Русская ёлка во второй половине XIX века
Освоение ёлки
Освоение в России рождественской ёлки поражает своей стремительностью. Если в начале 1830‑х годов о ней ещё говорилось как о «милой немецкой затее», то в конце этого десятилетия она уже «входит в обыкновение» в домах петербургской знати, а в течение следующего становится в столице широко известной. В середине века из Петербурга, превратившегося в настоящий рассадник ёлки, она разводя по всей России: по её губернским и уездным городам, а некоторое время спустя – и по дворянским усадьбам. К концу столетия ёлка становится известным и вполне естественным явлением как в городе, так и в поместье.
Провинция, конечно, отставала от столицы в усвоении этого обычая, хотя и не слишком сильно: регулярные и разнообразные связи с Петербургом немало способствовали быстрому его распространению. Отдельные свидетельства знакомства провинциалов с ёлкой относятся уже к началу 1840‑х годов. Я.П. Полонский, отроческие годы которого прошли в Рязани, вспоминает, что до шестого класса гимназии (то есть примерно до 1838 года) он не видел ни одной ёлки и «понятия не имел, что это за штука». Но уже через несколько лет она, «вместе с французским языком», была «привезена» из Петербурга в Рязань воспитанницами Смольного института [329, 331 ]. По словам М.Е. Салтыкова‑Щедрина, жившего с 1848 по 1856 год в ссылке в далёкой Вятке, там ёлка была «во всеобщем уважении» с начала 1850‑х годов: «По крайней мере, чиновники» считали «непременною обязанностию купить на базаре ёлку», – иронизирует писатель [370, II, 233 ].
|
|
|
Причина такого быстрого вхождения петербургского новшества в жизнь провинциального города понятна: отказавшись от старинного народного обычая празднования святок, горожане ощутили некий обрядовый вакуум. Этот вакуум либо ничем не заполнялся, вызывая чувство разочарования из‑за напрасных праздничных ожиданий, либо компенсировался новыми, сугубо городскими, часто – на западный манер развлечениями, в том числе и устройством ёлки.
Помещичью усадьбу рождественское дерево завоёвывало с большим трудом. Здесь, как свидетельствуют мемуаристы, святки ещё в течение многих лет продолжали праздноваться с соблюдением народных обычаев, по старинке, вместе с дворней, что формировало в бывших барчуках стойкую неприязнь к ёлке. Так, И.И. Панаев, родившийся в 1812 году, писал: «…ёлка не имеет для меня ни малейшей привлекательности, потому что в моём детстве о ёлках ещё не имели никакого понятия» [303, 223 ]. Но уже Салтыков‑Щедрин, родившийся четырнадцать лет спустя, относился к ёлке иначе: «…воспоминания о виденных мною ёлках навсегда останутся самыми светлыми воспоминаниями пройденной жизни!» – заявляет он [370, III, 78 ].
|
|
|
И всё же мало‑помалу петербургская мода начинала проникать и в усадьбу, хотя ещё в течение долгого времени далеко не во всех помещичьих домах можно было увидеть ёлку на рождественских праздниках. Мемуаристы, вспоминая о своём усадебном детстве 1850‑х годов, пишут о том, как они, мечтавшие о ёлке, не получали её из‑за недостаточной обеспеченности своих родителей. Это может показаться странным, поскольку, казалось бы, уж где‑где как не в деревне еловое дерево могло быть наиболее доступным: стоило только послать за ним в лес мужиков. Однако одного дерева для организации праздника было недостаточно: требовались и украшения, и сласти, и свечи, и подарки для детей. Не каждая семья мелкопоместных дворян была в состояли это осилить.
Кроме того, для устройства ёлки необходимы были определённые знания и навык: для того чтобы подражать жителям столиц, надо было иметь пример для подражания. В 1853 году детская писательница Л.А. Савельева‑Ростиславич заметила по этому поводу: «В местах, отдалённых от Петербурга и Москвы, ёлка составляет чрезвычайную редкость не только для детей, но и для их родителей, если эти помещики, по ограниченности своего состояния, не имели средств быть ни в одной из столиц» [367, 117 ]. Как можно заметить из приведённого высказывания, к началу 1850‑х годов барчукам ёлка была уже не только известной, но и желанной, хотя иногда – недостижимой.
|
|
|
Если до середины XIX века в воспоминаниях, посвящённых святкам в помещичьей усадьбе, устройство ёлки не упоминается, то через десять лет положение изменилось. В мемуарах и в переписке членов семьи Льва Толстого рассказы об организации святочных увеселений непременно включают в себя подробности и эпизоды, связанные с ёлкой, которая стала для них обязательным и важнейшим компонентом зимних торжеств. О рождественских праздниках 1863 года свояченица писателя Т.А. Кузминская, живавшая подолгу в Ясной Поляне и считавшая её своим «вторым родительским домом», вспоминает: «Ежедневно устраивались у нас какие‑нибудь развлечения: театр, вечера, ёлка и даже катание на тройках» [208, 291 ]. Два года спустя, 14 декабря 1865 года, в письме к С.А. Толстой она сообщает: «Здесь готовим мы на первый праздник большую ёлку и рисуем фонарики разные и вспоминали, как ты эти вещи умеешь сделать». И далее: «Была великолепная ёлка с подарками и дворовыми детьми. В лунную ночь – катанье на тройке» [208, 405 ]. С.Л. Толстой, вспоминая о своём детстве, пишет о ежегодном устройстве ёлки: «На святках, по обыкновению, была ёлка, приезжали гости, и мы наряжались»; «В Новый год была чудесная ёлка, особенно удавшаяся в нынешнем году»; «На святках – крестины Маши. Великолепная ёлка» [428, 42, 54, 57 ]. О том же сообщает и И.Л. Толстой: «Огромная ёлка до потолка блестит зажжёнными свечами и золотыми безделушками» [424, 66 ]. В мемуарах Т.Л. Сухотиной‑Толстой читаем: «Ожидалось много гостей, и, чтобы им не было скучно, готовилась ёлка, маскарад, катание с гор и на коньках и прочие удовольствия…»; «Она (ёлка. – Е.Д. ) доходит почти до самого потолка, и вся залита огнями от множества восковых свечей, и сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек» [417, 81, 92 ]. Всё это происходит в 1860‑1870‑е годы.
|
|
|
В дальнейшем я ещё не раз буду обращаться к мемуарам детей Толстого: они содержат богатый, разнообразный и обильный материал по истории устройства ёлки в России. Зимние праздники в Ясной Поляне являли собой редкий пример органичного соединения русских народных святок с западной традицией рождественского дерева: здесь «ёлка была годовым торжеством» [424, 65 ]. Устройством ёлок руководила С.А. Толстая, которая, по мнению знавших её людей, «умела это делать», в то время как инициатором чисто святочных увеселений был сам писатель, судя по воспоминаниям и по литературным произведениям, прекрасно знавший обычаи народных русских святок (вспомним хотя бы соответствующие фрагменты «Войны и мира»).
Все дети Льва Толстого при описании яснополянских святок рассказывают о приходе к ним на ёлку крестьянских ребятишек:
Наконец слышим стремительный топот вверх по лестнице. Шум такой, точно гонят наверх табун лошадей… Мы понимаем, что впустили вперёд нас крестьянских ребят и что это они бегут наверх. Мы знаем, что, как только они войдут в залу, так откроют двери и нам… Дворовые и деревенские дети тоже издали разглядывают всё висящее на ёлке и указывают друг другу на то, что им больше нравится…
[417, 92 ]
Видимо, присутствие крестьянских детей на усадебных ёлках становится обычным явлением: такой же праздник в дворянском доме изображён и в очерке А.С. Путятиной 1881 года «Ёлка»: здесь мальчику и девочке, проводящим зиму в поместье, родители устраивают ёлку, на которую приглашают и крестьянских ребятишек. Описываются весёлые предпраздничные хлопоты: изготовление ёлочных игрушек, покупка родителями вороха гостинцев, привоз из леса ёлки кучером Емельяном, прикрепление дерева к кресту и установка его в углу залы. В воздухе распространяется запах смолы. Дети украшают ёлку, вешают на неё орехи, пряники и конфеты, а также разноцветные фонарики. Они в восторге. Когда в гости приходят крестьянские дети, ёлку зажигают, и все вместе с песнями водят вокруг неё хоровод. Потом с дерева срезают гостинцы [346, 43‑55 ].
О присутствии на ёлке деревенских ребятишек говорится и в повести А.Н. Толстого «Детство Никиты»:
Затем в коридоре хлопнула на блоке дверь, послышались голоса и много мелких шагов. Это пришли дети из деревни… В гостиной раскрылись другие двери, и, теснясь к стенке, вошли деревенские мальчики и девочки. Все они были без валенок, в шерстяных чулках…
[423, 201‑202 ]
В последней трети XIX века ёлка превратилась в провинции и в усадьбе в столь же частое и обычное явление, как в Петербурге и в Москве. Литературные произведения и мемуары, посвящённые этому времени, включают в себя и детальные описания её устройства, и краткие упоминания о её присутствии в доме на рождественских праздниках:
Через открытую дверь соседней залы виднелась громадная ёлка, украшенная цветными и золотыми гирляндами, золочёными орешками, пёстрыми хлопушками, пряничными фигурками, мандаринами. На самой верхушке ёлки как бы улетал ввысь белый ангел с распростёртыми, блестящими крыльями.
[401, 74 ]
Праздник рождественской ёлки
Где дети – там ёлка, богаче, беднее.
Но вся в золотых огоньках.
И сколько веселья и сколько восторга
В незлобивых детских сердцах.
В.п. «Рождественская ёлка»
Согласно немецкой традиции, праздник ёлки считался днём семейного детского торжества, который в памяти ребёнка должен был запечатлеться как день милосердия, добра и всепрощения. Первоначально ёлка устраивалась в доме только для членов одной семьи и предназначалась детям. Интимность, домашность праздника с рождественским деревом поддерживалась и в русских домах. Такие «классические» ёлки, ёлки, так сказать, «немецкого образца», после усвоения в России пришедшего из Германии обычая в большинстве домов организовывались по более или менее устойчивому сценарию.
На первых порах присутствие в доме рождественского дерева ограничивалось одним вечером. Производимое им на детей впечатление оказывалось предельно сильным, до экзальтации. Ёлка приводила детей в состояние крайнего возбуждения, радости, восторга:
То, блестевшее сотнями огней, что подымалось к самому потолку, – ослепило меня. Помню, показалось мне, будто открылась дверь не в знакомую залу, а в царство волшебное, небывалое…. Не помню праздника, который больше бы произвёл на меня впечатления.
[18, 562‑563 ]
Ёлка готовилась взрослыми членами семьи и непременно в тайне от детей. В празднике в её честь сочетались и предсказуемость, и сюрприз. Хотя по предыдущим годам дети уже, как правило, знали, что ёлка у них непременно будет, перед каждым очередным праздником они всё же сомневались: а будет ли и на этот раз? Взрослые прилагали все усилия к тому, чтобы поддержать в детях сомнение и тем самым усилить интенсивность их переживаний.
Ожидание детьми очередного явления ёлки, встречи с ней, начиналось задолго до наступления Рождества. Вдруг заполняющее всё пространство ощущение «предпраздничности», при котором «не хочется ничего земного», погружало ребёнка в особое состояние, от которого знакомая им окружающая действительность становилась необычной: «Я долго стоял под метелью и прислушивался, как по душе ходило весёлым ветром самое распрекрасное и душистое на свете слово – “Рождество”. Оно пахло вьюгой и колючими хвойными лапками» [280, 47 ]. День Рождества, как никакой другой, привлекал все помыслы детей: «Приближение праздника наполняет детские сердца трепетной радостью ожидания чего‑то приятного» [485, 3 ]; «Эта радость ожидания также чудесна, как будущий сияющий праздник» [178, 80 ]. Нетерпение детей возрастало с каждым днём. Когда же наконец наступал канун Рождества, им ещё надо было дожить до вечера, а время, как казалось, тянулось вечно: «Часы в этот день тикали так медленно… Как ужасно долго не смеркалось! Рот отказывался есть» [464, 67 ].
Пока дети, томясь и изнывая, ждали, когда же наконец наступит счастливейшая минута, взрослые занимались своим ответственным делом. Накануне Рождества заранее купленное или заготовленное еловое дерево тайно от детей проносилось в лучшее помещение дома, в залу или в гостиную, устанавливалось на столе, покрытом белой скатертью, а впоследствии – на полу и украшалось. Старшим членам семьи «надо было пронести ёлку в зал … так, чтобы никто не видал» [152, 13 ]. Взрослые, как вспоминает А.И. Цветаева, «прятали от нас [ёлку] ровно с такой же страстью, с какой мы мечтали её увидеть» [464, 67]. О тайном приготовлении рождественского дерева упоминают почти все мемуаристы: «В это время двери залы запираются, и “большие” убирают ёлку…» [424, 66 ]; «Нас не пускают в залу. Там мама с гостями устраивает ёлку…» [417, 91 ]; «С середины дня папина комната стояла закрытой; там водружалась и украшалась грандиозная, до высокого потолка, ёлка…» [127, 176 ].
К ветвям дерева взрослые прикрепляли свечи, развешивали лакомства, украшения, под ней раскладывали подарки для детей, которые, как и сама ёлка, готовились в строгом секрете. И наконец, перед самым впуском детей в залу, на дереве зажигали свечи.
Входить в помещение, где устанавливалась ёлка, до специального разрешения детям строжайшим образом запрещалось. Чаще всего на это время их изолировали в детскую или в какую‑либо другую комнату: «Наверху нас запирают в гостиную, а мама с гостями уходит в залу зажигать ёлку…» [417, 92 ];
Незаслуженного дара
Ждём у запертых дверей…
[207, 79]
В ряде европейских стран существовал обычай, состоявший в том, что детей, перед тем, как их впускали в помещение, где была установлена ёлка, для достижения наиболее сильного эффекта, держали в «отдельной совершенно тёмной комнате»: «…детей запирали перед ёлкой в тёмную комнату для того, чтобы блеск свечей, роскошь игрушек и ёлочных украшений показались им ещё прекраснее» [181, 18 ]. В русской традиции этот достаточно жестокий обычай, насколько мне известно, принят не был.
Нетерпение детей возрастало с каждой минутой: «Волнение наше доходит до крайних пределов…» [417, 92 ]; «Волнение наше было такое, что мы уже не можем сидеть на месте, двадцать раз подбегаем к двери …и время кажется длинным‑длинным» [424, 66 ]. Иногда кому‑нибудь из самых бойких ребят всё же удавалось застичь тот момент, когда ёлку проносили в зал, и как они тогда были счастливы: «… и Андрюша, успев увидеть, мчался к нам вверх по лестнице, удирая от гувернантки, захлебнувшись, шептал: “Принесли!”» [464, 68 ].
Дети не могли видеть то, что делается в доме, но по разным знакам они стремились угадать, что происходит за пределами их комнаты: прислушивались, подглядывали в замочную скважину или в дверную щель: «Мы совершенно не в силах сидеть на месте и то подбегаем к одной двери, то к другой, то пытаемся смотреть в щёлку, то прислушиваемся к звукам голосов в зале» [417, 91 ]; «…спрашиваем – скоро ли готово, подсматриваем в ключевину…» [424, 66 ];
В двери светлая полоска
Так заманчиво видна!
…Не видна ещё ребёнку
Разукрашенная ель,
Только луч желто и тонко
Пробивается сквозь щель.
[207, 79]
О, дайте нам ёлку, волшебную ёлку
С гирляндами пёстрых огней;
Заставьте томиться, заглядывать в щёлку.
Гореть у закрытых дверей!
[188, 216]
Слух и обоняние детей обострялись до предела: «Чувствуется приятный смолистый запах еёлки…» [417, 91 ]; «Пахнет хвойным деревом и смолой» [424, 66 ]; «Все чувства, как вскипевшее молоко, ушли через края – в слух» [464, 68 ]. Дети слышали, что «внизу… что‑то несли, что‑то шуршало… что‑то протаскивали, и пахло неназываемыми запахами, шелестело проносимое и угадываемое…» [464, 68 ]; «Этот блеск, этот свежий, такой вкусный запах ёлки восхищали меня необычайно» [18, 563 ].
Когда же наконец все приготовления бывали закончены, детям либо подавался условный сигнал («раздавался волшебный звонок» [464, 68 ]; «в ту же минуту раздался звонок» [181, 22‑23 ]), либо за ними приходил кто‑то из взрослых или слуг: «…слышим приближающиеся из залы шаги мама́ к гостиной двери» [417, 92 ]; «Обычно мы, все дети, ждали в соседней комнате, пока двери не откроются и лакей Пётр, в чёрном фраке и белых перчатках, не заявит торжественно “Милости просим”» [392, 6 ]; «И когда уже ничего не хотелось как будто от страшной усталости непомерного дня … снизу, где мы до того были только помехой, откуда мы весь день были изгнаны, – раздавался волшебный звук – звонок!» [464, 68 ].
Двери в залу открывали, и детей впускали в помещение, где была установлена ёлка. Этот момент раскрывания, распахивания, дверей присутствует во множестве мемуаров, рассказов и стихотворений о празднике ёлки: он был для детей долгожданным и страстно желанным мигом вступления в «ёлочное пространство», их соединением с волшебным деревом: «Наконец всё готово. Двери залы отпираются … и из гостиной вбегаем мы» [428, 42 ]; «Вслед за этим дверь отворяется на обе половинки, и нам позволено войти…» [417, 92 ]; «Вдруг раскрылись двери и из соседней комнаты шумною гурьбой вбежали дети» [141, 253 ]; «…двери отворились настежь и в комнату влился поток яркого света…» [181, 22‑23 ]; «Наконец дверь растворяется, и счастливцев, с нетерпением ожидавших этой минуты, впускают в заветную комнату» [337, 4 ]; «Наконец праздник начался, двери растворились…» [337, 5 ]; «…вечером вдруг распахивались двери, за которыми мы давно уже стояли в нетерпении» [127, 131 ]; «…нам навстречу распахиваются высокие двухстворчатые двери… И во всю их сияющую широту, во всю высь вдруг взлетающей вверх залы, до самого потолка, несуществующего – она!» [464, 67 ].
Впечатление, производимое на детей видом ёлки, «для которой уже не было ни голоса, ни дыхания и от которой нет слов» [464, 69 ], описано многими мемуаристами. Первой реакцией было оцепенение, почти остолбенение:
«В первую минуту мы стоим в оцепенении перед огромной ёлкой. Она доходит почти до самого потолка…» [417, 92 ]; «Ослеплённые огнём десятка свечей, …мы вливались из столовой весёлой гурьбой и на время замирали, не скрывая произведённого на нас впечатлёния» [392, 12 ]; «… все замерли от восторга… настолько чудесная картина представилась нам» [392, 6 ]; «Дети стояли неподвижно, потрясённые» [423, 202 ].
Представ перед детьми во всей своей красе, разукрашенная «на самый блистательный лад», ёлка неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг: «…и блестящая, как солнце, ёлка… почти ослепила глаза всем» [152, 6 ]; «Как двери настежь открыли, так дети все только ахнули» [360, 12 ]; «Дети, конечно, были поражены сияющими огнями, украшениями и игрушками, окружавшими ёлку» [122, 252 ].
После того как проходило первое потрясение, начинались крики, ахи, визг, прыганье, хлопанье в ладоши и т.п.: «Дети закричали, заахали от радости…» [152, 13 ]; дети «с громкими криками радости прыгали и скакали около дерева» [135, 18 ]; «Дети завизжали от восторга: “Ёлка! Ёлка!”» [242, 57 ]; «Увидев красавицу ёлочку, все захлопали в ладоши и начали прыгать вокруг…» [141, 253 ]; «Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни…» [272, 1165 ]; «Минуту царила тишина глубокого очарования, сразу сменившаяся хором восторженных восклицаний. Одна из девочек не в силах была овладеть охватившим её восторгом и упорно и молча прыгала на одном месте; маленькая косичка со вплетённой голубой ленточкой хлопала по её плечам» [13, 61‑62 ]. Затем начиналось тихое, интимное общение ребёнка с ёлкой: каждый из них любовался ею, рассматривал висящие на ней игрушки, разбирал свои подарки: «…наигравшись подарками, мы обрывали с ветвей красные, зелёные и голубые хлопушки … огненные фонтанчики бенгальских огней» [127, 131 ].
В конце праздника наступала психическая разрядка. Доведённые до крайне восторженного состояния дети получали ёлку в своё полное распоряжение: они срывали с неё сласти и игрушки, разрушали, ломали и полностью уничтожали дерево (что породило выражения «грабить ёлку», «щипать ёлку», «рушить ёлку»). Отсюда произошло и название самого праздника: праздник «ощипывания ёлки»:
Дети набросились на дерево, беспощадно тащили и срывали всё, что можно было взять, поломали ветки, наконец повалили на пол – верхушка подверглась тому же опустошению.
[137, 31 ]
Ёлка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что‑нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица.
[370, II, 235 ]
Дети… разобрали всю ёлку вмиг, до последней конфетки, и успели уже переломать половину игрушек, прежде чем узнали, кому какая назначена.
[123, II, 96 ]
Напрыгавшись вокруг неё досыта, они… с весёлым визгом и смехом, повалили её на паркет и принялись опустошать так усердно, что, когда лакей вынес дерево на кухню, на нём, кроме десятка яблок да стольких же пряников и конфет, ничего не осталось.
[378, 112 ]
Детям предоставлялась полная «свобода для ненормативных действий», они «выпускали свои чувства наружу» [298, 96 ], и в этом отношении разрушение ёлки имело для них психотерапевтическое значение разрядки после пережитого ими долгого периода напряжения. В тех случаях, когда такой разрядки не было, праздник часто заканчивался разочарованием, слезами, скандалами, долго не проходившим возбуждением. Жена Ф.М. Достоевского Анна Григорьевна, вспоминая о первой ёлке, устроенной в 1872 году для тогда ещё совсем маленьких детей, рассказывает о последовавшей после праздника болезненной реакции сына Феди, проснувшегося ночью в истерике и плакавшего до тех пор, пока отец снова не отнёс его к ёлке и подаркам. Родители были столь напуганы этой «загадочною болезнию», что решили, «несмотря на ночь, пригласить доктора», пока не поняли, в чём дело: «очевидно, воображение мальчика было поражено ёлкою, игрушками и тем удовольствием, которое он испытал…» [122, 251 ]. «Было ужасно весело, – пишет в своих мемуарах князь Ф.Ф. Юсупов, – но кончался праздник почти всегда потасовкой. Я был тут как тут и с наслаждением колотил ненавистных, к тому же мозгляков» [493а, 61 ].
В празднике ёлки принимали участие все члены семьи, и «большие» и «маленькие». Подрастая, старшие дети начинали участвовать в устройстве ёлки и точно так же скрывали от младших работу по подготовке рождественского дерева и подарков. Этот переход в новый статус совершался в определённом возрасте (примерно с двенадцати лет): «Надобно было пронести ёлку в зал, но так, чтобы никто из детей не видал, и мне удалось сделать это, пока они ещё спали», – пишет тринадцатилетняя девочка в письме, адресованном подруге [152, 13 ]. А.И. Куприн в рассказе «Тапер» отмечает: «Тина только в этом году была допущена к устройству ёлки. Не далее как на прошлое Рождество её в это время запирали с младшей сестрой …в детскую, уверяя, что в зале нет никакой ёлки, а что “просто только пришли полотёры”» [211, III, 74 ].
Организуя праздник, взрослые тоже очень волновались. Готовились загодя, покупая подарки, ёлку и ёлочные украшения. Порою безумно уставали. Младшая дочь В.В. Розанова вспоминает о подготовке праздника ёлки в их семье: «Мама весь день ездила в город покупать подарки и приезжала измученная и ложилась на диван…» [355, 25 ]. Несмотря на хлопоты и усталость, родителям устройство ёлки доставляло не меньше удовольствия, чем детям сама ёлка. А.Г. Достоевская вспоминает о том, как серьёзно относился к подготовке праздника для детей её муж:
Фёдор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве ёлки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал её (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая «звезду».
[122, 252 ]
Когда дети впускались в помещение, где стояла ёлка, восхищались ею, рассматривали на ней игрушки и разбирали свои подарки, взрослые со стороны смотрели на них, с явным удовлетворением и умилением наблюдая за произведённым на детей впечатлением и вспоминая ёлки своего детства:
При виде сияющих детских личиков, облитых светом множества свечей, мы вспоминаем и своё минувшее детство и свои светлые впечатления, когда неожиданно отворившиеся двери открывали перед нами ярко освещённое дерево, увешанное подарками. Счастливые впечатления детства. Вот прошло много лет, и они не забываются, а на детском празднике, на ёлке, воспроизводятся с особой рельефностью.
[289, 871 ]
Как приятно и весело смотреть на разрумянившиеся личики и блестящие глазёнки малюток!
[320, 108 ]
Теперь переживаешь праздничную радостную настроенность вдвойне – и за себя, и за детей: вместе с ними переживаешь снова то, что так хорошо было в детстве.
[70, 60‑61 ]
Взрослые ревностно следили за реакцией детей на столь старательно приготовленную ими ёлку, ожидая от них проявления восторга, радости, веселья. И в тех случаях, когда наряженное дерево не производило должного эффекта или когда дети, игнорируя ёлку, тотчас же бросались к подаркам, родители крайне огорчались, и наоборот – испытывали чувство громадного удовлетворения и даже счастья, когда дети вначале выражали искреннее восхищение столь старательно устроенным, с такой любовью разукрашенным ими деревом: дети, «надобно отдать им честь – долго восхищались деревом прежде, нежели вздумали разбирать свои подарки» [151, 13 ]. В противном случае старшие считали, что ёлка «не получилась». Ожидавшейся взрослыми реакции младших на ёлку действительно иногда не было. Случалось, что так тщательно подготовленные родителями семейные праздники заканчивались слезами и скандалами, неудовлетворённостью своими подарками и ревностью по отношению к подаркам, полученным другими детьми, а пресловутое обязательное «ёлочное веселье» превратилось в конце концов в предмет шуток и юмористических сценок, которые к концу XIX века стали обычными в рождественских выпусках юмористических журналов. Вот, к примеру, как шутит анонимный юморист в сборнике «Весёлые святки»:
Отец вводит детей к ёлке. «Ну, вот вам и ёлка! Вы теперь должны как следует веселиться, чтобы не зря были затрачены мною деньги на ёлку. А если не будете искренне веселиться – всех выдеру! Так и знайте!»
[131, 61 ]
В конце праздника опустошённое и поломанное дерево выносилось из залы и выбрасывалось во двор: «…и эта самая ёлка, роскошная и пышная, за минуту была выброшена на улицу» [137, 31 ]. Иногда оборванное дерево выставляли на чёрную лестницу, где оно, всеми забытое, могло валяться сколь угодно долго: «…её (ёлку. – Е.Д. ) выставили на площадку чёрной лестницы с тем, чтоб дворники убрали её куда‑нибудь… но им было недосуг, и она целую неделю продолжала торчать всё на том же месте, между дверью и стеной…» [378, 112 ]. В России (в отличие, например, от восточной Словакии, где ёлка после Крещения освящалась, становясь тем самым пригодной для магических действий [48, 388 ]) использованное на празднике дерево обычно просто выбрасывали или сжигали в печи вместе с другими дровами.
Обычай устанавливать ёлку на рождественские праздники неизбежно претерпевал изменения. В тех домах, где позволяли средства и было достаточно места, уже в 1840‑е годы, вместо традиционно небольшой ёлочки начали использовать большое дерево: особенно ценились высокие, до потолка, ёлки, широкие и густые, с крепкой и свежей хвоей: «…в большой гостиной устанавливалась огромная ёлка» [392, 6 ]; «Ёлка – огромное шестиаршинное густое дерево – блестела огнями» [81, 128 ]. Вполне естественно, что высокие деревья нельзя было ставить на стол, поэтому их начали крепить к крестовине (к «кружкам» или «ножкам») и устанавливать на полу в центре залы или самой большой комнаты в доме: «…и в зале на месте обеденного стола стоит огромная густая ёлка, от которой на всю комнату приятно пахнет лесной хвоей» [424, 66 ]. В таких случаях дети уже не имели возможности срывать с ёлки висящие у самого потолка сласти и наиболее ценные или же опасные для маленьких стеклянные украшения. Чтобы обезопасить детей, взрослые вешали их как можно выше. Поэтому к нижним ветвям обычно прикрепляли те игрушки, которые маленькие могли трогать руками и с которыми можно было играть.
Переместившись со стола на пол, из угла в середину, ёлка превратилась в центр праздничного торжества, предоставляя возможность детям веселиться вокруг неё, танцевать вокруг неё, водить вокруг неё хороводы. Стоящее в центре помещения дерево позволяло детям осматривать его со всех сторон, выискивать на нём как новые, так и старые, знакомые по прежним годам, игрушки, встреча с которыми особенно радовала их. Под ёлкой можно было играть, прятаться за ней или под ней и т.д. Одним из главных развлечений русских зимних детских праздников стал «оживлённый хоровод вокруг ёлки» [352, 65 ]: «…и наконец все дети закружились весёлым хороводом вокруг ёлки» [423, 202 ]. Не исключено, что этот ёлочный хоровод был заимствован из троицкого ритуала, участники которого, взявшись за руки, ходят вокруг берёзки с пением обрядовых песен. Пели старинную немецкую песенку «O Tannenbaum, о Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter» («О рождественская ёлка, о рождественская ёлка! Как зелена твоя крона») [70, 60‑61 ], которая долгое время была главной песней на ёлках в интеллигентных русских семьях; создавались и русские песни про ёлку:
Возле ёлки в Новый год
Водим, водим хоровод.
[85, 87 ]
Во время ёлочного хоровода исполнялись и вовсе не относящиеся к ёлке песенки‑игры, как, например:
Наш отец Викентий
Нам велел играть:
Что бы он ни делал.
Всё нам повторять…
[127, 131 ]
а также святочные подблюдные песни:
Уж я золото хороню, хороню.
Уж я серебро хороню, хороню…
[423, 202 ]
Взрослые стремились к тому, чтобы занять детей какими‑нибудь развлечениями, в чём они, впрочем, не всегда преуспевали: «Старшим никак не удавалось собрать их в хоровод вокруг ёлки…» [211, III, 73‑74 ]. А порою и самим детям приходилось в угоду родителям проявлять наигранную весёлость. Анатолий Мариенгоф, вспоминая свои детские ёлки в Пензе начала 1900‑х годов, рассказывает о регулярном, повторявшемся из года в год прыганье вокруг ёлки, которое совершалось детьми по указанию старших:
Уже в пять лет эта игра казалась мне скучной и глупой. Тем не менее я скакал, пел и хлопал в ладоши. Что это было – лицемерие? Нет. Похвальное желание доставить удовольствие маме, которая затратила столько сил, чтобы порадовать меня.
[245, 267 ]
Существенные перемены, произошедшие в организации «ёлочного пространства», изменили суть праздника: уютное домашнее торжество постепенно начало превращаться в мероприятие с участием детей из других семейств. По мере распространения ёлки в России у глав некоторых семей, в первую очередь обеспеченных, возникало желание устраивать праздник ёлки для детей знакомых и родственников. С одной стороны, это было следствием естественного стремления родителей продлить «неземное наслаждение» [152, 6 ], доставляемое ёлкой своим детям, а с другой – им хотелось и похвалиться перед чужими (взрослыми и детьми) красотой своего дерева, богатством его убранства, приготовленными подарками, угощением и т.п. Хозяева старались изо всех сил, чтобы «ёлка выходила на славу» [211, III, 77 ], – это было делом чести:
Последнюю копейку ребром, только бы засветить и украсить ёлку, потому что нельзя же мне обойтись без ёлки, когда ёлка была у Ивана Алексеевича и у Дарьи Ивановны.
[302, 91 ]
На таких праздниках, получивших название детских ёлок, помимо младшего поколения, всегда присутствовали и взрослые (родители или сопровождавшие детей старшие). Приглашали также детей гувернанток, учителей, прислуги.
Одно из первых описаний детского праздника, состоявшегося в середине 1840‑х годов в богатом петербургском доме, принадлежит А.В. Терещенко:
В десять часов вечера стали съезжаться дети; их привозили маменьки и взрослые сестрицы. Комната, где находилась ёлка, была освещена большими огнями; повсюду блистала пышность и роскошь. После угощения детей заиграла музыка. Танцы начались детьми, а кончились сестричками. После окончания вечера пустили детей срывать с ёлки всё то, что висело на ней. Детям позволяется влезать на дерево; кто проворнее и ловчее, тот пользуется правом брать себе всё, что достанет…
[419, 86‑87 ]
Первоначально ёлка считалась только детским праздником. Взрослые, конечно же, присутствовали на ёлках либо в роли хозяев, либо как родители приглашённых на праздник детей. И им ёлка «приносила много радости»: «Сколько привлекательного для детей в слове “ёлка”! – да и не для детей. Разве и взрослые не спешат в ярко освещённые залы вкусить удовольствие детского праздника?» [289, 871 ]. Однако после созерцания дерева, реакции на него детей и раздачи подарков роль взрослых оказывалась исчерпанной, и, пока детвора веселилась вокруг него, старшему поколению необходимо было чем‑то себя занять. Взрослые удалялись в соседнее помещение, разговаривали, угощались, выпивали и играли в карты.
Со временем начали устраиваться и праздники ёлки для взрослых, на которые родители уезжали одни, без детей. Ёлки для взрослых организовывались в домах начальников департаментов, губернаторов, предводителей дворянства, хозяев промышленных предприятий, богатых коммерсантов [263, 2‑3 ] и т.п. «Да здравствует же ёлка! Тем более да здравствует, что к ней успели примазаться и взрослые!»; «Наступает – и Новый год – и настоящая, большая, самонужнейшая ёлка для взрослых. Повышения, украшения, назначения, опять семейные и дружеские приношения!», – негодовал по этому поводу И.А. Гончаров [98, 101 ]. В одном и том же доме нередко проходило не одно торжество в честь рождественского дерева, а целая серия праздников, что продлевало время пребывания ёлки в доме: детский семейный праздник, праздник для детей родственников и знакомых, и, наконец, праздник для взрослых. Есть сведения, что любители устраивали даже ёлки для собак: в 1874 году «была запрещена статья «Ёлка», в которой приводилась «переписка» богатой барыни по поводу собачьей ёлки и вся эта затея сопоставлялась с положением бедных и голодных “двуногих”» [73, 32 ]. И.И. Панаев писал в 1856 году: «Ёлки до того вошли в петербургские нравы, в петербургские потребности, что люди холостые и пожилые устраивают их в складчину для собственного увеселения и забавы» [302, 90 ]. В 1867 году журнал «Развлечение» писал о ёлке в доме городничего, старого холостяка, у которого на дереве вместо игрушек висели бутылки с алкогольными напитками [498, 18‑21 ]. В рассказе Н.А. Лухмановой 1894 года «Чудо рождественской ночи» родители, оставив дома свою больную дочку с няней, разъезжаются по ёлкам: отец едет «на весёлую ёлку к “милой женщине”»; а его жена «к одной из своих подруг на ёлку для взрослых, с сюрпризами, подарками, без танцев, но с флиртом, под чарующую музыку приглашённых артистов» [234, 4 ]. В литературных произведениях изображение ёлок для взрослых стало обычным явлением, что свидетельствует о закреплении практики их устройства. Ёлки для взрослых, которые часто приурочивались к встрече Нового года, мало чем отличались от традиционных святочных вечеров, балов, маскарадов, получивших распространение ещеё с XVIII века, а разукрашенное дерево сделалось просто модной и со временем ставшей обязательной деталью праздничного убранства залы. В романе «Доктор Живаго» Борис Пастернак пишет:
С незапамятных времён ёлки у Свентицких устраивались по такому образцу. В десять, когда разъезжалась детвора, зажигали вторую для молодёжи и взрослых, и веселились до утра. Только пожилые всю ночь резались в карты в трёхстенной помпейской гостиной, которая была продолжением зала… На рассвете ужинали всем обществом… Мимо жаркой дышащей ёлки, опоясанной в несколько рядов струящимся сиянием, шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась чёрная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами. Внутри круга бешено вертелись танцующие.
[307, III, 83 ]
Первая публичная ёлка была устроена в 1852 году в петербургском Екатерингофском вокзале, возведённом в 1823 году в Екатерингофском загородном саду, который, несмотря на то, что тон здесь задавала аристократическая публика, предназначался для народных гуляний. Установленная в зале вокзала огромная ель «одной стороной… прилегала к стене, а другая была разукрашена лоскутами разноцветной бумаги» [158, 96 ]. Вслед за нею публичные ёлки начали устраивать в дворянских, офицерских и купеческих собраниях, клубах, театрах и других местах. Москва не отставала от невской столицы: с начала 1850‑х годов праздники ёлки в зале Благородного московского собрания также стали ежегодными.
И всё же главной заботой организаторов ёлок оставались дети. С 1860‑х годов ёлки в учебных и воспитательных заведениях становятся обычным явлением, что тотчас же нашло отражение в стихотворениях И.С. Никитина и А.Н. Плещеева:
Наступили святок
Радостные дни,
И зажглись на ёлках
Яркие огни.
В нашей школе тоже
Ёлка зажжена…
Нас своим нарядом
Радует она.
[229, 56 ]
В школе шумно; раздаётся
Беготня и шум детей…
Знать, они не для ученья
Собрались сегодня в ней?
Нет! Рождественская ёлка
В ней сегодня зажжена;
Пестротой своей нарядной
Деток радует она…
[322, 262 ]
Мифология русской ёлки
Лка как христианский символ
По мере того как в России осваивался и распространялся обычай устанавливать на Рождество ёлку, в сознании русских людей совершалась эстетическая и эмоциональная переоценка самого дерева, менялось отношение к нему, возрастала его популярность и создавался его образ, ставший основой нового культа. В процессе создания культа неизбежно происходят кардинальные изменения в отношении к предмету нового поклонения, что сказывается на всех аспектах его восприятия – эстетическом, эмоциональном, этическом, символическом, мифологическом. Эти изменения отчётливо прослеживаются на примере ели. Образовавшийся в России середины XIX столетия культ ели просматривается в самых разнообразных явлениях русской жизни – в рекламе и в коммерции, в периодической печати и в разного рода иллюстративном материале, в педагогике и в детской психологии. Возникновение и закрепление нового культа всегда приводит к символизации предмета культа и к обрастанию его легендами.
До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в её честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской ёлки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских людей острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается в доме на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые её свойства, которые прежде вызывали неприязнь, начали восприниматься как её достоинства. Пирамидальная форма, прямой, стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозелёного покрова, приятный хвойный и смолистый запах – всё это в соединении с праздничным убранством (горящими свечами, украшениями, ангелом или звездой, венчающими верхушку) способствовало теперь превращению её в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу – атмосферу присутствия Ёлки.
Её стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозелёной красавицей ёлкой». Представ перед детьми во всём своём великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [42, 128 ], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.
Эта вдруг обретённая ёлкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась её «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали её в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к ёлке как к одушевлённой красавице, «которая так же живёт и чувствует и радуется, как они, она живёт вместе с ними и они с ней» [479, 8 ], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.
Вместе с изменением эстетического восприятия ёлки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы», то со второй половины XIX века она всё чаще начинает вызывать восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребёнка: «Не заменимая ничем – ёлка!» [464, 67 ]. В течение всей последующей жизни каждая очередная ёлка напоминала о лучших моментах детства:
Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает ёлку, и запах хвои, праздничный и весёлый, сулит волшебные подарки.
[178, 80 ]
Чудная, милая рождественская ёлка! Я люблю тебя! Твои зелёные иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, – всё напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно!
[283, 168 ]
Единственное признание в нелюбви к ёлке и даже в ненависти к ней встретилось мне в мемуарах Нины Берберовой:
К тому, что я всем сердцем ненавидела, относились ёлки, рождественские ёлки, с хлопушками, свечками, обвисающей с веток фольгой – они были для меня символом гнезда. Я ненавидела бумажных ангелов с глупыми розовыми лицами… всё это не имело для меня никакого смысла, кроме одного: в квартире вдруг оказывался центр, где надо было быть, вместо того, чтобы быть свободной… надо было сидеть и смотреть, как горят свечи, и делать вид, что любуешься ангелами и ждёшь подарков… то есть делать то, что, по моему тогдашнему пониманию, приводило взрослых в состояние совершенно непонятной и чем‑то неприятной мне искусственной экзальтации… Зато какое бывало счастье, когда эту мёртвую, раздетую ёлку наконец уносили вон.
[43, 49 ]
Это демонстративно «антиёлочное» высказывание соответствует тому образу себя, который создаёт Берберова в своих мемуарах – образу человека, пренебрегающего ритуалом, стремящегося к постоянным жизненным изменениям, переменам. Не удивительно, что далее, говоря о ненависти к церемониям, писательница опять вспоминает о своём неприязненном отношении к ёлке: «…я ненавижу их ещё сильнее, чем ненавидела в детстве ёлку…» [43, 385 ].
Столь полюбившийся детям и их родителям праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. В первые годы концепции ёлки и праздника в её честь не существовало. Её красота и «душевная щедрость» нуждались в обосновании: ёлка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и ёлка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой‑то символический смысл. Если Пётр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная (христианская) функция отсутствовала, то с середины XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, стала приобретать христианскую символику.
Вместе с заимствованием праздника в России постепенно усваивалось и то значение, которое приписывали рождественскому дереву в Западной Европе: русская ёлка также становится «Христовым деревом». Свойство оставаться всегда зелёной способствовало превращению её в символ «неувядающей, вечнозелёной, благостыни Божией», вечного обновления жизни, нравственного возрождения, приносимого рождающимся Христом. Она устанавливалась в канун Рождества для того, «чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания» [115, XIX, 411 ]. Она превратилась в райское древо, которого люди некогда лишились, но которое в этот день ежегодно возвращалось к ним. Символическое толкование получало не только дерево в целом, но и отдельные его части и атрибуты: его храмообразная форма, вечнозелёный покров, Вифлеемская звезда на верхушке, горящие на нём свечи, которые всегда вызывали особо благоговейные чувства. Даже крестовина, к которой крепили ёлку, стала символизировать крестную ношу Христа, свидетельствуя о прочной опоре рождественского дерева, ибо «кто на крест опирается, тот крепко стоит, не падёт, того никакие невзгоды сокрушить не могут» [360, 6 ].
В создании символических смыслов ели важную роль начинает играть и безукоризненность её внешнего вида: идеальная ёлка должна быть высокой, стройной, густой, а её верхушка – прямой и острой. Своей формой, устремлённостью ввысь, ёлка напоминала храм, функцию которого она и выполняла, собирая людей вокруг себя. Ежегодно свершавшееся чудо – чудо явления ёлки, подарки, которыми она одаривала, весь несложный праздничный сценарий воспроизводили евангельский сюжет Рождества Христова, в котором главный акцент делался на теме семьи и ребёнка. В результате эстетически и эмоционально воспринимавшийся образ приобретал содержание. Восторг и обожание, соединившись с почитанием и благоговением, превратили праздник ёлки в культовое поклонение ей.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 234; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!