Из протокола 271 заседания СНК 12 страница

После некоторых формальностей нас развели по камерам. Меня не обыскивали, но мою жену надсмотрщица заставила раздеться до нага в холодном коридоре и тщательно обшарила и ее и ее пожитки... В тюрьме Полицейпрезидиума тоже все было запущено, бы­ло холодно, грязно... Не раздеваясь, я повалился на койку, дрожа от холода и от смертельной усталости... Рано утром я потребовал, чтобы меня свели в канцелярию, где я снова написал протест и потребовал объяснения при­чины моего ареста. Смотритель, ознакомившись по моим словам с моим делом, стал меня утешать, говоря, что это должно быть, просто недоразумение, которое немед­ленно рассеется. Он тут же позвонил в мин. ин. дел {137} и сообщил о моем протесте и о моем болезненном состоянии. Ему ответили, что чиновник, которому поруче­но расследование дела, уже выехал в Полицейпрезидиум и скоро объяснит мне все.

И действительно, скоро меня снова позвали в кан­целярию в особый кабинет, где я увидел маленького чиновника министерства ин. дел, приходившего ко мне иногда в посольство с поручениями от Надольного, фон Треймана, а рядом с ним еще одного гос­подина, как оказалось, полицейского комиссара по уголовным делам. Я сразу же потребовал объяснения причины такого явного нарушения моей неприкосновенности. Но, разумеется, я никакого удовлетворительного ответа не получил. И затем начался допрос.

       — Вы обвиняетесь, — начал фон Трейман, — в том, что, находясь на дипломатическом посту и поль­зуясь экстерриториальностью, занимались пропагандой, тратя на это имевшиеся в вашем распоряжении средства. Это во первых. А во вторых, в том, что, находясь в Гамбурге и в Хадерслебене, куда вы выехали без разрешения, вы сделали попытку нелегально уехать из Германии. Угодно вам будет отвечать на эти обвинения.

       Я изъявил полное согласие дать объяснения.

       — Прежде всего, — сказал чиновник, — не при­знаетесь ли вы чистосердечно, сколько точно вы израс­ходовали денег на пропаганду... Имейте в виду, что чистосердечное указание смягчить вашу участь, что мы, в сущности, хорошо знаем ту сумму, которую вы упо­требили на преступные цели. Но нам нужно ваше чи­стосердечное признание...

       — Прежде всего, — ответил я, — я категорически отрицаю взводимое на меня обвинение, что и прошу {138} записать в протокол: никакой пропагандой я не занимал­ся, почему и не мог тратить на нее денег.

       — А, хорошо, хорошо, — с хитрой улыбкой опыт­ного следователя ответил фон Трейман. — В таком случае, не будете ли вы любезны точно указать, какую сумму вы израсходовали в Гамбурге?

       — Точно я не могу указать, — ответил я, — у меня нет при себе отчета, он в моих делах в Гам­бурге, но приблизительно я истратил свыше 12 миллионов марок...

       — Свыше 12 миллионов марок? — переспросил фон Трейман, не скрывая своего удовольствия по по­воду так ловко выуженного у меня признания. — А вот как, вот как, очень хорошо... Господин комиссар, не угодно ли вам записать это признание господина консула... Да, так... А на какие именно, точно, цели вы израсходовали в один месяц вашего пребывания в Гамбурге столь колоссальную сумму денег?

       — Если вопрос этот вас интересует, вам нуж­но взять мои бухгалтерские книги, которые остались в Гамбурге. Или, еще лучше, обратитесь в банк "Дисконто Гезельшафт", где у меня текущий счет и где я хранил и храню все отпущенные мне суммы и через кото­рый я производил платежи по предъявленным мне счетам и требованиям.

       Лицо у моего следователя вытянулось. — А, — разочарованно протянул он. — Но на что вы тратили деньги?

       Я объяснил: на уплату пароходству и страховым обществам. Он стал наседать на меня и сказал, что ему хорошо известно, что я тратил и на другие цели. И он вытащил из досье номер газеты, в которой было отмечено мое пожертвование 1.000 марок в {139} пользу семей убитых во время революции (В качестве представителя советского правительства, я, действительно, пожертвовал через редакции одной газеты в Гамбурге, собиравшей на венки жертвам революции, 1.000 марок, оговорив в препроводительном письме, что вношу эту сумму вместо пожертвования на венок, как пособие вдовам и детям убитых во время гамбургской революции. — Автор.), и предъявил его мне. Я, конечно, подтвердил.

       — Так вот, это и есть ваше преступление, — сказал фон Трейман.

       — Так значит, все лица, которые внесли тогда те или иные пожертвования, тоже привлечены к ответ­ственности? — спросил я.

       Он смутился, сказав, что это видно будет. Полицейский комиссар пришел ему на выручку и, отозвав его к окну, стал ему что то доказывать и в чем то убеждать его...

       Не менее слабо было и обвинение меня в желании бежать из страны, правительство которой усиленно на­стаивало на моем отъезде из нее. Я тут же попросил разрешения мне обратиться к помощи адвоката. Фон Трейман резко отказал мне.

       Из этого допроса так ничего и не вышло (Отмечу в виде курьеза, что фон - Тройман предъ­явил ко мне обвинение в том, что, находясь в Хадерслебене, я оттуда руководил революционным движением в Германии и принимал даже участие в последнем путче в Берлине перед самым своим арестом. Это же обвинение предъявил мне и допрашивавший меня впоследствии главный прокурор, доктор Вейс, повторил, как курьез, с улыб­кой заметив, что не требует от меня никакого ответа на этот пункт.

           Впоследствии мне стало известным, что за мной следили в Гамбурге наша прислуга и ее возлюбленный, какой – то унтер - офицер, поселившийся в доме против консульства. Эти соглядатаи и наплели всяких нелепостей и небылиц на меня, приписывая мне действия, к которым я и хронологиче­ски и по условиям места не мог иметь никакого отношения. — Автор.) Я внес также протест по поводу моей абсолютно ни в чем неповинной жены и потребовал свидания с ней. Снова {140} частный разговор с комиссаром, и мне объявили, что нам разрешено поместиться в одной камер.

       Меня увели и через некоторое время отвели в об­ширную камеру на 24 человека, где я нашел уже и свою жену и наши вещи. Таким образом, нас и держали вместе во все время этого почти двухмесячного тюремного сидения.

       Вскоре меня снова вызвали на допрос, причем тот же фон Трейман сказал мне, что моя жена и я арестованы в качестве заложников за каких то немецких граждан, арестованных советским правительством в Риге, и что нас постигнет равная им участь... И началось безрадостное прозябание в загрязненной, запущенной тюрьме, полной насекомых, в которой обык­новенно держат воришек и проституток. В то время Германия находилась в ужасающих экономических условиях, а потому и немудрено, что и тюрьмы были в самом плохом состоянии: пища была отвратительна ( мы питались на свой счет и нам приносили обед из ка­кого то плохенького ресторана), да и не топили почти совсем, хотя стояла на редкость суровая зима: лишь два раза в день, в шесть часов утра и в шесть вече­ра пускали по трубам пар на полчаса и вслед затем все выстывало.

Но были периоды, когда за недостачей уг­ля и совсем не топили. Немудрено, что я, не оправив­шись еще как следует после испанки, стал все слабеть, точно таял, а потому пребывание в тюрьме было для меня очень мучительно... {141}

       В тюрьме я случайно узнал, что, кроме Е. К. Нейдекер, был арестован также "по моему делу" и Коновалов, которого содержали в том же полицейпрезидиуме. Впрочем, Е. К. Нейдекер, как германская под­данная, была освобождена через три дня. Я распорядил­ся, чтобы Коновалову давали обед из того же ресторана, из которого получали и мы. Через некоторое время Е. К. Нейдекер добилась разрешения навещать нас, и при первом же свидании она сообщила нам, что на другой же день после ее ареста у нее на квартире в предместье Берлина был произведен обыск. В ее квартире никого не было. Перевезя после нашего от­ъезда в Хадерслебен, оставленные нами в Гамбурге ве­щи к себе, она просто заперла свою квартиру на ключ, попросив соседей наблюдать за ней. Явившиеся для обыс­ка солдаты во главе с офицером взломали замок и, к изумлению соседей, произвели обыск, но, в сущности, это был простой грабеж средь бела дня. Солдаты по­хитили все ее драгоценности и массу наших вещей, при­чем этот "обыск", по свидетельству соседей, происходил под рояль, на котором играл офицер, пока "работали" солдаты. Все награбленные вещи солдаты взвалили на грузовик и уехали...

       И Е. К. Нейдекер, и я подали формальную жалобу, но бесплодно....

       Находясь в тюрьме, я продолжал настаивать на том, чтобы мне дали возможность обратиться к адво­кату. Мне упорно отказывали, несмотря на то, что аре­стованному вскоре после нас Радеку, как мы узнали из газет, было тотчас же разрешено обратиться к известному адвокату Розенбергу. Тогда я в одно из свиданий с Е. К. Нейдекер передал ей тайно письмо на имя бывшего посольского юрисконсульта Оскара {142} Кона, который в то время был членом национального собрания, заседавшего в Веймаре. Но время шло, а Кон не являлся.

От той же Е. К. Нейдекер я узнал, что власти скрывают наш арест от газет и, в частно­сти, обязали ее под угрозой немедленного нового арес­та, никому не говорить, что сталось с нами... Мы были тщательно изолированы от всего мира, к нам никого, кроме Нейдекер не пускали, никому не позволяли пи­сать письма и ни от кого мы не получали писем. Правда, несколько раз за время нашего сидения к нам в ка­меру проникали в форме надзирателей и в штатском какие то подозрительные люди с предложением пере­дать на волю письма, вести нашим знакомым и вообще помочь нам. Но, подозревая провокацию, я упорно от­казывался от этих услуг.

       Как ни тяжело было для нас сиденье в тюрьме, но было одно светлое явление, о котором мы всегда вспоминаем с чувством искренней благодарности. Этим явлением было отношение к нам тюремной администрации, которая все делала для смягчения тяжести наше­го заключения, относясь к нам с исключительной сер­дечностью и стараясь всячески скрасить нашу жизнь...

       Заметив, что у меня началось кровохарканье и что мне с каждым днем становится все хуже, смотритель тюрьмы направил ко мне тюремного врача, доктора Линденберга. Очень старенький и слабый, этот почтенный доктор отнесся сперва ко мне весьма сурово, как к ярому и преступному большевику. Но по мере наших свиданий, старичок все более и более отмякал и в конце концов принял в нас и в нашей судьбе самое горячее дружеское участие...

       Недели через три после нашего заключения нас однажды утром отвезли в Моабит на допрос. {143} Сопровождал нас агент полиции в штатском. Это был очень предупредительный человек, который сразу, сказав, что ему известно, что нас держат в тюрьме не­законно, стал уверять, что после допроса в Моабите нас освободят.

       Допрашивал меня главный прокурор, доктор Вейс, являвшийся чем то вроде нашего прокурора су­дебной палаты. Выслушав мои подробные объяснения по поводу моих "преступлений", он, не обинуясь, сказал, что наше заключение является незакономерным, что на основании произведенного расследования и моих объяснений, прокуратура пришла к заключению, что в данном деле нет никакого состава преступления и что по­этому я и моя жена подлежим немедленному освобождению.

       — Я совершенно не понимаю, за что же вас аре­стовали и держат так долго в заключении ? — недоумевая спросил он.

       Я сообщил ему о последнем заявлении фон Треймана, что нас держат, как заложников. Он густо покраснел и сказал:

       — В Германии нет такого закона... закона о заложниках... Это не может быть, тут какая-нибудь ошибка... Сейчас вас освободят... Вот мы поговорим по телефону при вас же, чтобы вы слышали все, что мы скажем...

       И он обратился к своему помощнику и попросил его переговорить с Надольным. И я слышал, как этот молодой прокурор говорил Надольному, что по расследовании дела, прокуратура пришла к заключению, что меня держат совершенно незаконно и что она требует немедленного освобождения нас... Однако, по мере этой телефонной беседы, голос прокурора все падал и {144} падал... Тем не менее он сказал нам, что не сегодня, так завтра мы будем освобождены... по выполнении м-ом ин. дел некоторых необходимых формальностей. Сердечно и радушно прощаясь с нами, доктор Вейс с гордостью сказал:    

— Вы видите, что в Германии нельзя держать в заключении людей ни в чем неповинных...

       И нас снова повезли в Полицейпрезидиум, где мы просидели еще боле трех недель, все время находясь в распоряжении мин ин. дел. Не знаю, долго ли мы сидели бы еще в тюрьме и вообще, что было бы с нами, если бы нас не освободил старичок доктор Линденберг. Он долго и упорно хлопотал о нашем освобождении в виду нашего болезненного состояния, писал бу­маги, удостоверения в том, что мы "неспособны выно­сить тюремное заключение" ("nicht haftfaehig") и требовал самым настоятельным образом хотя бы нашего интернирования в больнице. Как то — это было дня за три до нашего освобождения — Е. К. Нейдекер, пришедшая на свидание с нами и ждавшая в канцелярии, слыхала, как доктор Линденберг вызвал Надольного к телефону и говорил ему:

       — Это ни в чем неповинные люди... Ведь прокурор сказал, что их арест незаконен... Я требую, что­бы их немедленно освободили. — И далее, на какое то возражение Надольного, он с раздражением крикнул:

       — Я доктор, а не палач... прошу не забывать этого!

       И вот — это было 3-го марта 1919 года — нас перевезли в санаторию в Аугсбургерштассе в Шарлоттенбург (профессора Израэля), где мы и были интер­нированы, выдав многословную подписку в том, что, находясь в санатории, мы не будем делать попыток к {145} побегу, не будем ни с кем видеться, ни с кем раз­говаривать, не переписываться, не сноситься по телефону...

       Как курьез, отмечу, что возвращая мне находившиеся в тюремной конторе деньги, смотритель тюрьмы, краснея и смущаясь, попросил меня уплатить по пред­ъявленному тут же счету, за содержание нас обоих в тюрьме. Это было так комично, что я попросил его объ­яснить мне это.

       — Да, господин консул, это действительно очень смешно. Но таковы правила. Вы должны уплатить по 60 пфеннигов в день, как вы видите, указано в счете, за кров, отопление, освещение и услуги...

       Мне ничего не оставалось, как уплатить...

       Итак, мы были в санатории, в прекрасной комнате, которая показалась нам после тюрьмы, верхом роскоши и комфорта. Там нас поджидал уже наш доктор, дававший еще кое-какие распоряжения... Но он не ограничился нашим освобождением, нет, он все время навещал нас, хотя жил в другом конце Бер­лина, лечил меня, снабжал книгами, часто звал к себе в гости. И все это совершенно бескорыстно. Когда я сделал как то попытку заплатить ему за визиты, он, этот старый и бедный человек, был искренно обижен и со слезами на глазах сказал: — Ведь я же ваш друг! — Он категорически отказался от платы и затем никогда не позволял возвращаться к этому вопро­су, пресекая его в самом начале...

       В санатории нас навестил, наконец, и Оскар Кон, который, в виду занятий в национальном собрании, не мог навестить меня раньше. Он тоже возмутил­ся нашим арестом, но сделать ничего не мог. И мы продолжали оставаться заложниками...

       Много раз за время нашего сидения в тюрьме и {146} затем пребывания в санатории я, вспоминая обстоятель­ства моего ареста, приходил в тупик, что из России нет никаких вестей, которые говорили бы о том, что там делают что то, чтобы вызволить меня. Я не сом­невался, что советскому правительству известно, что я нахожусь в заключении в качестве заложника, т. е., лица без всяких прав... И неужели — думалось мне — они так-таки и отрекаются от меня. Не хотелось, нель­зя было этому верить, и я склонялся к тому, что мин ин. дел просто скрывает от меня правду. Позже, когда мы отвоевали себе некоторую свободу, я часто справлял­ся в мин ин. дел, нет ли каких-нибудь известий из Москвы? И мне, неизменно, с нескрываемой иронической улыбкой, отвечали, что все время сносятся с Москвой по моему поводу, но что оттуда ни разу ни слова не по­лучили в ответ...

Тяжелые размышления и сомнения охватывали меня. На имевшиеся у меня в Гамбурге сред­ства было наложено запрещение и я мог выписывать че­ки только с контрассигнированием мин. ин. дел, ко­торое продолжало свою жестокую политику в отношении меня.

       Это было 22-го апреля 1919 года. Был канун Пасхи. Было как то особенно грустно на душе. Около трех часов явился чиновник мин ин. дел и предъявил мне бумагу, в которой значилось, что мы должны в тот же день с шестичасовым поездом выехать из Берлина по направлению к России через Вильно. Железнодорожный путь на Вильно во многих местах был разобран и надо было бы в этих местах брать лошадей. Кроме того, путь лежал по голодной, разо­ренной войной стране, поэтому путники должны были заранее запасаться провизией. У меня не было денег и было поздно требовать их из банка. Были еще разные {147} мелочи, которые нельзя было урегулировать в виду наступающих праздников. Стояла очень суровая погода с дождями, снегом и холодами... Жена моя пришла в искренне возмущение и, не скрывая его, бросила по ад­ресу мин. ин. дел: «Господи, какие мерзавцы!»...

       — Совершенно верно, сударыня, — сказал на чистом русском языке чиновник, который, как это ока­залось, жил до войны в России, находясь на службе в одном консульстве. — Употребите все усилия, чтобы не ехать...

       И, по его совету, я тотчас же вызвал по телефону доктора Линденберга, который немедленно же приехал. Он вступил в резкую беседу с чиновником, звонил по телефону, написал целую сеть разных удостоверений и пр., и отъезд наш был отсрочен на три дня. И мы остались.

       А на другой день я узнал, что 22-го апреля Виль­но была подвергнута нашествие поляков, что в ней на­чались избиения евреев и всех советских служащих... Таким образом, благодаря тому, что мы задержались, мы избегли того, что неминуемо ожидало нас в Виль­но. Было ли это сознательное желание мин. ин. дел по­губить нас или только совпадение — не знаю...

       На другой день, несмотря на праздник, я вызвал Оскара Кона, и отсрочка была продлена...

       Между тем, я при посредстве мин ин. дел ста­рался несколько раз войти в сношения с советским правительством. Посылались телеграммы Чичерину, но ответа не было. Кон энергично хлопотал за меня, и в конце концов о моем аресте и всех злоключениях было доведено до сведения Шейдемана. Мне передавали, {148} будто Шейдеман сказал — искренно или только при­творялся, это дело его совести, — что в первый раз слышит об этом возмутительном деле, и дал мне разрешение оставаться в Германии на полной свободе, сколь­ко я хочу. И по его распоряжению, нам были выданы по­стоянные паспорта с отметкой, что нам дано неограни­ченное по времени право пребывания в Германии. Таким образом, я мог свободно и беспрепятственно ходить ку­да угодно и навещать, кого хочу.

       И вот, раз я встретил на улиц одну девицу, жив­шую постоянно в Берлине и принятую мною некогда на службу в посольство.

От нее я узнал, между прочим, что наш вице-консул Г. А. Воронов не ухал с посольством, а остался в Берлине, где благополучно и проживает. Она сообщила мне его адрес, и я отпра­вился к нему. Мое появление, видимо, его неприятно по­разило. Он как то путанно и сбивчиво стал мне объяс­нять, что при всем желании уехать с посольством, он просто опоздал на поезд и таким образом остался в Берлине...

       Итак, благодаря разрешению Шейдемана, я получил право свободного проживания в Германии. Но это и явилось сильным толчком по пути моего стремления возвратиться в Россию как можно скорее. Я начал часто надоедать мин. ин. дел, прося их снестись с советским правительством обо мне, о моем возвращении. Наконец, я как то, не получая никаких известий, настоятельно потребовал, чтобы мне дали самому снес­тись с Москвой. И я добился своего и послал, хотя и строго процензурованную м-ом ин. дел, телеграмму Красину с изложением истории своего ареста и пр. и на­стоятельно спрашивал, когда и каким путем я могу возвратиться. Наконец, я получил ответ от Красина, {149} который рекомендовал мне выехать вместе с профессором Деппом (Профессор Депп — мировое имя, выдающейся ученый, специалист по котлам. Совершенно чуждый всякой политике и вполне лояльный в отношении советской власти, он был вскоре по возвращении из заграницы, куда он был командирован самой же советской властью для научных целей, арестован ВЧК по обвинению в сношениях с заграницей. После долгого и мучительного заточения, этот престарелый ученый был, наконец, освобожден по усиленным настояниям, как моим, таки и Красина, его бывшего ученика по СПБ Технологическому институту. Но, измученный и физически и нравственно заключением и ночными допросами, этот выдающийся ученый, вскоре после освобождения, умер. — Автор.), возвращающимся в Россию.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!