Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 36 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 36 из 81Следующая ⇒

В справке от 29 июля того же года, составленной сотрудником дипломатической миссии СССР в ГДР (она действовала независимо от СККГ) А. И. Мартыновым, приводятся уже другие цифры: численность полицейских сил в ФРГ — 130 тыс. человек, «на службе у оккупационных властей» — 471 тыс. человек, из них 322 973 мужского пола и 148 523 женского. Формулировка «полувоенные формирования» по отношению к этому контингенту, очевидно (треть — женщины!), представлявшему собой обслуживающий персонал, была благоразумно опущена. Упоминалось также о 60 тыс. немцев, служащих во Французском легионе (из них 30 тысяч — в Индокитае) и «неопределенном количестве» — в Арабском легионе короля Иордании Абдаллы. Трудно понять, какое отношение эти категории имели к перевооружению ФРГ³³.

Наконец, в обзоре того же А. И. Мартынова от 28 августа говорится, что «в полиции, военных и полувоенных формированиях в Западной Германии насчитывается примерно 190 тысяч человек, из них — 170 тысяч немцев»³⁴.

Если брать динамику оценок буквально, то можно, пожалуй, сделать вывод скорее о разоружении, чем перевооружении в Западной Германии!

Впрочем, те, для кого предназначались эти справки, — высшее советское руководство — вполне отдавало себе отчет в их «липовом» характере. Да и вообще, там, где речь шла не о пропаганде, а о дискуссиях в узком кругу, никакого ажиотажа вокруг проблемы «возрождения германского милитаризма» не наблюдалось, во всяком случае, с советской стороны. На Пражском совещании восьми министров иностранных дел (20—21 ноября 1950 г.) глава советской делегации В. М. Молотов (он уже не был министром, но статус члена Политбюро, курирующего МИД, очевидно, считался никак не меньшим) начал с того, что поинтересовался, не устарели ли цифры о «военных формированиях» в ФРГ, которые относились к маю 1950 г. и, как мы видели, были канонизированы «Правдой». Министр иностранных дел ГДР Г. Дертингер ответил, что новых данных нет. Молотов отозвался одним словом «Хорошо» (что можно интерпретировать, как «не все ли равно?»). Дальнейшие его высказывания звучали прямо-таки сенсационно.

Польскому министру иностранных дел 3. Модзелевскому показалась слишком слабой формулировка обсуждавшегося проекта Декларации совещания, гласившая, что к воссозданию немецкой армии привлекаются «гитлеровские генералы». Он предложил добавить: «и военные преступники». Дертингер, со своей стороны, предложил добавить к трем поименно упомянутым в проекте «гитлеровским генералам» еще и фамилию фон Шверина, приведя, вообще говоря, сильный аргумент: названные в проекте Ф. Гальдер, Г. Гудериан и X. Мантейфель — отставники, они не исполняют каких-либо официальных функций в госаппарате ФРГ, а фон Шверин назначен военным советником канцлера К. Аденауэра. Как же отреагировал на эти дополнения к проекту Молотов? Вот соответствующий отрывок из стенограммы заседания:

«...Надо ли нам усиливать характеристику вообще гитлеровских генералов? Как бы не получилось так, что всех их мы относим к одному рангу военных преступников. Между тем, нам не нужно делать таких шагов, когда мы всех генералов в одну шеренгу выстраиваем. Поэтому, пожалуй, следовало бы воздержаться от того, чтобы добавлять слова «и военные преступники». Что касается графа Шверина, я недостаточно помню, какую роль он играл во время гитлеровского периода.

Дертингер. Был участником заговора 20 июля, был генералом бронетанковых войск.

Молотов. Кажется, он не из самых крайних гитлеровцев.

Паукер (министр иностранных дел Румынии. — А. Ф.). Не является секретом, что Шверин имеет официальный пост — военного советника Аденауэра.

Молотов. Я хотел бы отметить, что в проекте Заявления нет ни слова критического, ругательного в отношении «правительства Аденауэра». Мы считаем, что наш документ должен быть направлен против трех оккупационных держав — США, Англии и Франции, поскольку они являются командующими в Западной Германии. У нас весь документ направлен на критику трех оккупирующих держав — США, Великобритании и Франции. «Правительство Аденауэра» мы нигде не затрагиваем непосредственно. Больше того, в наших конкретных выводах, пункт четвертый, мы как бы приглашаем это правительство участвовать в учреждении Общегерманского Учредительного Совета...»³⁵.

Так Аденауэр оказался реабилитированным от клейма «поджигателя новой войны», а заодно и «гитлеровские генералы» как таковые (Молотов даже не добавил «бывшие»!). Разумеется, в открытой пропаганде говорилось совсем иное, однако данный пример показателен: он предупреждает против смешения внешней формы и внутреннего содержания в советских оценках немецких реалий. В этой связи не вполне обоснованной представляется точка зрения о наличии «реального (а не только как инструмента пропаганды) страха в менталитете советского руководства и советском общественном сознании относительно возможности возобновления германской агрессии»³⁶. Во-первых, можно спорить о том, насколько «советское общественное сознание» было продуктом исторической памяти и насколько — официальной пропаганды, но, во всяком случае, этот феномен никак нельзя объединять с «менталитетом советского руководства». Во-вторых, что касается последнего, то если оно и видело угрозу себе, то в глобальном масштабе — скорее от США, а в европейском — скорее от процесса европейской экономической интеграции, чем от планов военного участия ФРГ в западных военных планах — будь то в европейском, либо в натовском вариантах.

Другое дело, что в пропаганде СССР и его союзников между процессами и планами экономической и военной интеграции ставился знак равенства. В этой связи особенно муссировался «милитаристский» характер «плана Шумана», превращающий Западную Германию в «военно-промышленный арсенал Североатлантического союза». Но опять-таки речь шла о пропаганде. На одном из документов против этого пропагандистского тезиса стоит трезвая ремарка (либо Молотова, которому адресовался документ, либо Вышинского, в фонде которого он отложился, либо кого-то из его заместителей): «не доказано»³⁷.

Кстати сказать, есть определенные основания считать, что советское руководство хорошо осознавало, что планы военно-политической интеграции — это верный путь к задержке органического европейского строительства и что оно фактически подталкивало западноевропейцев на этот порочный путь. Не будем здесь повторять аргументации о стимулировании Сталиным милитаристского психоза на Западе как методе внесения дезорганизации в ряды противника: автор подробно изложил ее в своих статьях, посвященных «сталинской ноте» по германскому вопросу от 10 марта 1952 г. Заметим лишь, что и послесталинское руководство действовало зачастую именно в духе этих установок.

Вернемся к вопросу о поворотных пунктах в германском вопросе. Можно ли говорить о таковых в обстановке разгара холодной войны, когда противостояние военных блоков достигло максимальной остроты — в общем и целом, по инициативе США, но не без содействия советской стороны. Да, можно. В центре этого «поворота» — как раз упомянутая «сталинская нота», а начало его следует датировать с момента, когда началась разработка ее концепции — с рубежа 1950—1951 годов.

Поворот этот был связан с изменениями в отношениях между советским руководством и немецкими «друзьями». Ранее речь шла о приказах и опеке, с одной стороны, ожидании таковых и их исполнении — с другой. Само по себе создание ГДР мало что изменило в этой ситуации по существу. Некоторые ранее неизвестные нюансы процедуры передачи полномочий от СВАГ правительству нового государства подтверждают этот тезис. На первом заседании Народной палаты ГДР 7 октября 1949 г. присутствовали представители Польши, Чехословакии, Болгарии, Венгрии и даже Норвегии, однако, как отмечалось в донесении по ВЧ руководителей СВАГ В. И. Чуйкова и В. С. Семенова, «официальных представителей с нашей стороны мы не посылали». В том же донесении сообщалось о намерении руководства СВАГ появиться на совместном заседании Народной палаты и Палаты земель 11 октября и выступить там с заявлением. Однако, видимо, из Москвы поступила иная директива: делегация Народной палаты должна была днем ранее — 10 октября — явиться на прием к Чуйкову, где и было зачитано заявление о передаче функций управления властям ГДР³⁸. Эта процедура, по существу, совпала с той, которую применили верховные комиссары западных держав по отношению к канцлеру Аденауэру. В обоих случаях явно проявилось намерение оккупационных властей подчеркнуть факт сохранения своих прерогатив.

Архивные фонды 3 ЕО, относящиеся к первым месяцам существования ГДР, буквально напичканы самой негативной информацией о ситуацией в новом государстве. Тревогу вызывают не только факты недовольства населения ухудшением материального положения, но и «прегрешения» руководителей: начальник Главного управления строительных материалов при правительстве ГДР ван Рикке-лен «напился на приеме», «учинил скандал» и, кроме того, «связан с подозрительными женщинами из Западного Берлина» (здесь претензии этического характера плавно перерастают в политическое обвинение), министр внутренних дел земли Саксония-Анхальт Зи-верт — благодушен, не проявляет бдительности, в земле Саксония руководитель МВД Хоффман — хорош, но зато плох сам премьер-министр Зайдевиц, который проявил-де «странную» незаинтересованность в разоблачении «западных шпионов», министр почт ГДР Бурмайстер — вообще сравнил парад на Красной площади в Москве с экзерсисами из времен прусской монархии и утверждал, что в СССР профсоюзы лишены всякого влияния, и т. д. и т. п.³⁹

На первый взгляд здесь нет ничего особенно нового в сравнении, например, с упоминавшейся выше справкой Тюльпанова 1947 г. в связи с Мюнхенской конференцией (там тоже полно обвинений и нападок, в том числе и личных). Однако разница есть: Тюльпанов подчеркивал контраст между «оппортунизмом» одних (хотя бы и большинства в центральном правлении СЕПГ) и твердокаменной лояльностью других (прежде всего, Ульбрихта). В 1949—1950 гг. под подозрение попала вообще вся верхушка СЕПГ и ГДР. По-видимому, таково было влияние советско-югославского конфликта, разразившегося в 1948 году и как раз к моменту создания ГДР достигшего апогея. Призрак «титоизма» довлел над советским руководством, и его представители в «братских странах» усиленно разыскивали симптомы опасной ереси.

Можно задать вопрос — какая тут связь с холодной войной? Если рассматривать этот феномен только как форму конфликта Восток — Запад, то, прямо скажем, такую связь установить нелегко. Однако, по нашему мнению, холодная война была еще и своеобразной формой регулирования отношений внутри обоих лагерей — между государствами-гегемонами («сверхдержавами»), с одной стороны, и их партнерами-клиентами — с другой. В этом смысле нагнетание напряженности, создание и форсирование «образа врага» было всего лишь методом наведения дисциплины в каждом из сложившихся блоков, холодная война направлялась не «вовне», а «вовнутрь».

Однако тот же пример с титоистской «ересью» показал ограниченность и даже контрпродуктивность этого метода: югославские лидеры были самыми рьяными проповедниками конфронтации с «империализмом» (достаточно вспомнить их поведение на учредительной конференции Коминформа!), но они же первыми и вышли из этой конфронтации — как и из позиции зависимости от «старшего брата». Это был жесткий урок для советского руководства, и оно, разумеется, не склонно было забывать его, особенно в применении к куда более стратегически важным (в сравнении с Балканами) германским делам. Первый вывод — крайне подозрительное отношение к лицам, выражающим крайне радикальные «антизападные» взгляды, и к самим таким взглядам. Этим можно объяснить и реакцию Молотова на «поправки» к проекту декларации пражского совещания, о чем шла речь выше, и последующую судьбу тех, кто эти поправки вносил: и Мод-зелевский, и Паукер, и Дертингер вскоре стали жертвой «чисток». Второй вывод — о необходимости дополнить метод нагнетания страха перед западной агрессией и западной «подрывной деятельностью» более тонкими методами. К ним принадлежал шантаж младших партнеров перспективой договоренности с гегемоном из противоположного лагеря за спиной и за счет интересов потенциального «ослушника». Как раз германская политическая сцена представляла оптимальные возможности для подобного рода игры обеих сверхдержав, направленной на удержание в узде своих сателлитов.

Для СССР по отношению к ГДР это был, пожалуй, если не единственный, то, во всяком случае, главный метод действий, поскольку до экономической взаимозависимости было еще далеко, а практика массированных репрессий против правящей элиты — по образцу Чехословакии или Польши — не могла быть применена в условиях границы, практически открытой для побегов чрезмерно напуганных функционеров. В то же время, слабая (даже в сравнении с «народными демократиями») политическая легитимация режима СЕПГ и наличие другого германского государства-конкурента, имевшего более солидную легитимацию и провозгласившего своей целью «воссоединение», т. е. ликвидацию ГДР, делало такой шантаж особенно эффективным: коль скоро руководство СЕПГ/ГДР ощущало над собой дамоклов меч в виде договоренности между СССР и Западом по германскому вопросу, оно оставалось полностью под контролем.

Более того — даже отдаленная перспектива создания мощного единого германского государства на условиях, выработка которых была бы монополизирована великими державами, не могла не пугать и руководителей государств — восточных соседей Германии. Усиленная ориентация на СССР оказывалась естественным выбором. Отрицательная же реакция Запада на советские дипломатические маневры лишь усилила бы возможности для пропаганды о его агрессивности и опять-таки могла быть использована для оправдания жестких мобилизационных мер в странах народной демократии. Так что контроль Москвы усиливался бы над лидерами не только ГДР, но и всего восточного блока.

Именно такие мотивы, очевидно, и определили генезис и развитие советских инициатив по германскому вопросу начиная с середины 1951 года (усиленное выдвижение идеи общегерманских выборов), нашедших свою кульминацию в известной «сталинской ноте» от 10 марта 1952 г.

Вряд ли имеет смысл повторять аргументацию о мотивах, которыми, по мнению данного автора, руководствовались лидеры СССР при посылке этой ноты и которые были весьма далеки от официально декларированных в ней. Остановимся вкратце на критических замечаниях, которые вызвала эта точка зрения со стороны признанных авторитетов в среде историографов советской политики в германском вопросе. Наиболее четко сформулировал их немецкий историк Г. Веттиг, надо сказать, весьма оперативно откликающийся на все новое в исторической науке.

Соглашаясь с тем, что советская инициатива 1952 г. была нацелена на использование «межимпериалистических противоречий» и доводя этот тезис до крайности — советского намерения «захватить ФРГ» (чему нет ни малейших доказательств), Г. Веттиг категорически отвергает идею о том, что советское руководство замышляло ее и как средство усиления внутриблокового контроля. Он пишет, в частности, прямо полемизируя с автором этих строк:

«В отличие от начальной фазы холодной войны, в 1952 году Кремлю уже не приходилось опасаться каких-либо сепаратных акций со стороны государств-сателлитов; с другой стороны, из-за военной интеграции Федеративной Республики соотношение сил Востока и Запада существенно изменилось не в пользу СССР. Уже на рубеже 1950—1951 годов советское руководство по всем признакам было в состоянии серьезной озабоченности относительно предстоящей агрессивной войны со стороны Запада. Вооружение ГДР, начатое и форсированное по примеру соответствующих мероприятий в СССР и других восточных государствах, было явно мотивировано страхами, которые появились в результате действий НАТО, действий, не в последнюю очередь направленных на создание западногерманских воинских формирований»⁴⁰.

Еще недавно подобные высказывания были бы подверстаны в рубрику «признаний буржуазных историков»: единство восточного блока — реальный факт, его меры в военной области — ответ на действия Запада. Ныне, думается, не стоит удовлетворяться таким поворотом к традиционным максимам нашего прежнего концептуального багажа. Проблема состоит в том, что немецкий историк никак не аргументирует свою точку зрения, а там, где аргументирует, делает это, мягко говоря, не очень удачно. К примеру, «гармоничность» отношений между СССР и ГДР он пытается доказать ссылкой на запись беседы министра иностранных дел СССР Вышинского с главой миссии ГДР в Москве Р. Аппельтом 28 сентября 1951 г., из которой якобы следует, что советская сторона удовлетворила просьбу правительства ГДР передать в его ведение вопросы выдачи загранпаспортов, а также въездных и выездных виз (их курировали советские органы)⁴¹. На деле имело место иное: Вышинский уклонился от ответа на запрос Аппельта, а в справке 3 ЕО, приложенной к записи беседы, говорится, что «инстанция» не считает своевременным пересматривать имевшийся порядок, который существенно ограничивал суверенитет ГДР; вопрос об изменении этого порядка дважды рассматривался на заседаниях ЦК ВКП(б) 26 ноября и 7 декабря 1951 г., и принятое в конце концов решение предоставляло ГДР право выдавать визы только гражданам тех стран, где имелись ее дипмиссии — за исключением СССР; для советских граждан и граждан стран, с которыми ГДР не имела дипломатических отношений (а таковых было подавляющее большинство), оставался прежний порядок, который был изменен лишь в 1954 г.⁴²

Не более аргументирован и тезис о советских «страхах» по поводу перевооружения ФРГ. Если даже считать, что таковой имелся, тенденция шла в направлении его уменьшения, а не увеличения. «На рубеже 1950—1951 годов» советских аналитиков теоретически мог бы обеспокоить «план Плевена», из которого вышла идея Европейского оборонительного сообщества (ЕОС) — наднациональной структуры, в которой предусматривалось и участие западногерманских кон-тингентов. Однако в справке от 10 марта 1951 г. ему дается оценка, очень далекая от алармистской: «Практическое осуществление плана Плевена с его громоздкой организацией и структурой представляется мало реальной»⁴³. В другой справке — от 16 марта 1951 г. — заместитель начальника 3 ЕО С. М. Кудрявцев вполне определенно констатировал: «В настоящее время американцы в вопросах ремилитаризации Западной Германии действуют более осторожно»⁴⁴. Где же здесь ощущение «угрозы»?

Верно: как раз в это время начинается усиленная пропаганда против ремилитаризации ФРГ, появляется масса справок, записок и т. д., но все это относилось к сфере пропагандистского обеспечения того, что вылилось в ноту 10 марта 1952 г., но вовсе не было фактором, ее обусловившим. Расчет был холодный и не столь уж нереалистичный. Он кое в чем оправдался: руководство ГДР/СЕПГ было надежно «приручено», блоковая дисциплина стала непререкаемым законом; в Западной Европе естественный ход интеграции был нарушен, экономическая ее составляющая оказалась принесенной в жертву военно-политической, разумеется, с нулевыми результатами для обеих (ЕОС был провален французским парламентом в 1954 г.; начало 1950-х годов оказалось потерянным временем для европейского строительства, которое началось, по существу, лишь с 1957 г. после подписания Римских договоров о создании ЕЭС); наконец, отказ Запада от рассмотрения советской инициативы принес сталинской дипломатии определенный пропагандистский выигрыш как более активной стороне в попытках решения германского вопроса*, это не было алиби в строгом смысле слова, но, во всяком случае, давало некоторые зацепки для апологетики сталинизма⁴⁵.

Но это все только одна сторона медали. Более долговременные последствия оказались менее благоприятными с точки зрения Сталина и его последователей: европейцы сумели «развести» военную и экономическую интеграцию (первая пошла по каналам НАТО, вторая — через ЕЭС — Европейское сообщество — Европейский союз) и обеспечить динамичное развитие обеих составляющих (по марксистской формуле: сперва экономический базис, затем — политическая надстройка); что же касается стран восточного блока, то курс на сверхмилитаризацию быстро привел их к серьезнейшему системному кризису, который сильнее всего проявился как раз в ГДР (движение 17 июня 1953 г.).

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 268; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 353637 38 39 40 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!