Исключения СС: еврейские узники в Германии

⇐ ПредыдущаяСтр 36 из 65Следующая ⇒

29 сентября 1942 года Генрих Гиммлер прибыл с инспекцией в Заксенхаузен, и в ходе осмотра лагеря его сопровождали инспектор Рихард Глюкс и комендант Антон Кайндль, силившийся произвести впечатление на рейхсфюрера различными экономическими нововведениями. И хотя крупнейшим концлагерем уже стал Освенцим, однако Гиммлер не утратил интереса к своим старым лагерям, а кроме того, он прекрасно знал о сравнительно недавно устроенной здесь крупнейшей в Германии с погрома 1938 года антисемитской бойне. 28–29 мая 1942 года в «отмщение» за убийство Рейнхарда Гейдриха эсэсовцы казнили около 250 евреев, скорее всего, это происходило в построенном для советских военнопленных расстрельном бараке. Большинство жертв были доставлены из Берлина. Остальных, моливших о пощаде, когда их уводили, наугад выбрали из числа узников самого Заксенхаузена. За ходом бойни следили высшие чины СС и РСХА. Нацистские бонзы покрупнее наслаждались ею с почтительного расстояния. «Чем больше будет уничтожено этой грязной накипи, – записал в своем дневнике гауляйтер Берлина Геббельс, – тем лучше для безопасности рейха»[1850].

Когда 29 сентября 1942 года Гиммлер приехал в Заксенхаузен, там оставалось всего несколько сотен евреев. Большинство же заключенных-евреев из концлагерей, располагавшихся в довоенных границах Германии, уже пали жертвой убийств и летальных условий содержания; в целом во всех этих концлагерях оставалось не более 2 тысяч еврейских узников, преимущественно немецких и польских евреев[1851]. Однако для Гиммлера даже эта ничтожная цифра была слишком велика. Гитлер потребовал полного удаления из рейха всех евреев, и рейхсфюрер СС старался выслужиться; в ходе визита в Заксенхаузен он распорядился депортировать евреев из всех концлагерей на немецкой земле[1852]. Через несколько дней последовала письменная директива; кроме узников на ответственных должностях (временно оставляемых), все заключенные-евреи депортировались в Освенцим или Майданек. Таким образом, концентрационные лагеря в рейхе наконец будут «очищены от евреев», как сообщили своим комендантам из ВФХА[1853]. Одновременно было приказано направить из Освенцима польских заключенных на замену[1854].

И вскоре депортационные составы двинулись на восток. Одними из первых на инициативу Гиммлера откликнулись в Гросс-Розене 16 октября 1942 года, избавившись от последних заключенных-евреев[1855]. В самом Заксенхаузене депортация спровоцировала небывалое возмущение. Когда вечером 22 октября 1942 года лагерные эсэсовцы согнали заключенных-евреев и приказали им сдать свои вещи, началась паника, так как узники боялись повторения майской бойни. Несколько молодых евреев, отбросив эсэсовских охранников, выбежали на плац и закричали: «Просто стреляйте, собаки!» Лагерные эсэсовцы быстро восстановили порядок, но никаких последствий для нарушителей не было. Эсэсовцы были полны решимости во что бы то ни стало соблюсти график депортации, поэтому воздержались от экзекуций. В ту же ночь в Освенцим отправился поезд с 454 еврейскими мужчинами, среди которых был и бывший боксер Булли Шотт, с которым мы уже встречались. После прибытия 25 октября заключенных отвели в главный лагерь Освенцим и зарегистрировали. Однако в покое их оставили ненадолго. Всего пять дней спустя эсэсовцы провели масштабную селекцию среди недавно депортированных из западного концлагеря заключенных. Около 800 из них, в том числе Булли Шотта, отправили для уничтожения трудом на стройплощадку «ИГ Фарбен» в соседней деревне Дворы. А еще сотни людей загнали прямо в газовые камеры Бжезинки[1856].

Вскоре почти все заключенные-евреи были депортированы из концлагерей в сердце Германии; к концу 1942 года в концлагерях в рейхе (кроме Освенцима) оставалось менее 400 евреев[1857]. Большинство из них содержались в Бухенвальде, куда, к величайшему раздражению местного коменданта, продолжали доставлять арестованных евреев из гестапо[1858]. В конце 1942 года в Бухенвальде оставалось 227 заключенных-евреев. Большинство из них, по профессии каменщики, понадобились для срочного строительства. Их статус квалифицированных рабочих защищал от депортации и целого ряда худших эсэсовских эксцессов. Теперь они были в большей безопасности, чем любые другие еврейские узники в системе концлагерей. 28-летний австрийский еврей Эрнст Федерн, например, работал в рамках весьма значимого проекта СС за пределами лагеря. Там заключенные получали удвоенный паек, а эсэсовские охранники, по воспоминаниям Федерна, обращались с ними «весьма гуманно и корректно», будучи стеснены присутствием гражданских лиц[1859].

Немногочисленные квалифицированные работники в Заксенхаузене также избежали депортации. Еще летом 1942 года в ВФХА собрали в бараке 19 небольшую группу еврейских художников, граверов и печатников для проекта национального значения, цели которого никто не знал. А в декабре 1942 года явился старший офицер СС заграничного отдела СД РСХА Бернхард Крюгер, чтобы посвятить их в сверхсекретное задание, приказ о котором отдал Гиммлер с благословения Гитлера. В операции под кодовым названием «Бернхард» (в честь циничного Крюгера) заключенным предстояло подделывать банкноты и почтовые марки иностранных государств.

В конечном счете команда фальшивомонетчиков Заксенхаузена разрослась с 29 до более чем 140 заключенных-евреев. Большинство из них доставили из Освенцима. Один из них, Адольф Бургер, почувствовал, «будто попал из ада в рай». Заключенных перестали избивать, они получали достаточно пищи, работали в отапливаемых помещениях, у них появилось время для чтения, игры в карты, они слушали радио, спали не на нарах, а на кроватях. Их главной задачей был выпуск поддельных британских фунтов (попытки подделать доллар США не вышли из стадии экспериментов). В общей сложности, по позднейшим оценкам заключенных, они напечатали банкнот на сумму 134 миллиона фунтов стерлингов. РСХА довольствовалось их ничтожной долей для закупок золота и иностранных товаров, а также оплаты своих шпионов; остальные банкноты намеревались разбрасывать с самолетов над Англией, чтобы дестабилизировать британскую валюту. Однако для успешной реализации этого сложного плана вся операция «Бернхард» должна была оставаться тайной. Вот почему фальшивомонетчики были почти полностью изолированы от остального Заксенхаузена (хотя их секрет все же просочился наружу). И именно поэтому РСХА выбрало только евреев, ведь их можно было в любой момент ликвидировать. В итоге благодаря череде везений этим заключенным удалось выжить в концлагерях. Их продукция, в конечном счете спасшая им жизнь, тоже уцелела; долгие годы в мире обращалась масса фальшивых денежных купюр[1860].

История команды фальшивомонетчиков Заксенхаузена являлась исключением. Однако подобные исключения важны, и не только как один из способов выжить. В частности, именно благодаря этому уцелел еврей Адольф Бургер, но это и демонстрация способности нацистских руководителей при необходимости быть прагматиками – в данном случае игнорировалась директива Гиммлера осени 1942 года о депортации всех заключенных-евреев из рейха. Это раскрывает более полную правду о холокосте: стремясь к тотальному истреблению европейских евреев, руководители СС были всегда готовы рассмотреть возможность «тактического отступления»[1861]. Подобная готовность, пожалуй, ни в чем не проявилась с большей наглядностью, как в создании в 1943 году нового концлагеря для евреев прямо в Великогерманском рейхе.

Когда во второй половине 1942 года геноцид европейских евреев достиг безумного апогея, руководители Третьего рейха решили сохранить ряд жертв и исполь зовать их в качестве «ценных заложников», по выражению Генриха Гиммлера. Нацистские вожди, одержимые теорией мирового заговора, давно вынашивали планы использовать еврейских «заложников» в качестве рычага давления на вражеские государства, управляемые, как они считали, еврейскими политиками и финансистами. Теперь СС и министерство иностранных дел Германии договорились об отборе евреев с семьями – например, связанных с Палестиной или Соединенными Штатами – для возможного их обмена на немецких военнопленных и интернированных лиц или выкупа за иностранную валюту и дефицитные товары и материалы. Весной 1943 года Гиммлер с согласия Гитлера приказал создать сборный лагерь для евреев, которые могли бы стать предметом обмена. Он ясно дал понять, что условия в нем должны быть таковы, чтобы еврейские узники оставались «живы и здоровы»[1862].

Новый лагерь создали на севере Германии между Ганновером и Гамбургом на базе полупустой зоны существовавшего лагеря военнопленных Берген-Бельзен[1863]. Несмотря на необычность задач, отраженную в официальном названии – «лагерь временного содержания» (Aufenthaltslager), Гиммлер включил его в число концентрационных лагерей СС, находившихся в ведении ВФХА. Первоначально его укомплектовали эсэсовцами из недавно закрытого Нидерхагена, концлагеря в замке Вевельсбург. 30 апреля 1943 года из Бухенвальда привезли первую крупную партию заключенных с целью строительства бараков для так называемых валютных узников, депортации которых начались с июля 1943 года; в декабре 1944 года в Берген-Бельзене находилось в общей сложности около 15 тысяч заключенных-евреев, в зависимости от происхождения содержавшихся в различных зонах. Разрастание секторов добавляло запутанности планировке лагеря, превратившегося в трущобы из бараков и палаток. Впоследствии СС ее еще больше усложнили, присовокупив зоны для постоянных заключенных под охранным арестом, хотя их численность, по крайней мере первоначально, была невелика; на протяжении 1943 и 1944 годов Берген-Бельзен был преимущественно еврейским лагерем[1864].

Заключенные-евреи в Берген-Бельзене мечтали выйти на свободу, попав на транспорты обмена. Фанни Хейльбут, доставленная вместе с мужем и двумя сыновьями (третий сын умер в Маутхаузене) из Вестерборка в феврале 1944 года, вспоминала, что надежда на свободу «долго нас поддерживала». Но мечта сбылась лишь для малой части заключенных-евреев. К концу 1944 года разрешение покинуть Третий рейх получили всего около 2300 узников. Фанни Хейльбут и ее семьи среди них не было. Один из немногих счастливчиков, Симон Генрих Геррманн, вышел из Берген-Бельзена 30 июня 1944 года вместе с еще 221 заключенным и был отправлен в Палестину (в обмен на группу интернированных в Палестине британцами немецких поселенцев из протестантской секты тамплиеров, которые вернулись в Германию). Как позднее писал Симон Геррманн, когда бывшие заключенные вышли из Берген-Бельзена, «невидимая рука сняла оковы с наших тел и душ, открыв двери и окна в наших сердцах». 10 июля 1944 года Геррманн и другие благополучно приземлились в Хайфе. В 1943–1944 годах из лагеря отправилось совсем немного транспортов, и далеко не все из них означали свободу. Более 2 тысяч польских евреев на самом деле депортировали из Берген-Бельзена в Освенцим. Немецкие власти сочли их неподходящими кандидатами для обмена, не признав их сертификаты на будущее латиноамериканское гражданство (так называемые промесас). 21 октября 1943 года из лагеря отправился, очевидно, самый массовый из подобного рода транспортов – примерно 1800 заключенных; два дня спустя всех их убили в Освенциме[1865].

Большинство евреев остались в западне Берген-Бельзена, терзаемые тающей с каждым днем надеждой на свободу. Условия в различных зонах отличались. В 1943 году наихудшие были в так называемом Звездном лагере (Sternlager), крупнейшей зоне обменного лагеря, названного так по желтым звездам, которые должны были носить евреи. Рацион там был скуден (та же норма, что и в других концентрационных лагерях), и всех взрослых, за исключением стариков, заставляли выполнять тяжелые работы, нередко на обслуживании лагеря. Но даже в этой зоне первоначально предоставлялись льготы, неслыханные в других концлагерях СС, если не считать Герцогенбуша, еще одного лагеря для «привилегированных» евреев. В Звездном лагере заключенные носили гражданскую одежду и могли пользоваться некоторыми личными вещами. Семьи (там содержались сотни детей) встречались во время приема пищи и вечером. Как в гетто, часть власти внутри лагеря оставалась в руках юденрата и еврейской лагерной полиции. И так же, как в Герцогенбуше, существовал суд из заключенных-евреев. Что касается эсэсовских охранников, они получили указания обращаться к заключенным не по номеру, а по имени. Со стороны эсэсовцев имели место отдельные нарушения, но не было ничего похожего на ежедневные вакханалии в других концлагерях. В целом условия были тяжелыми, но сносными, пока с весны и лета 1944 года не начали ухудшаться; за последующие месяцы умерли муж Фанни Хейльбут и один из ее сыновей, как и многие тысячи других[1866].

В разгар Второй мировой войны Берген-Бельзен был аномалией в системе конц лагерей. В то время он представлял собой единственный концлагерь на территории Германии в ее довоенных границах, где содержалось большое количество заключенных-евреев, и единственный концлагерь для евреев, не предназначавшийся для их уничтожения напрямую. Почти все остальные заключенные-евреи оказались в концентрационных лагерях в Восточной Европе, что означало практически неминуемую гибель. В первую очередь это было верно для Освенцима, самого крупного из всех лагерей холокоста. Как мы видели, большинство депортированных в этот лагерь с лета 1942 года евреев погибли уже в течение нескольких часов после прибытия. К судьбе остальных, тех, кого в концлагере СС Освенцим и других восточноевропейских лагерях выбрали для рабского труда, мы обратимся в следующей главе.

Глава 7. Anus Mundi

5 сентября 1942 года эсэсовские охранники явились в блок 27 женского лазарета Бжезинки помочь лагерному врачу при проведении селекции. Для эсэсовцев подобные селекции были повседневной службой. Для узников – самым страшным из всего, что могло произойти. Больные женщины догадывались, что их ждет, и отчаянно пытались скрыться. Но тщетно. В тот день эсэсовцы обрекли на гибель сотни еврейских женщин. Теперь их дожидались грузовики. Около газовых камер их средь бела дня заставили раздеться. В отличие от вновь прибывших в Освенцим евреев эти узницы прекрасно понимали, что происходит в переоборудованных крестьянских домах. Некоторые из женщин застыли в неподвижности, другие, без сил рухнув на траву, рыдали. Среди надзиравших за ними офицеров СС был и врач, доктор Иоганн Пауль Кремер, который впоследствии свидетельствовал, что женщины «умоляли эсэсовских охранников пощадить их, плакали, но всех их провели в газовую камеру, где отравили». Сидя в автомобиле поодаль, доктор Кремер слышал, как постепенно затихали крики. Несколькими часами позже он в своем дневнике сделает запись о беседе со своим коллегой, лагерным врачом Освенцима: «[Доктор Хайнц] Тило был прав, когда сказал мне сегодня, что мы здесь как в anus mundi»[1867].

Перечитав запись, 58-летний доктор Кремер лишь ухмыльнулся (дневниковые записи свидетельствуют о его склонности к грубоватому черному юмору). Но признал суровую правду в словах доктора Тило. В конце концов, Кремер отнюдь не по доброй воле подался в лагерные лекари Освенцима. Да и торчать там ему было явно не по душе. Преподаватель анатомии в университете Мюнстера, он вступил в медицинскую службу СС в период летних каникул и, к своему удивлению, в конце августа 1942 года был направлен в Освенцим в течение нескольких недель заменить занемогшего коллегу. «Здесь радоваться нечему, – записал он в день разговора с доктором Тило. – Либо селекция, либо газовая камера. Не раз и не два в неделю». Естественно, в этом было мало радости[1868]. Более того, доктор Кремер страдал от тамошнего климата. Жуткая влажность и «масса паразитов», включая блох в номере офицерской гостиницы СС в городке. И еще «болезнь Освенцима». В течение нескольких дней Кремер мучился от желудочной инфекции, потом она вновь повторилась. Но чего он на самом деле страшился, так это серьезных заболеваний. Основания тому были. В тот год один из лагерных врачей Освенцима скончался от сыпного тифа, а за 10 дней в октябре 1942 года в лагере среди личного состава охраны было выявлено около 13 случаев подозрений на сыпной тиф. Офицер, отвечавший за сельхозработы заключенных, Иоахим Цезар подхватил тиф, который незадолго до этого свел в могилу его супругу (впоследствии Цезар выздоровел и год спустя даже вторично женился на одной из лаборанток, расписавшись с ней во внутрилагерном бюро записи актов гражданского состояния СС)[1869]. И в других местах на оккупированных восточных территориях условия службы лагерных СС были не лучше. Охранницы в Майданеке тоже время от времени попадали в лазарет с самыми различными инфекционными заболеваниями. Постоянный страх эсэсовцев заразиться, отсутствие элементарной гигиены лишь усиливали их агрессивность по отношению к заключенным[1870].

Но в то же время эсэсовские лагерные охранники питали некую привязанность к восточным территориям. Что же касалось доктора Кремера, тот старался извлечь максимальную выгоду из своего вынужденного пребывания в Освенциме. И невеселые обязанности на территории лагерной зоны не могли отравить ему существование за ее пределами. В свободное от службы время он вместе с другими эсэсовцами нежился на солнышке в шезлонгах, раскатывал на велосипеде по надежно охраняемым обширным окрестностям, воздавая должное «прекрасной осенней погоде». Человек с недурным аппетитом, Кремер поглощал щедрые порции в офицерской столовой СС, дотошно перечисляя затем съеденные деликатесы в своем дневнике – от гусиной печени и жареного кролика до «превосходного ванильного мороженого». И лагерными развлечениями не брезговал. Однажды в сентябре в воскресенье днем он прослушал концерт набранного из заключенных оркестра, по вечерам регулярно посещал варьете, иногда там баловали бесплатным пивом. Кремера просто наповал сразили пляшущие собачонки и приученные квохтать по команде дрессировщика цыплята. Еще Кремер обожал светские беседы с коллегами. 8 ноября 1942 года после дежурства у газовых камер Бжезинки, когда около тысячи евреев – мужчин, женщин и детей, только что прибывших из гетто под Белостоком, – умертвили газом, Кремер провел исключительно приятный вечер в обществе доктора Эдуарда Виртса, главного врача эсэсовского гарнизона, воздав должное болгарскому красному вину и хорватской сливовице. Однако за приятными беседами и лакомой едой Кремер не забывал и о карьере. Он был просто в восторге, получив возможность работать с «фактически живой тканью человеческой печени и селезенки». Доктор Кремер занимался исследованиями воздействия длительного голодания на человеческие органы. Вполне вероятно, что впоследствии он поделился результатами своих изысканий в каком-нибудь солидном медицинском журнале[1871].

Но самым существенным бонусом в ходе непродолжительного пребывания доктора Кремера в Освенциме была нажива. Имущество убитых евреев доставалось лагерной охране, и продажные эсэсовцы вроде Кремера вовсю этим пользовались. Приобщившись к коммерции, он брал столько, сколько желал, из складского помещения около платформы, куда прибывали составы с заключенными. Он отослал домой пять объемистых посылок – мыло, зубная паста, очки, ручки, духи и сумочки и очень-очень много всего другого общей стоимостью в 1400 рейхс марок. Всего за пять недель унтерштурмфюрер Кремер присвоил ценностей и товаров на сумму, превышавшую размер полугодового оклада штатного офицера СС его звания и должности[1872]. Многие другие служащие лагерных СС тоже были «в деле» и в Освенциме, и в других лагерях. В конце концов воровство достигло таких масштабов, что в эсэсовских верхах было принято решение отрядить в концлагеря специальную полицейскую комиссию. В Освенциме расследование вынуждены были начать в 1943 году из-за необычно тяжелой посылки, которую один из лагерных эсэсовцев решил отослать жене. Вскрыв ее, таможенники обнаружили внушительных размеров слиток золота – размером в два кулака – из переплавленных зубных протезов и коронок попавших в лагерь и убитых там заключенных[1873].

К этому времени Освенцим превратился в центр системы концентрационных лагерей, как в свое время Дахау в первые годы нацистского правления и Заксенхаузен в первые годы войны. Нельзя сказать, что Освенцим так уж сильно отличался от других лагерей – и в других лагерях были и голод, и издевательства, и селекции, и умерщвления. Но в Освенциме все перечисленное приобретало крайние формы. Ни в одном из других лагерей не было такого огромного штата охранников и такого числа заключенных. Массовые депортации евреев быстро обеспечили Освенциму особое место в системе. За сентябрь 1942 года среднесуточная численность заключенных в этом лагерном комплексе достигла 110 тысяч человек. Приблизительно 34 тысячи из них содержались в одном только Освенциме, причем около 60 % составляли евреи. Их охраняли до 2 тысяч штатных лагерных эсэсовцев, и многие из них, как мы вскоре убедимся, переносили пребывание на Востоке столь же тяжко, как и доктор Кремер[1874].

Образ Освенцима предстает еще более зловещим, если присмотреться к цифрам смертности заключенных. Согласно секретным данным СС, за август 1942 года умерли в общей сложности 12 832 зарегистрированных во всей системе концентрационных лагерей заключенных; почти две трети из них – 6829 мужчин и 1525 женщин – погибли именно в Освенциме (исключая примерно 35 тысяч незарегистрированных евреев, которых в том же месяце отравили газом после эсэсовской селекции сразу же по прибытии)[1875]. В общей сложности приблизительно 150 тысяч зарегистрированных заключенных умерли в Освенциме в период 1942–1943 годов (и снова эта цифра не включает евреев, убитых сразу же по прибытии)[1876]. Факты их гибели зафиксированы в различных официальных документах с указанием чаще всего ложной причины наступления смерти. Иногда дело доходило до абсурда, как в случае с 3-летним Герхардом Полем. В графе «Причина смерти» указано: «Умер от старости». Дата и место смерти – 10 мая 1943 года, Освенцим»[1877]. Некоторые из заполненных бланков свидетельств насчитывали до 20 страниц, конторские служащие печатали их круглые сутки, чтобы поспеть за числом умерших. А эсэсовские врачи Освенцима сетовали на то, что, дескать, у них пальцы сводит судорогой – так много им приходится подписывать свидетельств о смерти. В конце концов вместо подписи просто ставили соответствующий штемпель уже с подписью[1878].

Генрих Гиммлер и Освальд Поль питали особый интерес к Освенциму (Аушвицу) как к самому крупному концлагерю и центру принудительного труда. Еще в 1940 году, когда лагерь был только что возведен, комендант Хёсс был вынужден буквально по кусочкам собирать колючую проволоку для ограждений. Теперь же его начальство выделило лагерю солидные фонды, не скупясь, отваливало своему флагману на Востоке драгоценные ресурсы. «Я был, вероятно, единственным… во всех СС, – как позже хвастал Хёсс, – кто имел карт-бланш для приобретения всего, что было необходимо для Освенцима»[1879]. Если первые концлагеря напоминали городишки, то Освенцим превратился в метрополию. К августу 1943 года там содержалось приблизительно 74 тысячи заключенных, в то время как во всех лагерях, вместе взятых, насчитывалось 224 тысячи зарегистрированных заключенных[1880]. Ввиду размеров комплекса Освенцим Поль в ноябре 1943 года разделил его на три главных лагеря, и во главе каждого стоял комендант. Освенцим I был старым главным лагерем, во главе его стоял самым старший из офицеров лагерной охраны СС (кто нес ответственность за весь лагерный комплекс в целом). Освенцим II представлял собой лагерь в Бжезинке [Биркенау] (с газовыми камерами), а в Освенцим III [Моновиц] входили лагеря-спутники, рассеянные по Восточной Силезии (таких было к весне 1944 года всего 14). Прежде всего следует упомянуть лагерь Моновиц[1881].

В огромном лагерном комплексе Освенцим условия содержания были весьма различны, как мы вскоре убедимся, в точности так же, как они отличались друг от друга во всех концентрационных лагерях оккупированной Восточной Европы в 1942–1943 годах. Один заключенный Освенцима (Аушвица) сравнил свой перевод летом 1943 года из главного лагеря в Бжезинку (Биркенау) с переездом из крупного города в сельскую местность, где жители были одеты куда неряшливее. Другой заключенный выразился конкретнее: главный лагерь Освенцим – с его кирпичными зданиями, туалетами и питьевой водой – рай по сравнению с адом Бжезинки (Биркенау)[1882]. Несмотря на все их различия, тем не менее окончательная цель концентрационных лагерей СС на оккупированных территориях Восточной Европы была одна и та же. Ни один из зарегистрированных заключенных-евреев – из тех, кто был отобран в результате селекции для рабского труда, а не для непосредственного умерщвления, – не должен был выжить.

Заключенные-евреи на Востоке

Спустя более года после освобождения из нацистских лагерей Нехама Эпштейн-Козловски жила с новым мужем в еврейском кооперативе в замке около озера Комо в Италии, где оба с нетерпением ждали переезда в Палестину. Именно здесь 31 августа 1946 года эта 23-летняя польская еврейка, беременная первым ребенком, встретилась с американским психологом Дэвидом Боудером, недавно приехавшим в Европу для опроса перемещенных лиц. Их первую беседу Боудер записал на магнитофонную ленту. Американский психолог отметил, что Эпштейн-Козловски не раз чудом избегала гибели, соскочив с поезда, везущего ее в лагерь смерти, пережила Варшавское гетто и гетто в Мезеритце (ныне г. Мендзыжец-Подляски, Польша. – Пер. ), и ее история, которую женщина поведала психологу в следующие полтора, была нескончаемой чередой кошмарных событий. Весной 1943 года, когда погибла вся ее семья, Нехама Эпштейн-Козловски оказалась в Майданеке, откуда и началась ее двухлетняя одиссея по системе концентрационных лагерей – сначала переброска в Освенцим, потом снова в Майданек, оттуда в Плашув, а после опять в Освенцим, потом в Берген-Бельзен, оттуда – в лагерь-спутник Бухенвальда Ашерслебен и, наконец, после двухнедельного марша смерти – в гетто Терезиенштадт, где она была освобождена 8 мая 1945 года.

Когда Эпштейн-Козловски 26 июня 1943 года вместе с еще 625 женщинами прибыла из Майданека в Бжезинку (Биркенау), их тут же включили рабочую команду, занимавшуюся строительством дорог, известную как «команда смертников», – всего месяц спустя, как вспоминала Нехама Эпштейн-Козловски, 150 женщин погибли. Многие из тех, кто выжил, были позже убиты. Сама Эпштейн-Козловски пережила несколько селекций, включая три из них в лазарете Бжезинки, где она, будучи в полубезумном состоянии от малярии, все же сумела спрятаться на койках заключенных-неевреев. Самыми уязвимыми для подобных селекций были еврейские дети, но в течение нескольких месяцев 1944 года Эпштейн-Козловски помогла защитить 8-летнюю сироту по имени Хайкеле Вассерман: «Девочка стала очень дорога мне. Я очень ее полюбила. И она очень ко мне привязалась». Хайкеле спаслась от селекции в Плашуве, спрятавшись в уборной, потом в Освенциме тоже пережила селекцию. Но когда Эпштейн-Козловски собрались отправить в Берген-Бельзен, тут они были вынуждены расстаться: «Как эта девочка плакала тогда. Как поняла, что меня увозят, страшно расплакалась. И все время кричала: «Ты бросаешь меня, бросаешь! Кто будет моей матерью теперь?» Но, увы, я ничем не могла ей помочь… И я тоже разревелась…»[1883] Хайкеле, по всей вероятности, умерла еще до окончания войны, как и большинство остальных детей в Освенциме. Как умерли почти все, чья участь походила на странствия Нехамы Эпштейн-Козловски. Умерли евреи, официально зарегистрированные как заключенные других концентрационных лагерей Восточной Европы в период холокоста и кто столкнулся с каторжной работой, насилием и бесконечными селекциями. Но судьба этой женщины, можно сказать, уникальна – она все-таки, невзирая ни на что, выжила.

Рабы для «ИГ Фарбен»

Историки долго утверждали, что холокост воплотил в себе кричащее противоречие нацизма: несмотря на отчаянную потребность в рабах для приведения в движение германской военной машины, режим все еще продолжал массовое истребление европейских евреев[1884]. Но твердолобые фанатики-нацисты не усматривали в этом противоречия. Экономика и истребление были двумя сторонами одной и той же монеты – и то и другое было неотделимо от победы. Победа в войне требовала безжалостного устранения всех осознанных угроз и мобилизации всех остававшихся ресурсов на нужды военной экономики. В случае с евреями, пригодными к работе, нацистская верхушка сумела объединить перечисленные цели в политике «уничтожения трудом». Принудительный труд означал временное выживание для отобранных евреев, однако почти все они в глазах эсэсовских фюреров были и оставались просто ходячими мертвецами[1885].

Труд в концлагерях оккупированной Восточной Европы изменился чрезвычайно. Кое-где, прежде всего в Майданеке, работы организовывались с таким учетом, чтобы доставлять заключенным наибольшие муки[1886]. Чаще власти просто стремились к тому, чтобы и поставленные цели выполнить, ну и, разумеется, довести до полного изнеможения узников. Как правило, заключенных-евреев использовали на тяжелейших участках работы, таких как возведение новых лагерей, а затем и на работах по их расширению и поддержанию в хорошем эксплуатационном состоянии. В Освенциме приблизительно половина всех женщин-заключенных работали в сфере обслуживания самого лагеря[1887]. Кроме того, заключенные работали и на предприятиях СС, в частных и государственных компаниях.

Опыт рабского труда зависел от многих составляющих, таких как тип работ, их объем и контроль за их результатами (как правило, на одном участке заключенные надолго не задерживались, их часто и хаотично перебрасывали с одного на другой). Однако большинство рабочих-евреев всегда сталкивалось в концентрационных лагерях с нацистским феноменом «уничтожения трудом».

Наиболее последовательно такая политика проводилась на строительной плащадке компании «ИГ Фарбен», расположенной поблизости селения Дворы. Как писал Примо Леви, «единственными живыми существами здесь были механизмы и рабы, причем механизмы находились куда в лучшем состоянии, чем одушевленные су щества». Заключенные Освенцима работали на строительстве завода с весны 1941 года. Первоначально они ночевали в главном лагере, таким образом, ежедневно должны были несколько часов следовать по грязи на стройплощадку, а по завершении работ – в обратном направлении. Расстояние составляло примерно 7 километров (позже их подвозили по железнодорожной ветке). Управленцы из «ИГ Фарбен» протесто вали против этих переходов и переездов, всячески настаивая на возведении лагеря-спутника непосредственно у территории завода. После некоторых колебаний эсэсовское начальство согласилось, тем более что Главное административно-хозяйственное управление СС постоянно напоминало о производительности. Строительство концентрационного лагеря Моновиц (или лагерь Буна) началось летом 1942 года. Использовались типовые проекты бараков, и лагерь был открыт уже в конце октября 1942 года. Возведенный на развалинах деревни Моновиц, новый лагерь обошелся примерно в 5 миллионов рейхсмарок; сумма эта была выплачена компанией «ИГ Фарбен», та согласилась заниматься снабжением и, кроме того, брала на себя расходы по медицинскому обслуживанию. Эсэсовцы отвечали за охра ну заключенных как в самом лагере, так и за его пределами.

Новый концентрационный лагерь Моновиц входил в состав крупного комплекса. Он был частью состоявшей из восьми единиц огромной стройплощадки «ИГ Фарбен», на которой в ноябре 1942 года было занято около 20 тысяч рабочих. Часть их, например гражданские рабочие-немцы, жили в сравнительно хороших условиях, в то время как другие – пригнанные на принудительные работы граждане Советского Союза (не только военнопленные) – переносили лишения. Но самым страшным был концентрационный лагерь Дворы, находившийся в ведении СС. «Мы – среди рабов рабы, – писал Примо Леви, – нам любой вправе приказать». Новый концентрационный лагерь быстро увеличивался в размерах после массового прибытия заключенных из главного лагеря Освенцим. В начале 1943 года там уже было 3750 заключенных, а приблизительно год спустя эта цифра увеличилась до 7 тысяч человек. Значительное большинство их – около 90 % – составляли евреи[1888].

Основанный компанией «ИГ Фарбен» концлагерь Моновиц стремился утолить неуемные аппетиты промышленного гиганта в рабочей силе. Работа внутри фабричного здания была минимизирована, то есть приблизительно 80 % заключенных трудились на фабричной стройплощадке, «гигантском месиве из железа, бетона, грязи и дыма», как описывает Леви. Значительное большинство заключенных было включено в состав многочисленных строительных бригад. Эти бригады выполняли самые тяжелые виды работ, как правило, без перчаток, без спецодежды, не говоря уже о средствах защиты независимо от времени года и в любую погоду. Заключенные устанавливали огромные бетонные плиты, переносили кирпичи, дерево и железные трубы. Хуже всего приходилось бригаде цементников – «самой настоящей бригаде смертников», как выразился один из оставшихся в живых узников. Заключенных заставляли бегом из грузового состава переносить на спинах мешки с цементом весом до 50 килограммов. В глазах руководства эти рабочие были просто ничто – их ничего не стоило заменить другими такими же рабами. Лишь горстка квалифицированных рабочих из числа заключенных жили лучше: пример тому Булли Скотт, доживший до побега в августе 1944 года, – этот заключенный был опытным механиком. Но в Моновице даже квалифицированных рабочих из числа заключенных нередко бросали на тяжелые работы. Когда Примо Леви включили в небольшую бригаду обученных химиков, он переносил тяжелые мешки с химикатами. «Так нас надолго не хватит», – повторял он. Только в последние недели существования Освенцима он работал в лаборатории, то есть не на улице, а в помещении[1889].

Презрение к заключенным формировало условия в лагере Моновиц. Скученность там царила неописуемая – приблизительно 250 человек на барак, рассчитанный на 55 человек, что порождало антисанитарию и, как следствие, болезни. Да и эсэсовцы не упускали случая поиздеваться. Например, заключенных-евреев – исключительно евреев – заставили сменить кожаную обувь на страшно неудобную и тяжелую деревянную, до крови натиравшую ноги. Худшим из страданий было медленное истощение, «тот хронический голод, который в принципе неведом обычным людям, – писал Леви, – тот самый голод, который заполняет тебя целиком и не дает спать по ночам». Суточные эсэсовские рационы были скуднее некуда, а добавки от Буны – «похлебка, в которой плавала грязь и непонятно какие растения, которых я раньше не видел», вспоминал еще один узник. Голод и работа на износ приводили к истощению организма. В среднем узники теряли от 2 до 4 килограммов веса в неделю. После 3–4 месяцев пребывания в «ИГ Фарбен», как в апреле 1945 года свидетельствовал бывший заключенный доктор Бертольд Эпштейн, «большинство людей умирало в результате истощения и перенапряжения». В целом приблизительно 25 тысяч узников из отправленных в Моновиц 35 тысяч человек умерли в этом лагере[1890].

Беспредел насилия ускорял путь в могилу. Одним из самых деятельных охранников в Моновице был раппортфюрер Бернхард Ракерс, один из самых свирепых лагерных эсэсовцев-ветеранов (он служил в концлагерях с 1934 года). Послужной список его зверств был весьма длинным, и он ежедневно добавлял к нему нечто новое, хотя заключенные, как могли, старались избежать Ракерса, которого прозвали Львом Буны[1891]. За ним следовали и капо лагеря Моновиц. Среди них выделялся старший лагеря немец Йозеф (Jupp) Виндек, мелкий уголовник, чуть старше сорока лет от роду. В день открытия лагеря Моновиц он выступил с речью перед заключенными. Как свидетельствовал один из оставшихся в живых, Виндек произнес следующее: «Вы здесь не забавы ради, вас так или иначе прикончат, а потом пропустят через дымовую трубу». Не бросавший слов на ветер Виндек расхаживал по лагерю в сапогах для верховой езды, со стеком в руках, иногда с собакой и нередко избивал заключенных до полусмерти[1892].

Охранники СС и капо были главными инициаторами насилия, если дело касалось труда заключенных. Но в таком лагере, как Моновиц, даже кассиры «ИГ Фарбен» считали необходимым вставить словечко. В их стремлении выжать из узников как можно больше конторские служащие компании требовали от истощенных заключенных полнейшей самоотдачи и строжайшей дисциплины. Если главный инженер Макс Фауст выступал против перегибов со стороны эсэсовцев – таких явлений, как «расстрелы заключенных на стройплощадке или избиения их до полусмерти», как он выразился в 1943 году, – он продолжал настаивать «на умеренных наказаниях нерадивых», что на практике нередко выливалось в еще большее насилие, чем отдельные зуботычины капо или удары плетью эсэсовских охранников[1893].

Концерн «ИГ Фарбен» был активным партнером в политике «уничтожения трудом». Вместо улучшения условий содержания и работы заключенных и введения надлежащего медицинского обслуживания, компания заручилась от Главного административно-хозяйственного управления СС гарантией того, что «все ослабленные заключенные могут быть высланы» и заменены пригодными для работы. Это стало основанием для постоянных селекций в Моновице. Чаще всего они проводились в лагерном лазарете, где эсэсовские врачи раз в неделю проводили осмотры с целью «высвобождения коек», как выражались представители лагерной администрации. Быстро обходя палаты – такой обход занимал считаные минуты, – врач выбирал тех, кто уже две-три недели провел в лазарете и, по всем расчетам, уже не мог вернуться к работе, по крайней мере в ближайшее время. Таким образом, тысячи заключенных – почти все евреи – были отобраны в лазарете Моновица и транспортированы отсюда в Бжезинку[1894]. По прибытии туда большинство отправляли прямиком в крематории. Как выразился после войны один из бывших блокфюреров Бжезинки, эти заключенные были изначально обречены на гибель, «практически это были мертвецы», причем еще до того, как оказались в газовой камере[1895].

Селекции

«В целях уменьшения численности заключенных необходимо удалить всех недоделок, идиотов, калек и больных, причем как можно скорее и посредством ликвидации»[1896]. Так образно один эсэсовский офицер в конце 1942 года сформулировал суть проводимых в концентрационном лагере Освенцим селекций. К тому времени подобные селекции заключенных стали делом обычным. Но предстояли изменения. Поскольку на первый план выдвинулись экономические императивы, СС все же попытались обуздать огромный уровень смертности в системе концлагерей (см. главу 8). Это включало ограничения селекций, по крайней мере в некоторых лагерях[1897]. Уже в декабре 1942 года лагерфюрер Освенцима Ганс Аумайер сетовал коллегам о запрете на отправку в газовые камеры польских инвалидов, которых предполагалось списать как умерших «естественной смертью» (как он выразился)[1898]. Однако это не распространялось на зарегистрированных заключенных-евреев. И для евреев оккупированной Восточной Европы изуверские селекции по-прежнему оставались неотъемлемой частью концлагерей. В смешанных лагерях, таких как Освенцим и Майданек, где содержались как евреи, так и неевреи, эсэсовцы ввели двухуровневую систему. Если большинству зарегистрированных заключенных смертельные инъекции и газовые камеры не грозили, огромному числу больных и ослабевших евреев было предписано погибнуть после прохождения селекций[1899].

Не было никаких четко прописанных критериев и норм для проведения селекций – эсэсовские охранники лагерей проводили как рутинные селекции, так и импровизированные массовые селекции. В целом период сразу же после прибытия в лагерь был самым опасным для жизни заключенного. Бывало и так, что в Освенциме часть заключенных-евреев благополучно миновали самую первую селекцию на платформе при выгрузке из вагонов, но и это еще ни о чем не говорило. Позже, когда их раздевали донага, выяснялось, что одежда прибывших скрывала язвы и раны, то есть несомненные признаки заболеваний[1900]. Многих евреев уже в первые дни после прибытия в лагерь изымали из карантинных бараков. В первые годы войны умерщвление подвергнутых селекции только что прибывших заключенных постепенно распространялось по всей системе концентрационных лагерей как часть обширной программы СС по уничтожению инвалидов. Летом 1942 года Главное административно-хозяйственное управление СС скоординировало этот вопрос, распорядившись о том, чтобы вновь прибывшие заключенные были изолированы в специальных блоках в течение месяца после прибытия; все больные подлежали изъятию и «рассматривались отдельно»[1901]. Лагерная эсэсовская администрация в Восточной Европе расценила это как санкцию на убийства без разбора в карантинных секторах[1902].

Массовые селекции евреев в лагерях продолжались. Во второй половине 1943 года, например, селекции имели место по крайней мере один раз в неделю во время переклички в рижском лагере. Один из оставшийся в живых узников впоследствии описал, как ее проводил эсэсовец: «Он выбирал тех женщин, лица которых ему не нравились, например женщин в очках, с родимыми пятнами на лице или даже с перевязанными пальцами; тут же следовал приказ об их уничтожении». Более тщательному осмотру заключенные подвергались в душевых, а также перед отправкой на работы или по возвращении с работ[1903]. Подобные селекции нередко превращались в гротеск. Политическая заключенная Данута Медрик, полька, не раз присутствовавшая на селекциях в Майданеке, описывала, как еврейских женщин заставляли поднимать юбки и показывать ноги, поскольку эсэсовские врачи отбирали женщин с опухшими и кровоточащими нижними конечностями; исхудалые ягодицы также расценивались как верный признак сильного истощения. Те заключенные, которых эсэсовцы обрекали на смерть, бодрились – срывали повязки, высоко поднимали головы и даже пытались улыбаться своим палачам в тщетной попытке получить от них отсрочку[1904].

Условия в восточноевропейских концентрационных лагерях не позволяли избежать селекции. Заключенные-евреи были заранее обречены на медленную смерть от голода; в лагере Клоога, например, суточный рацион состоял из жидкой похлебки с куском хлеба, часто с примесью песка. Сюда следует добавить и изнуряющую жажду, побои во время работы или конвоирования, постоянные акты насилия и чудовищную антисанитарию, поэтому неудивительно, что десятки тысяч заключенных превращались в так называемых «мусульман» за считаные недели после прибытия в лагерь и автоматически переходили в разряд потенциальных смертников – до ближайшей селекции[1905].

Обычно эсэсовцы обвиняли самих заключенных в том, что они ослабевшие и больные. Однако условия в «лагерной державе» на Востоке были настолько ужасными, что даже администрация лагерей призывала улучшить их. На встрече с руководителем строительных работ Каммлером комендант Освенцима Хёсс и его главный врач Виртс жаловались в мае 1943 года на то, что ситуация в Бжезинке (все еще остававшейся без централизованного водоснабжения) была удручающей, налицо было отсутствие элементарных гигиенических и медицинских норм. И дело было не в том, что Хёсс вдруг превратился в гуманиста. Он исходил из чисто прагматических соображений. С его точки зрения слишком много заключенных умерли не так, как им было предписано, – то есть от болезней, но никак не в результате изматывающего принудительного труда, что свидетельствовало об «огромных потерях рабочей силы»[1906]. Пока условия содержания заключенных не улучшились, лагерные эсэсовцы выступали за селекции как наиболее эффективный способ защиты от эпидемий, грозивших не только заключенным, но и лагерной администрации, включая членов их семей. Отравление газом больных и ослабленных евреев, по мнению Хёсса, было необходимо для предотвращения распространения заболеваний. Таким образом, эсэсовцы пытались логически обосновать массовые убийства заключенных как акт санитарии и тем самым способствовали усилению нацистского террора снизу[1907].

В действительности же проводимые эсэсовцами селекции фактически способствовали распространению эпидемий, ибо заключенные при плохом самочувствии всеми способами старались обойтись без врачебной помощи. Большинство заключенных-евреев знало о селекциях среди пациентов лагерных лазаретов. В Освенциме первая селекция происходила уже при поступлении заключенного в лазарет, и тех, кого признали слишком ослабленными или серьезно больными, а значит, нуждавшихся в длительном лечении, вскоре изолировали и убивали[1908]. Что же касалось остальных, то жуткие условия в большинстве лагерных лазаретов оставляли лишь мизерную надежду на исцеление от недугов. Заключенный-француз доктор Сима Вайсман позже описал свое первое впечатление от лазерета в женском лагере Бжезинка в начале 1944 года: «Смрад трупов, экскрементов… И больные, эти скелеты, сплошь в струпьях, буквально поедаемые вшами, все абсолютно нагие, дрожащие от холода под грязными тряпицами вместо одеял»[1909]. Лазареты для большинства заключенных-евреев означали гибель, и обращение туда за помощью было крайним средством, огромным риском, подобно игре в русскую рулетку, когда барабан револьвера почти полностью заряжен.

Среди персонала лазаретов младший персонал, так называемые санитары СС (Sanitätsdienstgrade), играли ключевую роль в селекциях, и нередко их даже награждали за их смертоубийственную службу[1910]. Одним из таких был обершарфюрер Хайнц Виснер. Фанатично настроенный эсэсовец и уроженец Данцига (Виснер родился в 1916 году), он в течение нескольких лет проработал конторским служащим в судоходной компании, потом вступил в СС, а во время войны стал санитаром. Летом 1943 года Виснера из лагеря Флоссенбюрг перевели в рижский главный лагерь, где под его началом было несколько лазаретов для заключенных, как женщин, так и мужчин[1911]. В отличие от пожилого лагерного врача Эдуарда Кребсбаха, появлявшегося лишь изредка, высокомерный Виснер совершал обходы по нескольку раз в неделю. В белом халате поверх формы, этот якобы врач доводил насаждаемую в лазарете военную муштру до крайности – даже умирающим заключенным полагалось лежать на спине в положении смирно, то есть руки по швам, пока Виснер, переходя от одной койки к другой, осматривал больных. После этого он принимал решение о судьбе заболевших, как правило, Виснер помечал спинку кровати большим знаком X. Это означало, что участь больного была предрешена и что его ждала смерть от эсэсовской пули где-нибудь в близлежащем лесном массиве или же смертельная инъекция в бараке лазарета (газовых камер в рижском лагере не предусматривалось). Хотя Виснер довольно часто перепоручал подчиненным делать узникам смертельные вливания, тем не менее именно он, Хайнц Виснер, удостоился среди заключенных прозвища «человек со шприцем»[1912].

Разумеется, любой заключенный лагеря мог погибнуть в любое время и от чего угодно, вовсе не обязательно в результате селекции. Призрак смерти ни на мгновение не оставлял потенциальных жертв – заключенных-евреев. Как вскоре после войны писал один польский еврей, прошедший ад концлагерей, едва он прибыл в Бжезинку в конце 1942 года, как его поставили в известность о том, что, мол, он здесь не очень надолго, ибо никто не выдерживает таких условий более трех недель[1913]. Трупы были везде – на койках и нарах, в уборных, сложенные штабелями для отправки на грузовиках, на стройплощадках, – они были частью лагерной повседневности, никто ничему подобному уже не удивлялся. Как не удивлялись и валившему из трубы крематориев смрадному дыму. Рената Ласкер-Аллэ, молодая еврейка из Германии, доставленная в Бжезинку в конце 1943 года, постоянно падала в обморок, будучи не в силах вынести зловоние сжигаемых человеческих тел[1914]. Даже при том, что большинство заключенных-евреев все же лелеяли надежды на выживание, они понимали, что лишь немногим из них, а возможно, и вообще никому не суждено выйти отсюда живыми. В ходу были даже рассуждения о том или ином виде гибели, уготованные заключенным эсэсовцами. Способы гибели обладали определенной шкалой достоинств: сколько времени ждать отравления в газовой камере? Насколько болезненна смерть в результате инъекций? Как лучше погибнуть – от удара по голове или же в муках в лазарете?[1915]

Зондеркоманда Освенцима

По мнению Примо Леви, формирование зондеркоманды Освенцима – подразделения из заключенных, чьей обязанностью была доставка обреченных к газовым камерам, сожжение их тел и уборка оставшегося праха, – было «самым страшным из преступлений национал-социализма»[1916]. Принуждение заключенных к пособничеству эсэсовским преступным деяниям ничем принципиально новым, по сути, не являлось, и чем труднее и омерзительнее были те или иные виды работ, тем больше была вероятность того, что эсэсовские охранники спихнут их на заключенных. Это правило распространялось прежде всего на обслуживание крематориев. В Дахау, например, немногочисленная зондеркоманда заключенных, занимавшаяся кремацией тел, состояла из немцев, русских и евреев. В их обязанности входило не только сожжение тел. Вскоре после того, как заключенный-немец Эмиль Маль в начале 1944 года был включен в зондеркоманду Дахау, его заставили участвовать и в умерщвлении заключенных. «Будучи ходячим трупом, – как впоследствии под присягой свидетельствовал Маль, – я должен был творить ужасные вещи»[1917].

Но равных зондеркоманде Освенцима (Аушвица) не было. Первоначально небольшая группа заключенных работала в старом крематории Освенцима. Но когда Освенцим в 1942 году превратился в лагерь смерти, эсэсовская алминистрация сформировала довольно многочисленную зондеркоманду из заключенных, действовавшую в Бжезинке (Биркенау) на постоянной основе. Участие в зондеркоманде давало некоторую отсрочку от гибели, правда временную. Хотя эсэсовцы не подвергали служащих лагерной зондеркоманды систематическому уничтожению (как считают некоторые оставшиеся в живых узники и часть историков), но и они подвергались селекции, как и все остальные заключенные лагеря – ослабленных и больных, иногда по 20 человек в неделю или даже больше, умертвляли в лазарете инъекциями фенола. Кроме того, эсэсовцы иногда ликвидировали часть заключенных зондеркоманды в целях уменьшения ее численности в периоды относительного затишья, то есть когда в лагерь прибывало меньше составов с заключенными. В итоге лишь считаные единицы пробыли в зондеркоманде с 1942 по 1945 год, среди них братья Шломо и Абрахам Драгоны, с которыми нам уже приходилось встречаться.

В целом через зондеркоманду Освенцима за время ее существования прошло свыше 2200 человек. Были и надзиратели из числа поляков и немцев, как главный капо Август Брюк. Заключенный-немец с зеленым треугольником, Брюк работал в крематории Бухенвальда с 1940 года, а потом в марте 1943 года эсэсовцы направили его в Освенцим контролировать работу зондеркоманды в недавно сооруженных крематориях Бжезинки. В отличие от других надзирателей капо Август, как его прозвали заключенные, считался человеком порядочным (Брюк умер от сыпного тифа в конце декабря 1943 года). Почти все остальные в зондеркоманде были заключенные-евреи. Они жили отдельно от обычных заключенных сначала в изолированных блоках в Бжезинке, а позже, с начала лета 1944 года, непосредственно на территории комплекса крематориев. Как и другие заключенные концлагерей, которых эсэсовцы объединили по национальному признаку (в данном случае евреи), они были людьми разными и по уровню образования, и по степени религиозности, и по возрасту – самому старшему из них не было 50 лет, самому младшему – 20 лет. Эти люди происходили из десятка разных государств и часто объединялись в относительно нестойкие социальные группы по национальному признаку. Общение затруднялось из-за существовавших культурных и лингвистических барьеров, особенно тяжело приходилось евреям – выходцам из Греции. Эти не изъяснялись ни на идиш, ни на немецком языке, то есть не владели двумя основными языками заключенных зондеркоманд[1918].

По зловещей иронии судьбы именно таким заключенным-евреям, первым кандидатам в ад холокоста, выпали наиболее благоприятные условия проживания в лагере. Один польский еврей, 43-летний Хаим Херман, служивший в лагерной зондеркоманде, в начале ноября 1944 года в тайном послании жене и дочери, которое, кстати сказать, так и не дошло до них, писал, что у таких заключенных, как он, было все, кроме свободы: «Я хорошо одет, условия проживания тоже хорошие, и здоровье не беспокоит» (три недели спустя эсэсовцы убили Хаима Хермана)[1919]. Эсэсовцы позволяли заключенным зондеркоманды оставлять себе имущество отправленных в газовые камеры жертв. Они были тепло одеты, регулярно сменяли нижнее белье и крайне редко голодали. Мертвецы даровали им не только кофе и сигареты, но и деликатесы со всей Европы: маслины из Греции, сыр из Голландии, гусятину из Венгрии[1920]. И в отличие от других заключенных-евреев в Освенциме заключенные из лагерной зондеркоманды свободно передвигались по территории, где проживали. Когда их перевели в помещения непосредственно при крематориях II и III, они размещались в хорошо отапливаемых помещениях, пользовались водопроводом и чистыми туалетами – невообразимая для остальных лагерных заключенных-евреев роскошь. Благодаря оставшимся от умерщвленных предметам домашнего обихода, жилье отличалось уютом – покрытые скатертями столы, фарфоровые безделушки, чистые простыни и одеяла на койках[1921].

У заключенных лагерных зондеркоманд в силу совместного обслуживания «фабрик смерти» складывались и несколько иные отношения с эсэсовцами. Заключенные испытывали страх перед эсэсовцами, и не без оснований. Но каким-то образом возникали и личные взаимоотношения, в целом способствовавшие уменьшению актов насилия. Заключенные зондеркоманд уже не были частью безликой массы остальных узников, а были лично знакомы с охранниками, даже знали их по именам и фамилиям. Иногда по воскресеньям в свободное от службы время эсэсовские охранники даже играли в футбол с заключенными на площадке прямо у крематориев. Болельщики – другие эсэсовцы и заключенные – с интересом следили за ходом матчей, криками и аплодисментами выражая свое отношение к игре. Как писал Примо Леви, «будто в футбол гоняли не у врат самого ада, а просто на зеленой травке»[1922].

Подобное братание с эсэсовцами лишь усиливало ненависть остальных евреев Освенцима к работникам лагерной зондеркоманды. Об их обязанностях знали в лагере все до единого – через капо, неевреев, например тех, кто ночевал в обычных бараках, – и жестокость в отношении обреченных на гибель была постоянной и неисчерпаемой темой разговоров[1923]. Циркулировали слухи и о том, что эсэсовцы набирали лагерную зондеркоманду исключительно из самых жестоких преступников. Подобные домыслы подтверждают и свидетельства двух евреев из Словакии, предоставленные в 1944 году: обычные заключенные избегали тех, кто числился в лагерной зондеркоманде, как они писали, первое, из-за того, что от тех «исходила вонь», и, второе, потому что эти люди были «полнейшими дегенератами, невероятно жестокими и безжалостными»[1924]. Некоторые из обреченных на гибель по пути в газовую камеру даже обзывали заключенных зондеркоманды «еврейскими убийцами»[1925]. И те, к кому это относилось, прекрасно понимали, что о них думают и кем считают. Когда Филип Мюллер встретил своего отца в Бжезинке, он стыдился признаться ему в том, что он – работник лагерной зондеркоманды[1926]. Клеймо лагерного убийцы так и оставалось на этих людях и после освобождения, и даже до конца жизни[1927].

Однако не следует забывать, что заключенные оказывались в составе лагерных зондеркоманд не по своей воле, а по распоряжениям эсэсовцев. Никто из них не напрашивался туда, и многие сначала считали, что им ни за что не выдержать, что они никогда к подобным деяниям не приспособятся. «Я думал, что сойду с ума», – вспоминает один из оставшихся в живых узников. Первоначально работники зондеркоманд походили на роботов. Обнаруженный осенью 1944 года неподалеку от крематория III (зарытый в землю) тайник с документами содержал записи Соломона Левенталя, студента-поляка, прибывшего в Освенцим в декабре 1942 года вместе с семьей. Левенталь писал, что в самый первый день работы в зондеркоманде «никто из нас не был абсолютно адекватен»[1928].

Заключенные, которых избрали для работы в лагерной зондеркоманде, вскоре поняли, что выбирать им приходилось между повиновением и смертью. Некоторые предпочли смерть, покончив жизнь самоубийством. Других отказавшихся убили за неповиновение. Когда пятеро заключенных-евреев, сославшись на плохое самочувствие, попросились после первого дня работы в крематории в лагерный лазарет, это произошло примерно в 1943 году, эсэсовцы, долго не раздумывая, их убили. Даже незначительные огрехи могли повлечь за собой летальный исход; по крайней мере, один заключенный («дантист») был сожжен эсэсовцами заживо за саботаж – он по недосмотру не вырвал у трупа один-единственный золотой зуб[1929]. Большинство заключенных выбирало жизнь и работу в зондеркомандах, то есть полное подчинение эсэсовцам, хотя бы на какое-то время. В тайных записках Соломон Левенталь выразил муки рабочего лагерной зондеркоманды в одной фразе отчаяния: «Правда такова, что человек стремится любой ценой выжить, каждый хочет выжить, все на свете хотят выжить»[1930].

Согласие работать в лагерной зондеркоманде Бжезинки (Биркенау) в обмен на жизнь было самой страшной из дилемм, перед которой мог оказаться заключенный Освенцима[1931]. Что за жизнь была ему уготована среди мертвецов? Некоторые сумели убедить себя, приучить себя к страданиям, выработать в себе равнодушие или даже жестокость, сосредоточить все помыслы исключительно на привилегиях и материальных благах. Другие болезненно переживали эрозию души и искали спасения в пьянстве. И дело было даже не в неизбежных атрибутах, присущих любой бойне – мольбах обреченных на гибель, воплях, грудах безжизненных тел, крови, – их не покидало глубокое чувство вины, осознание того, что эсэсовские охранники и их сумели превратить в соучастников преступлений, в грешников, в людей, лишенных, по словам Примо Леви, даже возможности обрести «утешение в невиновности»[1932]. Но некоторые не утратили способность творить добро, проявлять мужество, если требовалось. Поскольку работники лагерных зондеркоманд уже не рассчитывали вырваться из этого ада живыми, некоторые из них решили документировать творимые преступления, свидетелями которых они были, руководимые осознанием того, что никто из обычных заключенных не был допущен в нацистскую преисподнюю. Документирование преступлений требовало бесстрашия, чувства коллективизма и изобретательности. Огромный риск, на который шли члены лагерных зондеркоманд, был оправдан – заключенные были движимы стремлением донести голос до будущих поколений. Девять различных документов, захороненных на территории «фабрики смерти» Бжезинка (Биркенау), были восстановлены после освобождения лагеря. Среди них было и краткое сообщение одного из последних выживших заключенных зондеркоманды – кого именно, узнать так и не представилось возможным, – датированное 26 ноября 1944 года. Будучи уверенным в собственной гибели, этот узник успел добавить заключительное примечание к нескольким другим, которые он спрятал ранее в коробках около крематориев II и III. В конце сообщения он написал: «Прошу объединить все обнаруженное и издать под названием «Кошмар преступлений»[1933].

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 366; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 353637 38 39 40 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!