Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. 45 страница
Мура. «Папа, сегодня со мною была маленькая трагедия» (она упала на ведро, где рыбы). Я выслушал ее и спросил: «А что такое трагедия?» – «Трагедия это... ну как тебе объяснить? Я сама не знаю, что такое трагедия».
6 августа, четверг. Вдруг выяснилось, что у меня нет денег. Запрещение «Мухи Цокотухи» сделало в моем бюджете изрядную брешь. Поэтому я принял экстраординарные меры: взял доктора Айболита и в четыре дня переделал и перевел оттуда два рассказа: «Приключение белой мыши» и «Маяк». Дал себе слово ложиться не позже десяти. Вчера лег в 8 ½ и сегодня встал до рассвета и работаю вот уже часов 6. Так, по крайней мере, мне кажется. На днях отправил Острецову такое письмо – по поводу «Мухиной Свадьбы»:
«В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар – переодетый принц!! Надеюсь, это было сказано в шутку, т. к. никаких оснований для подобного подозрения нет. Этак можно сказать, что «Крокодил» переодетый Чемберлен, а «Мойдодыр» – переодетый Милюков.
Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо! Может быть, это и так (рисунки вообще препротивные!) но, к счастью, трехлетним детям кокетливые улыбки не опасны.
Возражают против слова свадьба . Это возражение серьезнее. Но уверяю Вас, что Муха венчалась в Загсе . Ведь и при гражданском браке бывает свадьба. А что такое свадьба для ребенка? Это пряники, музыка, танцы. Никакому ребенку фривольных мыслей свадьба не внушает.
|
|
|
А если вообще вы хотите искать в моей книге переодетых людей, кто же Вам мешает признать паука переодетым буржуем. «Гнусный паук – символ нэпа». Это будет столь же произвольно, но я возражать не стану. «Мухина свадьба» моя лучшая вещь. Я полагал, что написание этой вещи – моя заслуга. Оказывается, это моя вина, за которую меня жестоко наказывают. Внезапно без предупреждения уничтожают мою лучшую книжку, которая лишь полгода назад была тем же Гублитом разрешена и основ советской власти не разрушила.
Есть произведения халтуры, а есть произведения искусства. К произведениям халтуры будьте суровы и требовательны, но нельзя уничтожать произведение искусства лишь потому, что в нем встретилось слово именины.
Ведь даже монументы царям не уничтожаются советской властью, если эти монументы – произведения искусства.
Мне посоветовали переделать «Муху». Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Я писал эту вещь два года, можно ли переделать ее в несколько дней. Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп – переодетый Распутин, а пчела – переодетая Вырубова?
|
|
|
Я хотел бы, чтобы на эту книгу смотрели проще: паук злой и жестокий, хотел поработить беззащитную муху и непременно погубил бы ее, если бы не герой комар, к‑рый защитил беззащитную. Здесь возбуждается ненависть против злодея и деспота и привлекается сочувствие к угнетенным. Что же здесь вредного – даже с точки зрения тех педагогов, которые не понимают поэзии?
К. Чуковский».
Дождь идет с утра. Вчера тоже. Мы было двинулись на лодку, но только зря прошагали туда и назад.
Сегодня должен приехать Дактиль. <...>
7 августа. 4 года со дня смерти Блока.
Вчера приехал ко мне Гинцбург, скульптор, привез письмо от Репина, обедал. Рассказывал много о Репине. Оказывается, что те фрукты, к‑рые привез Репину Штернберг, были действительно отправлены И. Е‑чем в гельсингфорсскую лабораторию – для анализа. Из лаборатории был получен такой ответ:
«В присланных вами фруктах ни металлических, ни растительных ядов не найдено. Но м. б. в той стране, откуда вам прислали эти фрукты, существуют яды, до сих пор нашим ученым неизвестные».
За анализ с Репина взяли сто марок – пять рублей. Гинцбург между прочим рассказал:
|
|
|
«Когда‑то Репин написал портрет своего сына – Юрия. (С чубом.) Пришел к Репину акад. Тарханов и говорит: великолепный портрет! Я как физиолог скажу Вам, что вы представили здесь клинически‑верный тип дегенерата... Ручаюсь вам, что и его родители тоже были дегенераты. Кто этот молодой человек?
– Это мой сын! – сказал Репин».
Репин будет в России – по приглашению Академии Наук. Гинцбург лепит бюст Карпинского и в разговоре с ним подал ему эту мысль. Карпинский сразу послал ему почетное приглашение. <...>
Всю ночь не заснул ни минуты. Принимаюсь за упорядочение своей статьи «Некрасов как певец» и т. д.
11 августа. Никакой стареющий человек других поколений никогда не видел так явно, как я, что жизнь идет мимо него и что он уже не нужен никому. Для меня это особенно очевидно – п. ч. произошла не только смена поколений, но и смена социального слоя. На лодке мимо окна проезжают совсем чужие, на пляже лежат чужие, и смеются, и танцуют, и целуются чужие. Не только более молодые, но чужие. Я стараюсь их любить – но могу ли?
Вышел для Муры первый № «Иннамурской Газеты». Мура хочет быть собакой Джэком и требует, чтобы я затягивал ее шею ремешком.
Ночь на 15‑ое. Зарницы. Разбудила меня горничная Лена: в два часа вернулась с гулянья, не могу заснуть. Вспоминаю: 13 авг. был я в городе для разговора с Острецовым. Он был пьян. Я встретил его на улице. Он ел яблоко. Лицо красное, маслянистое, на голове тюбетейка. Оказывается, что он не получал от меня того письма, которое я послал ему с Бобой. Сапир не передал. Я стал на словах говорить ему: зачем вы плодите анекдоты? Ведь уже и так про вас говорят за границей, что вы запретили «Гамлета».
|
|
|
– И запретим! – сказал Острецов.– На что в рабочем театре «Гамлет»?
Я прикусил язык. Заговорили о «Мухе».
– Да неужели вы не понимаете?– сказал он.– Дело не в одной какой‑нб. книжке, не в отдельных ее выражениях. Просто решено в Москве – посократить Чуковского, пусть пишет социально‑полезные книги. Так или иначе, не давать вам ходу. В Гублит поступила рецензия обо всех ваших детских книгах – и там указаны все ваши недостатки...
– Рецензия или циркуляр?..
– Нет, рецензия, но... конечно, вроде циркуляра... Обещал помочь, но я плохо верю в его помощь. И так меня от всего затошнило, что я захворал. <...>
16 августа. Воскресение. Проправил корректуру своей «Панаевой» – и, отсылая в «Кубуч», написал корректору Когану.
(Начало страницы оторвано.– Е. Ч. )
Ежели эти строчки
Вы пошлете в типографию
Без проволочки.
Образец идиотизма после бессонных ночей. Вчера было приключение: я, Саша Фидман, Лида, М. Полякова, Боба и Сима Дрейден отправились покататься по озеру. Над нами были тучи беспросветные. Мы пришли к берегу. Дождь был неминуем. В будке никого не было. Следовало повернуть. Но Лида выражала такое деспотич. желание прокатиться по озеру и с таким презрением смотрела на всех, кто выказывал благоразумие, что мы двинулись. Молнии были со всех сторон, справа и слева были видны полосы дождя, тучи были угольно‑черные, но – дождь не шел. Казалось, он ждал. По дороге я рассказывал о распорядителе туч – свой фантастич. роман – все много смеялись – но чуть мы подъехали к тому берегу, где шалаш Ильича, как вдруг – дождь, который только того и ждал – полил на нас с такой силой, что мы стрелою побежали в барак, где живут рабочие, делающие шоссе к шалашу. (Шоссе строится на средства завода.) Туда же прибежали и дети, приехавшие на парусной лодке к шалашу Ильича. Детей было не меньше 50. Поднялся бешеный ветер, Боба голый, в одних штанишках, выбегал под лютый дождь – ухаживать за лодкой. Мы просидели в бараке 2 часа, болтали с детьми, очень милыми, Боба поднимал их до потолка («и меня, дяденька!»), белобрысый молодой рабочий рассказывал о своей трудной жизни, часть детей уехала в страшный дождь, под непрерывное грохотание грома, мы воспользовались временным бездождием и двинулись назад. Но только мы отъехали, дождь – крупный и злой – полил так, что М. Полякова стала дрожать, Сима весь посинел, а Лида кричала, что по ней (по животу) ползут струи. Потом по шпалам – под дождем. Прибежали, каждому чистое белье, растерлись, и наутро как ни в чем не бывало. Боба опять нагишом возится с рыбами – а утро сырое.
Вот мой разговор с Клячкой:
«Я не могу быть в таком двусмысленном положении. Как будто Вы мне должны, а как будто и нет. Я хочу знать наверняка: считаете ли Вы себя обязанным, получив от меня 7 книг, платить мне по 500 рублей в месяц – в определенный срок? Если Вы делаете так только в силу данного Вами слова, то я освобождаю Вас от Вашего слова. Мне дороже всего определенность. Если Вы скажете мне, что в настоящее время Вы должны мне платить всего 100 или 200 рублей, я буду чувствовать себя лучше, чем теперь, когда я ничего не знаю. Я только считал бы справедливым, чтобы Вы предупредили меня за два месяца вперед, дабы я мог приспособиться к новым условиям. Я должен ликвидировать свою квартиру, продать свои книги, поступить на службу и проч. На это требуется два месяца. За эти два месяца я могу написать пять или шесть детских книг – которые у меня давно начаты: «Метлу и Лопату», «Маяк» и «Три трудпесни». Я, словом, так верю в свои силы, что не боюсь даже полного прекращения выдачи денег от «Радуги», если это произойдет не вдруг, а постепенно. Итак, если Вы желаете перейти на новые более выгодные для Вас условия, я согласен».
Правлю свою статью об Эйхенбауме – для печати. 25 первых страниц вполне приличны. Нужно переделать конец, и статья будет недурна. Думаю послать ее в «Печать и революцию». Мне больно полемизировать с Эйхенбаумом. Он милый, скромный человек, с доброй улыбкой, у него милая дочь, усталая жена, он любит свою работу и в последнее время относится ко мне хорошо. Но его статья о Некрасове написана с надменным педантизмом, за которым скрыто невежество.
Был сегодня с Мурой у Тыняновых. Тынянов приезжает из Крыма во вторник к именинам своей Инночки.
Сегодня Клячко в саду играл в карты. Он только что приехал из Москвы и завтра опять уезжает. Я дважды подходил к его столу с рукописями, просил дать мне 5‑минутную аудиенцию,– он не дал. «Завтра, завтра»! Это так оскорбило меня и удручило, что я – вот не сплю всю ночь и сердце у меня очень болит. Если бы ко мне в любое время подошел не мой ближайший сотрудник, а подошел бы мой портной или моя кухарка, я нашел бы 5 мин. для разговора с ними. <...>
17 авг. Четверть 8‑го. Конечно, Клячко не идет. Половина 8‑го. Клячко не идет. А я не спал – всю ночь, поджидая 7 часов. Пришел. Все хорошо. Говорит, что до 1‑го янв. он не намерен менять условий.
24 августа. Понедельник. Приехал Тынянов. Дня 3 назад. Я сейчас же засел с ним за его роман. Он согласился со мною, что всю главу о восстании нужно переделать. Мил, уступчив, говорлив. Он поселяется у нас на неделю, специально для переделки романа. Денег у меня по‑прежнему нет. Клячко обещает лишь через две недели.
Ю. Н. Тынянов завтракал у нас. Сама вежливость – и анекдоты. Анекдот о Шкловском. Шкл. подарил Тынянову галстух: «Вот возьми, у тебя плохой, я тебе и завяжу». Завязал, и они пошли в гости – к Жаку Израилевичу. Сидят. Жак всматривается. «У Вас, Ю. Н, галстух удивительно похож на мой. Жена, дай‑ка мне мой!» Шк. успокаивает: «Не беспокойся , это твой и есть».
Пришел Шк. к Игнатке требовать у него гонорара. Оказалось, что Игнатка полгода обманывал Шк. и не выдавал его матери следуемого Шк. гонорара. Тот рассвирепел – и хвать золотые часы со стола. «Не отдам, пока не заплатишь».
О Шахматове . Тынянов, молодой студент, пришел к Шахм. и говорит: «Я интересуюсь синтаксисом». Ш. скромно: «И я».
О С. А. Венгерове. Умирая, он просил Тынянова и Томашевского: «Поговорите при мне о формальном методе».
О Томашевском : это забулдыга‑педант. Он даже в забулдыжестве – педант.
О себе. Сейчас в Крыму он стоял у ж.‑д. кассы чуть не сутки, чтобы достать билет, вдруг ворвалась банда студентов – и уничтожила очередь. Он запротестовал. К нему один студент: – Кто вы такой? – А вы кто? – Я мужик! (С гордостью.) – Вы не только мужик, вы и сумасшедший.– Он очень смешно и похоже показывает разных людей: Семена Грузенберга, Венгерова, Энгельгардта, Фомина и особенно архивную крысу из Пушкиндома – Переселенкова. Читал некоторые переводы из Гейне – отличные. Но конечно, сколько‑нибудь романтич. ему не даются.
Муре очень нравится Пушкин. «Он умер? Я выкопаю его из могилы и попрошу, чтобы он писал еще» .
А Ленин? Он тоже умер? Как жаль: все хорошие люди умирают.
31 августа. У Тынянова нет денег жить на даче. Он уехал с женою и Инной неделю назад и в залог оставил свои вещи. Сегодня привез в пансион деньги, приехал за вещами. Мы с ним славно говорили о Глебе Успенском и Щедрине. Он говорит, что Лесков ему гораздо дороже Тургенева, что Эйхенбаум неправ, выводя Лескова от Даля. На Лескова явно влияла манера Тургенева. Возмущались мы оба положением Осипа Мандельштама: фининспектор наложил на его заработок секвестор, и теперь Мандельштам нигде даже аванса получить не может. Решили собраться и протестовать. Увидеть бы Калинина или Каменева.
Сегодня купался в реке: великолепно. Вообще день замечательный.
Мура: –А неужели Гайавату не Пушкин написал?
4 сентября. Вчера был в городе. Получил новые повестки от фининспектора. В Госиздате встретил Сологуба. Он вместе с Фединым и др. писателями сговаривался с Ионовым насчет хождения в субботу к стенам Академии с приветствием. Я заговорил о том, что хотя бы к 200‑летию Академии следовало бы снять с писателей тяготы свободной профессии. Свободная профессия – в современном русском быту – это нечто не слишком почтенное. 2‑го сентября судили какую‑то женщину, и одна свидетельница на суде оказалась нашей сотоваркой:
«Леля с Казанской улицы» –совсем молоденькая, в скромном синем костюме, на вопрос: чем занимаетесь? – отвечает громко и отчетливо, даже с бравадой:
– Свободной профессией!
– Какою же?
– Я – проститутка!
Нужно хлопотать о том, чтобы нас признали по крайней мере столь же полезными, как сапожников, стекольщиков и пр.
Сологуб возразил. Четко, с цифрами, подробно, канительно стал он доказывать, что с нас должны брать именно те налоги, какие берут.– Я изучал законы о налогах, и я вижу, что берут правильно...
Но другие писатели с ним не согласились – и назначили на 4 часа собраться в Союзе Писателей. Я собрался – но никто не пришел, кроме Сологуба и Борисоглебского. На столе были пачки книг (по большей части хлам), пожертвованных «Союзу» Ионовым.
Сологуб разбирал эти книги, надеясь найти в них стихи Беранже. Ему хочется переводить Беранже, но – 1) у него нет издателя, 2) у него нет оригинала. Беранже не оказалось, но я нашел Poems & Ballads Свинберна, которые с таким упоением читал в Лондоне в 1904 году и с тех пор никогда не видал. Я убежал в другую комнату и стал волнуясь читать Гимн Прозерпине, Laus Veneris, To Victor Hugo и пр. Но теперь они на меня не произвели такого впечатления. Я упросил Сологуба, чтобы он взял эту книгу и попробовал ее перевести. Он согласился – и стал писать расписку – о, как долго! Пунктуальнейше: качество перевода, степень повреждения, количество страниц – «вот как надо писать расписку». Он очень постарел. Я спросил его, не думает ли он написать автобиографию.– Нет, или, пожалуй, да: я написал бы о своей жизни до рождения. – Это большая будет книга.– Да, томов 25.– Заговорили о Некрасове. Я тут же написал ему анкетный лист, и он, балуясь и шутя, заполнил его. На последний вопрос он даже ответил стишками. Пропускает буквы и слова: ковенно, не надо и т. д.
«Никто никогда не находил в моих стихах влияния Некрасова. Когда в молодости я послал из провинции свои стихи одному понимающему человеку, он написал мне, что я нахожусь под влиянием Пушкина. Правда, этот человек был математик».
Был я у Ионова. Ионов взялся хлопотать пред властями об улучшении быта писателей. Кто‑то хотел взять у Ионова книгу со стола. Ионов сказал: стоп, нельзя ! Я заметил: «А Щеголев у вас всегда берет».– «Ну Щеголев и отсюда возьмет»,– и он указал на карман.
Острецов был совершенно пьян. Из его бессвязного лепета я понял, что «Муха» будет разрешена.
«Может быть, мне повидать Калинина и попросить его»,– говорю я.– «Ну нет, мне Калинин не указ! Недавно я запретил одну книгу по химии, иностранная книга в русской переделке. Книга‑то ничего, да переделка плоха. Получаю письмо от Троцкого: «Тов. Острецов. Мы с вами много ссорились, надеюсь, что – это в последний раз. Разрешите «Химию» такого‑то». Я ответил, что «Химию» я разрешу, но не в такой обработке. Он прислал мне телеграмму: «Нужно разрешить «Химию» в этой обработке». И что же вы думаете, я послушал его? Как же!»
Вышел «Мойдодыр» 7‑е изд. На обложке значится 10000 экз. А Клячко говорил, что тиснет только 3 тыс. Издание прекрасное.
«Красная газета» 3 сентября (наклеена вырезка из газеты – Е. Ч. ):
В газетах печатают, будто мною получено письмо от Ильи Репина, где он сообщает, что едет в Ленинград по приглашению Академии Наук. Такого письма я не получал. В последнем его письме ко мне он лишь говорит, что хотел бы приехать на родину, чтобы посмотреть выставку своих картин в Русском Музее, посетить Третьяковскую Галерею, повидаться с друзьями.
Уважающий вас К. Чуковский
Решаюсь отказаться от Дактиля. Ничего не могу писать из‑за него. Ну его. Не надо ничего!
5 сентября. Ночь на 6‑ое. День чудесный,– скоропреходящие дожди и солнце, осеннее. В Иннамурии пахнет вереском, грибами, брусникой, бродил с Мурой по Иннамурским холмам. Пишу свой идиотский роман,– левой ногой – но и то трудно12.
6 сентября, воскресение. Сегодня переехали в город. С утра солнце, сейчас дождь. Дома осталось только три стула да мой письм. стол. Все увезено Живатовскими. Сейчас, разбирая бумаги, нашел свою старую запись о Муре, относящуюся к 1924 г. 10/IX.
– Мама, бывают воры хорошие?
– Воры?
– Не делай ты таких страшных глаз, мне тогда кажется, что ты – вор!
Там белочка другая,
Там зайчик спит, лежая .
4 ноября 1925 г. В Питер приехал Есенин, окончательно раздребежженный. Я говорю Тынянову, что в Есенине есть бальмонтовское словотечение, графоманская талантливость, которая не сегодня завтра начнет иссякать.
Он: – Да, это Бальмонт перед Мексикой.
Мой «Крокодил» все еще запрещен. Мебель все еще описана фининспектором. С Клячкой все еще дела не уладились. Роман мой «К К К» все еще не кончен. Книга о Некрасове все еще пишется. Я все еще лежу (малокровие), но как будто все эти невзгоды накануне конца. Эти два месяца после переезда на дачу были самые худшие в моей жизни,– мебель увезена,– другой мебели нет,– Клячко надул меня, как подлец – не дал обещанных денег, я заболел, Лида заболела, Боба заболел, требуют с меня денег за квартиру, фининспектор требует уплаты налога, описали мебель,– право, не знаю, как я вынес все эти камни, валившиеся мне на голову.
Сейчас как будто начался просвет: легче. Третьего дня, в воскресение 1‑го ноября сидит у меня Сапир, вдруг, вдруг звонок, приходит усач и спрашивает меня. Я испугался. Уж очень много катастроф приносили мне все эти усачи! Оказалось, этот усач принес мне 250 долларов от Ломоносовой. За что? Для чего? Не знаю. Но это – спасение. <...>
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 199; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!