Норвежская новелла XIX–XX веков 12 страница
Так в конце концов удалось старому шкиперу Эноку Воге избежать того, чего он всю жизнь больше всего страшился: быть нахлебником у родных детей.
Перевод И. Стребловой
Юхан Бойер
Одинокие
Он был маленьким белоголовым старичком. Во всей округе у него не было ни единой близкой души, хотя приехал он сюда лет двадцать назад. Служил он посыльным в богадельне, но слух и зрение у него совсем ослабели, а людей обычно раздражает, когда приходится надрывать горло, чтобы тебя услышали. Только начальница да служанки кричали ему в ухо с утра до ночи: «Сходи за почтой, Симен», «Спустись в подвал, затопи печь», «Сегодня старик один уезжает, понесешь его чемодан на станцию». Даже сидя в кухне за едой, он мгновенно вскакивал, когда к нему обращались с каким‑нибудь наказом. Рабочий день его не длился от сих до сих, а был бесконечной вереницей поручений. Он носился как угорелый то туда, то сюда. Даже в рождественские вечера, когда в домах ярко горели огни, ему нередко приходилось отправляться за чем‑нибудь на станцию. А когда он наконец оказывался в своей каморке, то бывал уже до того усталым, что ничем не мог заняться. Прежде чем лечь в постель, он сидел некоторое время сгорбясь и задумчиво глядя перед собой. Ему было о чем вспоминать. В памяти всплывали молодые годы в Вестланне, девушки, море, чайки, с криком носившиеся в небе, братья и сестры, которых было много в тесной отцовской избе. В те годы он хорошо видел и слышал. Он был молодой тогда.
|
|
|
Когда ему доводилось ходить по проезжей дороге, он старался держаться обочины – ведь он не мог слышать приближавшихся сзади машин. Он шел, одетый в тряпье, в сдвинутой набекрень выцветшей шапчонке, размахивая правой рукой, что‑то напевая себе под нос, поглядывая по сторонам сквозь очки.
Сколько ему было лет? Шестьдесят? Или меньше? Никто его об этом не спрашивал. Каким ветром занесло его сюда, на восток? Это было известно только ему одному.
И вот в один прекрасный день он отказался от работы в богадельне. Почему? Жениться собрался.
Она была рослая костлявая женщина с седыми волосами и морщинистым лицом. Сызмальства батрачила она по крестьянским дворам. В молодые годы она, при всей своей невинности, все же обзавелась ребенком, но теперь об этом уже никто не помнил. Парень давно вырос, а несколько лет назад уехал в Америку. Она осталась одна на белом свете, и завтрашний день не сулил ей ничего хорошего. Впереди у нее было одно – работа на чужих людей. Но какие‑то шиллинги она все же скопила про черный день и однажды бросила батрачить и купила себе хибарку под горой. Теперь она могла хоть целый день бездельничать, если бы захотела. Она стала наниматься поденно, ходила по людям, пекла хлебы, стирала, стряпала на свадьбах и на поминках. Но, точно полюбившаяся мелодия, постоянно жила в ее уме мысль о том, что завтра можно и не пойти на работу, коли не захочешь.
|
|
|
Она долго приглядывалась к одинокому бедолаге из богадельни, и в конце концов ей захотелось взять его под свою опеку.
Как‑то она повстречалась с ним, когда он шел со станции с чемоданом на плече.
– День добрый! Ты небось меня знаешь?
– Ась?
– Знаешь, говорю, поди, меня?
– А то как же! Ясное дело, знаю!
– Слышь‑ка, выпадает у тебя когда минутка свободная?
– А то как же! По ночам я вольная птица! – Он рассмеялся.
– Зашел бы ты ко мне кофейку попить? А?
– В воскресенье разве?
– Что ж, можно и в воскресенье.
Он пришел свежевыбритый, в самой лучшей своей одежде, стал в дверях, огляделся и заулыбался. Избушка была выскоблена дочиста, на вымытом полу разостланы ветки можжевельника, и дух от него шел приятный.
– А у тебя тут славно, – сказал он.
Они сидели около теплой печи, на столике был приготовлен кофе, и обоим было хорошо.
Она наклонилась к нему и крикнула.
– И не опостылело тебе надрываться в богадельне точно ломовой кляче?
|
|
|
– А то нет! Ясно, опостылело.
– А ты бросил бы да стал бы поденно наниматься. Работал бы, когда охота придет.
– А жить‑то где я стану?
– Другое бы жилье приискал.
Он покачал головой:
– Не больно‑то легко и найдешь!
– А то ко мне жить переходи.
– Ась?
– Ко мне, говорю, жить переходи! Одна ведь я как перст.
Он покачал головой и улыбнулся. Потом они долго сидели, глядя друг на друга.
– А можно?
– Чего ж нельзя? Дом‑то мой!
Он посмотрел на свои старые, морщинистые руки, потом снова заулыбался.
Он приходил еще несколько раз, и она все приставала, чтобы он переехал к ней. Видно, мало ей было того, что у нее есть свой угол и что она сама себе хозяйка, ей еще нужно было о ком‑то заботиться.
Кончилось тем, что они сговорились и вместе отправились к пастору в церковь. Свадьбы они не справляли, но когда вернулись домой и сели за столик, уставленный вкусной едой, он покачал головой и снова заулыбался.
– Чудно как‑то, – сказал он.
– Что чудно ? – громко спросила она.
– А что завтра на работу не идти.
– И мне не идти.
– Делать могу что вздумается.
– И я.
Она протянула ему руку, и они сидели молча, радуясь тому, что у обоих завтра свободный день.
Он тоже стал наниматься поденно – в страдную пору работал на полях, колол дрова у пастора и ленсмана, а если, случалось, неохота была идти, оставался дома и бил баклуши.
|
|
|
Она тоже время от времени подряжалась на поденную работу, а то сидела дома и вязала варежки или чулки на продажу деревенскому лавочнику. А еще шила Симену рубашки – он страх как нуждался в исподнем.
Но если его не бывало дома, она всегда находила время выйти ему навстречу под вечер, потому что долго ли было попасть под машину с его зрением и слухом! Она брала его за руку, и они вместе шли домой по обочине.
Она привыкла ходить по праздникам в церковь, но так как он не мог слышать ни пастора, ни звонаря, она оставалась с ним дома. Если она брала книгу почитать ему вслух, он придвигался к ней вплотную и слышал почти все.
У него были свои маленькие забавы. Он клал на подоконник дощечку с хлебными крошками, и птички, слетаясь, хлопотливо копошились на ней. Обоих стариков забавляла эта картина. Поодаль на березе жила чета воробьев, они в волнении носились взад‑вперед, сердито щебетали, исходя завистью, но приближаться к избушке не решались. И это тоже забавляло стариков.
Но оба они, должно быть, чувствовали, что им все еще чего‑то не хватает, и завели серого кудлатого щенка. Оба ласкали песика и гладили его, а она вдобавок брала его к себе на колени, точно ребенка, и старик, глядя на них, покачивал головой и улыбался.
Если им случалось отправиться на работу обоим, песик бежал следом, а когда пути их расходились, останавливался в нерешительности, не зная, за кем бежать. Кончалось тем, что он пускался вдогонку за нею. Время тянулось долго, пока она управлялась в доме, но песик находил себе занятие. То выбегал на дорогу поглядеть на прохожих, то гонял ворон, то играл с ребятишками. А среди дня она выходила к нему с каким‑нибудь куском, и он гордо помахивал куцым хвостиком, ласкаясь к ней.
Год шел за годом, и, встречая Симена, люди замечали, что лицо его сияет довольством. Правда, жена его часто казалась хмурой, но не оттого, что была чем‑то недовольна. Просто ее одолевали заботы о муже.
И вот однажды она не смогла подняться с постели. И вскоре умерла.
Проходя мимо лачуги под горой, люди замечали, что из трубы все время идет дым. Теперь нелегко было вытащить Симена на работу. С того дня, как похоронили жену, он неизменно сидел у печки, глядя в пол. Он снова погрузился в воспоминания, но теперь он вспоминал о ней.
Песик то и дело просился на двор, но, не найдя там хозяйки, снова просился в дом.
Симен часто ходил на кладбище, а однажды взял с собою скамеечку, чтобы можно было там посидеть. Он сидел часами, глядя на заказанную им табличку с именем жены. Песик лежал тут же, устремив взгляд вперед или вопросительно глядя на старика. Теперь он по ночам лежал у него на постели и часто принимался скулить, потому что и во сне непрестанно искал ту, которая куда‑то пропала.
Пришла весна, и многие стали сажать на могилах цветы. Скоро Симен увидел, что кладбище запестрело яркими красками и стало похоже на большой сад, нарядный и благоухающий. Он тоже посадил цветы, чтобы украсить могилу, и теперь еще приятнее было сидеть тут на скамеечке. Потом наступила осень, а за ней зима, и если погода была не слишком ненастной, старик приходил на кладбище вместе с песиком, который не отставал от него ни на шаг.
А потом опять пришла весна, на кладбище снова запестрели, запахли цветы, но теперь он стал замечать вдали какую‑то человеческую фигуру, которая тоже неизменно появлялась здесь. Он разглядел, что это была женщина, которая понурясь сидела на краю каменной ограды у одной из могил. Они заметили друг друга и стали раскланиваться, а однажды ему показалось, что она улыбается. И вот как‑то он принес еще одну скамеечку, для нее, чтобы ей удобнее было сидеть.
Это было ей как маслом по сердцу. Он заметил, что у нее морщинистое лицо и седые волосы. Она, должно быть, в одних годах с ним.
– Вот спасибо! – сказала она. – Вот уж угодил ты мне!
– Ась?
– Чего?
– Что ты сказала?
– Очень, говорю, заботливый ты.
– Слышу я худо, – сказал он.
– И я тоже, – она придвинулась к нему поближе.
– Это муж твой тут лежит? – спросил он.
– Чего‑чего?
Глянь‑ка, и она тоже совсем глухая!
Он посмотрел на нее дружелюбно и протянул руку. Глухота точно породнила их.
– Ты один живешь? – громко спросила она.
– Один.
– И я тоже.
Он посидел немного около нее на скамеечке, а в другой раз она пришла посидеть около него. Они не так уж много разговаривали, но сидели, глядя друг на друга, и оба были довольны.
А однажды, когда он сидел в своей хибарке, песик вдруг вскочил и затявкал. Вошла она со свертком под мышкой.
– Я подумала, хорошо бы тебе кофейку выпить, – сказала она и смущенно улыбнулась.
Она развернула на столике сверток и вынула свежий хлеб и пакетик кофе.
– Найдется у тебя кофейник?
– А то как же!
Он пошел в кухню, налил воды в небольшой жестяной кофейник, поставил его на плиту и развел огонь. Вскоре они уселись за маленький столик и принялись есть и пить.
Он спросил, как ее зовут, и она ответила невпопад, что муж у нее был столяр и что прошлый год помер. И теперь ей очень одиноко, потому что родни у нее в здешних краях нет.
– Слышу я худо, – громко говорила она, – а вот глаза у меня еще хоть куда, далеко вижу.
– Гм! – сказал он и улыбнулся.
Она говорила, какой славный человек был ее муж, а он рассказывал, как много значила для него жена, и оба делали вид, что все слышат.
Она не могла пригласить его к себе домой, но сама часто навещала его и всегда приносила что‑нибудь вкусное. Но им скоро надоело кричать друг другу, а говорить ему в самое ухо она стеснялась. И вот однажды она принесла с собою бумагу и карандаш и написала ему:
«У меня есть малость деньжонок в банке».
Он написал ей на той же бумаге:
«И у меня».
Она снова написала:
«По душе тебе тут одному жить?»
«Да нет, скука одолевает, не знаю, как время убить».
«А найдется тут местечко для меня? Я бы заплатила».
«И верно! Переезжай‑ка!»
Песик заворчал, недовольно поглядывая на них.
И вот однажды она перевезла свою кровать, чемодан с платьем и стала вести хозяйство.
Она, бывало, писала на клочке бумаги:
«Чего тебе нынче на обед хотелось бы?»
Он брал карандаш и отвечал: «Что тебе, то и мне».
И они переглядывались и смеялись.
«Ты из каких краев будешь?» – спросила она на бумаге.
«Из Вестланна».
«А я из Эрланна. И звать меня Марит».
По вечерам они сидели, глядя перед собой, и каждый думал про свое. А однажды она написала:
«Ты в бога веришь?»
– Гм, – он задумался.
«Мы, может, встретимся в другой жизни с теми, кого потеряли?»
Он улыбнулся:
«И тогда будем вчетвером».
И вот наступил день, когда она перестала его стесняться и приближала губы к самому его уху, когда что‑нибудь хотела сказать. И он поступал так же.
А потом они вместе отправились на кладбище, и она вела его по обочине дороги, крепко держа за руку.
Перевод Ф. Золотаревской
Оскар Бротен
Поездка домой
I
Обеденный перерыв на фабрике.
Некоторые из девушек улеглись на пол, подложив под голову мотки пряжи. Надеются вздремнуть немного.
Другие – самые молоденькие – носятся как шальные со смехом и криками в проходах между станками. А иные улизнули к парням на склад – и вот уже оттуда слышны взрывы хохота и веселый визг.
Поодаль, у одного из окон, стоит в одиночестве молодая девушка. Оглядевшись, нет ли кого поблизости, она тихонько открывает окно и высовывается наружу.
Ох, и хороша же нынче погода! Солнце печет, как в летний день, а небо ярко‑синее и огромное.
Девушка вытягивает руки и свешивает их наружу, на кирпичную стену. Пускай погреются на солнышке. Кирпичи такие теплые и приятные.
Внизу протекает Акерсэльва, мутная, грязная от фабричных отходов, но неутомимая и работящая. Немало приходится ей потрудиться на пути, пока доберется до тихой заводи. Множество фабрик раскидано по ее течению.
На сухих ветках двух‑трех деревьев, растущих в директорском садике, зазеленели почки. Несколько чахлых травинок пробилось у корней.
Но не только это видит девушка. Взгляд ее устремлен куда‑то далеко‑далеко.
Она видит узкую долину, серую избушку, греющуюся на солнце. Видится ей и шумливая речка, где вода посветлей, чем в Акерсэльве, и зеленый лес, где деревья погуще, чем в директорском садике.
Ей хочется удержать видение. Она пытается войти в дом, оглядеться вокруг, увидеть родные лица, любимые вещи, но ей это плохо удается.
Долетающий сюда веселый девичий визг вторгается в видение и вспугивает его. Исчезают домик, лес, речка, зеленые поля. Очнувшись, девушка замечает, что взгляд ее устремлен на грязные крыши фабричных строений.
Тогда она затворяет окно и, вздохнув, возвращается к станку. Скоро, наверное, два часа.
И снова она работает, как всегда. Останавливает станок, связывает оборвавшуюся нить. Снимает заполненные бобины и вставляет пустые. Все идет своим чередом. Но она глубоко равнодушна к тому, что делает. Ее словно бы и нет здесь. Как далека она сейчас мыслями от прядильных машин и пряжи!
Ее товарка Лина, станок которой находится рядом, то и дело пытливо взглядывает на девушку. Изредка она что‑то говорит ей, но ответа не получает. Тогда Лина бросает свой станок и подходит к девушке.
– Да что это нынче с тобой, Хельга? Ты вроде сама не своя.
Но Хельга не отвечает. Лина кладет ей руку на плечо.
– Никак весна тебя растравила, девонька? Опять тоска на тебя накатила? Брось, Хельга, ну что ты маешься? Тебе‑то что за дело до солнца, до весны? Нам ведь что зима, что весна – один черт. Все одно торчим тут день‑деньской взаперти – хоть тебе солнце жарит, хоть метель метет. Солнце‑то не про нас с тобою, девонька. Так что не вешай носа, гляди повеселей!
Но эти разумные речи не достигают цели. Лицо у Хельги все такое же мрачное. Она лишь слегка поворачивает голову и говорит, глядя в пол:
– Я домой уеду!
На лице Лины появляется легкая усмешка.
– Вот как! – говорит она. – Ну, что ж, давай, давай, езжай, девонька. Да поторапливайся, а не то, глядишь, и поздно будет.
Хельга смотрит на нее:
– Это как же так? Почему поздно?
Лина уже не улыбается:
– Я, знаешь, тоже когда‑то все домой уезжала. Каждую весну уезжала в деревню. Бывало, как станут дни подлиннее, воздух потеплеет, проглянет на небе солнышко – я и давай домой собираться. И уезжала. Правда, в мыслях только ездила. Сама‑то я дальше прядильной никуда не трогалась. И с тобой то же будет. Ты уже три года как в городе и каждую весну все уезжаешь. Прошлый год уезжала, нынче уезжаешь. Небось и в будущем году уедешь, и через год, и еще не раз будешь уезжать. Да только все одно тут останешься. Что ни день, что ни год – все крепче будешь к городу прирастать. А после, как пройдет много лет и волосы у тебя поседеют, тогда тебя уж и весна не проймет. И не потянет тебя больше в деревню. Хе‑хе! Ты уж тогда ни солнца, ни лета примечать не станешь. Это тебя и спасет.
Хельга пронзает товарку взглядом.
– Ну, уж нет, со мной так не будет! – говорит она уверенно. – Ни в жисть! Уж я‑то уеду домой. Через неделю‑другую уеду. Стану жить впроголодь, каждый день по грошику откладывать. А как лето наступит – я уже буду далеко. Невмоготу мне тут, в городе, оставаться! Домой хочу!
– Ну, ну, – отвечает Лина. – Коли так, езжай, девонька. А покамест дела не забывай. Гляди, вон нитка‑то оборвалась.
II
Ясный летний вечер два месяца спустя. Парень и девушка медленно бредут по улице. Оба они невеселы – молчат.
Они уходят далеко, сворачивают с тротуара, идут по голой земле. Отыскивают поросший травой пустырь и садятся здесь.
Кругом полно народу. Все вышли подышать воздухом после дневной жары. Неподалеку несколько парней, переругиваясь, играют в карты. С другой стороны расположилась стайка девушек. Они шумят, громко хохочут, радуются жизни. Издалека, с холма манят звуки гармони.
А эти двое сидят молча.
Его взгляд устремлен на город, на реку, на фабрики.
Она сорвала несколько травинок и перебирает их в подоле. Лишь изредка поднимает она взгляд на его лицо. Он сегодня какой‑то странный. Видно, есть у него что‑то на сердце.
Время идет, час уже поздний. Девушка с беспокойством замечает:
– Пора домой! А то утром бываешь такая усталая.
Он переводит взгляд на нее.
– И что за спешка? Ты, бывает, и поздней гуляешь.
Обернувшись к ней, он робко спрашивает ее:
– Ну, подумала ты, Хельга, про что сама знаешь? Согласна на то, о чем я просил тебя?
Она сидит, покусывая травинку. Молчит.
Он продолжает:
– Ты, может, боишься? Опасаешься, что стану твой век заедать?
Впервые за весь вечер она смотрит ему прямо в глаза:
– Да не в том дело, Эдвард. Будто не знаешь! Ясное дело, обижать меня ты не станешь. Только не могу я, слышишь! Не могу, и все тут!
Он горько улыбается:
– Не можешь, стало быть? Ну ладно! Ничего не попишешь. У тебя, видать, другие на уме. Что ж, не собираюсь Нильсу Бахвалу или Петтеру Шведу поперек дороги становиться.
Он хочет встать, но теперь Хельга удерживает его.
– Постой, не уходи! – просит она. – Ну, зачем ты это говоришь? Будто не знаешь, что других парней у меня и в мыслях нет. Только не хочу я тут, в городе, замуж выходить. Я говорила уже. Весной уеду домой да там и останусь. А в город больше не вернусь, мочи моей нет тут жить!
Он испытующе смотрит на нее:
– А может тебя в деревне ждет кто?
Она отвечает не сразу. Этот вопрос заставляет ее задуматься. Она погружается в воспоминания, и в памяти всплывает светловолосый паренек из их деревни. Когда‑то, много лет назад, он занимал ее думы.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 210; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!