Стилистическая оценка субстандартной и узкоупотребительной лексики
Вульгаризмы и матизмы
Вульгаризмы (грубые, бранные слова и выражения) представляют собой крайнюю степень просторечия. Они в отличие от разговорно-просторечных слов и фразеологизмов находятся за гранью литературного словоупотребления, так как обезображивают нашу речь и свидетельствуют о низком культурном уровне произносящего их человека. Саркастически высмеиваются подобные люди в опубликованной в газете «Известия» пародии на известную басню И.А. Крылова, рассказанную учеником, который наслушался жаргонных и просторечных нелитературных выражений от отца и старшего брата.
Вороне кореш Бог послал по блату сыру.
Она его всосала в носопыру
И оттянуться впёрлась телка сдуру
На самую лесную верхотуру.
Ворона сыр в рубильнике зажала,
А снизу ей лиса арапа заправляла.
Прикалывалась: «Спой, чувиха, спой!
Ведь тенор твой до одури крутой!»
Ворона в кайфе варежку раскрыла –
Сыр хряпнулся мочалке прямо в рот.
Лисе-халявщице неслабо пофартило.
Мораль: жри сыр шустрей, а то дружбан сопрёт!
Удачно использовал вульгаризмы как выразительные средства создания отрицательного речевого портрета персонажа М. Зощенко в рассказах «Аристократка», «Стакан», «Нервные люди», «Пассажир», «Гости», «Бешенство» и др. Например, в рассказе «Нервные люди», в котором повествование, как и в большинстве произведений Зощенко, ведется от лица малообразованного человека и, в частности, высмеиваются взаимоотношения жильцов коммунальных квартир, встречаем немало просторечных слов и выражений, создающих острый комизм:
|
|
|
…Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали (…) Пожалуйста, – отвечает, – подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком (…) Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
– Что это, – говорит, – за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов подтвердилась драка. Началось.
А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать – троих кроешь (…)
А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степанович, чей ежик, кричит ему:
– Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
– Пущай, – говорит, – нога пропадает! А только, – говорит, – не могу я теперича уйти. Мне, – говорит, – сейчас всю амбицию в кровь разбили.
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу. Инвалид – брык на пол и лежит. Скучает. Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит:
|
|
|
– Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду! <…>
Крайней степенью вульгарности характеризуется мат. Широко распространённые в быту и на производстве нецензурные, субстандартные, а точнее – грязные слова и выражения режут слух и унижают достоинство интеллигентного человека. Речь молодёжи на улице не только сплошь пестрит матом, но и нередко полностью состоит из обсценной лексики и фразеологии. Употребляющие подобные слова и выражения люди, к сожалению, не испытывают чувство стыда или дискомфорта, хотя материться в общественном месте – в сущности то же самое, что голому выйти на улицу или прийти на работу. Разница лишь в том, что в первом случае обнажается тело, а во втором – примитивно убогие, низменные мысли и чувства (точнее, отсутствие каких-либо мыслей или чувств).
Во многих литературных языках неприличных слов нет, но они не являются только нашим «национальным достоянием». Нецензурные слова остались нам в наследство не «от древних времен крепостного права и татаро-монгольского ига» (80, с.171), хотя есть подтверждения тому, что на севере, где иго было слабым, таких слов почти не употребляли, тогда как на юге они были обычны. Согласно одной из наиболее вероятностных гипотез, мат возник гораздо раньше – в то время, когда наши первобытные предки начали одеваться и появление голым в обществе стало неприличным. Непристойными стали и слова, называющие скрытые под одеждой части тела. Например, как замечает профессор С.Я. Гехтляр, наиболее часто употребляемое непечатное слово из трех букв – это подвергшаяся в языке древних славян субстантивации (переходу в существительное) и табуированию форма повелительного наклонения глагола ховать (= прятать). Сравните: жевать – жуй, совать – суй, ковать – куй и т.п.
|
|
|
Многие нецензурные слова возникали в результате переосмысления и экспрессивного снижения общеупотребительных и даже высоких слов. Такая участь постигла, например, известное слово, именующее распутницу, которое по происхождению было высоким славянизмом и до ХV века имело значение ‘лжец, обманщик‘ (что связано с общим значением корня блуд). Это существительное долго употреблялось в прямом значении, но во времена бироновщины (1-я половина ХVIII в.) исчезло из книг как непристойное слово. Академические словари его не включают, но «Словарь русского языка ХVIII века» дает его со всеми производными, оговаривая, что после 30-х годов оно стало непечатным.
|
|
|
Заслуживает внимания гипотеза, что матерная брань имела культовую функцию в славянском язычестве и, тем самым, отчётливо выраженный антихристианский характер. Именно поэтому сквернословие обличалось в посланиях патриархов и митрополитов и запрещалось царскими указами. Например, постановления Стоглавого собора (1551) Иван Грозный в 1552 г. велел кликать по торгам, чтобы православные христиане «матерно бы не лаялись, и отцем и матерью скверными рѣчми друг друга не упрекали, и всякими б неподобными рѣчми друг друга не укоряли». На искоренение мата были также направлены послания патриарха Иосафа І (1636), указы царя Алексея Михайловича (1648) и др. запретительные акты церкви и государства.
Но эта «помойная яма» языка до сих пор распространяет свой смрад, который в последнее время стал совсем нестерпимым. Ситуация осложняется тем, что отсутствие идеологической цензуры сегодня многими превратно истолковывается как отсутствие нормативно-филологической цензуры и всяческих табу. Некоторые авторы и ораторы не только позволяют себе использовать ненормативную лексику, но и утверждают, что запретом на сквернословие нарушается закон о свободе слова. Один из журналистов в газете «Московский комсомолец» делает интересное психологическое наблюдение. Он утверждает, что, потеряв память, люди в последнюю очередь забывают нецензурные слова, табуированные социумом, и при этом заявляет:
Русская ментальность вовсе не нуждается в том, чтобы мат был узаконен. Если матерщина будет «узаконена», – придется придумывать что-то новое. Ведь эмоциональная разрядка достигается из-за сознания того, что произносится срамное слово (газ. «Моск. комсомолец». – 2003. – 22 авг.).
Однако потребность в эмоциональной разрядке не может быть оправданием нецензурной брани как языка современной улицы или эстрады. Все образованные люди – филологи-русисты, школьные учителя, университетские преподаватели, журналисты и др. – должны всемерно препятствовать распространению этого уродства нашей речи в семье, школе, на производстве, во всех общественных местах, потому что нарушение норм речевого общения так же опасно и так же способствует деградации личности, как и нарушение норм поведения или морали.
Что же касается вопроса о правомерности использования нецензурных слов и выражений в качестве экспрессивных элементов художественной речи (вопрос этот может быть сформулирован и так: может ли мат выполнять эстетическую функцию?), то ответ на него скорее отрицательный, хотя такие известные прозаики как А. Солженицын, В. Астафьев, В. Аксенов, Ч. Айтматов, А. Рыбаков и др. иногда в стремлении к полному натурализму «протаскивали матерщину» на страницы своих произведений. Сегодня это стремление иногда доходит до абсурда, как у «вырвавшихся на творческий простор» бывших представителей литературного андеграунда (В. Сорокина, Э. Лимонова) и др., в псевдохудожественных произведениях которых порой трудно определить, какая лексика – общеупотребительная или субстандартная – преобладает в процентном соотношении.
Истинное мастерство состоит в том, чтобы художественное слово никогда не теряло своей эстетичности. Если же необходимо создать реалистический речевой портрет персонажа, в активный словарь которого входит нецензурная лексика, то лучше следовать примеру писателей-классиков, которые не используют в своих текстах подобные слова, но намекают на их употребление так прозрачно, что читателю сразу становится ясно, о чем идет речь. Например, стоит этому поучиться у Н.В. Гоголя:
– Эх, ты! А и седым волосом еще подернуло! Скрягу Плюшкина не знаешь, того, что плохо кормит людей?
– А! заплатанной, заплатанной! – вскрикнул мужик.
Было им прибавлено и существительное к слову «заплатанной», очень удачное, но неупотребительное в светском разговоре, а потому мы его пропустим. Впрочем, можно догадываться, что оно выражено было очень метко, потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много уехали вперед, однако ж все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается сильно российский народ!
В поэтических произведениях мат тем более не допустим, поскольку никакой художественности в таком тексте быть не может. Например, нельзя назвать поэзией «срамные» опусы И.С. Баркова (1732 – 1768) и других авторов, которые пишут в традициях «барковщины». И если в числе стихотворений С. Есенина, пронизанных грустным и светлым лиризмом, мы встречаем «Пой же, пой на проклятой гитаре», то понимаем, что автор заслужил звание великого русского поэта вовсе не благодаря последней строфе из этого сочинения. Поэтому, наверное, стоит прислушаться к словам санкт-петербургского филолога В.В. Колесова, известного исследователя языковой нормы и пропагандиста речевой культуры.
Даже такой стилист, как И.А. Бунин, может употребить в своем рассказе «неприличное» слово. Вероятно, и современными писателями руководит желание резким словом обрисовать образ, вызывающий омерзение. Но одобрить это нельзя. Традиции изящной словесности в общем следуют за литературной нормой, и нарушения редки. Даже классики, пытавшиеся «черные» слова ввести в литературный язык, не преуспели в этом. Это не ханжество – это целомудрие, культура речи, уважение к собеседнику (43, с.78).
Диалектизмы
Диалектные слова, будучи употребленными в письменных текстах, рассчитанных на широкого читателя, становятся диалектизмами, которые в языке художественной литературы выполняют особую роль. В авторском повествовании они воссоздают местный колорит, как и экзотизмы, и, подобно историзмам, являются одним из средств реалистического изображения действительности. В речи персонажей они служат средством речевой характеристики героя. Диалектизмы шире используются в диалогах, чем в авторском повествовании. При этом использование слов, сфера употребления которых ограничена территорией одной или нескольких областей, должно быть продиктовано необходимостью и художественной целесообразностью.
Как установили диалектологи, в русском языке «в зависимости от своего происхождения выделяются говоры севернорусские и южнорусские, с переходными между ними среднерусскими» (71, с.22). В художественной литературе нашли отражение характерные черты и каждой из этих основных групп, и входящих в них конкретных узкотерриториальных диалектов.
Умело расцвечивали речь своих героев местными словами М. Шолохов, В. Распутин, В. Астафьев, Ф. Абрамов и др. писатели. Образцы наиболее удачного стилистического использования диалектизмов находим в романах М. Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Писатель изображает жизнь донского казачества, и естественно, что донские диалектизмы отражаются в речи персонажей и частично в авторском повествовании. Вот характерные примеры авторского повествования с уместно инкрустированными диалектизмами (в целях создания местного колорита):
К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадами палила небо сухая молния, давил землю редкими раскатами гром. Под тучей, раскрылатившись, колесил коршун, его с криком преследовали вороны. Туча, дыша холодком, шла вдоль по Дону, с запада. За займищем грозно чернело небо, степь выжидающе молчала («Тихий Дон», кн. 1, ч. 1, гл. 4).
Сравните с другими отрывками:
Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег, сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголочке твердых губ его висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол сарая завалился, надо было поставить две прочных сохи и прикрыть оставшимся камышом» (там же, ч. 2, гл. 12).
В мелеховском курене первый оторвался ото сна Пантелей Про-кофьевич. Застегивая на ходу ворот расшитой крестиками рубахи, вышел на крыльцо <…>, выпустил на проулокскотину.
На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветавшей в палисаднике вишни. Григорий спал ничком, кинув наотмашь руку.
– Гришка, рыбалить поедешь?
– Чего ты? — шепотом спросил тот и свесил с кровати ноги.
– Поедем, посидим зорю.
Григорий, посапывая, стянул с подвески будничные шаровары, вобрал их в белые шерстяные чулки и долго надевал чирик, выпрямляя подвернувшийся задник.
– А приваду маманя варила? — сипло спросил он, выходя за отцом в сенцы.
– Варила. Иди к баркасу, я зараз.
Старик ссыпал в кубышку распаренное пахучее жито, по-хозяйски смел на ладонь упавшие зерна и, припадая на левую ногу, захромал к спуску. Григорий, нахохлясь, сидел в баркасе.
– Куда править?
– К Черному яру. Спробуем возле энтой карши, где надысь сидели.
Баркас, черканув кормою землю, осел в воду, оторвался от бeрегa. Стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком. Григорий, не огребаясь, правил веслом.
– Не будет, батя, дела... Месяц на ущербе.
– Серники захватил?
– Ага.
– Дай огню.
Старик закурил, поглядел на солнце, застрявшее по ту сторону коряги.
– Сазан, он разно берет. И на ущербе иной раз возьмется.
(Там же, ч. 1, гл. 2.)
В произведениях М.А. Шолохова используются прежде всего диалектные слова, широко распространенные в южнорусском наречии; многие из них известны также украинскому языку. Если выписать из романа диалектизмы, наиболее часто употребляемые в авторской речи, то перечень будет сравнительно небольшим. Чаще всего это слова, обозначающие донские реалии – названия предметов хозяйства, быта, одежды, названия животных и птиц, явлений природы: курень – казачий дом со всеми хозяйственными постройками, баз – загон для скота на дворе и сам двор, горница – комната, стодол – сарай, соха – жердь, подпорка с развилиной, костер – поленница, слега – тонкая длинная жердь, коваль – кузнец, рогач – ухват, чапля – сковородник, жито – зерно (всякое), бурак – свёкла; гас – керосин, серники – спички, каймак – сливки, бурсаки – булки, жалмерка – солдатка; справа – одежда казака, чекмень – казачий военный мундир, завеска – передник, чирик – сапог без голенища, башмак; бугай – бык (племенной), кочет – петух; балка – овраг в степи, займище – луг, заливаемый весенней водой, левада – участок земли с лугом, огородом и садом, шлях – дорога, татарник – чертополох.
При сравнительном анализе частотности и характера диалектизмов в авторском повествовании и в речи персонажей выясняется, что из уст героев романа – донских казаков – диалектная лексика звучит чаще и представлена многообразнее. И это закономерно, поскольку в речи персонажей отражены не только местные названия, но и воспроизводится донской говор, т.е. речь героя становится средством его характеристики. В ней свободно употребляются не только существительные, но и диалектные глаголы и наречия; наряду с собственно лексическими диалектизмами используются лексико-семантические, лексико-фонетические и лексико-словообразовательные: гутарить – говорить, угадать – узнать, кохатьс я – любить друг друга, кричать – плакать, шуметь – кричать, гребится – кажется, зараз – сразу,немедленно, сейчас, трошки – немного, дюже – очень, сильно, надысь – на днях, недавно, рыбалить – рыбачить (фонет. диалектизм), подвеска – веревка, на которой вешают занавеску, загораживающую постель, карша – глубокое место в реке, привада – приманка и др.
Вместе с тем сопоставительный анализ первого и окончательного вариантов рукописей романов «Тихий Дон» и «Поднятая целина» показывает, что М. Шолохов последовательно стремился избавить текст от чрезмерного насыщения диалектизмами, которыми он вначале увлекся в большей мере, чем этого требовали стоящие перед ним художественные цели и задачи. Вот характерный пример авторской правки рукописи романа «Поднятая целина»:
1. Меня кубыть ветром несло.
2. Я отощал вовзят, не дойду.
3. Глухо побрякивая привязанным к шее балобоном, бежал жеребенок.
4. Теперь надо навалиться на волочбу. И чтобы обязательно волочить в три следа.
5. Хозяин охаживал коня руками.
1. Меня словно ветром несло.
2. Я отощал совсем, не дойду.
3. Глухо побрякивая привязанным к шее колокольчиком, бежал жеребенок.
4. Теперь надо навалиться на боронование. И чтобы обязательно боронить в три следа.
5. Хозяин гладил коня руками.
Сопоставление свидетельствует о взвешенном и вдумчивом отношении автора (в расчете на массового читателя) к отбору и употреблению слов из родных для него донских говоров.
Большим мастером художественного употребления местных слов был П.П. Бажов, автор сказов «Малахитовая шкатулка». Создание сказов, опирающихся на рабочий фольклор, казалось бы, предполагало использование уральских диалектных слов; однако писатель отбирал их осторожно, так как придерживался твердого принципа: «Я должен брать только такие слова, которые считаю очень ценными». (7, с.179). Бажов искал слова не узкодиалектные, а прежде всего профессиональные, выбирая из них самые образные, эмоциональные, соответствующие сказовому стилю с его напевностью, лукавством и юмором. Вот характерный для языка и стиля П.П. Бажова отрывок из сказа «Каменный цветок»:
Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушка вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать:
– Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил?
Данилушка запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит – у него на все ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем склеить, как колер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, все как есть.
Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:
– Этот, видно, гож тебе пришелся?
– Не жалуюсь,– отвечает Прокопьич.
Образцы умеренного и уместного использования диалектизмов дают классики: А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Н.А. Некрасов, И.С. Тургенев, А.П. Чехов, Л.Н. Толстой и др. Например, не кажутся лишними диалектизмы в рассказе «Бежин луг» И.С. Тургенева: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» (о русалке); «Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький»; «Что намеднись у нас на Варнавицах приключилось»; «Старостиха…дворовую собаку так запужала, что та с цепи долой…» (все эти слова в речи мальчиков, сидящих у костра, не требуют перевода). Если же писатель не был уверен в правильном понимании читателем подобных слов, то он разъяснял их: «Лужком пошел – знаешь, там где он сугибелью выходит, там ведь есть бучило; знаешь, оно ещё всё камышом заросло…» (Сугибель – крутой поворот в овраге; Бучило – глубокая яма с весенней водой; примечания И.С. Тургенева).
Другие писатели ХIХ в. также нередко инкрустировали свои сочинения местными словами, руководствуясь стилистическими критериями меры и сообразности. Диалектизмы того времени, многие из которых впоследствии вошли в литературный язык (в том числе с легкой руки употребивших их известных прозаиков), можно найти в произведениях И.А. Гончарова (крякнул), Г.И. Успенского (хоботьё), П.Д. Боборыкина (выставляться), Л.Н. Толстого (балка, чувяки) и др. Через речь интеллигенции влились в литературный язык и закрепились в нем простонародные слова земляника, брюква, ботва, паук, деревня, черемуха, пахать, хилый, доить, почин, быт, суть, проходимец и сотни других.
Диалектные слова употребляли не только писатели, но и поэты XIX в. – Кольцов и Некрасов, Никитин и Суриков. Встречались такие слова и в поэзии первой трети XX в. Например, в стихах С.А. Есенина можно обнаружить заметный слой диалектных слов: выть – земля и судьба, кукан – островок, махот ка – кринка, хмарь – мгла, шушун – кофта, шубейка – душегрейка, бластиться – мерещиться, шигать – убегать, шибко – очень, сильно и т.п. Сопоставление ранних стихов С. Есенина с более зрелыми обнаруживает, что в начальный период своего творчества поэт использовал местную лексику в гораздо большей степени – например, в стихотворении «В хате» (1914 г.):
Пахнет рыхлыми дроченами;
У порога в дежке квас,
Над печурками точеными
Тараканы лезут в паз.
Вьется сажа над заслонкою,
В печке нитки попелиц,
А на лавке за солонкою
Шелуха сырых яиц.
Мать с ухватами не сладится,
Нагибается низко,
Старый кот к мохотке крадется
На парное молоко.
Для справок: дрочёна – «кушанье из запеченной смеси яиц, молока и муки или тертого картофеля»; дёжка, дежа – «квашня, кадушка для замешивания теста»; печурка – «выемка в русской печи для просушки чего-либо»; заслонка.– «железная крышка, прикрывающая устье русской печи»; попелица – «зола, пепел»; мохотка – «кринка».
Написанное позднее широко известное стихотворение «Письмо к матери» (1924 г.) может служить образцом проявления сформировавшегося в сознании С. Есенина представления о соразмерности, разумном балансе между общеупотребительными словами и диалектизмами в художественной речи. В стихотворении всего два областных слова, которые уместно используются и для создания кольцевой структуры (во 2-й и последней строфах), и для того, чтобы поэтический текст был, по замыслу автора, ближе сердцу крестьянской матери:
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Примечание. Слово шушун, которое обозначает старинную верхнюю женскую одежду типа телогрейки, кофты, не все исследователи признают диалектизмом, тем более этнографическим (т.е. называющим предмет быта или одежды, используемый только жителями данной местности и неизвестный за ее пределами). Например, Н.М. Шанский высказывает совершенно иное мнение об этом слове:
«На первый взгляд слово шушун <…> является у Есенина таким же диалектизмом, как наречие шибко – «очень».
Но это не так. Слово это было давно широко известно в русской поэзии и ей не чуждо. Оно встречается уже, например, у Пушкина («Я ждал тебя; в вечерней тишине // Являлась ты веселою старушкой, // И надо мной сидела в шушуне, // В больших очках и с резвою гремушкой»), шутливо описывающего свою музу.
Не гнушался этим словом и такой изысканный стилист нашей эпохи, как Б. Пастернак. Так, в его небольшой поэме или большом стихотворении «Вакханалии», написанном в 1957 г., о существительное шушун мы «спотыкаемся» сразу же в его втором четверостишии (старух шушуны) » (100, с.382.)
Хотя употребление узкоместных слов с течением времени сокращается, их можно обнаружить в стихотворениях многих русских поэтов советского периода. Вот несколько примеров.
А. Твардовский:
Я знал не только понаслышке,
Что труд его в большой чести,
Что без железной кочедышки
И лаптя толком не сплести.
(«За далью – даль»)
А. Прокофьев:
А у нас на Ладоге
Бьет шуга,
Ладожанок радуя,
Цветет куга.
(«А у нас на Ладоге»)
Л. Ошанин:
Путь олений однотонен, долог
По хрустящей снежной целине,
И уже полярный звездный холод
Заглянул под малицу ко мне.
(«Ущелье»)
Л. Татьяничева:
Изморозь зовут здесь морзянкой.
Называют падерой пургу.
В кожушках, надетых наизнанку,
Лиственницы пляшут на снегу.
Пляшут так, что аж поземка вьется,
Кружится от счастья голова...
Желтолобым олененком солнце
Смотрит из-за каждого ствола.
Здесь седые неулыбы-ели
Ёлушками кличут, как невест...
Я пришел к зиме на новоселье
В густохвойный осветленный лес.
(«Новоселье»)
А. Яшин:
Родные, знакомые с детства слова
Уходят из обихода:
В полях поляши – тетерева,
Летятина – дичь, пересмешки – молва,
Залавок – подобье комода.
Не допускаются в словари
Из сельского лексикона:
Сугрёвушка, фыпики – снегири;
Дежень, воркуны вне закона.
Слова исчезают, как пестери,
Как прясницы и веретёна.
Возилкой неполный мешок с зерном
Вчера назвала мельничиха,
Поднёбицей – полку под потолком,
Клюкву – журавлихой.
Нас к этим словам привадила мать,
Милы они с самого детства.
И ничего не хочу уступать
Из вверенного наследства.
Но как отстоять его, не растерять
И есть ли такие средства?
(«Родные слова»)
Для справок: кочедык или костыг – шило для плетения лаптей;
шуга – мелкий рыхлый лед; куга – озерный камыш; малица – верхняя одежда из оленьих шкур; сугрёвушка – «родной, милый, сердечный человек»; дежень – «квашеное молоко»; воркун – «голубь, сильно и много воркующий»; пестерь – «приспособление для переноски тяжестей – например, сена»; прясница – «приспособление для прядения без веретена».
Примечание. В последнем стихотворении текст намеренно насыщен северорусскими диалектизмами, поскольку автор поставил перед собой стилистическую цель не только выразить свое трепетное, полное сыновней любви и ностальгической грусти отношение к «родным, знакомым с детства» словам, но и вызвать в душе читателя сопереживание по поводу их постепенного исчезновения из повседневной речи.
Диалектизмы, будучи стилистически значимым разрядом лексики, используются для создания местного колорита, речевой характеристики, стилизованного текста, поэтому их употребление без художественной необходимости, как и нагнетание в тексте большого числа диалектизмов, – чаще всего и признак невысокой речевой культуры, и показатель натурализма в искусстве слова.
На это обращали внимание такие мастера художественного слова, как Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, М. Горький и др. Например, Л.Н. Толстой; говоря о языке книг для народа, советовал «не то что употреблять простонародные, мужицкие и понятные слова, а <…> употреблять хорошие, сильные слова и не <…> употреблять неточные, неясные, необразные слова» (81, с.365 – 366). А.П. Чехов писал 8 мая 1889 г. Ал.П. Чехову: «Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и теперича» (95, с.210). Современные писатели, обращающиеся к диалектизмам, должны помнить саркастическое изречение М. Горького «Если в Дмитровском уезде употребляется слово хрындуги, так ведь необязательно, чтобы население остальных 800 уездов понимало, что значит это слово» и его пожелание начинающим авторам – писать «не по-вятски, не по-балахонски».
В популярной книге Д.Э. Розенталя и И.Б. Голуб «Секреты стилистики» в качестве примера неоправданного перенасыщения текста диалектизмами приведен отрывок из пародийной «Вятской элегии» (написанной на вятском наречии и требующей перевода на литературный язык).
Диалектный текст:
Все бахорили, что я детина окичной, важный. Где я, там всегда бывало сугатно. А теперь? Уж я не вертечой, как потка! …О когда, когда закрою шары свои и на меня посадят варежник!
Перевод на литературный язык:
Все говорили, что я детина опрятный, молодец. Где я, там всегда многолюдно. А теперь? Уже я не резвлюсь, как птичка! …О когда, когда закрою глаза свои и меня посыплют можжевельником! (См. 68, с.52.)
В русской литературе есть замечательные произведения, в которых использование диалектных средств значительно превышает ту норму, к которой мы привыкли, читая рассказы И.С. Тургенева или романы М. Шолохова. Тому, кто прочел поморские сказания архангельских писателей Б. Шергина и С. Писахова, наполненные музыкой северной народной речи, невозможно представить их без диалектизмов. Попробуйте, например, заменить общелитературными диалектные слова и выражения в небольшом отрывке из сказки Б. Шергина «Волшебное кольцо».
Жили Ванька двоима с матерью. Житьишко было само последно. Ни послать, ни окутацца и в рот положить нечего. Однако Ванька кажной месяц ходил в город за пенсией. Всего получал одну копейку. Идет оногды с этима деньгами, видит – мужик собаку давит:
-- Мужичок, вы пошто шшенка мучите?
-- А твое какое дело? Убью вот, телячьих котлетов наделаю.
-- Продай мне собачку.
За копейку сторговались. Привел домой:
-- Мама, я шшеночка купил.
-- Што ты, дураково поле?! Сами до короба дожили, а он собаку покупат!
Если вы рискнули подвергнуть этот фрагмент текста «олитературиванию», то смогли убедиться, что в таком случае вся неповторимая образность, просвеченная добрым юмором автора и дышащая свежестью живой речи поморов, сразу же исчезает.
От диалектизмов и разговорно-просторечных слов необходимо отличать народно-поэтические слова, заимствованные из фольклорных произведений. Такими словами являются, например, существительные батюшка – отец, зелье – яд, зазноба (любимая), кречет – сокол, кручи на – горе, печаль (отсюда глагол закручиниться), мурава – трава;прилагательные ла зоревый – голубой, погожий – ясный, пунцовый – красный, родимый – родной, ретивое – горячее, пылкое (сердце) и т.п. Есть и немало народно-поэтических фразеологизмов: словно маков цвет, как дуб во чистом поле, красно солнышко и красна девица, добрый молодец и молодецкая удаль, богатырская сила, совет да любовь и др. К народно-поэтической фразеологии в широком понимании этого термина также можно отнести устойчивые выражения из сказок, былин и преданий; пословицы, поговорки, загадки, прибаутки, считалки и произведения других малых фольклорных жанров.
Народно-поэтические слова и выражения, как правило, имеют положительную эмоционально-экспрессивную окраску и входят в фонд образных средств разговорной речи.
Жаргонизмы
Жаргонизмы (слова и выражения, входящие в какой-либо социальный диалект, т.е. жаргон) тоже иногда используются в художественной литературе как средство создания комического и как средство отрицательной характеристики персонажа через его речь. Классический образец художественно-стилистического применения жаргонизмов дали И. Ильф и Е. Петров при создании сатирического речевого портрета Эллочки Щукиной романе «Двенадцать стульев». Вчитайтесь в эти строки и проникнитесь сарказмом авторов по отношению к подобным интеллектуально и нравственно убогим людям.
Словарь Вильяма Шекспира, по подсчету исследователей, составляет 12000 слов. Словарь негра из племени «Мумбо-Юмбо» составляет 300 слов.
Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью.
Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные ею из всего великого, многословного и могучего русского языка:
1. Хамите.
2. Хо-хо! (Выражает, в зависимости от обстоятельств: иронию, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность).
3. Знаменито.
4. Мрачный. (По отношению ко всему. Например: «мрачный Петя пришел», «мрачная погода», «мрачный случай», «мрачный кот» и т.д.)
5. Мрак.
6. Жуть. (Жуткий. Например, при встрече с доброй знакомой: «жуткая встреча».)
7. Парниша. (По отношению ко всем знакомым мужчинам, независимо от возраста и общественного положения.)
8. Не учите меня жить.
9. Как ребенка. («Я бью его, как ребенка», – при игре в карты. «Я его срезала, как ребенка», – как видно, в разговоре с ответственным квартиросъемщиком.)
10. Кр-р-расота!
11. Толстый и красивый. (Употребляется как характеристика одушевленных и неодушевленных предметов.)
12. Поедем на извозчике. (Говорится мужу).
13. Поедем в таксо. (Знакомым мужского пола.)
14. У вас вся спина белая. (Шутка.)
15. Подумаешь.
16. Уля. (Ласкательное окончание имен. Например: Мишуля, Зинуля.)
17. Ого! (Ирония, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность.).
Оставшиеся в крайне незначительном количестве слова служили передаточным звеном между Эллочкой и приказчиками универсальных магазинов.
А что, например, можно сказать о человеке, который в официальной обстановке произносит фразу: «Сильва, темнило в сарае?», обращаясь к секретарю, сидящему у входа в кабинет директора учреждения. Нет сомнений, что это человек с низменной нравственностью, к тому же, видимо, имеющий отношение к преступному миру (т.к. употребляет элементы воровского арго).
Как мы знаем, жаргон (от франц. jargon) – это разновидность разговорной речи, используемая определенной группой носителей языка, объединенных общностью интересов, занятий, социальным статусом. Жаргон – лексическая категория, поскольку это только специфический словарь, ограниченное количество слов и выражений.
В современной лексикологии и работах по культуре речи имеют место две противоположные оценки жаргона. Согласно первой из них (Л.И. Скворцов и др.), в нем нередко уродливо искажаются привычные значения слов. Например, в школьном и студенческом жаргоне: пара (оценка «два»); удочка (удовлетворительно); хвост (невыполненная часть учебной работы) и т д. К тому же значения многих жаргонизмов часто расплывчаты, неточны. Так, глагол усечь может означать «понять, усвоить, сообразить, запомнить, заметить» и т.д.; кемарить – «отдыхать, дремать, спать, бездельничать» и т.д.; железный употребляется в значении «хороший, прекрасный, надежный, ценный, верный, красивый» и др. Такой широкий спектр возможных значений затрудняет общение, мешает слову выполнять свою основную – коммуникативную функцию, с которой справляются полноценные лексические эквиваленты этих жаргонизмов. Распространено мнение, что в экспрессивном отношении жаргонизмы также проигрывают литературным словам, поскольку все тончайшие оттенки сложной гаммы человеческих чувств в жаргоне подменяются условными определениями, которые оцениваются по примитивной шкале: «плюс-минус» (хорошо – плохо). Например, клёво, железно, неслабо, нехило, коронно, потрясно, офигенно, круто, ништяк, блеск, балдёж, класс, отпад, кайф – с положительной оценкой, а стрёмно, чешуя, туфта, лажа, мура, муть, облом – с отрицательной. Непримиримый противник жаргонизмов профессор Л.И. Скворцов так охарактеризовал их «рьяных поклонников»:
Жалок в своей беспомощности или смешон в нарочитой вульгарности тот, кто сыплет, как шелухой от семечек, пустыми внутри и лихими внешне словечками, вроде клёвый, колоссально, прошвырнуться, хилять, чувиха или гирла. (…) Жаргонные образы от постоянного употребления быстро тускнеют, стираются, превращаясь в свою противоположность – безликий и назойливый штамп, ходячую глупую «хохму». А если штампуется шутка, острота, то штампуется и связанная с ней выразительность. Эмоционально-экспрессивная сторона жаргонов и арго, несмотря на видимую развитость, качественно бедна, неглубока и чрезвычайно однообразна (76, с.47).
В современном русском языке жаргоном в строгом значении этого термина является прежде всего молодежный сленг, включающий школьную и студенческую разновидности. Поэтому есть и другая оценка жаргонизмов (В.В. Колесов и др.), согласно которой они считаются данью возрасту, т.е. атрибутами речи юношей и девушек, стремящихся с помощью «своих» слов и выражений обособиться от мира других людей с их казённым, штампованным языком. К.И. Чуковский так охарактеризовал причины возникновения и жизнеспособности молодежного жаргона:
Живым, талантливым, впечатлительным школьникам не может не внушать отвращения скудная проза учебников, которая даже о гениальных стилистах, величайших мастерах языка умудряется порой говорить замусоленными канцелярскими фразами.
Не здесь ли причина того, что в своем интимном кругу, с глазу на глаз, школьники говорят о прочитанных книгах на полублатном языке: уж очень опостылели им «типичные представители», «наличие реалистических черт», «показ отрицательного героя», «в силу слабости мировоззрения» и тому подобные шаблоны схоластической речи…
Дети как бы сказали себе:
– Уж лучше мура и потрясно, чем типичный представитель, показ и наличие (97, с.140).
Чуковский отнюдь не выступает как защитник или пропагандист жаргонизмов. Он справедливо осуждает тех, чья речь перенасыщена жаргоном, который «в своем словаре и в своих интонациях является печальным свидетельством умственной и нравственной тупости тех, кто пользуется им изо дня в день» (там же, с.151), но в то же время не считает жаргон «тяжким и неизлечимым недугом» и объективно признает его одним из источников пополнения и обогащения русского литературного языка. Оцените глубину и правоту мыслей великого писателя и исследователя языка:
Каковы бы ни были те или иные жаргоны, самое их существование доказывает, что язык жив и здоров. Только у мертвых языков не бывает жаргонов. К тому же нельзя не сознаться: иные из этих жаргонных словечек так выразительны, колоритны и метки, что я нисколько не удивился бы, если бы в конце концов им посчастливилось проникнуть в нашу литературную речь. Хотя в настоящее время все они в своей совокупности свидетельствуют об убожестве психической жизни того круга людей, который культивирует их, ничто не мешает двум-трем из них в ближайшем же будущем оторваться от этого круга и войти в более высокую лексику.
Вообще внедрение арготических выражений и слов в литературную речь – процесс закономерный и даже неизбежный.
Не забудьте, что, например, выражение бить по карману вошло в литературу из торгового диалекта; втереть очки – из шулерского; мертвая хватка – из охотничьего; валять дурака – из воровского; спеться – из певческого диалекта; этот номер не пройдет – из актерского. Двурушник – из жаргона нищих. Бракодел – из диалекта фабрик. Животрепещущий – из диалекта рыботорговцев (там же, с.150 – 151).
Наблюдения Чуковского подтверждены современными фактами языка и их исследователями: «Процесс внедрения жаргона в наш литературный язык уже не только стремительно «пошел», но и дошел до запредельной точки» (54, с.4).
В защиту права на существование молодёжного жаргона может быть прежде всего приведен аргумент, что этот сленг основан на игре со словом, на особом отношении к жизни, отвергающем всё, что до приторности правильно, скучно, стабильно. Он использует изобретательство, шутку, поддразнивание. В лексике молодёжного сленга соседствуют две крайние черты. С одной стороны – конкретность, чёткость определений: хвост – несданный экзамен или зачёт, тормоз – медленно, туго соображающий человек; ср.: удочка, шпора, бомба – однозначные слова из школьного и студенческого жаргона. С другой стороны – аморфность, размытость значений (что уже отмечалось Л.И. Скворцовым и др. как главный недостаток жаргонной лексики); нередко жаргонизмы невозможно точно перевести на литературный язык: клёвый – трудно определимая положительная характеристика лица или предмета (заимствовано из языка офеней – бродячих торговцев ХІХ века); крутой – положительная характеристика лица, чувак и чувиха – обозначения сверстников.
В последнее время в молодёжный жаргон активно вливается компьютерная лексика, в которой есть и переосмысленные русские слова (чайник, зависать, взломать и др.), и многочисленные англицизмы, в том числе с русской переогласовкой: юзер, хакер, сервак (сервер), прогма (программа), винт, винды, емеля или мыло (от англ. e-mail – «электронная почта») и др. (см. ниже кр. словарь сленга компьютерщиков).
Главная особенность молодёжного сленга – быстрая обновляемость. Например, представители старшего поколения во времена своей молодости называли деньги тугриками или рупиями, среднего поколения – монетами, мани; у современной молодёжи в ходу капуста, бабки, баксы, зелень.
Другая характерная черта молодёжного жаргона – ограниченность тематики. Можно выделить лишь около 10 семантических групп, внутри которых много синонимов. Это названия лиц (чувак, лох, лоб, шкаф, мелкие, кони), частей тела (фонари, рубильник, клешни, копыта), одежды и обуви (шузы, свингера, прикид), денег (баксы, кусок, лимон), положительные оценки (класс, улёт, отпад, круто, клёво), отрицательные оценки (лажа, фуфло, туфта, стрёмно, западло), названия некоторых дёйствий и состояний (вырубиться, оттянуться, приколоться, тащиться) и др.
Наверное, не стоит ханжески высокомерно презирать молодёжные жаргонизмы и призывать к непримиримой борьбе с ними во имя полного очищения родного языка, который при таком бездумном выхолащивании (а оно, к счастью, невозможно и имело бы тот же результат, что и печально известная антиалкогольная кампания) утратил бы неповторимую и яркую черту своей самобытности. Ведь для многих людей сленг становится любимой игрой, и та же многогранность смыслов позволяет создавать их сложное взаимодействие. Например, не поддаётся перечислению количество значений, которое может приобрести знаменитое дык из жаргона митьков.
В 1988 г. профессор В.В. Колесов писал в защиту молодежного жаргона:
Молодежная речь теперь иная, она обращена к будущему и, в общем, по характерному для нее стилистическому тону, оптимистична и энергична, и направленность ее – творческая. (…)
Словесный образ всегда неожидан, а в речи молодежи теперь он все чаще связан с интеллектуальной сферой деятельности (что выдает с головой студенческое его происхождение). Ясно как в танке – ‘ничего не ясно‘. Его идея клюнула – ‘появилась мысль’. Шлангом прикинулся – ‘разыграл простачка’. ‘Неожиданно для себя удачно сдал экзамен‘ – прогнулся. ‘Скучная и неинтересная лекция‘ – лажа, ‘общежитие‘ – резиденция. ‘Конспекты лекций‘ – ученые записки. А чем плохо: стоять буквой «зю» – ‘работать на картошке‘?
Молодежный жаргон имеет и функциональное оправдание – самое важное из доказательств его практической ценности. Им можно, например, отпугнуть – как комара запахом, им можно высмеять или оскорбить. И вот результат: он отвалился, отлип, отсох, отрубился – в последовательности появления этих глаголов в речи. Усиление грубости – усиление силы слова в отношениях с внешним миром.
Отрицательная характеристика неприятного человека создается на новых языковых основаниях. Кого называют ласково страшок? Кого упрекают в грубости подчеркнутым грыбы отсюда!? Как назовут делягу? Нужник – ‘нужный человек’. В смехе рождается истина, в сокровенности словесного образа отражается наше отношение к тому, что требует незамедлительной оценки (42, с.81 – 87).
Однако наблюдаемое в наши дни снижение интеллектуального ценза и заметно усилившееся влияние арготической лексики и фразеологии на языковые процессы приводят исследователей современного речевого пространства к неутешительному выводу: «Экспансия уголовно-арготической лексики приобрела такие размеры, что представляется допустимым заново оценить, насколько успешно сегодня выполняются арготизмами традиционно относимые к ним функции» (12, с.174). Сегодня жаргонизмы настолько часто и беспрепятственно проникают в нашу речь, что возникла прямая угроза жаргонизации языкового сознания, в котором на первый план всё чаще выходят жаргонные значения таких общеупотребительных слов как доставать, напрягать, грузить, тащиться, торчать, кинуть, подколоть, оторваться, продвинутый, крутой, отмороженный, голубой, зелёные, тормоз, чайник, вилы, косяк, лимон, бабки, совок, базар и т.д. Реальная опасность в том, что в последние десятилетия молодёжный жаргон активно пополняется словами и выражениями из профессиональных арго деклассированных элементов: воров, проституток, карточных шулеров, рэкетиров, наркоманов. Ведь с освоением языка преступного мира в значительной степени усваивается и его психология. Тревожась о чистоте родной речи, Л.И. Скворцов пишет об угрожающей ей арготизации:
Чем иным, как не падением уровня нравственности, можно объяснить широкое вхождение в бытовую и публичную речь слов и выражений из жаргона уголовных «малин», тюрем и лагерей? Шмон, общак, наехать, опустить, отмазать, закосить, наколоть, прокрутить динамо… Эти отдельные словечки, бездумно используемые нашими современниками для выразительности речи, несут в себе заряд психологии и мировоззрения уголовного мира – «паханов» (хозяев) и «шпаны» (их рабов, подчиненных), «штырей», «сявок», «шестерок», «шушеры» и т.п. Иллюзорная живость речи оборачивается бездуховно-рабским подчинением говорящих (и слушающих!) мировоззрению, миропониманию и психологии антиобщественного толка. И в этом смысле жаргон по-настоящему опасен. (76, с.10 – 11).
С распространением и частичной легализацией криминальных явлений при посредничестве СМИ вошли сначала в молодёжный сленг, а затем и в широкий обиход слова, их обозначающие. Вместо преступник теперь говорится вор в законе, авторитет, старомодную заповедь жить по закону заменило стремление жить по понятиям, небоеспособная охрана не выдержала конкуренции с надежной крышей. Постепенно вытесняются из жизни понятия и уходят из активного запаса слова совесть, справедливость, любовь. На смену им приходят бывшие жаргонизмы из криминальной среды, ставшие широко употребительными разговорными словами и выражениями: беспредел, разборка, мочить, кинуть, стучать, колоться, поставить на счётчик, качать права и пр. Жаргонные слова из криминальной среды становятся фактом языка, тем самым утверждая правомерность существования названных ими реалий.
Жаргонные обозначения жизни наркоманов (зависалово, колеса, марки, чеки, трава, дурь, торчать, колбасить, сесть на иглу, ловить кайф, ширяться и т.п.) прочно вошли в «поэтику» современной русской поп-музыки. Использование рок-звездами элементов субкультурного имиджа: бритые головы, разноцветно окрашенные волосы, панковые гребешки, татуировки, открыто демонстрируемая «звездами» делинквентность (непристойная брань и жесты, хулиганские выходки), рекламные восхваления, частые интервью, слухи о крупных гонорарах – все это завоевывает доверие подростка и вызывает желание подражать. Например, в одной из невысокохудожественных, но наиболее популярных молодежных песен, ставшей гимном столь же популярной телевизионной программы «Фабрика звезд», встречаем жаргонизмы, создающие вполне определенное представление о нравственно-культурном уровне и ценностных приоритетах как самих «продуктов» этой фабрики, так и их «потребителей»: «Но крутой-крутой продюсер на тебя, видать, запал», «Круто ты попал на ТиВи», «лучше песни петь на сцене, чем ишачить в гараже», «доктора, менты, доярки и майоры ФСБ» и т.д.
В завершение культурно-речевой оценки жаргонизмов необходимо отметить, что они, как и другие стилистически значимые разряды лексики, выполняют конкретные функции в художественной речи.
Задание. Попробуйте определить, с какими целями используются жаргонные слова и выражения в юмористическом рассказе, некогда опубликованном в журнале «Крокодил».
Марсианин
К нам в класс пришел новенький. Такого странного парня мы еще не видели. Волосы у него не то что до пояса – до плеч не доходили, а в руках он держал какой-то странный предмет. Потом я вспомнила, что предмет этот называется портфель. С новеньким совершенно невозможно разговаривать. Ты ему говоришь: “Хиляй отсюда, хипак!” – а он глаза таращит. Скажешь: “Вали на фиг!” – а он тетрадку подает. Спросишь: “ Ты что, не секешь?” – а он отвечает: “Меня зовут Вася”. А уж такие понятия, как “ рюхать”, “не в кайф” и “клёво”, мы не пытались ему втолковывать.
Сначала ученики и даже учителя из других классов прибегали смотреть на такое чудо. Один раз сам директор пришел. Но после того как новенький сказал ему: “Здравствуйте, уважаемый Михаил Алексеевич”, – директор лишился чувств и больше не приходил.
Шло время. Постепенно все привыкли к новенькому, да и он приобрел более цивильный вид: отрастил волосы (длиннее, чем у девчонок), надел нормальные потрепанные джинсы и завел приличную сумку из мешковины. А однажды мы курили на подоконнике в туалете, и Юрка рассказывал какую-то детективную историю:
– Ну, эти чуваки золото сперли, а тот шкет приклеился. Этот – раз! – и на шухер. Балдёж! Никто не догадывается, что дальше было?
– Чего догадываться? Ему врезали – он и копыта отбросил.
Мы оглянулись. Это сказал новенький! Все бросились его поздравлять. Марсианинстановился человеком!
Тесно примыкают к жаргонизмам арготизмы(слова и выражения, используемые обособленными группами лиц с низким социальным статусом), профессионально-жаргонные слова и профессионализмы (слова, употребляемые представителями определенной профессии). Границы между соседними разрядами в этом перечислительном ряду недостаточно отчетливы. Самый общий критерий – градация сниженности, которая слабо выражена у собственно профессионализмов, становится вполне ощутимой у профессионально-жаргонных слов и в значительной степени возрастает у арготизмов и собственно жаргонизмов.
Арготизмы
Арготизмы принято отличать от собственно жаргонизмов прежде всего по их особой конспиративной функции, так как арго объединяет, как правило, занимающихся какой-либо антиобщественной, преступной деятельностью людей, которые заинтересованы в том, чтобы смысл их общения был скрыт от непосвященных, т.е. потенциальных жертв. Наиболее известны в наше время арго воров, проституток, нищих, карточных шулеров и др. По меткому определению В.М. Жирмунского, арго (как и жаргон) «паразитирует на родном языке арготирующего», не имеет своей фонетики и грамматики. Среди арготизмов нередки слова иноязычного происхождения. Например, разговорное слово ерунда вошло в общеупотребительную лексику из жаргона бурсаков, которые переогласовали так название одного из времен латинского глагола– герундий; бан (вокзал) заимствовано из немецкого языка, где Bahn имеет значения ‘дорога, железная дорога‘; гра (лошадь) возникло из цыганского грай. Наиболее часто встречаются семантические жаргонизмы и арготизмы, т.е. переносные жаргонные значения общеизвестных слов, например: академия – тюрьма, аршин – купец, борода – неудача, волынка – лом или револьвер, воробьи – пули, малина – место, где можно спрятаться и отдохнуть, медведь – несгораемый шкаф, метелка, мусор или петух – милиционер, няня – хлеб, овес или капуста – деньги, подсолнух – золотые часы (см. 64).
Арго активно пополняется за счет более или менее сознательного искажения общеупотребительных слов: в результате перестановки звуков (барота – работа), слогов и частей слова (нецко – конец), путем вставки отдельных звуков и их сочетаний (вохрона – ворона) или замены звуков другими (киблоко – яблоко, шмарелка – тарелка, расо – мало), при помощи специфических суффиксов (держ-она-ть – держать, сад-ей – сад).
Вместе с тем арго не только подпитывается из общенационального словаря, но, как и жаргон или диалект, само способно пополнять активный запас русской лексики. По наблюдениям В.В. Колесова, в просторечие и разговорную речь города вошли многие слова и выражения из воровского арго: оголец, амба, для форсу, достукаться, зашился, засыпался, завсегдатай, темнит, не каплет, захороводила, забуреть, шебаршить, манатки, чинарик, чихирь, башка, зубы заговаривать, трепаться, охмурять, лады (или ладно), мокрое дело, липовый (или липа), слабо, стырить и настырный, подначивать и др. (см. 43, с.72).
Примечание. До Октября 1917 года существовали условные языки различных ремесленников-отходников (шаповалов, шерстобитов, шорников и др.), отправлявшихся из своих деревень в другие губернии России на зимние заработки. Наиболее выразительным и распространенным историческим профессиональным языком было арго бродячих торговцев и ремесленников, которых называли офенями или коробейниками. Многие помнят слова «Ой, полна, полна коробушка, есть и ситцы, и парча…» песни, речитативом которой стали строфы из поэмы Н.А. Некрасова «Коробейники». Однако обычный офеня вовсе не был таким разудалым щедрым молодцем, каким он рисуется в стихах Некрасова. Коробейники не упускали свою выгоду и выработали немало способов обмана неискушенных покупателей: обвешивали, обмеривали, обсчитывали, продавали некачественный товар. (Неслучайно в античной мифологии ворам и торговцам покровительствовал один бог: в древнегреческом пантеоне – Гермес, в древнеримском – Меркурий). Для успешного осуществления разнообразных торговых афер и махинаций офени создали свое арго.
Первые записи офенской речи можно найти в изданной в 1787 году книге «Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Всевысочайшей Особы», в работе над которой принимала непосредственное участие императрица Екатерина ІІ, а завершил составление словаря и подготовил его к изданию путешественник и естествоиспытатель П.С. Паллас (под этой фамилией словарь вошел в библиографические справочники). П.А. Клубков замечает, что «самыми близкими родственниками великорусского языка оказываются в этом словаре языки «малороссийский» (то есть украинский…) и… «суздальский». Город Суздаль находится в самом сердце России, и говорят в нем, естественно, по-русски. И действительно, многие «суздальские» слова в словаре ничем не отличаются от русских. <…> Но вот сестра по-суздальски почему-то миндра, рука – хрия, спать – кимать, хорошо – клюво. Вам ничего не напоминают последние два слова? Да, конечно, – кемарить и клёво! <…> Под именем «суздальского» языка в словарь всех языков мира попало арго офеней, многие слова которого впоследствии проникли в воровское арго…» (37, с.32 – 33). Известное не только уголовникам выражение По фене ботаешь?, имеющее сегодня смысл «Говоришь ли ты на воровском жаргоне?», когда-то буквально означало «Умеешь ли говорить по-офенски?». Из речи офеней вошло сначала в воровское арго, а затем в молодежный жаргон и просторечие слово лафа.
Язык офеней (хотя в строгом смысле это, как и любой жаргон или арго, не язык, а лишь особая лексическая система), который называли также «мазовецким» (от маз – приятель) очень интересен с генетической стороны. В нем наряду с выдуманными словами встречаются древнегреческие, свидетельствующие об исторической связи этого арго с Византией – главной страной, с которой Древняя Русь вступала в торговые отношения. Например, в офенских названиях чисел от одного до десяти (екой, кокур, кумар, дщера, пенда, шонда, сезюм, вондара, девера, декан) числительные пенда (пять) и декан (десять) явно имеют греческие корни (восходят к пента и дека).
Арго офеней практически перестало существовать почти столетие назад, и только редкие старожилы по собственным детским впечатлениям или по рассказам родителей помнят образцы этого самобытного лексикона. В книге «Правильно ли мы говорим?» Б.Н. Тимофеев приводит колоритные примеры «мазовецкой» речи, в том числе услышанные от пенсионера А.А. Лебедева, в 1961 году проживавшего в селе Калачево Сонковского района Калининской (ныне Тверской) области. Вот некоторые из офенских слов и выражений:
масья (мать), астона (жена), юсы (деньги), косать (бить), рыхло полумеркоть (скоро полночь), ропа кимать (пора спать; обратите внимание на то, что ропа образовано из пора способом перестановки слогов, который нередко использовался при создании арготизмов);
Обтыривай, маз! Дулец-то яманный! (Обвешивай, приятель! Мужик-то простоват!);
В курёху бряем, галямо термаем: алено! алено! (В деревню въезжаем, громко кричим: масло! масло!);
Зеть-ка, маз, стибуху дули зонят…(Смотри-ка, приятель, старуху мужики несут).
Современные речевые реалии свидетельствуют о том, что традиционная конспиративность арготизмов уже не актуальна, поскольку само использование, например, воровских арготизмов разоблачает говорящего в глазах окружающих. На первом плане сегодня парольная и экспрессивная функции «блатной музыки» или «фени» (так называют свой жаргон уголовники), потому что использующий ее «дает понять одним, что он свой, а другим – что его следует опасаться» (37, с.31). Заслуживает внимания и мнение филолога А.Д. Васильева, который в монографии «Слово в российском телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления» доказывает, что каждая из 3-х функций арготизмов – конспиративная (криптолалическая), парольная и экспрессивная – подверглась в наши дни значительному ослаблению (см. 12, с.174 – 175).
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 301; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!