Фуко и Хайдеггер: есть ли будущее

У наук о человеке?

 

«Читатели Фуко, – пишет Р. Рорти, сам отдавший дань и «левой» политике, и «левой» философии, – часто зак­рывают его книги с убеждением, что за последние двести лет никакие кандалы не были разбиты: грубые цепи про­сто сменились на несколько более удобные. ...Те, кого убеж­дают Фуко и Хайдеггер, часто видят Соединенные Штаты ... как нечто, что, как мы должны надеяться, будет заме­щено, чем скорее, тем лучше, чем-то абсолютно иным» [168, с. 15]. Чем, однако, Фуко не разъясняет, пренебре­гая даже столь любимыми им намеками и жестами. Его исторически укорененный всеразрушающий пафос обна­руживает полное безразличие к позитивной альтернативе любого рода. Это, без сомнения, революционно, но очень не практично.

Замечание Рорти имеет отношение, разумеется, не толь­ко к патриотизму американцев. В психиатрии, психоте­рапии и психологии влияние Фуко не менее амбивалент­но. Освобождая от догматических иллюзий, Фуко остав­ляет с убеждением, что смысл существования современ­ных наук о человеке заключается исключительно в изго­товлении более удобных оков, посредством которых ано­нимная власть вершит невиданное по размаху насилие.

194

 

Вместо грубых кандалов психология и психиатрия наде­вают на индивида корсет многочисленных норм, форми­рующих его тело и душу по образу стадного буржуазного животного – нормальной личности. Кандалы следует раз­бить и...

Отказаться от психологии, психиатрии, психотерапии? Отбросить социальные нормы вообще?

А может создать новые, точнее ввести в норму «марги­нальные способы существования», о которых поведали миру де Сад, Мазох, Де Квинси, Набоков, Ерофеев?

И Чикатило?..

Предоставить каждому человеку свободу выбора спо­соба существования?

Включая или исключая слепоглухонемых детей и оли­гофренов?

Или...?

В политике столь много думающие о Другости «куль­турные левые», считающие Фуко своим духовным отцом, все еще перепрыгивают через подобные вопросы. «Это след­ствие, – пишет Рорти, – их предпочтения вести речь ско­рее о «системе», чем о специфических социальных прак­тиках... Их беззаботное употребление терминов типа «позд­ний капитализм» предполагает, Что мы, по всей видимос­ти, можем просто ожидать коллапса капитализма, а не прогнозировать, каким образом при отсутствии рынков будут устанавливаться цены и регулироваться распреде­ление. Но избиратели, которые должны победить, если левые выйдут из стен академии на публичную площадь, резонно желают, чтобы им рассказали детали. Они хотят знать, как все будет работать после того, как рынки и представительные демократии останутся позади» [там же, с. 115].

А каковы психотерапевтические и шире – гуманитар­ные приложения «археологии психиатрии»? Какими бу­дут, точнее должны быть, свободные от дисциплинарной функции науки о человеке? Представителям этих наук хочется знать это ничуть, не меньше, чем американским избирателям. Попробуем найти ответы в самой известной книге М. Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрь­мы» (1975).

195

 

Проблема социальной нормы

В «генеалогии власти» М. Фуко

 

В «Рождении тюрьмы...» Фуко следует уже не за Мар­ксом, методологическое влияние которого в «Истории бе­зумия...» было значительным, а за Ницше, Лаканом и Маркузе. Повествуя о многочисленных метаморфозах си­стемы власти в XVIII в., выдвигая все новые и новые до­воды, он ведет напряженный спор с европейской гумани­стической традицией – от Э. Роттердамского до К. Маркса и Я. Буркхардта. Фуко стремиться доказать, что концеп­ция, согласно которой в ходе развития капитализма скла­дываются условия становления свободной самодеятельной личности – не более, чем идеологический миф. Человек как микрокосм, как единство интериоризованного много­образия выработанных человечеством «сущностных сил» представляет собой иллюзорное образование, подобное инстанции «Я» в «оптических» опытах Ж. Лакана. На самом же деле он – лишь постоянно изменяющая своё местоположение точка схождения означающего (соци­альных норм) и означаемого (управляемого тела).

Археологические изыскания Фуко, касаются ли они психиатрии, психологии, медицины или пенитенциарной системы неизменно сфокусированы на XVIII столетий, отделяющем то, что было, от того, что есть, прошлое от современности. Восемнадцатый век – Век Разума, Про­свещения, Канта, и это превращает его в символический рубеж. Что же разделяет он в истории наказания?

По ту сторону границы – неразумное насилие: публич­ные казни на площадях средневековых городов, анархия «противозаконной» толпы, привыкшей видеть, как льет­ся кровь, и жаждущей отмщения кровью своих притесни­телей [196, с. 106], физические пытки, всевластие сувере­на, обладающего правом на имущество, жизнь и смерть подданных. По эту – «политическая анатомия», или «механика власти», подчиняющая себе «тела» граждан для того, чтобы заставить их не только делать что-либо опре­деленное, но и действовать при этом строго установлен­ным способом, с оптимальной быстротой и эффективнос-

196

 

тью; дисциплинарные режимы, производящие послушные и упражняемые тела [там же, с. 201]. В XVIII в., утверж­дает Фуко, почти цитируя «Эрос и цивилизацию» Марку­зе, в Европе начал складываться принципиально новый тип власти, основанный не на физическом, а на норма­тивном насилии.

В истории культуры Век Разума традиционно считает­ся эпохой гуманистических преобразований, таких, на­пример, как психиатрическая реформа Пинеля или заме­на пыток и публичных казней системой исправления и предупреждения правонарушений. В этих и подобных им реформах усматривают начало и залог эмансипации чело­века, утверждения его прав и т.п. Фуко же настаивает на том, что в процессе трансформации системы власти в XVIII в. человек не только не был освобожден, но, напро­тив, стал объектом беспрецедентного тотального порабо­щения. «Тотального» – в смысле открытости всех жиз­ненных проявлений индивида контролю со стороны «мик­рофизики власти». Такая власть функционирует как по­стоянно действующий и стремящийся к максимальной эф­фективности механизм всеобъемлющего надзора и подчи­нения.

Это утверждение Фуко противоречит как историческим документам, так и многочисленным свидетельствам ан­тропологов и этнографов жесткой и универсальной регла­ментации индивидуального существования в «традицион­ных», докапиталистических обществах. Например, раз­вивая генеральную идею Конфуция о том, что «ритуал-ли – основа порядка, а порядок – основа общества и государ­ства», авторы «энциклопедии конфуцианской мысли» трактата «Ли цзы» описали 3300 единиц ли (правил по­ведения), система которых охватывала все стороны жиз­недеятельности отдельного человека. В трактате, напри­мер, предписывается, как положено сидеть (напротив две­ри, лицом к свету), как мыться (руки мыть 5 раз в день), как принимать ванну, причесываться, как есть, что но­сить, как заботиться о родителях и т.п. В течение столе­тий конфуцианство играло в Китае роль своеобразной го­сударственной религии, и правила ли предполагали бес-

197

 

прекословное исполнение. Многие из них сохраняют свою императивность и в наши дни.

«Безусловно, тело не впервые становилось объектом... жестких и назойливых посягательств. В любом обществе тело зажато в тисках власти, налагающей на него при­нуждение, запреты или обязательства», – замечает Фуко [там же, с. 199], и тем не менее считает «нормативную власть» современного западного общества беспрецедент­ной. Ее специфицирует, с его точки зрения, масштаб кон­троля: «нормативная власть» не рассматривает тело «в массе, в общих чертах, как если бы оно было нераздели­мой единицей», а прорабатывает его «в деталях», следит за его формированием, готовя его к подчинению «на уров­не самой механики – движений, жестов, положений, быс­троты» [там же, с. 200]. Суверен прежних времен мог всего лишь убить непокорного подданного, нормативная власть педантично вырабатывает все его жизненные ресурсы.

Однако легко сказать – тотальный контроль над че­ловеческим телом. Как добиться такого контроля? Чтобы понять Фуко, необходимо вернуться к тем всеобщим ус­ловиям знания, с проблематизации которых он начал свои археологические изыскания.

В отличие от других живых существ человек – живот­ное говорящее. Его поведение управляется извне, посред­ством знаков, или искусственных стимулов, которые пер­воначально используются другими людьми (родителями, воспитателями и т.п.), а затем интериоризуются. Будучи усвоенными, искусственные стимулы становятся внутрен­ними средствами регуляции мышления, чувств, всей сис­темы поведения индивида. Но первоначально они проти­востоят ему как внешние объективные правила, требова­ния, формы отношений и вещей, к которым ему необхо­димо приспособиться. Как и другие структуралисты, Фуко отвлекается от социального и психологического происхож­дения этих стимулов. Он фиксирует их в снятом виде, в качестве наиболее общих схем мышления, языковых «структур», норм и т.п., а затем устанавливает их значе­ние по отношению к тому материалу, из которого они были извлечены процедурой абстракции.

198

 

Следуя этому методу, он акцентирует внимание на том (общеизвестном) обстоятельстве, что в XVIII в. в самых различных сферах деятельности возникает тенденция к всеобъемлющей систематизации и упорядочению. Но по­скольку предметом его анализа является пенитенциарная система, то само собой выходит, что именно в ней эта тен­денция и утверждается, одерживая победу над двумя дру­гими [там же, с. 186]. Причем рассудочное познание не­посредственно выполняет властные функции (применяет­ся-то оно в тюрьме [Уолнат Стрит]). Тюрьма, утверждает Фуко, становится чем-то вроде обсерватории, в которой выявленные путем эмпирического наблюдения «пороки и слабости» тщательно описываются, классифицируются и сводятся в систему «антропологического знания», пред­назначенного для наказания и исправления заключенных. «Организуется целый корпус индивидуализирующего зна­ния, область значения которого... потенциальная опасность, сокрытая в индивиде и проявляющаяся в его наблюдаемом каждодневном поведении. С этой точки зрения тюрьма дей­ствует как аппарат познания» [там же, с. 186].

Таким образом, получается, что в эпоху Просвещения рассудочная логика впервые применяется к познанию че­ловека в пенитенциарных учреждениях специально для того, чтобы сделать индивида послушным объектом под­чинения. Исключительно для этой цели. Дело вовсе не в том, что буржуазные преобразования XVI-XVIII вв. со­здали реальные предпосылки индивидуализации (формаль­ного равенства) человека, а значит и открытия личности, ее внутреннего мира, творческих способностей и т.п., и именно это обусловило интерес к проблеме человека в фи­лософии, литературе и искусстве. Дело также не в том, в XVII-XVIII вв. интенсивно развивались опытное естествоз­нание и механика, из которых философия Нового време­ни выделила рассудочную логику, сделала ее предметом своей рефлексии и применила в изучении человека – от­сюда и любовь к классификациям. Дело, наконец, не в том, что механицизм позволил просветителям, коих Фуко цитирует как образец рационалистического авторитариз­ма, секуляризировать познание человека и тем открыть в

199

 

него двери не только Конту, но и Канту, Ницше, Марксу, Хайдеггеру. Эти и многие другие социально-исторические детали отходят в книге Фуко на задний план и растворя­ются в тени системы нормативной власти, которая рож­дается, а точнее, конструируется посредством проекции на все остальные сферы общественной жизни той функ­ции, которую выполняет рассудочная логика в исправи­тельных учреждениях.

Другими словами, обнаруживая детальные классифи­кации («логические структуры») в армейских уставах, расписаниях учебных заведений, медицинских справоч­никах, архитектурных стилях, философских учениях и т.п. XVIII в., Фуко наделяет их значением дисциплин, или нормативных систем, при помощи которых осуществля­ется тотальный контроль и подчинение индивида. Вот, например, во что превращается в результате процедура школьного экзамена:

«Экзамен не просто знаменовал конец обучения, но был одним из его постоянных факторов; он был вплетен в обу­чение посредством постоянно повторяемого ритуала влас­ти. Экзамен позволял учителю, передавая знания, пре­вращать учеников в целую область познания. В то время как испытание, которым завершалось ученичество в це­ховой традиции, подтверждало полученный навык – ито­говая «работа» удостоверяла состоявшуюся передачу зна­ния, – экзамен в школе был постоянным обменом знани­ями: он гарантировал переход знаний от учителя к учени­ку, но и извлекал из ученика знание, предназначенное и приготовленное для учителя. Школа становится местом педагогических исследований. ...Экзамен вводит целый механизм, связывающий определенный тип формирова­ния знания с определенной формой отправления власти» [там же, с. 273-274].

Посредством таких «механизмов» дисциплинарная власть и «укладывает», утверждает Фуко, тела поддан­ных в ячейки системы социального порядка. Он уличает «код дисциплины» повсюду: колледж – это не просто учеб­ное заведение определенной профессиональной и социаль­ной ориентации, больница – не просто клиника того или

200

 

иного профиля, научного направления и т.п., мануфакту­ра – не просто производство, основанное на расчленении труда внутри предприятия, но все они являются дисцип­линарными институтами, орудиями нормативной влас­ти. Различие между ними, равно как и специфика каждо­го из них, не имеют значения. Поэтому описание устрой­ства этих учреждений в книге так монотонно: замкнутое – для удобства муштры – пространство (интерната, больни­цы, казармы); дробление и «классификация» индивидов в рамках этого пространства (классы, градация учеников по успеваемости, роды и виды войск, воинские подразде­ления и звания, распределение больных по отделениям и

 палатам в соответствие с диагнозами и т.п.); постоянный анонимный надзор (посредством экзаменов, анамнеза, от­крытости взгляду в казармах и т.д.). Фактически речь идет о переменных единой (пенитенциарной) функции, которая, будучи экстраполированной за пределы тюрьмы,

 превращает – лишь в построениях Фуко, естественно, – в тюрьму все общество. И не только. Конечная цель «нор­мативных режимов» заключается в том, чтобы в резуль­тате воспитания (муштры) внешний контроль стал внутрен­ним никогда не дремлющим оком, переместился в сознание индивида. Тюрьма, стало быть, и снаружи, и внутри. 

Но кто, собственно, вершит «нормативную власть» ? Cui bono? Cui prodest? Каков враг в лицо?

В том-то все и дело, что нет у него ни лица (социально­го, классового, индивидуального), ни интересов, более специфичных, чем «формирование отношения, которое в самом механизме делает тело, тем более послушным, чем более полезным оно становится» (там же, с. 201), ни вы­год, кроме садистского удовольствия от «тотального кон­троля» за телами. Паноптикум – действительно, точный образ философской конструкции Фуко:

«Это важный механизм, ведь он автоматизирует власть и лишает ее индивидуальности. Принцип власти заключается не столько в человеке, сколько в определенном, продуманном распределении тел, поверхностей, света и взглядов; в расстановке, внутренние механизмы которой производят отношение, вовлекающее индивидов. ...Сле-

201

 

довательно, не имеет значения, кто отправляет власть. Любой индивид, выбранный почти наугад, может запус­тить машину: в отсутствии начальника – члены его се­мьи, его друзья, посетители и даже слуги. Точно так же неважно, каков движущий мотив: нескромное любопыт­ство, хитрость ребенка, жажда знаний философа, желаю­щего осмотреть этот музей человеческой природы, или злость тех, кто находит удовольствие в выслеживании и наказании» [там же, с. 296].

И начальник, и его слуги, и философы, и любопытный ребенок – все чохом превращаются в поработителей, как только им случается проявить интерес к эмпирическому познанию человека. Ведь знание есть власть. Насилие, таким образом, вершит логическая структура, хитрый и коварный Разум, пользующийся людьми (телами) для утверждения своего господства. Вот почему занятия пси­хиатрией, психологией и психотерапией (а также, педаго­гикой, социологией, антропологией) столь политически неблагонадежны в глазах тех, «кого убеждает Фуко», – назначение этих наук видится им лишь в том, чтобы обес­печить управление человеком как объектом. В этом и со­стоит главный вывод археологии гуманитарных наук: «Безусловно, справедливо было бы поставить, – пишет Фуко, – аристотелевский вопрос: возможна ли и законна ли наука об индивиде? Вероятно, великая проблема тре­бует и великого решения. Но есть маленькая историческая проблема – проблема возникновения в конце XVIII века того, что, вообще говоря, можно было бы назвать «клини­ческими» науками; проблема введения индивида (уже не вида) в поле познания; проблема введения индивидуаль­ного описания, перекрестного опроса, анамнеза, «дела», в общий оборот научного дискурса. Несомненно, за этим про­стым фактическим вопросом должен последовать ответ, лишенный величия: надо присмотреться к процедурам записи и регистрации, к механизмам экзамена, формиро­ванию дисциплинарных механизмов и нового типа влас­ти над телами. Является ли это рождением наук о челове­ке? Вероятно, его надо искать в этих малоизвестных ар­хивах, где берет начало современная игра принуждения тел, жестов, поведения» [там же, с. 279].

202

 

* * *

Итак, что же представляет собой «микрофизика власти», если отвлечься от разоблачительного пафоса и революцион­ной риторики Фуко, усыпляющих критическую бдительность мышления не хуже блестящего шара Брейда?

Мир, созданный Рассудком посредством систематизи­рующего Логоса, оформляющего по образу и подобию Твор­ца материальные тела и управляющего ими, подобно по­мещенному в пространство шишковидной железы Ego cogito; гигантского Левиафана, составленного из «послуш­ных» тел граждан; мифологическую конструкцию, в ко­торой роли богов и героев распределены между логичес­кими абстракциями «Нормативной власти», «Дисципли­ны», «Дисциплинарных режимов», «Тела», его «Механи­ки» и т.д.; неоплатонизм за вычетом диалектики.

Вот чему принесена в жертву европейская гуманисти­ческая традиция. Впрочем, жест этот имеет значение лишь в рамках фукианского мифа. Традицию «генеалогический» анализ не затрагивает ни в логическом, ни в содержа­тельном плане. Все дело в том, что деконструкция тради­ции – альфа и омега любого политического мифа, начи­ная со сказания о том, как Зевс воцарился на олимпийс­ком престоле, свергнув с него своего кровожадного отца и принеся в жертву закону-Nomos'у золото традиции своей матери.

Бесполезно задавать автору «Надзирать и наказывать...» практические вопросы, включая сакраментальный – «Что делать?». В его мифе ответы на них попросту не предус­мотрены. Мир, превращенный в тюрьму снаружи и из­нутри, на уровне макро- и микрокосма некому даже раз­рушить... Но можно, разумеется, поставить книгу Фуко на полку и попытаться найти ответы в самой действи­тельности с помощью интеллектуальных ресурсов клас­сической философии, как поступает и сам Фуко в «Исто­рии безумия...». К сожалению, большинство его последо­вателей пошло по другому проторенному еще «франкфур­тскими левыми» пути. Увы, своей феноменальной попу­лярностью во второй половине XX столетия Фуко обязан не кропотливым социально-историческим исследованиям,

203

 

вдохновителями которых были классики европейской философии, а негативистской логике деконструкции. Эта логика, точнее ее реализация в психотерапевтической реф­лексии, и станет предметом дальнейшего анализа.

 

---

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 299; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!