ДВЕ ВСТРЕЧИ. ПОЛНЫЙ РАЗРЫВ С ЛЕНИНЫМ

 

В конце июня Ленин и Крупская уехали бродить по горам. Потом они поселились для отдыха недалеко от Женевы в пансионе около Lac de Bré, куда из Парижа приехал Богданов и его жена. Это был (lune du miel), медовый месяц в отношениях Ленина с Богдановым. В это время я почти перестал интересоваться Лениным.

 После конфликта с ним меня сверлила неприятная до­гадка, что централизм, это основное требование организационной схемы большевиков, может стать для пар­тии действительно невыносимой «петлей на шее», если будет возглавляться человеком с слепой нетерпимостью Ленина. До сих пор я не придавал никакого значения тому, что писала «Искра» о Ленине и большинстве. Бро­шюры, например, Мартова, его статьи «Кружок или партия», как и другая литература меньшевиков, прохо­дили мимо меня не оставляя следа, не подрывая веры, что прав Ленин, а не «ново-искровцы». Столкновение с Лениным, вызвав перелом в психике, толкнуло к более внимательному отношению к меньшевистской критике, особенно к тому, что с 1-го июня стало появляться в «Искре» о «Шаг вперед — два шага назад».

В статьях «Вперед или назад», где Мартов, в частности, отмечает «злобу Ленина» и его «поразительную самовлюблен­ность» многое мне показалось правильным, только дума­лось — нужно говорить не о «самовлюбленности» Лени­на, а о чем-то ином более сложном, хотя оно было столь же неприятным. Пришлось согласиться с {307} Мартовым и в том, что Ленин «прямехонько ведет к раздроб­лению партии». Это вполне совпадало с тем, что соб­ственными ушами во время прогулок я слышал от самого Ленина. Задумался я и над указаниями Мартова, что лишь при «извращении марксизма» нужно видеть в нем «современный якобинизм» и что Ленин является представителем консервативной тенденции в партии, «боящейся всякого критического отношения к наслед­ству «Искры». А в этом наследстве, вследствие роли, которую в «Искре» играл Ленин с его «Что делать», — не всё было благополучно.

В статьях Плеханова было, например, указано, что нужно считать большой ошибкой утверждение Ленина будто рабочий класс в ходе своего развития не вырабатывает элементы социалистического сознания, а они привносятся в него «извне» революци­онной интеллигенцией, этот же пункт я никогда не разделял в очаровавшей меня в 1902 г. книге Ленина. Большое впечатление начали на меня производить и указания меньшевиков, что «бесстыдное», по выражению Мартова, заявление «представителей Уфимского, Сред­не-Уральского и Пермского комитетов» о необходимости для социалистических партий организационно подготов­лять диктаторов — не есть только глупость, безграмот­ность или ошибка, а какое-то течение мысли, согласую­щееся с самим духом организационной схемы Ленина. В марте мне не казался обоснованным ужас Мартынова по поводу заявления «уральских представителей». Сле­дуя совету Ленина, я склонялся видеть в нем лишь неудачную литературу. В июле я уже иначе смотрел на этот вопрос.

 Словом, постепенно я стал уходить от «ленинизма», однако, не порвал еще с большевистской группой и по-прежнему посещал столовую Лепешинских. Всё-таки подписать коллективное письмо в июле 37 большевиков в защиту Ленина я под разными предлогами уклонился, вызвав тем самым подозрительное отноше­ние ко мне некоторых большевиков и, раньше других, {308} Лепешинского. Как раз в июле, когда собирались под­писи под письмом 37, произошла моя встреча с Марто­вым и о ней, в связи с последовавшим разрывом с Лениным, нужно обязательно рассказать.

Мартынов как-то спросил меня: куда уехал Ленин. Я ответил, что с Лениным поругался, где он теперь находится, не знаю и не интересуюсь. Так как Марты­нов до сих пор знал меня как «твердокаменного» по­клонника Ленина, мои слова вызвали в нем большое любопытство: из за чего я поругался? Я кратко ответил — из за философских вопросов и распространяться на эту тему не стал. Мартынов передал об этом Мартову, у того это тоже вызвало любопытство; что случилось, нельзя ли об этом узнать поподробнее? Ведь каждый из враждующих станов пользовался всяким случаем, прове­дать, что делается в недрах противника. С Мартовым я не был знаком, но он знал меня, потому что два раза я выступал против него на собраниях и, говоря правду, из поединка с таким полемистом как Мартов вышел в обоих случаях сильно помятым. Мартынов не сказал мне — о том я узнал много позднее, что устраивает встречу мою с Мартовым. Он назначил мне свидание в одном кафе на Plaine de Plainpalais и туда, как бы слу­чайно, заглянул Мартов, с которым я остался один на один, так как Мартынов скоро ушел.

— Правда ли, как гласит молва, спросил Мартов, вы поссорились с Лениным из за того, что в некоторой части защищали нынешние взгляды Булгакова?

— Откуда идет эта поганая женевская сплетня?

— Это передавало лицо, беседовавшее с самим Лениным.

Зная принцип Ленина лепить «бубновый туз» на несогласных с ним, я мог свободно предположить, что, действительно, такой слух пустил он сам, но так как мне хотелось подчеркнуть пред Мартовым, что я не {309} превратился в меньшевика и, несмотря на стычку с Лениным, готов его защищать, я сказал:

— Не допускаю мысли, что это Владимир Ильич пустил такую сплетню. Из знакомства с ним в течение полгода я убедился, что сплетни он не любит. Спор с ним шел совсем не о взглядах Булгакова, а по поводу другой философии.

Конечно, я кривил душою, Мартов в течение не­скольких лет тесной работы с Лениным наверняка знал лучше меня насколько «Ильич» любит всякие партийные сплетни. Однако, вероятно, учтя мою реплику, показы­вавшую, что он не должен ждать от меня критики Ле­нина, Мартов, оставляя вопрос о сплетнях, спросил:

— О какой же философии вы с Лениным дискус­сировали, не о той ли, что проповедует Богданов (Мартов, разумеется, знал, что в это время Ленин видел в лице Богданова главного союзника в борьбе с меньшевиками. Поэтому, его вопрос не лишен язвительности!)?

— Нет, речь шла о другой философской системе — об эмпириокритицизме Авенариуса и Маха. Богданов стоит гораздо ближе к Оствальду, чем к Авенариусу и Маху. Впрочем, лучше всего об этих вопросах не гово­рить, в три или пять минут их не изложишь.

— А над нами не каплет, — сказал Мартов, — я свободен, могу слушать, если это нужно, даже три часа.

Хотя несчастные пробы касаться в Женеве фило­софских вопросов в разговоре сначала с Плехановым, а потом с Лениным, должны бы раз навсегда пресечь у меня охоту их продолжать, заявление Мартова снова распалило у меня желание сесть на моего dada.

То было 48 лет назад; если о многом я теперь думаю эклезиастически: «суета сует — всё суета», то тогда был полон прозелитизмом. К философии, как необходимому талисману, укрепляющему «цельное мировоззрение», {310} было не безразличное и не теплое отношение, а пламенное, иногда до смешного пламенное. Внедрить эмпириокри­тицизм в марксизм представлялось задачей первостепен­ной важности. Эмпириокритицизм даст марксизму недо­стающую ему гносеологическую основу, позволит «эли­минировать» (это словечко было постоянно у меня на языке!) его слабые стороны и еще более цементиро­вать сильные. Мне казалось, что в марксизме нужно произвести очистку понятий, подобную той, что в физи­ке и химии произвел Мах. Все основные понятия марк­сизма, каковы, например, «общественное бытие», «обще­ственное сознание», «производительные силы», «произ­водственные отношения», «класс», «идеология» и другие должны подвергнуться гносеологической критике, в итоге чего быть установленными твердо, с максималь­ной точностью и ясностью. Раз Мартов, один из лидеров меньшевизма, сидит предо мною и, в отличие от Плеха­нова и Ленина, готов слушать «хоть три часа», — как не воспользоваться такой исключительно благоприятной обстановкой, не рассеять могущие проникнуть в партию ложные суждения об эмпириокритицизме!

Это тем бо­лее необходимо, что эмпириокритическая философия неизвестна партии и, не знакомясь с нею, ее уже начали смешивать с «эмпириомонизмом» Богданова (таково было название его книги, появившейся в 1904 г.). А взгляды его, по моему тогдашнему убеждению, были глубоко неверны: защищаемая им психоэнергетика, изо­бретая «душевную энергию», требует помещения пси­хических явлений и явлений сознания в общий энерге­тический ряд, она говорит о прямом переходе процесса психического в непсихические процессы, — в ряд тепло­вой, световой, механической энергии, что противоречит закону сохранения энергии. И вот воспользовавшись желанием Мартова слушать — я начал, следуя за «Kritik der reinen Erfahrung», излагать биомеханику познания Авенариуса, потом взгляды Маха, отношение {311} психического к физическому, теорию интроекции в «Человече­ском понятии о мире», и т. д.

Воспоминание об этой первой встрече с Мартовым, а не о тех позднейших, что я имел с ним в 1906 г., в 1913 г. и в 1917 — осталось невырываемым из моей памяти. Мартов сидел предо мною в какой-то, по своему обыкновению, изогнутой позе. Пенсне всё время спадало с его носа, он то и дело поправлял его и поверх стекол бросал на меня близорукий взор красивых и добрых глаз, столь непохожих на ленинские. Ленин не курил. Мартов не вынимал папиросу изо рта и слушал, смотря на кончик папиросы. Когда она подходила к концу, от нее он закуривал новую: за три часа, что мы были вместе, он выкурил, вероятно, не менее 35 штук.

Чем внимательнее он слушал меня, тем более я входил во вкус изложения эмпириокритической теории, тем более росло восхищение Мартовым. Он был удивителен. Суть незнакомых ему вопросов, он схватывал с поразитель­ной тонкостью и быстротой. Когда я запинался, затруд­нялся облечь мысль в ясное выражение, Мартов немед­ленно приходил на помощь и то, что я хотел бы сказать, — формулировал раньше меня. Смотря на кончик па­пиросы и размышляя, он находил вариации искомой формулировки и говорил: «вот так, мне кажется, будет лучше, вернее». Меня, уже несколько лет занимавшегося этими вопросами, быстрота с которой Мартов схваты­вал разные проблемы, так ошеломляли, что я несколько раз останавливался и спрашивал: но это вам уже извест­но? В том и дело, что это раньше ему не было извест­но.

Он схватывал всё налету. Например, в отличие Ленина он понял, что хотел сказать Беркли своей фор­мулой esse est percipi, но правильно заметил, что скор­лупа этой формулы так жестока, что «может отбить охоту ее разгрызть и добраться до ядра ореха». Мель­ком в связи с этим я упомянул, что Ленин пришел в раздражение, услыхав от меня такие формулы, как «без {312} субъекта нет объекта, без объекта нет субъекта». Со­держание, скрывающееся за этими, еще более трудно разгрызаемыми, формулами, Мартов тоже превосходно понял, всё-таки заметив, что на моем месте, в интере­сах защищаемой мною философии, он никогда бы не пользовался формулами, которые «эпатируют» настоль­ко, что от них ««лошади способны шарахаться в сто­рону».

Мартов умер в 1923 г. в Берлине в эмиграции (третий раз!) на пятидесятом году. Заседания, собра­ния, прения, споры, волнения, нескончаемое словоговорение, бессонные ночи, невынимаемая изо рта папироса, эмигрантская тина — погубили этого талантливого человека. Даже удивительно, как при такой жизни его хилый организм дотянул до 50 лет.

Как тургеневский Рудин, он мог бы сказать: «Природа мне многое дала, но я умру, не сделав ничего достойного сил моих». Он написал множество газетных и журнальных статей, брошюр, неоконченную книгу воспоминаний, но то, что он дал лишь небольшая, невеская, частица того, что мог бы и должен бы дать. Если бы этот человек освободился от связывающего его мозг ортодоксального марксизма, способность быстро схватывать и понимать самые слож­ные проблемы сделала бы из него первоклассного теоре­тика, обеспечила бы ему проникновение в самую гущу социальных явлений.

Расставаясь со мною после длительной беседы, в течение которой, хочу сугубо подчеркнуть, ни разу не был поднят вопрос о партийных разногласиях и роли в них Ленина, Мартов в дружеской форме мне сказал:

— Должен вам сказать, вне того, что читал у Маркса, Энгельса, Плеханова, я мало занимался фило­софией. Прочитал Канта, читал Гегеля, кое кого другого, осилил несколько историй философии, но такого багажа мало, чтобы как следует разобраться и судить об ошиб­ках или действительной ценности той философии, о {313} которой мы с вами говорили. Какой вывод у меня слагается из разговора с вами?

У марксизма вы хотите вынуть всю его традиционную испытанную в боях философию и за­менить другой. Вы думаете, что такая операция никак не отразится на основных частях революционного марк­сизма, а лишь укрепит их. Этот взгляд я совершенно не разделяю. Скажу вам откровенно — соединение марк­сизма с защищаемой вами философией мне представ­ляется как один из видов ревизионизма. Трудно допу­стить, что этот ревизионизм не перекинется в область социологическую, экономическую, политическую. При­мер Струве, начавшего с замены материализма филосо­фией Риля, — дает именно такую картину. Но эмпирио­критицизм, как я мог заключить из нашего разговора, философия более серьезная, чем Риля и чем те, которыми пользуются Бернштейн и другие ревизионисты. Поэто­му, с ним нужно бороться не наскоком, а серьезной критикой, основательным анализом.

Расставшись с Мартовым я думал: сильно же отличается он от Ленина! Это два разных психологи­ческих типа. С тем и другим пришлось обсуждать одни и те же вопросы, а какая разница в самом подходе к ним. Мартов прежде чем их откинуть — хочет понять. Ленин же (как и Плеханов) считает, что нужно лепить бубновый туз, даже не разбираясь; Мартов говорит — нужен не наскок, а серьезная критика, Ленин же, очертив вокруг себя круг, всё, что вне его топчет ногами, рубит топором.

 И опять, уже не первый раз, меня укусила мысль: большевик ли я, в какой степени я большевик? Если речь идет о волюнтаризме и проявлении воли, ко­торое меня так прельстило в ленинском «Что делать» и чего я инстинктом чувствовал нет у Мартова и других меньшевиков (я никогда не забывал киевского Алек­сандра — Исува!), — тогда и только по этому признаку — я большевик. Но этого ведь еще недостаточно, чтобы я продолжал считать себя связанным принадлежностью {314} к большевистской группе. Связь с нею разбил сам Ленин и после свидания с Мартовым, произведшего на меня несомненное впечатление, эта связь стала еще слабее, превратилась в тонкую ниточку.

Симпатия к Мартову, появившаяся во время нашей встречи, наверное усилилась, если бы я знал следующий факт. В № 77 «Искры» (от 5 ноября 1904 г.) появилась статья Ортодокс (Л. И. Аксельрод) под заглавием «Новая разновидность ревизионизма». В это время всем уже стало известным, что большевики создают свою собственную партию, готовятся организовать свою газе­ту и во главе этого политического предприятия стоит, кроме Ленина, Богданов. «Дуумвират» Ленина и Богда­нова подвергся обстрелу меньшевиков. Каким это обра­зом Ленин — ультра-ортодокс, не выносящий за тысячи километров малейшего запаха ревизионизма, — оказался в политическом браке с «господином» Богдановым, яв­ным ревизионистом, ибо он не признает философии ортодоксального марксизма? Куда делась принципиаль­ная непримиримость, которой так щеголял Ленин, когда писал против оппортунистов и ревизионистов «Шаг вперед — два шага назад»? С явным намерением при­щемить Ленина и столкнуть его с Богдановым, Л. Орто­докс и начала свою статью следующими словами:

«Приблизительно года полтора тому назад Ленин обратился ко мне с предложением выступить против новой «критики» марксовой теории, выразившейся в сочинениях г. Богданова. Ленин энергически настаивал на том, чтобы я немедленно занялся оценкой этого те­чения. Он говорил мне при этом, что он обращался с этим предложением к Плеханову, но что Плеханов, вполне разделяя необходимость такой работы, тем не менее отказался от нее, вследствие более насущных и неотлагательных партийных занятий».

За сим следовала критика «ревизионизма» Богдано­ва и указание, что свои неверные взгляды он черпает {315} из философии Авенариуса и Маха, а эти люди якобы отрицают существование независимого от нас матери­ального мира и во внешнем предмете усматривают лишь метафизическое предположение. Статья Ортодокса была до чрезвычайности слаба. Из нее проступало полное непонимание эмпириокритицизма, сущность которого она излагала несвязанными, аляповатыми, фразами. Ошибки Богданова, порожденные не эмпириокритициз­мом, для человека знающего его произведения — заметить очень легко. Ортодокс прошла мимо них.

Плеханов, в то время, нет сомнения, незнакомый с эмпириокрити­цизмом и смешавший его с философией Богданова, от вступления в печатный бой дипломатически уклонился, а толкнул свою ученицу Ортодокс и в этом первом выступлении ортодоксии против эмпириокритицизма — она сильно осрамилась.

Хорошо помню, что на меня ее статья произвела тягостное впечатление. Она напомнила rue du Foyer, где Ленин пытался растерзать эмпирио­критицизм с помощью ругательств. Она мне напомнила другое: три месяца пред этим Мартов мне говорил, что с эмпириокритицизмом нельзя бороться «наскоком», против него нужно направить только серьезную, осно­вательную критику. Почему же Мартов, будучи одним из редакторов «Искры», печатает теперь «наскок» Орто­докса? Хорошие слова Мартова, решил я, разошлись с его делом. Я ошибся. Через двадцать лет — Мартова уже не было в живых — я узнал из журнала «Пролетар­ская Революция» (1924 г. № 1 стр. 200-202), что он был решительно против помещения в «Искре» статьи Ортодокс, на чем настаивал Плеханов и, в угоду ему, вероятно, Аксельрод и Засулич. Не ограничиваясь сло­весными возражениями, Мартов выразил свой протест даже в форме письменного заявления:

«Признавая статью тов. Ортодокс в научном отно­шении посредственной, а в литературном отношении не­подходящей для политической газеты, я, сверх того {316} думаю, что такая статья слабостью своей критики и неубедительностью заключающихся в ней обвинений про­тив нового рода ревизионизма может только способствовать популярности распространяющегося в рядах социал-демократии модного философского течения. При­знавая серьезную идейную борьбу с новым видом реви­зионизма, я, думаю, что эта борьба должна вестись не с помощью газетных статей, а в «Заре», где только и возможна тщательная и глубокая критика теоретиче­ских заблуждений Богданова и Ко.»  (Статья Ортодокс вошла в ее книгу «Философские очерки», изданную в 1907 г. Первые годы советской власти Ортодокс (Л. А. Аксельрод), вместе с Дебориным, считалась охранителем чистоты марксистской материалистической философии. Пишуще­му эти строки пришлось с нею резко полемизировать в печати, что не помешало нам в 1922 и 1926 г.г. вести весьма мирные разговоры. На книжных полках ее комнаты, будучи у нее в 1926 г., я, увидев весь синклит эмпириокритических философов, спросил: неужели вы продолжаете думать о них, как в 1904 г.? Л. И. Аксельрод очень честно призналась, что она во многом из­менила свой взгляд на них. «Можно не соглашаться с ними, ска­зала она, но это серьезная философия».).

Читая в 1924 г. это заявление, я думал: а всё-таки недаром я просидел с Ю. О. Мартовым три часа в кафе на Plaine de Plainpalais, излагая ему эмпириокритицизм. Если думу мою почтут проявлением самомнения — не буду возражать.

После встречи с Мартовым, а в этом простом факте Ленин, о чем ниже, усмотрит мое «двурушничество», не могу рассказать о другой встрече, на этот раз с Бог­дановым, а беседа с ним мне дала понять насколько с конца июня, сменив полосу «благоволения», — стало враждебно ко мне отношение Ленина.

Богданов, как и Ольминский, приехал в Женеву в феврале 1904 г. Я познакомился с ним у Ленина. В кон­це февраля или начале марта Ленин пригласил Богда­нова, его жену, Ольминского и меня сделать прогулку {317} в ближайшие к Женеве горы: во время ее много говорилось об «интенсификации» борьбы с меньшевиками. Потом я видел Богданова два раза по следующему по­воду. Я рассчитывал, что Богданов, имевший в России обширные литературные связи, окажет протекцию для помещения в журнале «Обозрение» моей статьи об экономическом положении Донецкого бассейна, составлен­ной, главным образом, по данным «Торгово-Промышленной газеты». Основную мысль газеты о низком уровне развития южнорусской угольной промышленности и металлургии Богданов признал совершенно правильной, но нашел, что статья в литературном отношении слаба, ее всю нужно переделать, перекроить, заново написать. Я показал ее Ленину. «Неправда, сказал он, статья не плохо написана. Она ясна и грамотна, большего не нужно. Беда ее в другом: основная мысль в ней — ни черта не стоит! Нельзя говорить о низком уровне ин­дустрии юга. Она развивается темпом, превышающем американское развитие. Не принимать этого во вни­мание, преуменьшать быстрый ход капиталистического развития, а вместе с ним еще более быстрое развитие рабочего движения, при том в форме революционной, — значит повторять народнические ошибки и не видеть открывающихся перед нами больших перспектив».

После таких противоположных отзывов, не зная ка­кому богу молиться, я статью уничтожил.

Из Женевы Богданов уехал в Париж и встретиться с ним пришлось лишь в начале августа. Он жил в это время, как уже упомянуто, в компании с Лениным, не­далеко от Женевы и приехал в нее на несколько часов кажется для покупок книг. Я встретил его на rue Carouge, выйдя из столовой Лепешинских. «Мне с вами, ска­зал он, надо кое о чем переговорить, я иду на вокзал, проводите меня». В пути я услышал от него следую­щее. Ленин, беседуя с ним о составе женевской группы большевиков, ему поведал, что он неожиданно {318} «нарвался» в моем лице на случай «совершенно дикого обску­рантизма», прикрытого путанной философской фразео­логией.

— Когда я узнал, что вы приносили ему Авенариуса и Маха и влиянием их философии он объясняет ваше за­тмение, пришлось с Лениным повоевать. Вас я не знаю, хорошо или худо вы защищали философию Маха, тоже не знаю, но всё-таки я не мог не указать Ленину, что согласие с взглядами эмпириокритицизма к обскуран­тизму не ведет, что я сам прошел через эту школу и разделяю ее критику философского материализма. Ле­нин стал возражать, ссылаться на Плеханова, спорить с излишним азартом и большой нервностью. Мы с ним продискуссировали целых два дня и чуть-чуть не поссо­рились серьезно. Суждения Ленина о философии я слы­шал от него впервые и убедился, что об этих вопросах с ним лучше не говорить. Страсти спорить у него много, а знаний мало.

Хотя он ссылался, например, на «вещь в себе» Канта, я вынес твердую уверенность — «Кри­тику чистого разума» он не читал, в лучшем случае, в нее заглянул. Относительно кантовской «Критики Практического Разума» он прямо заявил, что счел ее столь пустой и никому не нужной, что дальше первых страниц не пошел. Поспорив два дня и видя, что спор ни к чему доброму не приведет, мы с Лениным решили, что ссорится из-за «вещи в себе» или чего-то вроде этого нам не годится и потому лучше впредь о фило­софских вопросах не говорить. Я вам сообщаю всё это вот к чему. Несколько медвежье обращение Ленина с философскими доктринами ни на секунду не подрывает его авторитета — выдающегося организатора, эконо­миста, политика, самого большого человека в нашей партии. Для вас должно быть не секрет, что мы решили порвать партийную связь с меньшевиками, иметь соб­ственную организацию, свой центральный комитет и комитеты на местах.

Главным инициатором и {319} руководителем этого дела является, конечно, тов. Ленин, кото­рого «Искра» объявила политически мертвым челове­ком. Борьба с меньшинством предстоит трудная, но мы победим, большинство партии пойдет за нами. В пред­стоящей борьбе мы все как один человек должны друж­но сгрудиться около Ленина, всячески помогать ему, оказывать ему максимальную поддержку, хотя для не­которых из нас не все стороны его характера прием­лемы. Рассматривая с этой точки то, что произошло между Лениным и вами и не входя ни в какие частно­сти, тем более, что я их не знаю, должен сказать, что не могу одобрить вашего поведения. Я обратил внима­ние, что Ленин вас называл «заносчивым обскуран­том», а Н. К. Крупская указала, что вы в споре с ним вели себя «вызывающе дерзко». Так нельзя, право нель­зя! Особенно теперь, когда Ленин подвергается такому поношению со стороны «Искры» и меньшевиков. Среди большевиков должно быть больше почтения к Ленину, нам нужно его защищать, а не вести против него кри­тику, да еще вдобавок дерзкую. Вам надо уладить это дело.

— Что же вы хотите от меня,— воскликнул я, — не намекаете ли вы, что я должен просить у Ленина извинение?

Я рассказал Богданову, по поводу чего шел спор с Лениным, какими ругательствами он меня осыпал, как сознательно старался «опозорить», объясняя расхожде­ние с ним не только тем, что я попал под влияние Аве­нариуса и Маха, а, якобы, и под влияние Булгакова, по его изящному выражению, сидящего в вонючей яме.

— Считаете ли вы честным такой сорт полемики? Вполне соглашаясь с вами, что Ленин большой человек, Я всё-таки никогда не соглашусь стоять перед ним на коленях. Партия не должна делиться на «заезжателей», которым всё позволено и «заезжаемых», которым {320} вменена обязанность молча подчиняться всему, что они слышат сверху.

— Это уже вы цитируете из скверной литературы Мартова, — сухо заметил Богданов. После моей реп­лики он, видимо, потерял желание вести со мною разговор. Сказав, что ему нужно спешить на вокзал, он сел в подходивший трамвай, простившись со мною весьма холодно. Что он хотел от меня? Вероятно, пола­гал, что к назиданию «уладить» конфликт приседанием пред Лениным я отнесусь с полной готовностью и предупредительностью !

В связи с встречей с Богдановым следует коснуться той начальной стадии его отношений с Лениным, кото­рую я назвал lune du miel. В 1908г. в разгар уже про­исшедшей между ними лютой ссоры, Ленин писал М. Горькому:

«Лично я с ним (Богдановым) познакомился в 1904 г., причем мы сразу презентовали друг другу: я «Шаги» («Шаг вперед — два шага назад»»), он одну свою тогдашнюю философскую работу. И я тотчас весной или летом писал из Женевы в Париж, что он меня своими писаниями сугубо разубеждает в правильности своих взглядов и сугубо убеждает в правильности взгля­дов Плеханова, а с Плехановым, когда мы работали вместе, мы не раз беседовали о Богданове».

Память несколько изменила Ленину. Впервые Ленин увидел Богданова в феврале 1904 г. Возможно, что тогда тот «презентовал» ему свою философскию работу «Эмпириомонизм», книга I, но Ленин не мог ему в этот момент «презентовать» «Шаги». Эту вещь он только начал писать и вышла она из печати в половине мая. Возможно (но я в этом не уверен), Ленин весною или летом писал Богданову в Париж о своем несогласии с его философией.

Богданов на это письмо во всяком случае не обратил внимания, так как из {321} вышеприведенного с ним разговора следует, что впервые его суждения о философии он услыхал в августе, поселившись рядом с Лениным у Luc de Bré. Я предполагаю, что разговор с Богдановым о моем «обскурантизме» был некиим ма­невром «Ильича». Право, смешно думать, что конфликту со мною и моему обскурантизму он придавал столь боль­шое значение, что счел нужным сообщить о нем Бог­данову. У Ленина тут был другой умысел. Заключая по­литический союз с Богдановым, он, на примере со мною, хотел показать, что подвергает беспощадной экзекуции всякого открыто заявляющего себя противником мате­риалистической философии. Он хотел припугнуть Бог­данова: — мы, намекал он, идем с вами вместе, но с условием, чтобы ваши «эмпириомонистические штучки» — вы забыли и не афишировали. Богданов маневра не понял, а если понял, страха не обнаружил и начал с ним спорить. При «медвежьем» отношении Ленина к философии и его нетерпимости, спор грозил окончить­ся «серьезной ссорой», но, насилуя себя, Ленин пошел на попятную. Об этом указывает и цитированное письмо Ленина к Горькому:

«Осенью 1904 г. мы окончательно сошлись с Богда­новым как большевики и заключили тот, молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал всё время революции (1905-1906 г.)». Почему же Ленин пошел на такую, недопустимую с его точки зрения, ересь как признание философии «нейтральной областью», т. е., иначе гово­ря, допустил, что член партии может не придержи­ваться философского материализма, а такой взгляд раз­деляли в то время, кажется, все социалистические партии, за исключением русской? Почему спор Ленина с Богдановым не окончился тем, что его спор со мною? Объяснение просто: я был капралом, в лучшем случае, прапорщиком революции, а Богданов — генералом, ради кокетства подписывавшим псевдонимом «Рядовой» {322} издаваемые в Женеве революционные брошюры. В 1897 г. он начал свою литературную карьеру, написав популяр­ный «Краткий курс экономической науки», ставший в социал-демократических и рабочих кругах основным ру­ководством при знакомстве с политической экономией (Достоинства этого ортодоксального, страницами очень упрощенческого, курса — не особо велики. Позднее, после 1910-1912 г.г., когда о ком-либо хотели сказать, что в экономической науке он не силен и мыслит шаблонно, — о нем говорилось: «мыслит по Богданову».

В 1899 г. он выпустил книгу «Основные элементы исто­рического взгляда на природу», с явным влиянием на нее «Натурфилософии» Оствальда; в 1901 г. — книгу «Познание с исторической точки зрения», где, по моему убеждению, с крайней грубостью вставлял «факты зна­ния» — не их физиологическим субстратом, а сторо­ной «психической» — в общий энергетический ряд. Хотя эти работы не пользовались такой популярностью, как его «Курс экономической науки», они расширяли его из­вестность и к тому времени, когда Ленин встретился с Богдановым, у того было уже литературное имя. Он был очень известен в социал-демократической среде, имел обширные литературные связи в Петербурге и в Москве, в частности, с М. Горьким.

Около Ленина, — твердо решившего организовать свою партию, — не было ни одного крупного литератора, даже правиль­нее сказать, кроме Воровского, вообще не было людей пишущих. Богданов, объявивший себя большевиком, был для него сущей находкой и за него он ухватился. Богданов обещал привлечь денежные средства в кассу боль­шевизма, завязать сношения с Горьким, привлечь на сторону Ленина вступающего в литературу бойкого писателя и хорошего оратора Луначарского (женатого на сестре Богданова), Базарова, молодых марксиствующих московских профессоров.

И Ленин, человек очень практичный, увидев какой большой ущерб принесла бы {323} его планам ссора с Богдановым, обуздал себя, согла­сился с «ересью», с признанием философии «нейтраль­ной областью». Ленин в это время сугубо ухаживал за Богдановым и именно с ним, а не с жившими в Жене­ве большевиками, разрабатывал детали осуществления своего политического плана. И когда состоялось «исто­рическое» совещание 22 большевиков, плебисцировавшее ленинские планы, на этом совещании Богданов сидел «одесную» Ленина в качестве главнейшего компаниона, persona grata — организующейся новой партии.

«Блок» с Богдановым начал трещать летом 1906 г. Ленин, про­читав только что написанную Богдановым III-ью книгу «Эмпириомонизма», по его собственному признанию, «озлился и взбесился необычайное и послал ему «объяс­нение в любви — письмецо по философии в размере трех тетрадок» (см. письмо к Горькому в 1908г.).

 Письмецо, иронически самим Лениным называемое «объ­яснением в любви», содержало так мало знания фило­софии и столь много оскорбительных для Богданова слов, что последний возвратил его Ленину с указанием, что для сохранения с ним личных отношений следует письмецо считать «ненаписанным, неотправленным, не­прочитанным».

 Нужно думать, что это не произвело большого впечатления на Ленина. В 1906 г. Богданов ему уже не был нужен, как в 1904 г. Молчаливый договор о признании философии нейтральной областью он считал порванным. Испортившиеся между ними в 1906 г. отношения ухудшились еще более в 1907 г. когда об­наружилось, что взгляды на III гос. Думу Богданова, отличаются от ленинских. А в 1908 г. наступил уже полный разрыв: в книге «Материализм и эмпириокри­тицизм», заостренной, главным образом, против Богда­нова, — Ленин можно сказать, проклял его, как вред­ного еретика, отступающего от канонов марксистской церкви. И так как Богданов по приходе Ленина к власти, оказался в числе очень немногих непокаявшихся в своей {324} ереси, он не получил никакого командующего полити­ческого поста, стоял в тени и Ленин не переставал от­зываться о нем с великим раздражением (Богданов, врач и естественник — умер в 1928 г., зара­зившись во время экспериментов с переливанием крови, которы­ми он занимался в медицинском институте Москвы. Мне приш­лось встретиться с ним в 1927 г. и иметь интересную беседу о Ленине. От него я узнал с какой надписью он возвратил Ленину в 1906 г. «объяснение в любви». «Наблюдая, — сказал мне Богда­нов, — в течение нескольких лет некоторые реакции Ленина, я, как врач, пришел к убеждению, что у Ленина бывали иногда психические состояния с явными признаками ненормальности». Я не вошел тогда в рассуждение на эту тему с Богдановым, — но мне, как тогда, так и теперь, кажется, что все люди, подобно Ленину, выходящие из общего ранга, имеют и должны иметь некоторые черты анормальности. Именно поэтому они и непохожи на других.).

Я упомянул о совещании 22-х большевиков, на ко­тором, согласно воле и плану, задуманному Лениным, заложена основа большевистской партии. Это совещание состоялось в ноябре и продолжалось три дня. На него Ленин созвал самых важных и верных своих соратников из Женевы и лиц, только что приехавших из России. Большевики-мужья с большевичками женами придавали совещанию несколько «семейный» вид.

В числе 22 были: Ленин, Крупская и только что приехавшая из Москвы сестра Ленина — Мария Ильинична; Богданов и его жена, Луначарский и его жена, Бонч-Бруевич и его жена (В. М. Величкина), Гусев и его жена, Лепешинский и его жена, Красиков, Воровский, Ольминский, Лядов-Мандельштам, Землячка (член Ц. К. прибывшая из России). Кто были четыре остальные члены совещания — не помню. Я — участник в течение почти шести ме­сяцев всех совещаний большевиков, постоянный посети­тель «раутов» у Ленина, в феврале-апреле очень часто с ним видавшийся, пользовавшийся (о том свидетельство «письмо Нилова») его доверием и даже {325} «благоволением», — на совещание 22-х не был приглашен: Ленину донесли, что я «снюхиваюсь» с меньшевиками. Ну, а если бы Ленин позвал меня на это совещание — пошел ли бы я? Нет. Я уже переставал быть «большевиком», хотя открытого, окончательного разрыва с большеви­стской организацией еще не было. Вот после чего этот разрыв произошел.

В томе XXVIII сочинений Ленина (издание 1935 г. стр. 425) приводится письмо его к Бонч-Бруевичу, да­тированное 13 сентября 1904г., посланное Лениным пред его возвращением в Женеву, из которой он уехал в конце июня. В нем есть такая фраза:

«Что о Самсонове пан писал четыре дня назад? Надо было его послать прямо»... В примечании редак­ция тома указывает, что псевдонимы «пан» и «Самсо­нов» ей не удалось раскрыть. Это свидетельствует, что редакторы не принадлежали к слою большевиков, имев­шему в 1904 г. сношения с Лениным и не особенно усердствовали в желании раскрыть псевдонимы. В дру­гих советских изданиях, например, в воспоминаниях Лепешинского, ясно указывается, что Самсонов есть Вольский, а это Валентинов, биографические данные о котором можно найти в дополнительных отделах к томам третьего издания сочинений Ленина. Что же ка­сается псевдонима «пан» — более чем вероятно — это Вацлав Вацлавович Воровский. В виду польского про­исхождения так иногда его называл Ленин.

Итак, 13 сентября за несколько дней до своего возвращения в Женеву, Ленин запрашивал о Самсоно­ве. Что значит в этом запросе непонятная фраза: «на­до было его послать прямо?». После «прямо» в тексте письма Ленина, уверен, стояла не точка, а многоточие. Если бы Ленин хотел написать: «надо было его послать прямо к чорту», почему бы ему этого не сделать? Но на губах Ленина было, конечно, более «крепкое», весьма нецензурное, выражение и он постеснялся вставить его

{326} в свое письмо en toutes lettres. Из переписки обо мне (о ней, разумеется, я не ведал) можно заключить, что имя мое в сентябре 1904 г. вызывало у Ленина весьма злоб­ные выражения.

Шестнадцатого, а может быть семнадцатого сен­тября, — хорошо не помню, один товарищ большевик, живший недалеко от меня, передал, что Ленин просит меня придти к 9 часам вечера в «обычное место», на quai du Montblanc. Это повергло меня в недоумение. На минуту в голову пришла мысль: после споров по фило­софии с Богдановым, Ленин решил, что из-за этого расходиться не следует, может быть, и мне он скажет то же самое? Встреча с Лениным предположение не­медленно устранила. С холодным, злым лицом, еле по­дав руку, Ленин сразу ошарашил вопросом:

— Принадлежите ли вы еще к нашей группе? О! — подумал я, словечко «еще» звучит вызовом. Делать вид, что я его не замечаю — не желаю. На его тон следует отвечать тоном соответствующим.

И пото­му я ответил:

— Да, я еще не ушел из группы большинства.

—— Итак, вы пока не ушли из группы. Это мне было важно знать, так как если бы вы мне ответили, что ушли из группы, я повернулся бы и никаких раз­говоров с вами вести не стал. Я не буду вас спрашивать, почему вы не подписали протеста 37 большевиков, мне говорили, что в это время у вас были какие-то непри­ятности личного характера.

— У меня в это время умер сын.

— В этом ли объяснение или в другом — в дан­ном случае это не столь уж важно, я хочу говорить о вещах более важных. Пока вы состоите членом больше­вистской группы, я вам сейчас скажу, что абсолютно недопустимо делать и что, однако, вы делали.

За этим последовал каскад с яростью {327} произнесенных слов, из которых каждое преследовало цель по­сильнее и побольнее оскорбить. Даже спустя 48 лет, я не могу вспоминать об этом спокойно. Моя жена, знав­шая все мои недостатки — импульсивность, непрости­тельную легкость, с которой в молодости прибегал к кулаку, а будучи студентом даже к дуэли, — однажды мне сказала, что никогда не могла понять — как тогда я не бросился на Ленина или еще хуже не сбро­сил его с набережной в Женевское озеро: «Знать силь­но было его гипнотическое влияние на тебя».

— Очень многим известно, начал Ленин, а мне особенно, что вы уже давно хотите возвратиться в Россию. Для этого нужны деньги, паспорт и явки в города иные, чем в Киев, куда вы не можете появиться, там вас знают. Ни того, ни другого, ни третьего у вас нет. Желая получить необходимое, вы сугубо ухажива­ли за мною, за Павловичем (Красиковым), за Бонч-Бруевичем. А теперь мне стало известно, что одновре­менно за этими вещами вы бегали и к меньшинству. Вы рассуждали так: не получу паспорт и денег от боль­шинства, получу их от меньшинства. Если для этого нужны будут соответствующие заявления, присяги — сделаю их. Я называю это самым гадким, отвратитель­ным двурушничеством, перелётом то на одну, то на другую сторонку. Одна рука здесь, другая там. Такое поведение заслуживает только презрения.

Вне себя, я крикнул:

— Всё, что вы говорите, мерзкая ложь!

— В том-то и дело, что не ложь. Вы сначала сню­хались с кретином Мартыновым, он вам даже разные документики из «Искры» таскал, а потом при его по­средничестве нашли ходы в самый центр меньшинства и стали блудить с Мартовым: дайте мне хороший паспортишко и деньжонок, я убегу от Ленина и большин­ства.

{328} — Всё ложь! Всё мерзкое измышление!

— Это вы лжете. Будете ли вы отрицать, что виделись с Мартовым?

— Не буду, но неужели свидание с Мартовым, еще недавно вашим близким товарищем — есть акт столь позорный, что за него нужно клеймить двурушниче­ством? Свидание с Мартовым произошло чисто случай­но, я его не добивался и после него ни с ним, ни с кем-либо из других меньшевиков ни в какую связь не входил. При свидании с Мартовым не было произнесено ни слова ни о партийных делах, ни о паспорте, ни, тем более, о деньгах.

— О чем же, позвольте вас спросить, вы тогда разговаривали с Мартовым, надо думать о погоде?

— Мы всё время говорили о философии, только о ней.

— Почему же, назначив свидание с Мартовым, а оно, убежден, не было случайным, вы говорили не о партийных делах, которые всех интересуют, а, ни с того, ни с другого, завели с ним разговор о философии, которой Мартов, я-то это хорошо знаю, почти не интересовался? Или, может быть, потому завели разговор о философии, чтобы поплакать в жилетку Мартова, пожаловаться, что Собакевич-Ленин посек ваших фи­лософов? Нет, если разговор о философии у вас с Мар­товым был, то это только для затравки.

Не давая произнести мне ни слова, Ленин в разных варьяциях повторял всё то же обвинение в двурушниче­стве, в желании недостойными способами «подцепить паспортишко и деньжонок».

До сих пор Ленин толкал и поощрял своих товарищей к отъезду в Россию. Он знал, что многие из них оседают заграницей и не спе­шат из нее уехать, далеко не всегда с охотой меняют жизнь в Женеве на угрожаемую тюрьмой жизнь в подпольи и с фальшивым паспортом в России. В {329} отношении меня этот вопрос получил странный оборот. О моем желании уехать в Россию Ленин говорил, как о чем-то меня порочащем. Он связывал его с двурушни­чеством, с каким-то обманом. Потеряв доверие ко мне, он, надо предполагать, думал, что с деньгами и паспор­том, полученным от большевиков, я, приехав в Россию, «переметну» во вражеский стан, к меньшевикам. Он упрекал меня в том, что за оказываемое в течение ме­сяцев доверие, я отплатил «распространением сплет­ней о большинстве (??)», но на мое требование ска­зать о каких сплетнях идет речь, — Ленин отвечал:

«Дружили с Мартовым, видались с Мартовым — кто поверить, что в этом милом обществе не злословили о большинстве». Поток сыпавшихся неожиданных об­винений в несовершенных проступках так ошеломил, что сначала я утерял способность защищаться, а это было принято Лениным в качестве признания моей ви­ны и лишь разжигало его дальнейшие на меня напа­дения. Прошло некоторое время, пока, оправившись, я сам перешел к нападению.

Было бы лишним распространяться о том, что я говорил — интереснее то, что на мои слова говорил Ленин. Я указал ему, что попал в Женеву без всякого желания побывать в ней, а толь­ко потому, что меня послал заграницу Центральный Комитет в лице Кржижановского и что тот же коми­тет должен дать мне и возможность возвратиться в Россию. «Некоторые небольшие произведенные на меня затраты не делают меня собственностью большеви­стской группы. Я не могу допустить, что группа согла­сится дать мне средства возвратиться в Россию, только в том случае, если я буду с ее точки зрения паинькой. Торчать в Женеве бесконечно я не хочу и, хотя до сих пор о том речь никогда не заходила, если бы я убедил­ся, что вы не желаете способствовать моему отъзду в Россию, я обращусь к помощи меньшинства».

На это Ленин мне ответил: «То, что вы сейчас сказали {330} свидетельствует о том, что произведенные на вас затраты с точки зрения большинства себя не оправдали». Я на­помнил Ленину, что член большевистской группы Икс (не хочу назвать его имя), получив деньги и паспорт для отъезда в Россию, по пути к ней пропил деньги в лупанарии одного большого города, учинил там в пья­ном виде скандал и, вместо России, снова очутился за­границей.

— Как вы отнеслись тогда к этой истории? Вы заявили, я слышал собственными ушами, что не будучи попом, проповедями с амвона не занимаетесь и на про­исшествие смотрите сквозь пальцы.

При такой морали, или вернее полном отсутствии ее, какое право вы име­ете читать мне моральные сентенции о «позорном», «недостойном» поведении, тем более возмутительные, что они выкрикиваются на основании выдуманных по­дозрений?

— Вы спрашиваете о моем праве? Речь идет не о праве с точки зрения поповской морали, а праве по­литическом, классовом, партийном. Я сейчас объясню вам, в чем вопрос. Вы, вероятно, в лупанарии не пойдете и деньги партийные, наверное, не пропьете, к ал­коголю, я заметил, у вас пристрастия нет. Но вы мо­жете сделать гораздо худшее. Вы можете снюхиваться с Мартыновым, человеком всегда бывшим и оставшим­ся закоренелым противником нашей ортодоксальной революционной старой «Искры».

Вы можете одобрять реакционную буржуазную теорию какого-то Маха, вра­га материализма. Вы можете восхищаться, якобы, иска­нием истины Булгакова. А это всё вместе образует лупанарии в несколько раз худший, чем тот бордель с голыми девками, в который пошел Икс. Этот лупана­рии отравляет, затемняет сознание рабочего класса и если с этой, единственной правильной для социал-демо­крата точки зрения, подойти к вам и проступку Икса — выводы будут различные. На вас за подмену {331} марксизма темной теорией — нужно показывать пальцем, а на проступок Икса смотреть сквозь пальцы. Икс пар­тийно — стойкий, превосходный, выдержанный рево­люционер; и до съезда, и во время съезда и после него он засвидетельствовал себя твердым искровцем, а это — знамя, что бы там ни болтали Аксельроды. Если Икс пошел в лупанарии — значит нужда была и нуж­но полностью потерять чувство комичности, чтобы по поводу этой физиологии держать поповские проповеди. К тому же, вытаскивая историю с Иксом, вы мало оригинальны. Снюхивание с Мартовым уже отразилось на вас, вы идете путем уже проторенным Мартовым, Засулич, Потресовым, которые года два назад удари­лись в большую истерику по поводу некоторых фактов из личной жизни товарища Б. Я им тогда заявил: Б. — высоко полезный, преданный революции и партии че­ловек, на всё остальное мне наплевать (Ленин назвал фамилию, но я не хочу ее называть. Какие факты из личной жизни Б. — имел в виду Ленин — мне неиз­вестно.).

— Из ваших слов вытекает, что ни одна гадость не должна быть порицаема, если ее учиняет полезный партии человек. Так легко можно дойти до «всё позво­лено» Раскольникова.

— Какого Раскольникова?

— Достоевского, из «Преступление и наказание».

Ленин остановился и, засунув большие пальцы за отворот жилетки, посмотрел на меня с нескрываемым презрением.

— Всё позволено! Вот мы и приехали к сентиментам и словечкам хлюпкого интеллигента, желаю­щего топить партийные и революционные вопросы в морализирующей блевотине. Да, о каком Раскольникове вы говорите? О том, который прихлопнул старую стерву-ростовщицу, или о том, который потом на {332} базаре в покаянном кликушестве лбом всё хлопался о зем­лю? Вам, посещавшему семинарий Булгакова, может быть, это нравится?

Это новое шпыняние Булгаковым меня вывело из себя.

— После ваших слов, — крикнул я, — не трудно догадаться, что вы пустили в ход сплетню, что я раз­деляю и защищаю взгляды Булгакова. Прием, который вы применяете — нечестный. Вы слышали от меня несколько раз, что я ни в малейшей степени не разде­ляю религиозных, философских, социологических взгля­дов Булгакова, всё же ни с чем не считаясь и не стесня­ясь, вы упорно превращаете меня в его последователя.

Я указал дальше Ленину, что из добрых отноше­ний и благодарности, которую я, будучи студентом, испытывал к Булгакову как талантливому и многода­ющему своим слушателям — профессору, — он делает политическое преступление. Слово «семинарий Булгако­ва» он, Ленин, — произносит с особым оттенком так, что можно подумать, будто это есть религиозный семи­нарий при духовной богословской школе, обсуждаю­щий церковные каноны, а не кружок студентов, в кото­ром писались и читались светские рефераты о Марксе, Энгельсе, Каутском, Михайловском, Канте, Спенсере и т. д.

От упрощенного и постоянного налепливания на людей мыслящих иначе, чем Ленин, этикеток — имен то Ворошилова, то Акимова, то Булгакова, то Мар­тынова — меня, в конце концов, начинает просто тошнить. Я шесть лет вращаюсь в революционной среде и нигде никогда до сих пор не видал, не слыхал такого мерзкого сведения счетов, таких отвратительных прие­мов полемики, такого «подсиживания», как в партийной среде Женевы. Тут все приемы борьбы считаются до­пустимыми.

— Вы, товарищ Ленин, не боретесь с этим злом, а даете ему пример, ему способствуете, поощряете.

{333} Ленин воскликнул:

— До сих пор я думал, что имею дело с взрослым человеком, а теперь смотрю на вас и не знаю: не дитя ли вы или по ряду соображений, ради моральности, хотите казаться дитятей. Вас, видите ли, тошнит, что в партии не господствует тон, принятый в институте благородных девиц. Это старые песни тех, кто из бор­цов-революционеров желает сделать мокрых куриц. Бо­же упаси, не заденьте каким-нибудь словом Ивана Ивановича. Храни вас Бог — не вздумайте обидеть Петра Петровича. Спорьте друг с другом только с реверан­сами. Если бы социал-демократия в своей политике, пропаганде, агитации, полемике применяла бы беззу­бые, никого не задевающие слова, она была бы похожа на меланхолических пасторов, произносящих по воскре­сеньям никому ненужные проповеди.

Ленин стал со смаком рассказывать как мастерски умел ругаться Маркс, как хорошо ругается его зять Лафарг и вообще, как в этом отношении сильны все французские политики, умеющие «так замазать морду противника, что он ее долго не может отмыть».

— Нам, — сказал я, — у французов в этом отно­шении учиться нечего, у нас для сокрушения против­ника, даже партийного товарища, есть бубновый туз. Я до сих пор не могу забыть, с какой быстротой вы занесли меня в категорию злейших врагов и каким по­током ругательств меня наградили — как только узна­ли, что в области философии я не придерживаюсь ва­ших взглядов.

— Вы правы, на этот раз абсолютно правы; все, уходящие от марксизма, мои враги, руку им я не подаю и с филистимлянами за один стол не сажусь.

По поводу ухода от марксизма у нас снова под­нялся спор о философии, почти повторение сцен на rue du Foyer, но на этом я останавливаться уже не буду. С 9 часов вечера до половины 12-го мы шагали {334} взад и вперед по quai du Montblanc. «Нужно уходить, думал я, говорить больше не о чем».

Ленин предупре­дил меня:

— Разговор я прекращаю и ухожу. Разговор был не бесплоден, — он многое для меня уяснил. В нашей организации вы, конечно, не останетесь, но если бы да­же это и случилось, на какое-либо мое содействие вооб­ще и в деле отъезда в Россию в частности, не рассчитывайте и не надейтесь.

Не подавая мне руки, Ленин повернулся и ушел. А я ушел из большевистской организации.

{335}

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Не могу окончить воспоминания о встречах с Лени­ным только словами, что я ушел из большевистской орга­низации. Философские дебаты с Лениным, мои и других, имеют большое продолжение, а главное — историче­ское заключение, похожее на вымысел, на бред — пораженного сумашествием мозга.

«Меморандум», как назвал Ленин врученную мне тетрадку в 11 страниц, следует назвать, если не считать двух ругательных писем по адресу Канта (судя по всем признакам он остался им непрочитанным), посланных в Сибирь Ленгнику, — первым «философским произведением» Ленина, во всяком случае, его первым выступле­нием против «махистов». Он бережно хранился у меня до осени 1919 г., когда погиб самым нелепым образом почти со всем моим «архивом», т. е. разными политиче­скими документами, письмами, рукописями, — вещами, обычно накапливающимися у всех участвующих в об­щественной и литературной жизни. Корзина с этим ар­хивом была украдена на вокзале в Тамбове. Вор, конеч­но, думал найти в ней нечто для себя ценное, а нашел лишь исписанную «бумагу». Впрочем, в то время и она была ценностью — курительная бумага отсутствовала и нужно полагать архив в этом направлении и был ути­лизирован.

Так погиб ленинский меморандум, письма ко мне Э. Маха, М. И. Туган-Барановского, Максима Горького (за 1915-1917 г.), Андрея Белого, В. М. Дорошевича, издателя «Рус. Слова» И. Д. Сытина и много всякого другого добра.

{336} Меморандум Ленина тем интересен, что он в своем роде краткая «пролегомена» к «имеющей» в будущем появиться книге. В нем, как и в том, что я слышал от Ленина в июне на rue du Foyer и в сентябре на quai du Montblanc, — заложены все основные «гносеологические» мысли написанной им в 1908 г. книги «Материализм и эмпириокритицизм» с подзаголовком: «заметки об одной реакционной философии».

Для этой книги, составленной с невероятной быстротой в Женеве, Ленин в Лондоне, в Британском музее, привлек груду произведений. Мы на­ходим у него выдержки и ссылки на Маха, Авенариуса, Петцольта, Карстаньена, Беркли, Юма, Гексли, Дидро, Вилли, Пуанкаре, Дюгем, Лесевича, Эвальд, Вундта, Гартмана, Фихте, Шуппе, Шуберт Зольдерн, Дицгена, Фейербаха, Грюна, Ремке, Пирсона, А. Рея, Каруса, Ос­вальда, Ланге, Риккерта и на легион других.

За полгода, потраченные Лениным на составление книги, и тем более за три недели визитов в Британский музей, он не был в состоянии с должным вниманием прочитать множество книг неизвестных ему философов. В его «Философских тетрадях» — о них речь позднее — есть такая фраза: «кажись, интересного здесь нет, судя по перелистыва­нию». Этим методом — «перелистыванием», применен­ным к 1200 страницам мною принесенных ему сочинений Авенариуса и Маха, он несомненно пользовался и в отношении подавляющего числа им указываемых философов. Он не столько читал их, сколько «перелистывал», с целью найти там нечто «интересное», на что он мог бы наки­нуться коршуном.

Не в этом одном оригинальность его книги. Она составлялась в пылу ража, состоянии столь характер­ном для Ленина.

В письме к М. Горькому он писал, что читая «распроклятых махистов» (русских) бесновался от негодования. Я скорее себя дам четвертовать, чем соглашусь участвовать в органе или коллегии подобные вещи проповедующей».

Беснование сделало книгу {337} Ленина уником, — вряд ли можно найти у нас другое произ­ведение, в котором была бы нагромождена такая масса грубейших ругательств по адресу иностранных филосо­фов — Авенариуса, Маха, Пуанкаре, Петцольта, Корнелиуса и других. Ленин тут работал поистине «бубновым тузом». У него желание оплевать своих противников; он говорит о «ста тысячах плевков по адресу филосо­фии Маха и Авенариуса».

По выходе книги Ленина рецензент «Русских Ведомостей» (Ильин) писал, что в ней «литературная развязность и некорректность до­ходят поистине до геркулесовых столбов и переходят в прямое издевательство над самыми элементарными требованиями приличия».

Л. И. Ортодокс-Аскельрод (ее рецензия в «Современном Мире»), хотя и была в обла­сти философии единомышленницей Ленина, тоже воз­мутилась грубостью его книги. «Уму непостижимо, вос­клицала она, как это можно нечто подобное написать, а написавши не зачеркнуть, а не зачеркнувши не потре­бовать с нетерпением корректуры для уничтожения не­лепых и грубых сравнений». Ортодокс не знала, что перед нею был текст после «корректуры», т. е., по на­стоянию сестры Ленина, уже подчищенный и сильно смягченный. Трудно даже себе представить, что в нем было до исправления!

Чем же объяснить раж и беснование, с которым Ленин составлял свою книгу?

В ней он писал:

«Ни единому из профессоров, способных давать са­мые ценные работы в специальных областях — химии, физике, нельзя верить ни в одном слове, когда речь идет о философии. Почему? По той же причине, по кото­рой ни единому профессору политической экономии спо­собному давать самые ценные работы в области специ­альных исследований, нельзя верить ни в едином слове, когда речь заходит об общей теории политической эко­номии. Ибо эта последняя такая же партийная наука в современном обществе, как и гносеология. В общем {338} профессора-экономисты не что иное как ученые при­казчики класса капиталистов, а профессора философии приказчики теологов».

Такая декларация, а в связи с нею я не могу не вспомнить плехановских ведьм с красными, желтыми и белыми глазами! — полная важных и, как увидим в дальнейшем, страшных выводов. Если ни одному филосо­фу нельзя верить ни в едином слове — тогда совершен­но ясно, с каким априорным презрительным отрицанием всего того, что они писали — должен был их читать Ленин. Мог ли он делать серьезные усилия понять Аве­нариуса или Маха, когда он заранее был убежден, что ни единому слову их верить нельзя?

 

«Философская сво­лочь» — как Ленин называл всех неразделяющих гно­сеологию диалектического материализма, по самой при­роде своей обладать истиной неспособна. Познание за­конов общественной жизни, общей теории политической экономии, — именно потому, что гносеология, теория познания вообще есть партийная наука — может быть только привилегией партии, возглавляемой Лениным. С этой точки зрения самый малюсенький большевик всегда выше самого большого «буржуазного» ученого или фи­лософа. Обладание, подобно церкви, истиною позволяет членам партии видеть в себе существ особой, высшей породы, касты, принцев духа, носителей «объективной истины». Теория Маркса, возглашал Ленин, есть объ­ективная истина, а все вне ее — «скудоумие и шарла­танство». «Поэтому потуги создать новую точку зрения в философии характеризуют такое же нищенство духа, как потуги создать «новую теорию стоимости», «новую теорию ренты!» и т. д.».

Это речь изуверского, застойного, реакционного кон­серватора, это глагол «великого дракона» Ницше: «все что есть ценность, уже блестит на мне. Все ценности уже созданы и это я представляю все сотворенные ценности».

{339} Впрочем, здесь не великий дракон Ницше, а просто наш русский 17 века протопоп Аввакум:

«Как в старопечатных книгах напечатано, так я дер­жу и верую, с тем и умираю. Держу до смерти якоже приях. Иже кто хоть малое переменит — да будет про­клят».

 

При такой психологии Ленина становится понятным его «беснование», когда «за полгода 1908 г.», вышли че­тыре книги, вносящие новшество в старопечатные книги, посвященные, замечает Ленин, «почти всецело нападкам на диалектический материализм» — это «Очерки по фи­лософии марксизма» — сборник статей Богданова, База­рова, Луначарского и других, затем книги — Юшкевича «Материализм и критический реализм», Бермана «Ди­алектика в свете современной теории познания», Вален­тинова «Философские построения марксизма».

В глазах Ленина это восстание «нищих духом» — против «пар­тийной гносеологии» (вся она, как копейка на ладони, на двух последних страничках «Меморандума»!), это бунт, внушенный Махом и Авенариусом, т. е. философ­ской сволочью, ни единому слову которой верить нельзя. Ленин особенно возмущен тем, что в бунте принимают участие большевики и на первом месте А. А. Богданов, еще недавно «дорогой друг» Ленина, вместе с ним воз­главлявший большевистскую организацию. Главные уда­ры дубинки Ленина направлены, конечно, на этих боль­шевиков — еретиков, — и лишь попутно, так сказать, боковым заездом на меньшевиков — Юшкевича и Вален­тинова (Когда меня именуют меньшевиком или мне самому — ради упрощения — приходится называть себя меньшевиком, я всегда испытываю неловкость, точно чужой титул краду. По при­знанию меньшевиков и по собственному ощущению, я всегда был очень плохим меньшевиком, чаще неменьшевиком — и никогда не играл в партии сколько-нибудь видной роли. Летом 1917 г., после, столкновения с представителями московского комитета меньшевиков (в 1922 г. ставших коммунистами), я вышел из партии. Сближение с их заграничной частью — произошло уже после 1946 г.).

 Он считал что этими отщепенцами должен {340} заняться «меньшевик» Плеханов, заботившийся «не столь­ко об опровержении Маха сколько о нанесении фракци­онного ущерба большевизму и за это поделом наказан­ный двумя книжками меньшевиков — махистов».

Хорошо помня какими выражениями Ленин сокрушал меня в Женеве — я мог ожидать, что найду их и в его книге. Этого не случилось, благодаря его сестре А. И. Елизаровой. Получив рукопись Ленина, придя в ужас от груды рассыпанных в ней ругательств и даже просто неприличных выражений, она стала его упрашивать многое выкинуть, а многое смягчить.

Идя навстречу просьбе сестры, Ленин (письмо от 19/XII 1908) согласился вы­бросить «неприличные выражения», а другие смягчить, но сделать это только в отношении большевиков Богда­нова и Базарова, но не меньшевиков — Юшкевича и Ва­лентинова. Однако, мне доподлинно известно, что А. И. Елизарова всё-таки сильно смягчила ругательства по ад­ресу и Юшкевича и моему. После «смягчения» я мог в его книге найти «только» то, что я «путанник» и «Воро­шилов», читал Дицгена и письма Маркса к Кугельману как «гоголевский Петрушка», протанцевал «публично канкан» по поводу неудачной фразы Плеханова, «хули­гански» выругал некоего материалиста Рахметова (позд­нее стало известным, что он агент охранки), как «младе­нец» поддался «мистификации Авенариуса» и прочее в том же духе.

Ленин в злобе на меня использовал даже опечатки в моей книге. Всё, что я в ней писал о Беркли un esse est percipi он назвал «бессмысленным набором слов». — «Валентинов, смутно сознавая фальшь своей позиции, постарался замести (?) следы своего родства с Беркли. Валентинов путает, он не умел дать себе ясно­го отчета о том, почему ему пришлось защищать «вдум­чивого аналитика» — идеалиста Беркли от материалиста {341} Дидро. Дидро отчетливо противопоставил основные фи­лософские направления. Валентинов путает их и при этом забавно утешает нас: мы не считаем за философ­ское преступление близость Маха к идеалистическим воззрениям Беркли».

Возвращая Ленину его слова, мог бы сказать, что он нанизывает бессвязный набор слов. Беркли я по сей день считаю философом выше Канта, о сравнении с Дидро не может быть и речи, почему мне тогда «заметать» следы своего с ним «родства», тем более, что не считаю это за философское преступление?

Ленин придавал своей книге огромное значение. «По­работал я много над махистами и все их (и «эмпириомо­низма» тоже) невыразимые пошлости разобрал», — са­моуверенно писал он своей сестре Марии. Нужно читать его письма к другой сестре — Анне, чтобы видеть как его «изнервливает» всякое замедление в выпуске этой им рассчитанной на оглушительный эффект книги.

«Об одном и только об одном я теперь мечтаю и прошу — об ускорении выпуска книги».

Тоже самое в другом письме:

«Мне дьявольски важно, чтобы книга вышла ско­рее».

Как и в других случаях, вся мысль его судорожно направлена на то, чтобы скорее, скорее осуществилось его желание. Он впадает в панику, если запаздывает присылка корректур. Он буквально в отчаянии, когда в Париже, куда он приехал из Женевы, вспыхивает за­бастовка почтовых служащих, поэтому нет почты из Москвы, нет корректурных листов. С вздохом облегче­ния и радости он встречает окончание забастовки.

«Наконец! А то хорошее пролетарское дело здоро­во мешало в литературных наших делах».

 

Он непременно хочет, чтобы книга вышла к 10 ап­релю 1909 г. Почему именно к этой дате? Не потому ли, что это день его рождения?

{342} «Прошу, — пишет он сестре, — нанять себе по­мощника для специальных посещений типографии и подгоняния ее. Обещать ему премию, если книга выйдет к 10 апрелю. Необходимо, помимо издателя, действо­вать на типографию. Сотни рублей не жалеть на это. Без взятки с российским дубьем не обойтись. Дать 10 рублей метранпажу, если книга выйдет к 10 апрелю».

Нежданное и негаданное появление Ленина в ка­честве «философа партии», вместо молчащего Плехано­ва, уклонявшегося вступить в серьезную борьбу с «ма­хистами» и ограничивающегося мелкими отписками, эф­фекта не произвело. Многие отнеслись к книге — как к курьезу. Глевные противники Ленина — Богданов и Базаров ответили Ленину несколькими страничками, под­черкивая, что уровень понимания им философских про­блем таков, что полемика с ним бесполезна.

 Несколько больше, но с тем же указанием, ответил Ленину Юшке­вич. Я ничего не ответил — мой роман (или флирт?) с философией — в 1909 г. кончился и уже не было никако­го желания вступать в полемику, снова оживляя отме­тенные сознанием вопросы. Но для меня было ясно, что книга Ленина свидетельствует о продолжающемся, упорном, как в 1904 г. непонимании им ряда гносео­логических положений. Например, по поводу указания, что мы можем представить себе время и среду, когда не было человека, но мысля эту среду никак нельзя откинуть себя, эту среду мыслящего — Ленин со зло­стью отвечал, что «допущение, будто человек мог быть наблюдателем эпохи до человека — заведомо нелепое».

Вместе с тем он утверждал, что у нас есть «объектив­ное знание об этой эпохе, ибо «объективная истина», проявляющаяся в «человеческих представлениях не за­висит от субъекта, не зависит ни от человека, ни от человечества». Словом, он защищал замечательную гно­сеологию — познание без того, кто познает. Покорно следуя за Лениным, такую чепуху по сей день {343}продолжает защищать, вернее принужден защищать, например Дудель в статье «Познание мира и его закономерности» (см. «Вопросы философии, 1952 г. № 3 изд. Акад. Наук). В своих воззрениях материалистка Ортодокс-Аксельрод стояла на стороне Ленина и всё же и она, наряду с пори­цанием грубости его полемики, должна была признать, что в аргументации Ленина, «мы не видим ни гибкости философского мышления, ни точности философских оп­ределений, ни глубины философских проблем».

Неприятность шла и со стороны распространения книги. Следуемый за нее гонорар Ленин полностью по­лучил, но расходилась она весьма плохо, гораздо хуже, чем произведения «распроклятых махистов». Ни боль­шого шума, ни большой полемики, ни большого инте­реса она не возбудила. Ленин этим был несколько обескуражен. Нельзя пройти и мимо следующего обсто­ятельства. Как ни старался он, пользуясь «бубновым тузом», отпихнуться от прочитанных или «перелисто­ванных» сочинений «философской сволочи» — все-таки кое-что от них в его мозг скакнуло: блохи раздумья! А в дополнение насмешливый и презрительный тон отзы­вов об его книге, — вероятно, стал наводить Ленина на мысль, что не всё благополучно в его воинствующем материализме. Нет ли каких либо дефектов, его делаю­щих, по позднейшей характеристике Ленина, «не столь­ко сражающимся, сколько сражаемым?

Не следует ли кое-что получше обдумать, повысить умение обращать­ся с философскими проблемами, увеличить вообще свое философское знание?

В 1913 г. опубликовывается переписка Маркса с Энгельсом о диалектике и толкает Ленина на размы­шления о философских вопросах. В 1914 г. он пишет очерк о мировоззрении Маркса в Энциклопедический словарь Гранта и снова наталкивается на те же во­просы. В конце концов, чувствуя, что от них трудно уйти, Ленин, живя в Берне и Цюрихе, отрывает время {344} от других занятий и в 1914-1916 г. г. — почти накануне революции, впрочем, ее — что можно доказать — он совсем не ожидал, пробует пополнить свое зна­ние, лучше сказать устранить свое незнание филосо­фии.

На этот раз он не «перелистовывает» книги, а как прилежный юноша «с карандашиком» в руках, так, как в свое время в Кокушкине читал Чернышевского, — делает из прочитанного конспекты: «Метафизики» Аристотеля, «Лекций о сущности религии» Фейербаха, о философии Лейбница и некоторых других. Но глав­ное его внимание отведено «Логике» и «Лекциям по философии истории» — Гегеля.

Все эти конспекты, выдержки из прочитанного, с сопутствующими их замечаниями составляют, так называемые, «Философские Тетради» Ленина, его философский дневник, к печати не предназначавшийся, но после его смерти частично опубликованный в 1929 г. и полностью в 1933-36 г. г. Это вещь весьма любопытная и мало известная. С осо­бой силой пробудившееся у Ленина внимание к Гегелю понятно. Он чувствует, что не может собственными силами поставить крепко на ноги «партийную гносео­логию», ему обязательно нужно к кому-нибудь присло­ниться, но к кому — раз ни одному философу ни в едином слове верить нельзя? В области философских воззрений Ленин доверял Чернышевскому, Марксу, Эн­гельсу, Плеханову, а все они были гегельянцами. Ленин после чтения переписки Маркса и Энгельса о диалек­тике, убедил себя, что «нельзя вполне понять «Капитал» Маркса и в особенности его первые главы, не прошту­дировав и не поняв «Логики» Гегеля». По его убежде­нию этого никто (Плеханов, замечает он, не составляет исключения) не сделал — «следовательно, никто из марксистов не понял Маркса полвека спустя».

Бедные марксисты, клянутся Марксом а на поверку оказывается, что никто из них его не понял. Ленин хочет быть первым марксистом, действительно понявшим {345} Маркса, а для этого ему нужно во что бы то ни стало одолеть Гегеля. И он, действительно штудирует Гегеля и с великим почтением делает из «Логики» множество выписок. Некоторые из них (в переводе Ленина) заме­чательны. Например:

«Воспроизводство человека есть их (двух индиви­дов разного пола) реализованное тождество, есть отри­цательное единство рефлектирующего в себя из сво­его раздвоения рода».

Или другая:

«Становление в сущности, ее рефлектирующее дви­жение, есть движение от ничто к ничто и тем самым к себе самому».

Третья выписка тоже не плоха:

«Камень не мыслит и потому его ограниченность не есть граница для него. Но и камень имеет свои гра­ницы, например, окисляемость, если есть способное к окислению основание».

Такими выписками заполнен конспект Ленина и подобной абракадаброй с самым серьезным видом за­нимается в 1915-1916 г. тот самый «Владимир Ильич», который в 1908 г. при первой же неясной для него фразе, мысли Авенариуса или Маха кричал о «гали­матье» и «бессвязном наборе слов». Понимал ли Ленин то, что с таким прилежанием выписывал из Гегеля? На стр. 104 своих тетрадей он пишет:

«Я вообще стараюсь читать Гегеля материалисти­чески, т. е. выкидываю большей частью боженьку, аб­солют, чистую идею» и т. д.

Выкинув всё это из Гегеля — многое ли и что от него останется? А допустив, что нечто останется — понятен ли Ленину этот остаток? Для ответа приведем отзывы и замечания, которые, читая Гегеля, он делал на страницах своей тетради: стр. 104 — «ахинея»;

стр. 108 — «изложение сугубо темное»; стр. 113 — «почему для себя бытие едино — мне неясно. Гегель {346} сугубо темен», на той же странице: «темна вода»;

стр. 114 — «Это производит впечатление большой на­тянутости и пустоты»; стр. 116 — «переход из количе­ства в качество (а ведь это один из главнейших пунк­тов! Н. В.) до того темен, что ничего не поймешь»;

стр. 117 — «всё это непонятно», «сугубо темно»;

стр. 124 — «переход бытия к сущности изложен сугубо темно»; стр. 133 — «очень темно».

Находя и на следующих страницах «тьму темного», Ленин вспоминает, что Пирсон назвал писания Гегеля — «галиматьей» и соглашается:

«Он прав. Это учить нелепо. В известном частич­ном смысле это на 9/10 шелуха».

Девять десятых — уже не частица, а почти всё. Но охота пуще неволи, нельзя ведь понять Маркса, не про­штудировав Гегеля, и потому Ленин продолжает ко­паться в шелухе, сопровождая штудирование такими замечаниями:

стр. 152 — «обще и туманно»;

стр. 166 — «Гегель уверял, что знание есть знание Бога. Мате­риалист отсылает Бога и защищающую его философ­скую сволочь в помойную яму»;

стр. 169 — «ха-ха!»;

стр. 170 — «неясность, недоговоренность, мистика»;

стр. 171 — «эти части работы Гегеля должны быть названы: лучшее средство для получения головной бо­ли»;

стр. 178 — «чушь»;

180 — «ха-ха!»;

стр. 196 — «мистика, мистика».

Штудируя Гегеля, Ленин всё более и более при­ходит в раздражение:

стр. 246 — «швах»; (слабо)

стр. 247 — «архипошлый, идеалистический вздор»;

стр. 248 — «nil, nil, nil»;

стр. 250 — «пошло, мерзко, вонюче»;

стр. 258 — «архидлинно, пусто, скучно»;

стр. 274 — «слепота, однобокость»;

стр. 292 — «болтовня», «попался идеа­лист»;

стр. 294 — «ха-ха», еще раз «ха-ха»;

стр. 299 — «вздор, ложь, клевета».

Дойдя до места, где Гегель упрекает Эпикура в {347} игнорировании конечной цели бытия, — мудрости твор­ца, Ленин разражается руганью: «Бога жалко! Сволочь идеалистическая!».

 

Если «Логика» Гегеля наполнена «темнотой», «ше­лухой», «вздором», «мистикой», «пошлостью», «чушью» — кстати именно такими выражениями хлестал Ленин Маха и Авенариуса! если отец диалектики Гегель, как в том на стр. 289 его обвиняет Ленин, «не сумел понять (а Ленин понял?) диалектического перехода от материи к движению, от материи к сознанию», не сумел показать переход количества в качество, — то на что тогда Гегель Ленину, чему он может у него учиться?

Но из­вестно, как насмешливо сказал Белинский — русские люди издавна, с 40-х годов 19 столетия, «лезут под колпак Егора Федоровича Гегеля». Герцен говорил, что человек, не прошедший чрез горн и закал «Феномено­логии» Гегеля неполон и несовременен, ибо «Философия Гегеля — алгебра революции». Семью десятками позд­нее нечто вроде этого говорит о гегелевской «Логике» Ленин. «Нельзя понять «Капитал» Маркса, не прошту­дировав «Логику» Гегеля». Ленин немилосердно ругает Гегеля и в то же время льнет к нему, хотя временами кажется, что он это делает точно повинуясь какому-то приказу, толчку извне.

Ряд выписок из Гегеля Ленин сопровождает восторженной похвалой: «замечательно», «очень хорошо», «тонко и глубоко», «верно», «очень глубоко и умно», «великолепно», «замечательно», «вер­но и глубоко», «очень умно», «очень верно» и так далее и в том же духе. Что замечательного и великолепного находит Ленин в некоторых цитатах из Гегеля — явной абракадабры — понять невозможно, но Ленин несомнен­но чему-то учился у того, кого элегантно называет «идеалистической сволочью». Влияние на него Гегеля сказывается в резком изменении взгляда на Плеханова, в течение многих лет в его глазах столпа диалектиче­ского материализма.

«Философские тетради» сводят {348} почти к нулю авторитет Плеханова. Ленин находит, что во всем написанном Плехановым по философии нет «ничего», «nil» о большой (Гегелевской) логике, т. е. собственно о диалектике как философской науке.

«Диалектика, заявляет Ленин, есть теория познания Гегеля и марксизма. Вот на какую сторону дела (это не сторона «дела», а суть дела) не обратил внимания Плеханов, не говоря уже о других марксистах».

Наряду с этим заявлением, неожиданно делающим идеалистическую и метафизическую теорию познания Гегеля — гносеологией марксизма, очень характерно и другое заявление Ленина:

«Плеханов критикует кантианство (и агностицизм вообще) с вульгарно-материалистической точки зрения». Sapienti sat! Такое замечание свидетельствует, что прежние взгляды на материализм у Ленина под влия­нием Гегеля ломаются, о чем, в подтверждение, можно судить и по фразе на его устах прежде невозможной». «Умный идеалист ближе к умному материализму чем глупый материализм» («Философские тетради», стр. 282).

Еще совсем недавно, о том говорит вся его книга — «Материализм и эмпириокритицизм», Ленин при слове философский «идеализм» приходил в ярость. Для него это была поповщина, фидеизм, «реакционная теология», «принаряженная чертовщина», «игра с боженькой», при­думанная приказчиками капитализма. В своих тетрадях он уже берет идеализм под свою защиту, говоря, что «философский идеализм есть только чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизическо­го». «Идеализм есть поповщина. Верно.

Но идеализм философский есть дорога к поповщине через один из оттенков бесконечно сложного познания (диалектическо­го) человека». «Философский идеализм есть односто­роннее преувеличенное развитие (раздвоение, распуска­ние) одной из черточек, стороны, граней познания в {349} абсолют». «У поповщины (философского идеализма) конечно, есть гносеологические корни, она не беспоч­венна».

Вот какую прогулку в далекие метафизические дебри совершил Владимир Ильич Ленин под руку с Егором Федоровичем Гегелем. О ней разумеется запре­щено говорить в Москве и во всех подчиненных ей коммунистических столицах. Из материализма, но уже не плехановского, а того, что не должно быть «грубым, простым, метафизическим» и из «умного идеализма», выжимаемого из «Логики» Гегеля, Ленин в своих «Фи­лософских тетрадях» начал фабриковать «партийную гносеологию», новую разновидность метафизики в виде некоей диалектической, с «самодвижением всего суще­го», онтологии.

Жаль, что до сих пор никто из критиков Ленина не рассмотрел этот этап в его «философии». Для его уразумения крайне интересно проанализировать содержание сделанных им извлечений из Гегеля, осо­бенно тех, что сопровождаются возгласами: «великолеп­но», «замечательно», «верно», «тонко и глубоко» и т. д. Здесь для этого, конечно, нет места и всё-таки не могу удержаться от того, чтобы, хотя бы мельком, — указать как резко отошел Ленин от главнейшей гносео­логической посылки своего материализма.

— Нужно быть идиотом как ваш Мах, чтобы не признавать вещей в себе, — мне говорил, вернее, рычал Ленин на rue du Foyer в июне 1904г.

«Вещь в себе» в его глазах, выражаясь словами Разумихина у Достоевского, была «якорем, пристани­щем, пупом земли». На вещи в себе, подобно лепесткам на сердцевине артишока, держатся все явления. Она стоит позади явлений, давит на наши органы чувств, вызывает ощущения. Признание вещи в себе для Ленина тождественно с признанием объективного, материально­го, независимого от нас мира. Материализм — есть «признание объектов в себе, вещей в себе». Поэтому {350} Кант выступает как материалист, когда постулирует вещь в себе, но он выступает как идеалист, объявляя, что вещь в себе непознаваема. Яростно защищая вещь в себе в своей книге Ленин писал, что эта «вещь в себе настоящая bête noire Богданова и Валентинова, Базарова и Чернова, Бермана и Юшкевича. Нет таких крепких слов, которые бы они не посылали по ее адресу, нет таких насмешек, которыми бы не осыпали ее».

Много ли остается от этой вещи в себе в 1915-1916 г., когда Ленина «перепахал» Гегель? Ровно ничего. Она отброшена, похоронена. Ленин послушно выписы­вает всё, что о вещи в себе говорит Гегель и без критики и сопротивления это принимает.

«Вещь в себе пустая и безжизненная абстракция».

«Вещь в себе — простая отвлеченность, не что иное, как ложная, пустая отвлеченность...».

«Вещь в себе — пустое отвлечение от всякой оп­ределенности, о коем, конечно, нельзя ничего знать, именно потому, что оно есть отвлеченность от всякой определенности».

«Вещь в себе имеет цвет, лишь будучи поднесена к глазу, имеет запах, будучи поднесена к носу».

Ленин со всем этим соглашается, похваливает и ему особенно нравится указание, что «вещь в себе превращается в вещь для других». «Это очень глубоко», — замечает он. Еще немного и он бы понял — esse est percipi!

С уничтожением вещи в себе — изымается огром­ная гносеологическая часть материализма. Канта и Юма, после такой у себя произведенной ампутации, с прежней позиции критиковать уже нельзя. И Ленин понимает это:

«Марксисты критиковали (в начале XX века) канти­анцев и юмистов более по фейербаховски и по бюхнеровски, чем по гегелевски». О каких марксистах говорит Ленин? О Плеханове и себе.

Уже при жизни Ленина — правителя России — {351} критика его книги — «Материализм и Эмпириокрити­цизм» — не скажу, чтобы была запрещена, но стала крайне затрудненной. Чтобы не портить себе карьеры, например, Луначарский, призванный на пост комиссара народного просвещения, — сделал вид, что эмпирио-критиком никогда не был. То же самое сделал и Берман.

В 1920 г. книга Ленина вышла вторым изданием, но он ни одним словечком при ее выпуске не обмолвился («Фи­лософские тетради» никому не были известны), что в ряде пунктов он ушел от прежних взглядов. В Кремле в свободные минуты он продолжает читать Гегеля, требует чтобы ему доставили в русском переводе «Логи­ку» и «Феноменологию», а в 1922 г. направляет в жур­нал «Под знаменем марксизма» письмо, являющееся как бы философским завещанием: изучайте Гегеля, его диа­лектику, его теорию познания. «Группа редакторов и сотрудников журнала «Под знаменем марксизма» — писал Ленин, — должна быть на мой взгляд обществом материалистических друзей гегелевской диалектики. Мы можем и должны разрабатывать эту диалектику со всех сторон. Без того, чтобы такую задачу себе поставить и систематически ее выполнить — материализм не может быть воинствующим материализмом. Он останется, употребляя щедринское выражение, не столько сражаю­щимся, сколько сражаемым».

Обратите внимание на слова — материализм оста­нется сражаемым. Форма выражения дипломатическая, однако ясно показывающая, что Ленин в это время считал материализм на том уровне его разработки, в каком он существовал до сих пор, в частности, в рабо­тах Плеханова, — философской теорией очень слабой. Ленин стал прекрасно понимать, что слаб и «сражаем» и тот материализм, который с такой яростью и само­уверенностью он проповедывал в своей книге. За годы, прошедшие со дня октябрьской революции, он опрокинул и раздавил большую часть своих прежних взглядов и {352} истин, заменив их эмпирикой, выраженной формулой Наполеона — «On sengage et puis on voit». И всё-таки y Ленина не оказалось смелости открыто сказать, что он выбросил вон, как вещь негодную, весьма существен­ные части его философии 1908 г.

Что же произошло после смерти Ленина? Его «Ма­териализм и Эмпириокритицизм», с тем его содержани­ем, в котором, по убеждению самого Ленина была не сражающаяся, а сражаемая, негодная часть — стал обя­зательным Кораном не для одних только коммунистов СССР и советских граждан, а для всех коммунистов и граждан, для всей массы людей, подчиненных диктату­ре Кремля. Кто в СССР или в сателлитских странах ныне посмеет заявить, что не разделяет философских взглядов книги Ленина? Если бы в июне 1904 г., когда я спорил с Лениным по поводу его меморандума, — этой пролегомены будущей книги — мне кто-нибудь, например, Лепешинский, сказал, что превращенный в книгу меморандум будет внедряться как священное от­кровение в головы десятков миллионов людей России, Восточной Европы, Франции, Италии, Китая, Кореи — я рассмеялся бы над «Пантейчиком» или, вернее, сказал бы ему, что анекдот его глуповат и даже смеха не воз­буждает. И этот глупенький анекдот превратился в ми­ровую быль! Трудно поверить, но это же факт!

В статье «Что такое махизм, эмпириокритицизм?», помещенной в «Правде» в № от 24 декабря 1938 г. мы читаем:

«Сокрушающий удар по махизму и всем его раз­новидностям наносит «История Всесоюзной коммунисти­ческой партии (большевиков)», написанная под руковод­ством и при личном участии товарища Сталина. В ней вскрыта связь между политическим и философским ре­визионизмом, выяснено всемирно-историческое значение защиты Лениным в борьбе против русских махистов теоретических основ марксистской партии, подчеркнута {353} роль книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» в теоретической подготовке партии большевиков».

Достаточно заглянуть в эту знаменитую «Историю», именуемую ныне «гениальным произведением И. В. Ста­лина» (см. «Правда» № 1 октября 1951 г.) и убедиться, что Сталин человек с абсолютным незнанием философии никак не мог сокрушить «русских махистов», а лишь на двух страничках (стр. 98 и 99 издания 1950 г.) пере­сказывает то, что о них говорил Ленин. И, тем не менее, когда грозный палец Сталина указывает на Богданова, Базарова, Луначарского, Бермана, Юшкевича, Вален­тинова и их «учителей Авенариуса и Маха» — это дей­ствительно имеет смертоносное, сокрушающее, значение, ибо тогда вопрос о них неминуемо переходит из области философии в ведение ГПУ — НКВД — МГБ.

 

Из пере­численных выше «махистов» — кроме пишущего эти строки, уже никого нет в живых, но борьба с ними, их книгами (это теперь нелегальная, запрещенная литера­тура) — имеет «актуальное значение», так как махизм, по словам «Правды», будучи «философией реакционной буржуазии», выступает, как один из наиболее неприми­римых врагов «материализма», представленного в «ге­ниальной книге» Ленина «Материализм и эмпириокри­тицизм».

 

Коротко говоря, в империи Сталина махизм, эмпи­риокритицизм официально признаны «вредительством», вредителями, сталкивающимися с коммунистическим строем мысли и чувств, установленным диктатурой. Вредитель — это человек, который попав в руки НКВД, может быть обвинен (и должен признаться) в самых невообразимых преступлениях — вызывал засуху, убивал скот бациллами чумы, отравлял советские города мик­робами.

Как далеко можно идти на путях наговора — показывают московские процессы 1937-38 г., где ком­мунисты Бухарин, Рыков, Каменев — еще недавно, в качестве членов Политбюро, стоявшие во главе {354} управления страной, — были показаны как простые шпионы на службе иностранного капитализма. Во что в этой атмосфере сумасшедшего наговора, отсылающего нас к эпохе сжигания ведьм и казням за сношение с дьяволом, превращается «махизм», можно судить по уже цитиро­ванному номеру «Правды».

 

«Махизм, — заявляла она, — пытались сочетать с марксизмом так называемые австро-марксисты — О. Бауэр, Фридрих Адлер и др.».

Каков результат этого сочетания?

«Австромарксисты предали рабочий класс Австрии, подготовив вначале победу в Австрии австрийских фа­шистов, а затем прямую аннексию Австрии гитлеровской Германией».

Вот что такое махизм! Вот куда приводят идеи, изложенные венским физиком и естествоиспытателем Э. Махом в его книгах — «Учение о теплоте», «Механи­ка в ее историческом развитии», «Анализ ощущений», «Познание и заблуждение» и других. Э. Мах в письме ко мне (в 1910 или 1911, хорошо не помню, оно пропа­ло), очевидно узнав, в каком виде его изображал Ле­нин, писал, что находит непонятным и совершенно стран­ным («unverständlich, ganz sonderbar») тот факт, что в России критика его научных взглядов перенесена на чуждую им политическую почву. Кто бы мог себе пред­ставить, что через двадцать два года после смерти Маха — он умер в 1916 г. — кремлевские философы узрят в его научных работах не более и не менее как скрытую «подготовку» аннексии Гитлером Австрии!

Такие же методы применены и для сокрушения вре­дительского «эмпириомонизма» Богданова, а философ­ствующие энкаведисты его упорно называют «махи­стом», несмотря на то, что «психоэнергетика» Богданова и ряда других тезисов уводят его от «махизма».

В 1913-1917 г.г. Богданов написал две книги «Тектологии», — с целью представить в них «всеобщую организацию {355} науки». Он анализирует в них (тут заимствование у Авена­риуса) стремление нашего мышления к равновесию, но не статическому, а динамическому, подвижному, обра­зующемуся в результате кризисов и столкновения раз­личных состояний. Так как Богданов был намечен Лени­ным во главе листа «распроклятых махистов», не при­знающих материализма, эпигоны Ленина в желании опозорить имя Богданова и его философию ухватились даже не за теорию равновесия, а за слово «равновесие», чтобы заявить, что за ним скрывается вредительская, саботажная, антисоветская, антикоммунистическая поли­тика.

«Эта лживая «теория равновесия», настаивала «Правда», была широко (sic!) использована троцкиста­ми и правыми реставраторами для обоснования их контрреволюционных идеек. «Теория равновесия» проповедывала равновесие частнокапиталистического и со­циалистического секторов народного хозяйства СССР, т. е. отказ от переделки мелкотоварного хозяйства, от ликвидации кулачества как класса. Уничтожающий удар «теории равновесия» нанес товарищ Сталин в декабре 1929 года. Он показал, что «теория равновесия» объек­тивно имеет целью отстоять позиции индивидуального крестьянского хозяйства, вооружить кулацкие элементы «новым» теоретическим оружием в их борьбе с колхо­зами и дискредитировать позиции колхозов».

Читая подобные вещи, это превращение гносеологи­ческих идей Маха, Авенариуса, Богданова — во вреди­тельское оружие кулацких элементов, в подготовку гитлеровской аннексии Австрии (аннексируется она-то теперь Кремлем!) — испытываешь чувство, будто нахо­дишься среди сумасшедших.

Хочется думать, что это только кошмарный сон, — увы, это явь. Все обвинения во вредительстве составляются именно таким сумасшед­шим способом и заметим — все они инспирируются свер­ху, из Кремля самим «великим Сталиным». Философию {356} махизма, сверх уже ей приписанных вредительских свойств, он повелел объявить теорией шпионажа, по­этому каждого «махиста» считать врагом народа, шпио­ном на службе у иностранных капиталистических раз­ведок. Если вы этому не верите — прочитайте следую­щие строки из той же статьи «Что такое махизм и эмпириокритицизм?».

«Махистами были меньшевики Валентинов, Юш­кевич, Гельфонд и к меньшевикам в годы реакции пере­шел бывший большевик Базаров, осужденный в 1931 г. за вредительство. Был махистом — и всегда оставался на махистских позициях — будущий лидер правых ре­ставраторов капитализма, враг народа, фашистский шпион Бухарин. Его сообщники по Гестапо Рыков и Каменев, переходившие в лагерь врагов партии во все трудные моменты борьбы, занимали примиренческую позицию по отношению к махизму».

 

Политический вывод из всего этого совершенно ясен: лица, заподозренные в «сочувствии» к гносеологии, теории познания, венского ученого Э. Маха и цюрихско­го философа Р. Авенариуса — подлежат ввержению в подвалы Министерства государственной безопасности или заключению в какой-нибудь концлагерь.

В 1938 г. лицо, слыхавшее о моих спорах с Лениным в 1904 г., — вероятно рассчитывая меня уколоть, сказало: «А от большевизма вы ушли только из-за разногласия с Лени­ным по философским вопросам». Положим, что не толь­ко из-за этого, но если бы даже это было и так, можно ли, зная, что произошло после 1904 г., считать спор с Лениным каким-то не имеющим важности «только»? От ленинского меморандума к книге «Материализм и эм­пириокритицизм» — небольшой шаг, а от этой книги идет уже прямая, хорошо выглаженная бульдозерами дорога к государственной философии — опирающейся на ГПУ — НКВД — МГБ. Это совсем не «только»!

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Предисловие М. Карповича .............................................................. 5

«Конфидансы» предисловия ............................................................ 11

Переход через границу. Катя Рерих ................................................ 19

Встреча с Лениным. Мой большевизм ........................................... 33

Попытки узнать Ленина ................................................................... 71

Ленин спортсмен. История с ручной повозкой ............................ 120

Два признания ................................................................................. 142

Ленин пишет «Шаг вперед — два шага назад».

Гнев Крупской ................................................................................. 164

Семен Петрович и профессор С. Н. Булгаков .............................. 215

Столкновение с Плехановым.

Первая стычка с Ле­ниным .............................................................. 236

Н. Нилов в руках Ленина ................................................................ 263

Бурное столкновение с Лениным.

Я взбунтовался ................................................................................. 283

Две встречи. Полный разрыв с Лениным ...................................... 306

Заключение ....................................................................................... 335

 

[ОЦР лдн-к1]

[ОЦР лдн-к2]

[ОЦР лдн-к3]

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 187; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!