Тот райский и несказанно прекрасный мир, что, к счастью, я способен созерцать и передать словами вам, читатель, живет в моей, казалось бы, серой и невзрачной ванной комнате.
Лосская Ольга Николаевна
«Дед»
Посвящается Елене Аскеро.
Мы живы, пока память о нас
хранит хотя бы один человек на Земле…
- Ну и приморозило сегодня! – растирая руки, воскликнул Гоша, мой давний друг. – Подбрось там ещё дровишек, помрут твои овцы.
Я послушно кинул пару пален в огонь и засмотрелся. Красота! Смертельная красота, красота мгновений. Вот сейчас горит, бьётся о печные стенки, источает тепло, свет, даже внушает страх, а через некоторое время всего лишь зола, разбросанная по грядкам. И кто вспомнит? Кто подумает: «Вчерашнее палено горело так ярко!». А никто. Зажгутся новые, ярче и теплее.
- Ты что там затих? Давай по стопочке! – вывел меня из задумчивости товарищ. Он старательно нарезал сало на табурете, застеленном газеткой.
- Можно и по стопочке, - протянул я, наблюдая за этой привычной картиной, - а того и глядишь, по две.
- Ты, Степан, нешто сегодня не бодрый. Надо было нам раньше с тобой начать, а то от ожидания горячительного ты даже сдулся, - с улыбкой на пол рта произнёс Гоша, не отрывая своих маленьких глаз от огурца под ножом.
Я промолчал, только снова взглянул на огонь в печи. В котельной пахло дымом, старой одеждой и водкой. Я любил эти запахи. Быть может потому, что с детства знал их: мой отец тоже был стопщиком. Здесь всё было родное, наполненное воспоминаниями. Дома даже было не так хорошо. Поэтому освободив своего сменщика от работы, я остался в котельной один. Жалел только, что летом ферма, которую моя котельная обогревала, в тепле не нуждалась.
|
|
|
- Опять утоп в своей голове. На, держи, - протянул стопку водки Гоша. – Будем! – и мгновенно пододвинул свою к моей.
- Не чокаясь, - ответил я и выпил.
Давно, лет сто тому назад, я уже их знал. Сначала мальчишкой. Это была самая дружная семейная пара из всех. Мария Петровна и Афанасий Никифорович жили замечательно. Часто я хаживал к ним то за яблоками, то радио послушать, то понаблюдать, как Афанасий Никифорович закручивает папиросы.
- Курить – плохо. Ты, Степан, всегда помни, - однажды сказал он мне, когда мы вместе пришли в поле за скотом. - Курить, ругаться и бить. Страшнее нет зол. Ты всё равно будешь это делать, но никогда не забывай, что страшнее этого нет.
А сам курил. Помню, как свернёт папиросу, к носу её поднесёт, втянет запах глубоко в себя и скажет: «Эх, хороша!». Курить – курил. А про остальные пункты не знаю, может, и это за ним было. Про них с Марией Петровной мало кто в деревне знал. Сами они были не местные, говорят, бежали откуда-то, мол, семья Никифоровича в другом городе осталась, что бросил первую жену и бежал сюда с новой любовью. Другие поговаривали, что он – сбежавший заключенный. Но никто ничего точно не знал. Не знал и не общался с ними. Я много раз, став уже взрослым человеком, размышлял над этим вопросом: «Почему так? Почему у этой радужной семьи не было в нашей деревне друзей?». Одни предположения мелькали в моей голове. Но с каждым годом я убеждался в своей правоте. Человек может перебороть и скрыть в себе любые чувства: радость, любовь, ненависть… но только не зависть. Зависть съедает человека изнутри и отражается чёткими буквами на его лице. Поэтому завистник не может общаться с теми, на кого направлена его зависть: они мгновенно прочитывают всё на его лице.
|
|
|
Афанасий Никифорович, широкоплечий, высокий, грамотный, очень сильно выделялся на фоне остального мужского населения деревни, хоть и был обычным трактористом. Шаг его был широким, голос низким, улыбка искренней. В своих коричневых, длинных сапогах он щеголял и летом, и зимой. Это не от недостатка денег, семья была трудолюбивой, а значит и обеспеченной, а от какой-то его необыкновенной привязанности к ним. Молодым я помню его нечётко, детская память, смешанная с домыслами, не даёт возможности мне сейчас вспомнить, каким был он, сорокалетний Афанасий. Помню лишь, что очень мне нравилось наблюдать за его движениями, плавными, но размашистыми.
|
|
|
Мария Петровна была учительницей. Все дети безумно любили её, а я завидовал, что она не ведёт мой класс. Одно время, помнится, были в моей детской голове мысли, заболеть надолго, чтобы остаться на второй год и попасть так в ученики Марии Петровны. Эта женщина всегда улыбалась и неспособна была злиться. Не смотря на то, что она много работала и в школе, и по хозяйству, никогда не выглядела плохо и, казалось, совсем не болела.
- Бережёт её Афанасий, - бросила как-то моя мать, когда мы проходили мимо их дома и видели на участке полющего грядки Афанасия Никифоровича. – Не то, что твой батя.
И, действительно, батя мой мать не берёг. И когда мне исполнилось пятнадцать лет, её не стало. С тех пор я остался один. Долго шатался я по вечерним улицам нашей деревни в поисках тёплого для меня места и не находил его. Не было его нигде после смерти матери. Только семья Афанасия иногда давала возможность на мгновение забыть, что у меня больше нет своей собственной. К ним я заходил редко, но чаще, чем все остальные. Мария Петровна заваривала нам малиновый, а то и брусничный чай, и зимой мы согревались у печки, зажимая ладонями чашки. При этом Афанасий Никифорович часто подшучивал над своей женой, но я всегда видел в этих шутках тепло, идущее от сердца. Часто мы запевали под чай «По диким степям Забайкалья» - любимую песню Афанасия Никифоровича. Были ли дети в этой семье – этого я тоже не знал. Скорее всего, нет. Они любили друг друга, и с помощью этой любви смогли восполнить даже это ужасное отсутствие.
|
|
|
Я люблю ощущать тепло их дома. Когда мне некуда было идти, а идти никогда мне не было куда, я прибегал сюда. Неловко себя чувствовал, топтался у окон, не решаясь зайти, пока меня не замечала Мария Петровна. Она широко улыбалась мне, а потом загнав в дом, ругала, что заморозил руки. Здесь меня кормили. Афанасий Никифорович доставал газету, пришедшую на днях и по несколько раз перечитывал в слух статьи, а мы с Марией Петровной слушали. Я не вслушивался в слова, мне запоминался низкий убаюкивающий голос. Мария Петровна не отрываясь смотрела на мужа, пока он зачитывал про колхозную картошку, подкормленные поля и поголовья скота. Она любила его. Как он относился к своей жене, я понял не сразу.
Однажды Мария Петровна простудилась. Помню, как Афанасий Никифорович стонал над ней. Он, громкий в обычные дни и строгий, сдержанный и рассудительный, сидел над ней часами на пролёт и стонал. Я удивился, зайдя в дом и увидев его согнувшимся над кроватью. «Скоро пройдёт», - успокаивала его Мария Петровна. И казалось, болеет совсем не она.
Я стоял в дверях, смотрел на эту картину, незамеченный, и плакал. Плакал, потому что вспоминал, как сидел в такой позе сам, мелкий, совершенно не знающий, что делать, над кроватью, на которой лежала моя мать. Она успокаивала меня так же, только слёзы катились из её глаз. И я не мог их не запомнить. Не мог не запомнить ещё и из-за ненависти, которую испытывал в этот момент к своему бате. Где находился тот долгих, невозможно долгих две недели, я не знал. И знать не хотел, раз уж его не было рядом с той кроватью.
Мария Петровна быстро поправилась. И никто из них не вспоминал больше эту болезнь. Только я так и не смог забыть.
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я решил уехать из деревни. Надо было что-то искать в этой жизни. Уехал далеко и надолго. И где я только не был за это время! А где конкретно – и вспомнить не могу. Был везде и нигде. Связался не с той компанией, как сейчас говорят, занимался не теми делами. И через лет семь, а может и десять, решил навестить родные края.
Карманы топорщились деньгами, глаза горели азартом начинающейся жизни, и я мечтал только об одном: «Посмотри на меня, батя!».
Приехал, пощеголял по местному клубу в новом драповом пальто, закатил гулянку в Гошином доме, одним словом, распустил всё, что было на тот момент, попросил у Гоши взаймы и собирался уезжать.
Тот день я помню очень хорошо. Автобусная остановка, сырая погода, мокрая скамейка. Я раздражался опозданию транспорта или батиному равнодушию, уже не помню, и много курил. На остановке, кроме меня и бабы Люды, жившей неподалёку и знающей все новости не только нашей, но и ближайших деревень, никого не было. Баба Люда разглядывала меня внимательно и думала, что я не слышу, как она шепчет про себя: «Ах, экий стал! Пальцы, как вилы, пораспускал! Вона что деньжищи с людями делают!» и что-то ещё в этом роде. Мне казалось, что тогда я уже научился не слушать никого вокруг, а оказалось, что такой шёпот может разорвать ушные перепонки.
Долго ещё баба Люда что-то нашёптывала себе под нос, пока на другой стороне дороги не показался человек в серой от сырости фуфайке и шапке-петушке, натянутой по самые глаза. Человек шатался из стороны в сторону, пару раз чуть не упал в сточную яму, но еле-еле устоял и продолжал свой путь, медленно, неверно.
- Опять наклюкался! – теперь во весь голос воскликнула бабуля. Видимо, хотелось ей всё-таки, чтобы предметы её обсуждений знали, что она говорит. – Вот морда поросячья! Как не стыдно!
Я долго рассматривал человека, вызвал он у меня какой-то интерес, зацепил чем-то. Он был достаточно далеко от нас и шёл в противоположную сторону, поэтому разглядеть лица я не сумел. Моментально приехал автобус, словно ниоткуда. Мы с бабулей сели по разные стороны. Я ещё смотрел. Автобус уезжал, а я продолжал смотреть, и никак не мог понять, кто же это? Любопытство до того въелось в мою голову, что мне пришлось пересилить себя и обратиться с этим вопросом к бабе Люде.
- Эх, ты! Морда буржуйская! – и что за мода у неё, называть всех разными «мордами». – Народ нашинский уж не помнишь! Не стыдно ли, а?
- Давайте без отступлений, бабуля! – потребовал я, заведённый собственным любопытством. Она хотела на «бабулю» что-то возразить, но не стала этого делать, быть может, из-за моего тона в голосе, а может по другим причинам.
- Да, Афанасий это! Свинья пьяная!
Моё сердце замерло.
- Как Афанасий?... Никифорович? – я облизал высохшие от волнения губы, не переставая сводить глаз со своей собеседницы. – Как Афанасий?...
- Да вот так! Спился от больших денег. Они всех портят, эти деньжищи. Как к кому в руки попадут, так сразу вона что делается, - и бабуля, не скрывая намёка, махнула головой в мою сторону. – Вона как бывает, что получается…
- А как же Мария Петровна? – перебил её монолог я, практически не вникая в оскорбительные для меня слова.
- Померла. Год назад вроде бы. А може уже и два прошло.
Больше ни одного слова не вырвалось из моих уст. Бабуля всю дорогу во весь голос говорила нечто, от чего отчётливо я помню только звуки, автобус жужжал и весело качался из стороны в сторону, все спешили в город на базар, а я просто смотрел вперёд, на убегающую под колёса дорогу.
Думаю, меня не было ещё лет пять. А может годом меньше-больше. Меня мотало по миру, кидало из стороны в сторону. Прогорели. Отмотал. Вышел. Вышел, и жизнь остановилась. Помню, зима была. Вышел, выдохнул – пар изо рта. Стремительный свободный пар. И поехал опять. В деревню. В этот раз совсем не думалось о бате, о гулянках, хотелось тепла и водки.
- Эка тебя помотало! – наливая очередную, протягивал Гоша. – Зато жизнь видел! А мы-то что, в деревне, ничего не видали. Я бы тоже рванул куда!
- Лучше хату свою смотри, жену держи в строгости, да детей корми.
Мы пили тогда всю ночь, как только закончились деньги, которые Надька – жена Гоши – выделила на питьё, Гоша куда-то испарился, некоторое время его не было, а потом он вернулся, сжимая бутылку водки в одной руке и банку кильки в другой.
- Ты это где? – поинтересовался я, улыбаясь находчивости друга.
- Да есть тут один дед, я у него деньжат иногда на отдых стреляю. Он, гад, зажиточный, всё ему мало, но не сильно жадный. Бывало, приду к нему, «Дед, - говорю, - дай деньжат на стопочку», а он мне: «Бери, мне не жалко». А чего доброте-то пропадать? Ему больше добра делать некому, ему Там зачтётся, - на слове «там» Гоша поднял указательный палец вверх и проткнул сигаретное облако.
- Что за добряк-то такой, я его знаю?
- Ай, ну! Какое там! Никто про него ничего не знает. Живёт сам себе, вроде бы к нам залётный. У него, говорят, сестра в Италии живёт, каждый месяц присылает по пятнадцать тыщ рублей! – при этом глаза Гоши сделались такими большими, что я испугался, как бы он меня ими не съел.
- Говоришь, про него ничего не знают, а вот про сестру прямо выложили всё, - заулыбался я. Поэтому, наверное, я и любил нашу деревню: всегда было о чём поговорить, даже когда, казалось бы, тем для разговоров совсем не было.
- А, ну его! Наливай лучше. А не, дай сам налью! А то у тебя там, на зоне, совсем опыт пропал!
Пили мы всю ночь. А потом и ещё несколько ночей подряд. Или недель. Гоша постоянно убегал куда-то и приносил ещё и ещё.
- Ты у деда этого всё деньги берёшь? – поинтересовался я как-то после очередного ухода друга.
- Так не у Надюхи точно!
- Может, ты хоть позовёшь его, пускай бы мне показался, да выпили бы вместе. Или сам он не пьёт?
- О, это дело он любит! Я, бывало, когда не с кем выпить, к нему и ходил. Мы с ним по рюмке, да я – домой.
- Ты и по рюмке? Эх, Гоша, небось всё за его счёт? – прищурил я левый глаз, метясь выстрелить в друга.
- Ну, а как же! Надюха ж убьёт! – замялся в дверях Гоша, и чтобы избежать дальнейшего неприятного разговора, выбежал за дверь, кинув: «Я за дедом».
Вернулись они не быстро, видимо, деда пришлось уговаривать. «Я что, Гош, его не знаю?» - слышался уже далеко не трезвый голос за дверью. «Не, он тебя тоже. Вот и познакомитесь».
Дверь распахнулась, и два полупьяных тела показались в проёме. Действительно, этого человека я не знал. В фуфайке, спущенной с одного плеча, совсем не новой, он выглядел жалким, лицо всё в морщинах, глаза вдавленные в него, незаинтересованные, совершенно пьяные. Он зашёл, опираясь на стену и сел около печи.
- Степан, - представился я.
- Дед, - ответил он. – Очень приятно.
- Другого имени нет? – я был удивлён, одно дело, когда его так называл Гоша, другое дело, он сам.
- Нет. Так и зовут. Как зовут, на то и откликаюсь.
Мы налили по стопке, потом по пятой. Дед глотал одну за другой до такой степени, пока ему не стало жарко, и он не попытался снять фуфайку. Я поспешил ему помочь, но тут же убрал руку, еле коснувшись его плеча. Он был до такой степени тощ, что я побоялся сломать ему что-нибудь. Дед снял фуфайку сам, и я протрезвел. Он был не просто жалок. Вряд ли я смогу сейчас подобрать слова, чтобы описать, каким он был. Большущая грязная футболка болталась на нём, как на вешалке. Достаточно деду было снять фуфайку, чтобы его лицо стало ещё уже, пальцы корявее и тоньше, ноги костлявее и длиннее. Длинные, тоще палки, торчащие из огромных коричневых сапог. Коричневых сапог! Я долго смотрел на них, не мог понять, правда это, сон ли? Что происходит? Неужели, Афанасий Никифорович… Глаза мои от сапог до лица пробежались по деду. «Нет, этого не может быть!». Я схватил Гошу за воротник и потащил за дверь.
- Что такое?! – кричал при этом друг.
- Кто он? – зашептал ему в лицо я, взволнованный и резкий. – Кто?
- Кто ж его знает, не знаю, - с большими паузами, плохо соображая, о чём идёт речь, отвечал Гоша.
- А где Афанасий Никифорович? Что с ним стало?
- Афанасий?... А-а-а, - протянул мне в лицо товарищ, - Этот… Да никто
не знает. Он на рыбалку как-то ушёл, говорят, или просто на озеро потянуло. И всё, пропал. На берегу только сапоги коричневые нашли. Видимо, утоп.
- Как утоп? На кой чёрт он на озеро пошёл?! – во всё горло закричал я, словно самому Афанасию Никифоровичу в ухо. – На кой чёрт!!!
Мне так досадно не было давно. С самих похорон матери. Я оставил Гошу там, где допрашивал и побрёл по кустарникам к дому, до боли знакомому. Дом был занесён снегом. Давно никто тут не ходил. Окна были забиты ставнями, скамейка на крыльце покосилась, деревья в саду почти умерли - ничто не напоминало о жизни. Закурил, и сразу вспомнил: «Курить – зло». Потом вспомнил мать, батю. Уже и бати нет. Долгое время я стоял напротив этого опустевшего дома, Марии Петровны и Афанасия Никифоровича, смотрели мы с ним друг на друга, одинокие, осиротевшие. Вросшие в эту землю. Куда б я не бежал, убежать отсюда никогда не получалось. Как и у него.
Утром я отправился к Гоше снова. Друг отпивался чаем, завернувшись в овечий плед.
- И куда ты вчера сиганул? – спросил он, ещё больше закутываясь. Видимо, я принёс холод.
- Слушай, расскажи-ка мне лучше, что с Марией Петровной стало, учительницей, помнишь? – прервал я его вопрос, предлагая тему поинтереснее. – Мне как-то говорили, что умерла она давно, отчего, не знаешь?
- Отчего ж не помнить, помню её. А вот отчего умерла… Вроде от рака. Хотя баба Люда тогда говорила, что Афанасий бил её частенько. Что, мол, первую жену он бил, поэтому с этой и бежал, а потом и её мутузил, как надо…
- Нашёл ты кого слушать, Гоша, - перебил его я. – Эти бредни ты Надюхе своей рассказывай. От рака говоришь?... Давно ли? Что с Афанасием Никифоровичем потом было? Я его пьяным как-то раз видел.
- Так видел, и то правда! Запил он. Бог весть от чего! От жизни хорошей. Копил деньжат, копил, а потом – фух! – и не выдержал!
- Ты, Гоша, мельчаешь. Правильно говорил ты мне, что тебе рвать отсюда надо, правильно. Смотри, завтра будешь на завалинке с бабами всю труху из-под чужих кроватей перебирать.
Гоша что-то кричал мне вслед, уходящему. А я молчал и не оборачивался. Тогда я решил, что отсюда надо рвать не только ему, но и мне.
Но в полдень мои планы резко изменились. Я проходил мимо автобусной остановки и увидел спящего на скамейке Деда. Тот, свернувшись калачиком, подёргивался во сне, и судя по всему, уже с утра пил. Я побоялся толкать его в бок, чтобы разбудить, поэтому только и мог, что кричать ему в ухо. Через некоторое время он всё-таки открыл глаза, от него несло свежаком и килькой. Он трясся от холода, не мог согнуть свои синие пальцы. Я взял его на руки и понёс в родительский дом, где остановился сейчас сам. Дома Дед начал трястись ещё больше. На этой скамейке он провёл не один час. Я достал из буфета припасенную бутылку водки и стал его растирать. «Растирать» - это грубо сказано, потому что я боялся вывихнуть ему что-нибудь, поэтому больше гладил, чем растирал. Потом замотал его в два одеяла и поставил чайник на газ.
- Ты что это, Дед, до дома не дошёл? – спросил я его.
- Федька обещал довести, не смог, по делам побежал, - стуча челюстью, пролепетал он.
- По делам говоришь… Ну да. Очень важные у Федьки дела, я думаю. Ты ел-то давно?
Дед махнул головой что-то вроде «да», но я так и не понял, что это «да» означало. Одно я знал точно, покормить его надо обязательно. Из того, что было в полках, я приготовил странный супец и скормил его Деду. Тот ел аккуратно, не прихлёбывая. После «Спасибо» попросил покурить.
- Самокрут тянешь или сигареты будешь? – поинтересовался я как знаток со стажем.
- А есть самокрут? Тогда его! – Дед зашевелился, наверное, представляя запах папиросы.
Я закрутил табак в бумагу и протянул Деду. Он приложил её к носу и протяжно вдохнул: «Эх, хороша!»
- Афанасий Никифорович?! – вырвалось у меня. Удивлённый, я вспомнил, как тот втягивал папиросу. Теперь-то я точно его узнал! Ошибки быть не может! – Афанасий Никифорович, Вы меня помните, это я – Степан!
Дед испуганно посмотрел на меня. Он, казалось, удивился не меньше. Сначала замешкался, потом засобирался куда-то, заторопился. И это всё как в одно мгновение. Я стоял перед ним, раскинув руки: «Афанасий Никифорович!». А Дед всё собирался, быстро накидывал футболку, фуфайку, запрыгнул в коричневые сапоги. Я топтался перед ним, не веря своим глазам: «Афанасий Никифорович!».
- Ты обознался, - отрезал Дед и поспешно вышел за дверь.
Я стоял как вкопанный перед этой самой дверью и не знал, что мне делать. Это он или мне уже пора завязывать с выпивкой? Это он! Это точно он! Я не мог так ошибиться. Но сомнения терзали ещё меня. Где-то глубоко.
В эту же ночь я не выдержал и пошёл искать по деревенским окнам, где живёт Дед. Мне надо было убедиться, что это Он! Окна в домах нашей деревни были низкими, занавески хоть и висели в большинстве домов, всё равно просвечивались, и сквозь них можно было наблюдать, что же творится внутри. Но я искал дом явно без занавесок на окнах. И нашёл, довольно быстро. Действительно, без занавесок. Внутри было несколько человек, они пили, горланили, матерились. Я попытался узнать кого-нибудь из них, и узнал Гошу. «Вот тварь!» - пролетело в моей голове. Ещё через некоторое время я услышал, как кто-то из мужиков клянчил у Деда деньги. Тот спокойно ответил: «Берите, мне не жалко». Тишина. Видимо, взяли. И отправились на улицу. Компания из четырёх человек пошла по дороге в сторону ночного магазина, пятый задержался в кустах. В пятом я узнал Гошу.
В один миг я подлетел к нему, схватил за горло, прижал к стене Дедова дома.
- Ты, сволочь мерзкая, ещё раз у Деда деньги возьмёшь, я тебе голову оторву! Ты меня понял?! – кричал я ему в лицо, а тот закрывал от страха глаза и извивался в моих руках, как уж.
- Я понял, понял… - прохрипел он.
- И дружкам своим передай, чтоб больше не лезли сюда!
Я швырнул его в сугроб, он закашлялся, стоя на четвереньках. Через пару минут я был уже внутри дома. Обшарпанная комната напоминала больше сарай, чем комнату. Пахло перегаром. Вещи были разбросаны по углам в соседстве с бутылками, пустые консервные банки красовались на полу, от которых ужасно несло тухлятиной. От всего этого даже у меня, прошедшего в своей жизни сквозь столько запахов, закружилась голова.
Старик лежал на животе, глубоко дышал.
Со следующего дня я решил приносить ему еду. Готовил супы, покупал продукты, хлеб. Возвращаясь на другое утро, я замечал, что ничего от покупок не оставалось. Добрый Дед раздавал еду всем, ни крошки не забирая себе. Пришлось придумать другой способ: ждать, пока он при мне не съест то, что я ему приносил. Дед стал получше выглядеть, но по-прежнему сторонился меня, не разговаривал и пил. Отогнав одних его «друзей», я так и не смог оградить его от других. Тем более, что он сам рад был безвозмездно раздать свои гроши и всё остальное, что было у него. А на тот момент у него уже почти ничего не было.
Я понимал, что моё пособие не может обеспечить нас двоих, а так как работы в деревне не было, уехал в город неподалёку и старался как можно чаще приезжать. Каждый раз по приезду я интересовался, не вспомнил ли он меня, а он молчал и даже не сопротивлялся тому, что я его называл «Афанасием Никифоровичем». Не смотря на всё это, Дед не желал отказывать во внимании своим знакомым и продолжал принимать гостей. Можно ли вытащить человека из ямы, если он сам не желает из неё выбираться? Так всё и продолжалось. Я пытался, старался, бился. О стену.
А потом его не стало. В один тихий обыкновенный вечер. Я даже не знаю, в какой именно. Я приехал на выходные, как и всегда, первым делом пошёл к Деду. Тот меня ждал уже бездыханным, сильно посиневшим.
Я похоронил его в новом костюме, но в его коричневых сапогах, думая, что всё-таки это был мой Афанасий Никифорович, только почему-то не желающий признаться в этом. И не ошибся. Убираясь в доме Деда, уже после его смерти, я увидел небольшой листок бумаги, никогда бы прежде не обратил на него внимания, но тогда я словно искал подсказку, словно искал именно его. На бумаге дёргаными буквами было выведено: «Я тебя помню»…
- Не чокаясь? А что у тебя случилось? – спросил удивлённый Гоша.
- Да есть тут одна дата… Афанасия Никифоровича помнишь, муж учительницы, жил у нас в деревне такой?
- Ну, спросил! До того, как ты второй раз сидел или после?
- До.
- Нет, не помню.
- Так вот, сегодня десять лет уже, как прошло…
Полозаева Ольга Викторовна
Задумчивость. Одиночество.
Наша жизнь - это суета и стремления в неизвестность...
Но иногда у нас есть время остановиться и подумать над нашей жизнью...
И мы ощущаем себя одинокими...
Так бывает...
Пусть и не со всеми...
28 февраля 2011 года
В жизни настоящего студента, большую часть времени занимает учёба... Но за знаниями можем теряться мы сами... Если не получать знаний, то останешься дураком и в жизни будет неимоверно много проблем... Если углубиться в знания, рискуешь загордиться и перестать общаться с людьми только потому, что они глупые и ничего не понимают... Многие учёные именно из-за такого разругались со своими друзьями... Многие писатели просто искоренили своих друзей, найдя уединение... Но жизнь проходила мимо... Солнце заглядывало в комнату, где полно разных листков, чернил, исписанных ручек и перьев, но было так пусто... Что добились учёные и писатели, которые искали уединения, чтобы ничего не мешало им работать?.. Когда они останавливались и оглядывались назад, они вспоминали друзей... Вспоминали детство и дом, полный гостей... Им было одиноко... Каждому в жизни бывает одиноко... И каждый борется с одиночеством по-своему... Но бороться с ним невозможно... Оно заседает вглубь нашего сердца, нашей Души, нашего разума... и ты сидишь, прислонившись к холодной стене, в пустом доме или пустой квартире, и Душа плачет... Берёшь пальто или куртку, идёшь на улицу, на свет, туда, где люди... ты видишь, как гуляют, тихо воркуя, парочки... ты видишь, как мило беседуют бабульки на лавочках, качая головами, глядя на твой встрёпанный вид... Неизвестно зачем заходишь в магазин... Суета... Все усталые... Им бы быстрее всё купить и уйти домой... Кто-то пытается шутить... Какой-то ребёнок выпрашивает у матери конфетку... Мать краснеет и спешно отводит ребёнка от прилавка, она не может купить ему такую конфетку... Твоя очередь подходит... Смотришь на товары, вспоминая, нужно ли тебе чего... Просишь что-то мелкое и привычное... Продавец улыбается, подаёт товар, забирает протянутые тобой деньги... Всё. Купил и пошёл дальше... Пакет едва оттягивает руку... По дороге встречаются разные люди... Они не знакомы тебе... Некоторые идут, опустив головы с грустным видом, будто их жизнь - сплошная каторга... Может, они тоже одиноки? - Думается тебе... Но ни ты, ни встречные, не останавливаются... Вот идёт толпа молодых ребят... С отвращением замечаешь пиво в руках... Сам бы напился, но это слабо и не достойно воспитанного человека, а слабым и невоспитанным быть не хочется... Как они веселы... Толкают друг - друга и едва не падают... Матерятся изо всех сил, но не обижаются друг на друга, а становятся ещё большими друзьями... Ты брезгливо обходишь этих друзей стороной... Но сейчас хотелось бы быть частью этой компании... Хотелось бы... На улице делать нечего... Возвращаешься домой... Вспоминаешь о пакете, который всё ещё держишь... Кидаешь его куда-нибудь... Лениво скидываешь вещи... Уже темнеет, но включить ли свет?.. Ещё не совсем темно... Пока без света... Ты идёшь в комнату... Бумаги, чернила, ручки, перья, куча свалившихся книг... Хочется сбежать от сюда далеко-далеко... Телефон... Он так давно молчит... Вокруг вообще гробовая тишина... Снимаешь трубку... гудок... такой протяжный и тоскливый гудок... Прошло столько времени, ты не помнишь ни одного номера, на который можно было бы позвонить... Ложишь трубку обратно... Где-то была записная книжка... где-то под грудой бумаг... но тебе срочно надо найти её. И ты разгребаешь эту груду. Листки летят в разные стороны, но тебя не волнует, как ты будешь их собирать потом. Тебе важно только найти хоть какой-нибудь номер, услышать хоть чей-нибудь голос... Нашёл! Нашёл! С трепетом открываешь записную книжку... Анисимова Анна... В памяти всплывает школа, ребятня, бегающая по коридорам и она... Она училась с тобой в одном классе... Красивая девочка с русыми волосами, которые всегда норовили высвободиться из-под тугих резинок... Её смех пробуждал в тебе радость... Как она теперь?.. Немного подумав, снимаешь трубку телефона... Набираешь номер... Сердце трепещет в груди... Неужели услышишь её голос?.. В трубке раздался старческий голос... Ты немного опешил, замялся... Опомнился: "Здравствуйте. Мне нужна Анна. Анна Анисимова. Я могу её услышать?"... Сердце уже выскакивает из груди... "Извините, но она съехала отсюда, как только вышла замуж. А вы кто?"... Уныние накатило волной и сбило с ног... "Я старый знакомый... Извините..." Ты задумчиво ложишь трубку на место... Вышла замуж... Переехала... В её жизни произошло столько событий, о которых ты даже не догадывался... Ты винишь себя за неразумность и отстранённость от мира... Звонить больше не хочется... Ложишься на кровать... даже не раздеваясь и не расстилая её... Часы... Ты смотришь, как бежит время... Ты ничего не можешь поделать с тем, что так пусто и одиноко в твоём доме... Время... Если бы его можно было повернуть назад, то было ли всё по-другому?.. Нет. Всё было бы также... Ты стремился к чему-то одному... Потом ты пытался охватить всё сразу... У тебя не вышло ни достичь чего-то великого, к которому стремился; ни обхватить своими руками весь мир, чтобы обнять его... Ты провёл жизнь в пустую, а теперь просто лежишь на кровати... хочется выть... Глупо... Всё так глупо... Переворачиваешься на бок... Стена... Как давно по ней не проходили тряпочкой?.. Пыль... И откуда столько пыли в жилище одного человека?.. в доме одного... этот дом похож на Душу человека, который в нём живёт... И так должно было случиться... Эгоистичное желание добиться чего-то невозможного, расставание со всеми друзьями и знакомыми, даже с родителями поругался... как они там, родители?.. Всё ли у них в порядке? Не хворают ли?.. Какой же дурак был, когда ругался с ними... Надо поехать домой... К родителям, которых давно не видел... Но они не примут... вернее, конечно, примут, но это будет тяжело... Боишься трудностей... Глупо, как и всегда... глупость... Вся наша жизнь - это сплошные глупости и ошибки, с редкими проблесками солнечных лучей... Так темно... Так одиноко... Ты засыпаешь, не помня себя и не помня ничего, кроме своего одиночества... А утром уже другая жизнь, полная забот и дел, которые надо было сделать ещё вчера... Но выпивая чашечку утреннего кофе или чая, ты смотришь на восходящее над домами солнце и задумчиво улыбаешься чему-то старому, глупому и такому приятному...
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!