землевладению за первое десятилетие реформы (более одной пятой всех домохозяйств в стране по состоянию на 1916 г.), критики возражают, что темп приватизации заметно снизился еще до того, как реформу задним числом собрались проводить через Думу летом 1910 г. Более того, из земель, продававшихся через Крестьянский земельный банк, менее половины было приобретено индивидуальными домохозяйствами – чаще в роли покупателей выступали сельские общины и кооперативы. К 1916 г. 61 % домохозяйств по-прежнему состоял в общине, и, когда в 1917 г. им был предоставлен выбор, свыше 95 % крестьян предпочли вернуться к общинному землевладению – очевидное свидетельство устойчивости коллективистского идеала в среде российского крестьянства.

Проблемы иного уровня возникли в сфере государственной политики, когда Столыпин попытался законодательно оформить более широкое применение своей реформы. Пока большинство голосов в Думе принадлежало двум левоцентристским партиям, как при первых двух созывах, шансов на сотрудничество парламента и правительства не оставалось. Одна из этих партий, либеральные кадеты (конституционные демократы), отравляла Столыпину жизнь еще в Саратовской губернии, где партия вступила в альянс с радикальной интеллигенцией – на редкость прочный. Второй партией были трудовики («Трудовая группа»), и их успех на выборах продемонстрировал, сколь ошибочны были надежды царя на лояльность крестьянства. В результате Столыпин изначально полагался главным образом на репрессивные методы, сослужившие ему неплохую службу в Саратове. К более миролюбивому осуществлению реформ удалось вернуться, лишь когда благодаря новому избирательному закону от 7 июня 1907 г. Столыпин получил нужный ему состав Думы. В Думе третьего созыва (первое заседание состоялось 1 ноября) большинство принадлежало консерваторам-октябристам (трехкратный прирост мест, всего 154 мандата или 35 % от общего состава), также в нее вошли 147 представителей правого крыла вплоть до крайне правых. Кадеты потеряли половину голосов, численность трудовиков сократилась в десять раз[15]. Но даже при таком с виду благоприятном раскладе, которого Столыпин добился главным образом сам, своими ухищрениями, он не обеспечил себе в Думе рабочее большинство. Произошло это отчасти потому, что октябристы и правые оказались политически не так уж едины, но главным образом потому, что каждая из предложенных премьер-министром реформ задевала интересы могущественных группировок, которые скорее теряли, чем выигрывали, в случае, если бы в стране наступило верховенство закона и возник новый класс независимых крестьян.

Замечательный пример – реформа в сфере религии. О прекращении преследований старообрядцев (заведомо склонных к консерватизму) заговорили еще в конце 1850-х гг., и теоретически это намерение подтверждалось указом о веротерпимости от 17 апреля 1905 г. (символическая дата – Пасха). Впервые в истории России ее жителям была предоставлена свобода вероисповедания. Однако едва угроза революции миновала, усилия Столыпина закрепить эти уступки наткнулись на яростное сопротивление православных иерархов из Государственного совета. Не лучше принимали и другие предложения Столыпина не столько потому, что они были так уж новы – по большей части они, как и религиозная реформа, обсуждались не первый год, – но потому, что решимость Столыпина и его напор грозили реальными переменами. Аристократы препятствовали предлагавшимся реформам местного самоуправления, опасаясь, что их влияние будет сведено к нулю, когда, с одной стороны, укрепится крестьянская демократия, а с другой – будут расширены полномочия губернаторов. Тормозя расширение крестьянской демократии, дворянство фактически срывало и земельную реформу. Не устраивала знать и перспектива появления новых местных судов, под чью юрисдикцию попадало все население, включая крестьян: аристократы опасались, что в судьи пойдут либеральные интеллигенты, и в итоге Государственный совет создал крестьянские суды, с судьями из крестьян, которые должны были решать только дела крестьян и оставаться в максимальной изоляции от основных институтов власти и права. В то же время любая попытка компромисса с землевладельцами встречала отпор промышленников, которых к тому же не устраивало намерение Столыпина ввести для рабочих страховку от несчастного случая и болезней. В итоге эти страховки появились не только с большой отсрочкой (пособие по болезни стали выплачивать и вовсе уже после убийства премьер-министра), но и обходились рабочим намного дороже, чем планировал Столыпин[16].

Чтобы лавировать между этими конфликтующими группами интересов, требовались большая гибкость и большая сила убеждения, чем те, что имелись у Столыпина. Хотя Столыпин и отдавал себе отчет в необходимости склонить общественное мнение на сторону своих реформ, он все же был в первую очередь бюрократом, а не политиком. Правые экстремисты, оплачиваемые правительством Столыпина, оказались специалистами по сенсационному, таблоидному журнализму, чем сослужили ему дурную службу. Более традиционные политические партии благодаря ослаблению цензуры после 1905 г. могли рассчитывать на поддержку солидных газет, но Столыпин видел в прессе скорее орган правительственной информации, а о собственной партии никогда и не думал. Это, но далеко не только это, отличает его от Муссолини: Столыпин – прямая противоположность харизматичному лидеру. Стиль его письменной речи был искажен удушающими ограничениями российского официоза; оратором он тоже был скверным: голос металлический, язык тела скуден. Выслушав обращение Столыпина к Думе, один из самых знаменитых и своеобразных русских журналистов Василий Розанов описал его так: «Большой и сильный сом плавает в варенье»[17]. Психологически он также не был готов иметь дело с зарождавшейся массовой политикой, и в особенности его тревожила внепарламентская активность. Харизматичный молодой монах Илиодор (Труфанов) постоянно наскакивал на премьер-министра, на Четвертом монархическом съезде в 1907 г. сравнил его с Понтием Пилатом, а в 1911 г. возглавил популистский крестовый поход по Волге, отчеты о котором заполонили все газеты в период между празднованием 50-летия со дня отмены крепостного права и убийством Столыпина. Когда Илиодор начал столь же широко разрекламированную голодовку в Царицыне в окружении тысяч восторженных женщин, Столыпин отправил войска с приказом занять его монастырь[18]. Тот же авторитарный инстинкт в еще большей мере подводил премьер-министра в отношениях с Думой и Государственным советом. Даже две его главные меры – Аграрную реформу, утвержденную 9 ноября 1906 г., и закон о земствах в западных губерниях 1911 г. – пришлось пропихивать по 87-й статье Основных законов (принятых 23 апреля 1906 г.), хотя право императора принимать срочные законы в перерывах между сессиями Думы предусматривалось именно на крайний случай. Роспуск Второй думы в мае 1907 г. и продавливание избирательного закона от 7 июня также самым возмутительным образом нарушали принцип, согласно которому все новые законы должны были теперь сначала получить одобрение парламента. С точки зрения даже наиболее лояльных либералов из элиты, готовность Столыпина в любой момент пренебречь фундаментальными конституционными принципами лишала его всякой легитимности. Граф Иван Толстой, единственный член кабинета Витте, поддержавший в 1905 г. концепцию полной толерантности по отношению к евреям, наотрез отказался признавать Столыпина талантливым государственным деятелем. «Он всегда и в моих глазах останется временщиком, карьеристом, со всеми недостатками такового», – писал он вскоре после убийства Столыпина. «Энергию и решительность премьер-министра» он сопоставлял с его «несравненно более серьезными недостатками: отсутствием критического ума, узостью политического кругозора». Возможно, Толстой и в самом деле уловил присущее Столыпину честолюбие, но его вердикт явно не воздает должного независимому уму Столыпина и его тонкому пониманию (в этом едва ли кто из современников мог с ним сравниться) взаимодействия общества, экономики и политики. И все же враждебное отношение к нему Толстого свидетельствует о глубине недовольства кадетов премьер-министром (который платил им столь же беспощадным презрением). Толстой, разумеется, был не одинок среди либералов в своем убеждении, что преемники Столыпина если вздумают продолжить его политику, от которой польза только «подонкам» и «прихлебателям», то в итоге лишь восстановят тень дискредитировавшей себя эпохи до 1905 г., а хуже этого ничего и представить себе было нельзя[19].

В то время как либералов Столыпин отпугнул все более отчаянными попытками привлечь на свою сторону правых, для чего ему приходилось поддерживать шовинистический национализм, сами правые и в особенности правые радикалы, погромный Союз русского народа, считали, что Столыпин предал царя, встав на сторону незаконного парламентского режима. Митрополит Волынский Антоний (Храповицкий), противоречивая фигура, сторонник Союза русского народа, рифмовавший «конституцию» с «проституцией», отказывал Столыпину в доверии, поскольку при всех своих конфликтах с Думой премьер видел в ней неотъемлемый элемент российского законодательного процесса. Сомнения в рядах правых зародились очень рано. Хозяйка петербургского салона Александра Богданович уверилась в лицемерии Столыпина, едва он был назначен на должность. «По-видимому, Столыпин – и нашим и вашим; утром он – либерал, вечером – наоборот»[20], – записала она в дневнике 29 апреля 1906 г. В следующие пять лет в ее салоне собиралась целая плеяда недовольных лидеров правых и разбирала двуличие Столыпина. Даже старик-генерал Александр Киреев, более других уважавший Столыпина, вскоре утратил к нему доверие. При первой встрече в мае 1906 г. только что назначенный министр внутренних дел «производил прекрасное впечатление… рассудительный, благожелательный, понимает положение дел… У нас мнения очень близкие»[21]. Полгода спустя Киреев все еще утверждал, что Столыпин – безусловный gentleman (и это для него важно), однако общности взглядов уже не чувствовалось. Разговор, запечатленный в генеральском дневнике незадолго до проведения Аграрной реформы, обнажает ту бездну, которая отделила премьер-министра от многих потенциальных союзников справа, более всего страшившихся еврейских спекуляций землей:

 

С [толыпин] . Вы меня браните за права, данные раскольникам и старообрядцам?

Я. Нет, нисколько, я Вас браню за уничтожение общинного землевладения.

С [толыпин] . Его нельзя не изменить! Я его видел, знаю и знаю тоже разницу его с владением хуторским. Россия сразу обогатится.

Я. Вы забыли, что независимо от вопроса денежного – это еще и вопрос политический (Вы создаете массу пролетариев-батраков). Вся земля крестьян будет скуплена жидовством!

С [толыпин] . Пока я буду на моем месте, этого не будет. Черта еврейской оседлости не будет уничтожена.

Я . А Вы вечны?[22]

 

Столыпин не был вечен, более того, как верно заметил Александр Гучков, политическая его смерть произошла задолго до убийства. Лидер октябристов, наследник известного старообрядческого рода имел все основания восхищаться премьер-министром, отстаивавшим гражданские права для инаковерующих. Гучков сделался ближайшим сподвижником Столыпина в парламенте и оставался им, по крайней мере, до кризиса в связи с западными земствами в марте 1911 г., когда октябристы окончательно утратили доверие к Столыпину и он вынужден был полагаться почти исключительно на националистов. Уже в 1909 г. укрепившаяся связь Столыпина с националистами, которые беспокоились главным образом о защите интересов русских на окраинах империи, обозначала уход от прежней сосредоточенности на экономической и политической реформе. Ни октябристы, ни националисты не имели достаточно стабильной базы для широкого консенсуса, без которого невозможны были и фундаментальные перемены. Ожесточенные личные распри также снижали возможность новых союзов. Провинциал и «чужак», Столыпин давно вызывал подозрения у петербургского света. Петр Дурново, предшественник Столыпина на посту министра внутренних дел, возненавидел его с первого взгляда, Витте – блистательный, заносчивый, обозленный вынужденной отставкой с поста премьера в 1906 г. – вел беспощадную вендетту против своего преемника, достигшую пика в 1911 г., когда в Государственном совете спор о западных земствах привел к кризису. И что характерно для отравленной атмосферы российской политики тех лет, враги стремились первым делом испортить отношения Столыпина с тем человеком, от которого в стране зависело почти все, – с царем.

В итоге сам же Николай II главным образом и препятствовал деятельности своего премьер-министра. Хотя реформы Столыпина могли продлить жизнь династии, царь (вполне справедливо) видел в них угрозу своему статусу самодержца – статусу, который он был твердо намерен сохранять вопреки всему. Министры готовы были смириться с идеей самодержавия, если бы она сводилась к вере в божественное помазанничество царя, но в глазах Николая II это означало ни больше ни меньше как абсолютную и нераздельную власть. Итак, в то время как общество приветствовало Октябрьский манифест, видя в нем зарю новой, конституционной эпохи, сам царь видел в Манифесте личный дар своему народу (дар, который можно и отобрать). По той же логике и Думу, учреждение которой было обещано Манифестом, он воспринимал как продолжение своей самодержавной воли. По этой причине царь не доверял сильным министрам и позаботился о том, чтобы ни Витте, ни Столыпин не имели шанса сделаться российским Бисмарком. Чем прислушиваться к министрам, царь полагался на закулисных советников, первым из которых стала царица, разделявшая политические убеждения мужа и умевшая сформулировать их так, как он сам не умел. Благодаря царице приобрел сильное влияние на царя и Распутин, полная противоположность чиновнику западного типа, воплощение идеализированного русского мужика (навязчивый образ в сознании царя). В итоге царь, склоняясь на сторону Распутина и Союза русского народа (и под более тонким влиянием Петра Курлова), укрывал от цензуры непочтительного монаха Илиодора, чем, разумеется, наносил оскорбление собственному премьер-министру. Гучков полагал, что ко времени визита Столыпина в Киев, т. е. к августу 1911 г., поддержка, оказываемая Николаем этому фанатику, уже побуждала Столыпина задумываться об отставке.

В итоге мало кто проливал слезы после гибели Столыпина, и даже ближайшие преемники почти никогда не упоминали о нем. Новый премьер, Коковцов, заявил совету министров, что их «моральный долг» – сохранять, продолжать и воплощать возвышенные принципы, которыми был пронизан весь труд Столыпина. Но под этим подразумевалась всего лишь вера во «благо России», в ее «мощь и великое будущее»[23]. Никаких обязательств развивать реформу Коковцов не принимал на себя, да и не мог, поскольку вовсе не был таким «доминантным» премьер-министром, каким удалось ненадолго стать Столыпину.

В российской истории немного эпизодов так часто рассматриваются с точки зрения альтернативных путей развития, как убийство Столыпина. А при переоценке прошлого Российской империи в XXI в. едва ли какое-нибудь другое событие изучалось активнее. Но, как ни парадоксально, это, видимо, тот случай, когда чем больше внимания уделяется теме, тем менее убедителен результат. В прошлом России найдется немало точек, в которых история могла принять иное направление, но убийство Столыпина к таковым не относится.

 


Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 166; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!