Повесть Никодима типикариса Соловецкого о некоем иноке
Жанр эсхатологических видений (видений потустороннего мира) принадлежит к числу наиболее распространенных в средневековой литературе. Правомерность рассмотрения этого жанра в данной работе определяется тем, что демонологические мотивы составляют в нем обычно очень значительный пласт. Зловещие фигуры демонов, окружающие несчастного в самый момент расставания его души с телом, взвешивание ангелами и демонами добрых и злых дел ясновидца, рукописание грехов, которыми бесы пытаются его устрашить, хождение души по мытарствам, где безраздельно господствуют «духи злобы поднебесные», — все это традиционные мотивы эсхатологических видений. Для изучения средневековой демонологии видения потустороннего мира являются одним из самых ценных источников.
Данная часть диссертации преследует цель комплексного исследования двух русских произведений, написанных в жанре видений потустороннего мира, — Повести о видении Антония Галичанина (ХVI в.) и Повести Никодима типикариса Соловецкого о некоем иноке (ХVII в.). Выбор именно этих двух памятников для изучения объясняется следующими причинами: 1) среди русских оригинальных видений, которые представляют собой самостоятельные произведения, а не входят в состав других сочинений или компиляций, данные памятники являются одними из наиболее ранних; 2) эти произведения отличаются развернутостью демонологических мотивов, что позволяет на их основе проанализировать демонологический «субстрат» этого жанра; 3) оба произведения принадлежат к числу малоизученных и в то же время достаточно интересных в литературном отношении памятников, получивших к тому же широкое распространение в списках.
|
|
|
Глава 1[8] посвящена Повести о видении Антония Галичанина (ПАнт.) (1520-е гг.) — небольшому произведению патерикового типа, в котором повествуется о видении монаха Павлова Обнорского монастыря Антония Галичанина (т. е. из города Галича). ПАнт. еще не была предметом специального изучения. Как правило, она лишь кратко упоминалась в исследованиях по древнерусской демонологии, агиографии и литературе видений (работы В. О. Ключевского, А. Кадлубовского, Ф. А. Рязановского, Н. И. Прокофьева, Р. П. Дмитриевой, Н. С. Демковой, Т. А. Новичковой, Е. В. Душечкиной и др.).
Предпринятое в диссертации текстологическое исследование 75 списков ПАнт. ХVI—ХIХ вв. (выделено 10 редакций) позволило прийти к следующим основным выводам:
Начальная редакция (далее: НР) ПАнт. представлена 4 списками: РГАДА, собр. Мазурина, оп. 1, № 1141, ХVI в. (далее: Маз-1141); РГБ, Волоколамское собр., № 582, 1530—1550-е гг. (далее: Вол-582); ГИМ, собр. Уварова, № 127, кон. ХVII в. (далее: Ув-127); РГБ, собр. Тихонравова, № 239, кон. ХVII—нач. ХVIII в. (далее: Тих-239). Особенностью первоначального текста ПАнт. является отсутствие в нем указания даты события, места действия и имени Антония Галичанина. Персонажем НР является безымянный «некий брат», о смерти которого ничего не сообщается (в других ранних редакциях смерть Антония датируется 4 июля 1526 г.). Несомненно, НР была написана еще при жизни Антония. Отсутствие фактических сведений в НР объясняется, скорее всего, этическими причинами: автор не мог указать имя живого еще человека, доверившего ему свой мистический, столь интимного содержания опыт. Не означает ли, однако, такое полное умолчание реальной основы события в НР, что этот текст вообще не имеет отношения к истории Антония Галичанина, что это произведение неустановленного происхождения, которое позднее было искусственно использовано для рассказа о смерти Антония? Против такого предположения свидетельствует тот факт, что в рукописной традиции НР определенным образом связана с Житием Павла Обнорского (далее: ЖПавО). Связь с ЖПавО обнаруживают три списка НР: Вол-582, Ув-127 и Тих-239. Вол-582 входит в состав рукописи, в которой среди прочего содержатся Пространная (без чудес) и Первая Проложная редакции ЖПавО, а также служба Павлу Обнорскому. Список ПАнт. переписан в этом сборнике-конволюте на отдельной рукописи и следует сразу за Пространной редакцией ЖПавО. Ув-127 и Тих-239 находятся в сборниках литературного содержания, в которых нет ЖПавО, однако в их заглавии содержится ссылка на это житие. По-видимому, на раннем этапе литературной истории ЖПавО существовала традиция, не ставшая, впрочем, устойчивой, переписывать текст НР вслед за Пространной (без чудес) редакцией этого жития (ср.: Вол-582). Очевидно, что такая традиция могла сложиться только по той причине, что НР воспринималась как подлинный документ о событии, связанном с Павловой пустынью. Не случайно именно НР легла в основу и Житийной редакции (далее: ЖР) ПАнт., которая была создана в Обнорском монастыре в 1530—1550-е гг. и вошла в состав ЖПавО как 22-е посмертное чудо святого (РГБ, собр. Никифорова, № 407, ХVI в.; ГИМ, собр. Барсова, № 1442, ХVI в. и др.). В работе высказывается гипотеза, что ЖР была создана в числе других поздних чудес ЖПавО старцем Протасием, игуменом Павлова монастыря в 1538—1546 гг.
|
|
|
|
|
|
Первостепенное значение в изучении литературной истории ПАнт. имеет обнаруженный нами неизвестный в науке сборник (автограф) волоколамского книжника Досифея Топоркова (РГАДА, собр. Мазурина, оп. 1, № 1141), в состав которого входит самый ранний список НР — Маз-1141. Этот список фактически современен тому событию, о котором повествуется в ПАнт. (по водяным знакам сборник Досифея датируется 1520-ми гг.). Находка столь раннего списка ПАнт., написанного рукой Досифея Топоркова, заставила предположить, что именно Досифей и является автором этого произведения. Эта атрибуция подробно аргументируется в работе: она находит основание в данных текстологического анализа списков ПАнт., в изучении содержания новонайденного досифеевского сборника, в особенностях творчества Досифея (тематическая близость ПАнт. статьям из Волоколамского патерика, составленного Досифеем).
|
|
|
Не позднее кон. 1520-х гг., уже после смерти Антония, на основе НР в Волоколамском монастыре была создана новая редакция ПАнт. — редакция «с Антонием» (далее: АР). Редактор ввел в текст документальные сведения о событии, включил имя Антония и сообщение о его смерти, переработал рассказ о видении, освободив его от характерных для устной речи повторов и оборотов, и дополнил финал, в котором также постарался подчеркнуть предсмертный характер исповеди обнорского инока. Вероятно, АР также была создана автором ПАнт. или во всяком случае при его участии: только автор мог знать, о каком лице и событии идет речь в начальном тексте. АР сохранилась в 6 волоколамских списках ХVI в., входящих в состав сборников Дионисия Звенигородского, Нифонта Кормилицына, старца Фотия, Вассиана Кошки и Мартина Рыкова (РГБ, Волоколамское собр., № 491, 520, 530, 661 и др.). В ХVI —нач. ХVII в. в Волоколамском монастыре были составлены и некоторые другие редакции ПАнт. (РГБ, собр. Тихонравова, № 231 и др.).
В ХVIII—ХIХ вв. появилось еще несколько редакций ПАнт., большинство из которых было создано старообрядческими книжниками (ИРЛИ, Отдельные поступления. 24, № 122; БАН, собр. Колобова, № 168; ГИМ, собр. Черткова, № 444 и др.). Для этих редакций характерны детализация эсхатологических и демонологических мотивов, усиление назидательного начала и дальнейшая разработка «натуралистических» сцен ПАнт. Одна из этих переработок принадлежит перу И. С. Мяндина (ИРЛИ, Усть-Цилемское собр., № 67).
Важную информацию о том, как воспринималась ПАнт. древнерусскими книжниками, дает ее литературное окружение в рукописях. Особый интерес в этом отношении представляют волоколамские сборники ХVI в. Анализ этих сборников показал, что волоколамские книжники помещали ПАнт. в тематические подборки эсхатологических статей, повестей о последних днях земной жизни подвижников, произведений о встрече человека со смертью. Досифей Топорков переписал ПАнт. вслед за Хождением Феодоры по мытарствам (из Жития Василия Нового) и поучением «о еже како душа от тела разлучается верных и неверных» (РГАДА, собр. Мазурина, оп. 1, № 1141). В сборнике Вассиана Кошки (РГБ, Волоколамское собр., № 530) ПАнт. находится в окружении выписки из Жития Андрея Цареградского «о некоем блуднице умершем» и патериковой повести об иноке Иосифе, которому перед смертью явилась Богородица. В рукописи, составленной Нифонтом Кормилицыным (РНБ, Q. ХVII. 64), вслед за ПАнт. расположены статьи «О преставлении старца Кассиана Босого» и «О святем мученице Иван, иже за Христа мучен во град Казани» в 1529 г. (Житие Иоанна Казанского). Наконец, Мартин Рыков поместил ПАнт. среди статей: Прение живота и смерти 4-й редакции, Сказание о некоем человеке богобоязнивом и Житие Иоанна Казанского. По существу в указанных сборниках предпринята попытка своеобразной циклизации произведений о смерти. Окружение, в котором оказывается ПАнт., всякий раз подчеркивает вполне определенные особенности ее содержания: психологизм повествования, натурализм в изображении человеческого страдания и т. д. Разнообразие человеческого опыта смерти и многоликость самой смерти — так, вероятно, может быть определена суть размышлений волоколамских книжников, составителей этих подборок.
В диссертации ПАнт. анализируется также в широком контексте средневековой демонологии, эсхатологии и литературы видений. Демонологическая часть видения Антония — явление к нему вооруженной бесовской толпы — находит многочисленные параллели как в западноевропейских трактатах об «искусстве умирать» (ars moriendi), так и в различных византийско-русских произведениях о смерти (Житие Василия Нового и др.). Бесы являются к умирающему, преследуя вполне определенную цель. Они разворачивают перед человеком рукописания его грехов и пытаются внушить ему мысль, что число грехов бесконечно велико, а потому покаяние не поможет. Если человек поддастся этому искушению и в момент смерти его охватят отчаяние и страх, то душа его навсегда потеряна для небесного блаженства. Нравственные муки от лицезрения грехов и безобразных бесовских «страхований» часто дополняются и физическими страданиями умирающего. Бесы жестоко избивают несчастного, многократно прокалывают его различными орудиями, раздирают его тело зубами. Именно на физической боли, на угрозе мучительной смерти сосредоточено все внимание и в демонологическом видении Антония. Причем особенно акцентирован в ПАнт. мотив вскрытия, рассечения человеческого тела («А инъ демон держит пилу великую и глаголетъ тою пилою претерти его поперекъ» и др.). Представление о смерти как о рассечении тела вполне традиционно для средневековой эсхатологии. Не случайно именно острые предметы, «холодное оружие» приносит с собой Смерть к постели умирающего (ср. в Житии Василия Нового). Примечательно, что бесы грозятся не только «распороть» тело Антония, но и «зашить» его. Вечное «восстановление» для новых мук и новой смерти — именно так представляли себе в средневековье вечную смерть в аду.
При последующем редактировании текста описание мучений Антония от бесов неоднократно перерабатывалось древнерусскими книжниками. Так, в одной из редакций в перечень бесовских орудий дополнительно включен «трезубец», которым бесы пытаются вынуть душу Антония через его горло (РГБ, собр. Ундольского, № 1079 и др.) (ср. с подобными мотивами в духовном стихе «О богатом и Лазаре»). В другом варианте текста бесы заставляют Антония пить чашу «сца и дехтю», пытаются повесить его «на вратех и прострелять», угрожают обрезать ему «вси уды» и посмеяться над ним «яко над прочимъ уродомъ» (БАН, собр. Колобова, № 168 и др.). Порой изображение этих демонологических сцен, особенно в поздних текстах, отличается таким натурализмом и экспрессивностью, что приобретает откровенно обсценный характер.
«Некая Божия сила» освобождает Антония от бесов, однако мучения его на этом не заканчиваются. Перед Антонием предстают все его грехи, совершенные им с малых лет. Антоний воспринимает свои грехи визуально как «иконописные», пусть и «дегтем» написанные, изображения, передающие все детали того или иного события. Сами дела, совесть Антония без всякого вмешательства ангелов и бесов вершат здесь суд. Этот «загробный кинематограф» (В. И. Иванов), согласно средневековым эсхатологическим сказаниям, ожидает человека и в момент расставания его души с телом, и в аду, и на Страшном Суде. В диссертации приводятся различные параллели к этому мотиву «суда совести» по другим эсхатологическим памятникам (Видение апостола Павла и др.).
Греховные круги Антония — не только зрительный образ, но и объект, обладающий пространственным параметром, признаком «вещественности». Антоний оказывается «внесен» в один из этих кругов, попадает внутрь собственного «гнева», где испытывает несказанную «горесть» и «мраз». «Аз же мнх, — говорит он, — что у мене ногы по лодышку отзябли да и отпали, а помыслы измтаны, якоже онущи или яко изъдиркы портяныа». Отвлеченное понятие (гнев) приобретает, таким образом, черты материального, во всяком случае чувственно воспринимаемого предмета (ср. также уподобление мыслей «онучам» и «изъдиркам портяным»). Своеобразная «материализация» человеческих грехов, отвлеченных понятий — явление, хорошо знакомое как книжной, так и народной эсхатологии. В Видении апостола Павла, например, беззаконие, смешанное с молитвами грешных, изображается в виде кровавого облака. В одной из народных легенд грех человека является ему в образе «пичужки», за которой он обречен «гоняться» на том свете. Однако и «кровавое облако», и «пичужка» являются символическим изображением греха — отвлеченные понятия, хотя и «материализовались», не утратили здесь своей условности. В отличие от них, греховные круги Антония, несмотря на всю их невыразимость и «трансцендентность», обладают особым свойством реальности. Это не порождение средневекового символизма, а реалии конкретного, очень интимного человеческого опыта, явленного в предельно откровенной форме. Именно эта удивительная физическая осязаемость потустороннего, субъективность ощущений и переживаний визионера выделяет ПАнт. на фоне большинства древнерусских эсхатологических видений. Значение этого небольшого произведения русской монастырской литературы заключается в том, что оно доносит до нас живой голос человека ХVI в., оставшегося незадолго до смерти наедине со своей совестью.
В Главе 2 анализируется более поздний памятник русской визионерской литературы — Повесть Никодима типикариса Соловецкого о некоем иноке (ПНик.). ПНик. — легендарно-нравоучительное сочинение сер. ХVII в., в котором повествуется о судьбе некоего безымянного инока Троице-Сергиева монастыря, долгие годы предававшегося пьянству и «всякому сладострастию», но в конце концов — после многочисленных бесовских «страшений», загробного видения и путешествия по святым местам — покаявшегося и получившего прощение. События ПНик. приурочены к 1638 г. и излагаются от лица самого героя, который, как сообщается в начале произведения, поведал свою историю типикарису (т. е. уставщику) Соловецкого монастыря старцу Никодиму, а тот в свою очередь пересказал ее неизвестному автору.
ПНик. посвящена единственная специальная статья, написанная О. А. Белобровой.[9] Исследовательница изложила в ней результаты текстологического анализа 5 списков ПНик., прокомментировала отдельные мотивы памятника и опубликовала текст повести по 4 спискам. Краткие упоминания ПНик. содержатся также в работах В. И. Малышева, Н. С. Демковой и А. М. Панченко.
Исследование ПНик. начинается в диссертации с описания ее литературной истории, которую удалось установить в ходе текстологического изучения 27 списков повести ХVII—ХIХ вв. (22 из них вводятся в научный оборот впервые). Текстологический анализ списков позволил выделить три редакции ПНик.: Первую (Первоначальную) редакцию (далее: ПР), Вторую (Выговскую) редакцию (далее: ВР) и Третью редакцию (далее: ТР). Наиболее важный результат изучения литературной истории ПНик. заключается в обнаружении ранней, первоначальной ее редакции (ПР), имеющей значительные отличия от опубликованного О. А. Белобровой текста (ВР).
ПР представлена 3 списками 1680—1690-х гг., не имеющими существенных разночтений: 1) Государственный объединенный Владимиро-Суздальский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник (г. Владимир), № В-5636/76; 2) РГБ, Музейное собр., № 5470; 3) РГБ, собр. ОИДР, № 200. История прегрешений, болезни и исцеления «некоего инока» излагается в ПР с большим числом подробностей, которые в ходе дальнейшего редактирования текста были сокращены. ПР имеет двухчастную структуру: в первой части повествуется о загробном видении инока (путешествие по небесам и аду в сопровождении архангела Михаила), во второй — о постигшей его каре в виде страшной болезни «язвы-пострела», от которой он исцелился благодаря чудотворной помощи иконы Владимирской Богоматери в церкви женского монастыря «села Нерехты». Эта вторая часть ПР представляет немалый историко-церковный интерес, поскольку связана с нерехтскими преданиями о местночтимых иконах Владимирской Богоматери. В 1630-е гг. в Нерехте прославились своими чудотворениями две богородичные Владимирские иконы, сказания о которых были составлены в сер. ХVIII в. (по недошедшим более ранним источникам) нерехтским купцом А. Н. Третьяковым и сохранились в его автографе (РНБ, собр. Титова, № 3716). ПНик. и сказания о нерехтских иконах дополняют друг друга: сказания подтверждают историческую достоверность описанных в повести событий, а повесть добавляет еще один факт к истории чудотворений нерехтских святынь (исцеление героя произошло всего через 5 — 7 лет после появления икон в Нерехте). ПНик. (ПР) является в настоящее время наиболее ранним источником, содержащим сведения о чудотворных иконах Владимирской Богоматери в Нерехте.
В диссертации обсуждается также проблема атрибуции ПНик. Изучение рукописной традиции ПНик., анализ содержания повести привели к выводу, что Никодим типикарис, выполняющий в тексте роль рассказчика, не мог быть автором этого произведения (предположение об авторстве Никодима высказывалось в науке). Более того, повесть вообще была написана, по-видимому, за пределами Соловецкого монастыря: отсутствуют соловецкие списки ПНик. (на Севере повесть становится известна лишь в сер. ХVIII в.), мало внимания уделяется Соловкам и в самом тексте. Вероятным местом создания ПНик. является Троице-Сергиев монастырь, поскольку в заглавии некоторых списков повести (ВР) содержится следующая ссылка: «Выписана из книги старописменныя в десть Сергиева монастыря». Скорее всего, автором ПНик. является какой-то троицкий книжник, побывавший на Соловках в 1640—1650-е гг. (до 1658 г., поскольку Никодим умер не позднее этой даты), услышавший от Никодима историю о человеке, которого он мог знать по Троицкому монастырю (возможно, поэтому она его и заинтересовала) и написавший эту «душеполезную» повесть по собственному почину или по поручению Никодима. Такое участие Никодима в создании ПНик. тем более вероятно, что по его инициативе были написаны и другие произведения: Житие Анны Кашинской и проложное Житие митрополита Филиппа (автором последнего был Герасим Фирсов).
По каким-то причинам ПР не получила распространение в рукописной традиции, книжники и читатели не проявили к ней интереса. Лишь в сер. ХVIII в., спустя сто лет после ее создания, повесть пережила вдруг свое «второе рождение». Новая редакция ПНик. — ВР (22 списка) — была создана в Выговском старообрядческом монастыре, вероятно, в 1740—1750-е гг. О выговском происхождении ВР свидетельствуют следующие факты: 1) самый ранний список ВР — ИРЛИ, Карельское собр., № 37 — написан выговским книжником Василием Даниловым Шапошниковым в кон. 1750-х—нач. 1760-х гг. и очень точно передает архетип этой редакции; 2) большинство других списков ВР также входит в состав сборников, либо написанных в самом Выговском монастыре, либо созданных в традициях поморской книжно-рукописной школы и содержащих нередко сочинения выговских писателей; 3) списки ВР получили распространение в старообрядческих регионах, книжная культура которых сложилась в значительной мере под влиянием Выга: Поморье, Печора, Каргополье и др. С текстом ПНик. (ПР) выговцы познакомились, несомненно, в библиотеке Троице-Сергиева монастыря (факты посещения выговцами этой библиотеки в 1-й пол. ХVIII в. известны), на что и указывает в заглавии ВР ссылка на книгу Сергиева монастыря. Работа выговского книжника по редактированию ПР сводилась преимущественно к значительному сокращению текста: редактор полностью опустил всю вторую часть ПР (рассказ об исцелении инока в Нерехте), более кратко рассказал о посещении героем Соловков и Костромы и т. д. Одновременно редактор усилил религиозное звучание текста, подчеркнул его душеполезный смысл.
ПНик. должна была заинтересовать выговцев как один из старинных русских памятников, повествующих о событиях дониконовского времени. Она привлекла их внимание, в частности, обличением «нечистоты блудныя», «напоев хмелных» и «табаки бесовския», что даже специально подчеркнуто в назидательной концовке ВР. Не последнюю роль в решении выговцев включить эту повесть в круг своего чтения сыграла, безусловно, и ее «соловецкая» тема. Как известно, выговцы считали свой монастырь преемником Соловецкого, глубоко чтили память погибших во время соловецкой осады иноков. ПНик. должна была восприниматься выговцами как свидетельство о событиях, которые хотя бы косвенно связаны с Соловецким монастырем. Не случайно интерес к ПНик. сохранялся у старообрядцев Севера (не только выговцев) достаточно долго (поздние списки датируются 2-й пол. ХIХ в.). Вторая часть ПР, по-видимому, не представляла для выговцев большого интереса, поскольку была посвящена малоизвестной и далекой от их монастыря святыне. Сократив эту вторую часть, выговский редактор упростил тем самым текст и в композиционном отношении, придал ему более определенные очертания жанра загробных видений.
В сер. ХVIII в., возможно также в Выговском монастыре, на основе ВР была создана еще одна редакция повести —ТР (2 списка: РНБ, собр. Михайловского, Q. 134; БАН, Беломорское собр., № 54). Радикальной переработки исходного текста составитель ТР не произвел, однако само направление осуществленных им преобразований прослеживается вполне отчетливо. Оно заключается в ослаблении документальной основы ПНик. и в дальнейшем развитии абстрагирующих черт повествования. В частности, редактор исключил из текста имя Никодима и расширил религиозно-дидактическое заключение.
Как литературный памятник, образец жанра эсхатологических видений, ПНик. имеет существенные отличия от ПАнт. Исповедь Антония Галичанина поражает читателя своей удивительной откровенностью, субъективностью восприятия чудесного. В исповеди же персонажа ПНик. «коллективный опыт», устоявшаяся литературная традиция порой явно берут верх над личным чувством. Первоначальное устное ядро рассказа «некоего инока», несомненно, подверглось здесь весьма значительной книжной обработке. Литературная образованность автора обнаруживает себя на всех уровнях текста. Прежде всего обращает на себя внимание книжный, риторически украшенный стиль произведения. Автор постоянно прибегает к фразеологии, заимствованной из традиционной книжности («жезл наказания», «одр лености», «снедь злобы» и т. п.), плеоназмам и синонимическим повторам. Важной особенностью стиля ПНик. является обилие в тексте библейских цитат, заимствованных преимущественно из Псалтири. Даже те угрозы и обличения, с которыми обращаются к герою бесы, часто представляют собой библейские парафразы. История согрешения, болезни и исцеления инока рассматривается автором в свете библейских аналогий, что позволяет открыть в ней некий вечный, сакраментальный смысл.
Литературная образованность автора не ограничивается только богослужебными библейскими текстами. Автор хорошо знал произведения византийско-русской агиографии, сочинения визионерской традиции (одним из источников ПНик. было, в частности, Житие Василия Нового). Вполне традиционными для литературы видений являются в ПНик. образы ясновидца (грешника, которому надлежит покаяться) и душеводителя (архангела Михаила), описание исхода души из тела, изображение загробного мира и др. На устоявшиеся книжные образцы ориентирована в целом и демонология ПНик. Попытки бесов ввергнуть инока в грех отчаяния накануне его смерти, демонстрация его греховных деяний, вмешательство высших сил, разгоняющих демонов — это устойчивые мотивы эсхатологических видений, которые подробно анализируются в работе.
Вместе с тем демонология ПНик. осложнена одним важным мотивом, который позволяет рассматривать этот памятник не только в контексте эсхатологической литературы. В тексте повести называются три греха инока (блуд, пьянство, табакокурение), из которых подробно описывается лишь один — пьянство. Бесы появляются перед иноком в ту ночь, которую он проводит «во мноз пиянств». Даже на «ложе» «окрест» него лежат в эту ночь «сосуды грховныя». ПНик. примыкает, следовательно, к тем произведениям древнерусской литературы, в которых осуждается пьянство, а сам этот порок связывается с действием инфернальных сил (поучения против пьянства, Повесть о Хмеле, Легенда о происхождении винокурения и др.). Прямая перекличка между ПНик. и произведениями о пьянстве заключается в отождествлении того «огненного зазжения», которое вызывает вино в человеческом теле, с дьявольским огнем и огнем преисподней (ср., например: Поучение Григория, епископа Белгородского, ХII в.). Не чуждо древнерусской демонологии и отразившееся в ПНик. представление о пьянстве как о причине демонической одержимости (проникнув внутрь тела инока, бесы «перегибают» его «с чрева на хребет»).
Большой интерес для изучения русской демонологии представляет рассказ инока о «кикиморе», которая явилась ему в ночном видении: «...внезапу срте нас видъ нкий бсовескъ, женска обличия имущи, простовласы и без пояса. Ошибъ же ея за нею бысть на воздус ввыспрь, яко круг великъ зло, всякими бесовскими мечты испещрен...». Вероятно, этот эпизод восходит к какому-то московскому преданию 1630-х гг., о котором в тексте говорится, к сожалению, очень невнятно: «се есть зовомая кикимора, иже бысть на Москв не в давных времянех». Рассказ инока о кикиморе —один из тех подлинных «этнографических документов», которыми так небогата русская средневековая литература. Семантика этого образа в ПНик. близка как будто народным представлениям о кикиморе как о духе сна, ужасном ночном привидении, кошмаре. Впрочем, как отмечают исследователи на материале ХIХ—ХХ вв., кикимора — один из самых многоплановых, неопределенных образов народной мифологии: «кикиморой» мог быть назван любой злой женский дух.[10] В других памятниках древнерусской литературы кикимора, насколько нам известно, не упоминается. В ПНик., следовательно, дается едва ли не единственное во всей древнерусской литературе изображение этого мифологического персонажа. В то же время само объединение в одном тексте образов и мотивов книжной и народной демонологии не является для древнерусских литературных произведений чем-то исключительным (ср.: ПСол.).
В диссертации ПНик. рассматривается и как литературный памятник ХVII в., в котором нашли свое отражение некоторые ключевые идеи русской литературы «переходного периода». В тексте ПНик. реализована по сути известная евангельская притча о блудном сыне: нет такого греха, которого не просил бы Господь возвращающемуся к нему, искренне кающемуся грешнику. Особая значимость и популярность этой притчи в русской литературе ХVII в. неоднократно отмечались исследователями (работы А. С. Демина, А. М. Панченко, Н. С. Демковой и др.). С евангельской притчей и различными литературными интерпретациями ее ПНик. объединяет не только их гуманистический пафос, идея милосердия и любви. Здесь получает развитие восходящая к этой притче и столь актуальная для ХVII в. тема скитальчества. Как и герои повестей о Горе-Злочастии и о Савве Грудцыне, «некий инок» все время находится в пути, постоянно переходит с места на место. Он оказывается то в Костроме, то в Нерехте, то на Соловках, путешествует и наяву и в видении. Его путь не ограничивается земными пределами: герой поднимается к небесному престолу, спускается в преисподнюю. Инока как бы преследуют его собственные грехи: он предается неумеренному пьянству и «всякому непотребству», временно избавляется от этих пороков, но вскоре подчиняется им вновь. Такая подвижность героев, колебания в их судьбе, переменчивость и неустойчивость их положения вообще являются типичными чертами в изображении человеческой жизни русскими писателями ХVII в. (см. работы А. С. Демина на эту тему).
Проблема рода, взаимоотношений детей и родителей, очень важная для авторов повестей о Горе-Злочастии и о Савве Грудцыне, в ПНик. как будто не поставлена. И все же в тексте есть один эпизод, свидетельствующий о том, что повесть не совсем обошла вниманием и эту тему. После «молебна» в Соловецком монастыре инок в видении навещает свою мать: «...в мегновении ока обртохомся во град Костроме, в немже мати моя живяше, и с нею видхся, еще бо тогда жива бяше». Этот, казалось бы, очень краткий и никак не прокомментированный в тексте эпизод имеет вполне определенный и глубокий смысл. Посещение Соловецкого монастыря, где совершилось пострижение инока, и матери происходит сразу после обещания героя отказаться от греховной жизни. Нет сомнений, что это «возвращение» является актом покаяния героя, признания им своей вины перед «родным» монастырем и родным материнским домом. Воспоминания «некоего инока» о матери по своей человеческой сути очень близки той «напевочке», которую поет безымянный молодец в Повести о Горе-Злочастии: «Безпечална мати меня породила, гребешком кудерцы розчесывала...». Как справедливо считает Н. С. Демкова, комментируя этот эпизод Повести о Горе-Злочастии, песня молодца является «поворотным моментом в развитии сюжета» повести: «Воспоминание о материнской любви — пришедшая на память песня матери — окончательно отвращает его (молодца. — А. П.) от Горя».[11] Ассоциацию с сюжетом о блудном сыне поддерживает и еще одна важная деталь ПНик.: все злоключения инока происходят после ухода его из Соловецкого монастыря, где началась его иноческая судьба, и до возвращения в него. «Идже власы своя остригох, тамо бы и кости своя положити» — такова реализованная в повести «монастырская» версия этой притчи. Разумеется, в описании жизни своего героя автор ПНик. не поднялся до такого исторического и философского обобщения, каким отличаются истории других «блудных сыновей» «бунташного века» (Повесть о Горе-Злочастии, Повесть о Савве Грудцыне). В то же время само сходство — пусть очень отдаленное и неполное — судьбы инока с судьбами этих персонажей свидетельствует о том, что в ПНик. оказались запечатлены некоторые характерные черты эпохи.
Часть 3. Легенда об одержимости человека дьяволом:
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 306; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!