СЕМАНТИКА ГРАММАТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ

Обратимся к глагольной инфинитивной грамматической моде­ли лирического стихотворения.Одним из первых в русской лири­ке эту модель стал использовать А. А. Фет («Одним толчком со­гнать ладью живую...»²), встречаются они и у А. Блока («Грешить

¹ См.: Гаспаров М.Л. К анализу композиции лирического стихотворе­ния. — С. 161.

² См. анализ его грамматической структуры: Григорьева А.Д. Слово и образ Фета («Вечерние огни») // Григорьева А. Д., Иванова Н.Н. Язык поэзии XIX—XX вв.: Фет. Современная лирика. — М, 1985. — С. 113—114.

бесстьщно, непробудно...»), И.Анненского («Кулачишка»), В.Брю-сова («Засыпать под рокот моря...»), А.Ахматовой («Просыпаться на рассвете...»), и у многих современных поэтов, например у С. Ган-длевского («Устроиться на автобазу...»). Рассмотрим в качестве примера стихотворение Блока «Грешить бесстьщно, непробудно...»:

Грешить бесстьщно, непробудно, Счет потерять ночам и дням, И с головой, от хмеля трудной, Пройти сторонкой в Божий храм.

Три раза преклониться долу, Семь — осенить себя крестом, Тайком к заплеванному полу Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный, Три, да еще семь раз подряд Поцеловать столетний, бедный И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить На тот же грош кого-нибудь, И пса голодного от двери, Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы Пить чай, отщелкивая счет, Потом переслюнить купоны, Пузатый отворив комод.

И на перины пуховые В тяжелом завалиться сне... — Да, и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне.

(1914)

Почти все стихотворение состоит из безличных инфинитивных конструкций. И лишь в двух финальных строках грамматическая инер­ция резко ломается: появляется не обозначаемый прежде субъект речи (мне) и единственная во всем тексте личная грамматическая конструкция с грамматическим субъектом (Россия, ты). Лишь фи­нальные строки позволяют понять, что персонаж, описываемый инфинитивными конструкциями с неопределенной модальностью, и лирический субъект резко противопоставлены друг другу.

Временной план и субъектная структура стихотворения

Обратимся теперь к более сложным грамматическим моделям. Проследим употребление категорий времени, залога и лица в сти-

хотворении А. С. Пушкина «К Чаадаеву», анализ которого с точки зрения словаря и рифмы был представлен ранее.

В тексте четко выделяются три временных пласта: от прошлого (строки 1 — 4) к настоящему (5—12) и от него к будущему (13 — 21). Каждому временному пласту соответствует грамматическое время: глаголы употреблены соответственно в прошедшем (нежил, исчезли), в настоящем (горит, внемлем, ждем, ждет), в будущем времени и императиве, который также связан с категорией буду­щего (посвятим, верь, взойдет, вспрянет, напишут). Тема времени не образует в этом стихотворении значительного тематического поля и на уровне лексики выражена неявно. Однако она становит­ся одной из самых значимых тем стихотворения на уровне грам­матики. При этом композиционное распределение глагольных вре­мен в тексте обнаруживает ту же трехчастность, которую мы вы­явили на уровне рифмы.

По наблюдениям Т. И. Сильман, такое расположение времен­ных планов «(прошедшее—настоящее—будущее + обобщение)» является «наиболее естественным» для лирического стихотворе­ния, хотя «могут встречаться и противоположные модели (буду­щее—настоящее—прошедшее + обобщение), а также любые их со­четания, усеченные или расширенные»¹.

Укажем на качественно иную роль личных местоимений в поэти­ческом тексте,по сравнению с прозаическим. Если в прозе главная функция местоимений — заместительная, то в лирическом стихо­творении местоимения выступают в качестве 'основной номинации персонажей текста. «Специализируясь на передаче самых конкрет­ных форм душевной жизни (притом в ее наиболее интенсивных стадиях), лирика по изначальной своей установке безымянна. Ли­рическому герою, исходя из глубины и конкретной единичности изображаемой ситуации, нет надобности называть ни себя, ни кого бы то ни было из участников лирического сюжета по имени. Доста­точно, чтобы были упомянуты «я», «ты», «он», «она» и т.д.»². Бе-зымянность лирического субъекта оказывается средством обобще­ния, универсализации сюжета стихотворения. Вот почему анализ личных местоимений в соотношении с семантикой глаголов тек­ста³ подводит к пониманию его субъектно-объектной организации.

Как видно из словаря стихотворения «К Чаадаеву», в нем триж­ды повторяется местоимение мы, объединяющее автора и адреса-

¹ Сильман Т.Н. Заметки о лирике. — Л., 1977. — С. 15.

² Там же. — С. 37.

Говоря о семантике глаголов, мы будем иметь в виду прежде всего различие между глаголами внутреннего состояния (знаю, люблю, кажется, помню, жду и т.п.) и глаголами внешнего действия (говорит, идет, встает, поет и т.п.). Как отмечает Б. А. Успенский, именно употребление таких глаголов является фор­мальным признаком внутреннего или внешнего описания персонажей в тексте (см.: Успенский Б.А. Поэтика композиции. — С. 112—113).

та послания. В первых четырех строках это местоимение дано в косвенном падеже при глаголе (Недолго нежил нас обман), автор и адресат выступают в роли пассивного объекта действия. В строке Но в нас горит еще желанье (5) местоимение по-прежнему стоит в косвенном падеже, а глагол формально относится к 3-му лицу, однако предлог в и семантика глагола, обозначающего внутрен­нее состояние, переносят действие во внутренний мир персона­жей и подготавливают появление глагола 1-го лица множествен­ного числа (внемлем), а затем и местоимение мы в именительном падеже: из пассивных объектов действия автор и адресат превра­щаются в активных субъектов, происходит переход из сферы вне-личного в сферу личного, внутреннего.

В строке Мой друг, отчизне посвятим (15) глагол по-прежнему дается в 1-м лице множественного числа (посвятим), однако со­провождается обращением мой друг: в тексте впервые появляется притяжательное местоимение 1-го лица единственного числа — наметилась дифференциация автора и адресата. Эту дифферен­циацию можно было бы счесть риторическим приемом, если бы в следующей строке Товарищ, верь: взойдет она (17) дифферен­циация не углубилась: лирический субъект окончательно отде­лил себя от адресата, обращение товарищ сопровождается уни­кальным для всего стихотворения императивом единственного числа верь.                        ^;

Чтобы объяснить смысл дифференциации автора и адресата в последней части стихотворения, необходимо обратиться к вне­текстовым факторам. Можно предположить, что перед нами — скрытый полемический прием, относящийся к пессимистиче­ской оценке П.Чаадаевым исторического будущего России (вспом­ним: в сфере прошлого и настоящего, в первых двух частях посла­ния, автор и адресат выступают как единое мы, дифференциация начинается лишь в сфере будущего)¹.

Методика анализа

Проследим употребление категории времени, залога и лица в

стихотворении А. С. Пушкина «Элегия» (1830):

(1) Безумных лет угасшее веселье

(2) Мне тяжело, как смутное похмелье.

(3) Но, как вино — печаль минувших дней

(4) В моей душе чем старе, тем сильней.

(5) Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

(6) Грядущего волнуемое море.

¹ О противопоставлении исторического пессимизма Чаадаева пушкинскому взгляду на русскую историю см. подробнее: Пугачев В.В. Пушкин и Чаадаев// Искусство слова. — М., 1973. — С. 102—104, 106.

(7) Но не хочу, о друга, умирать;

(8) Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,

(9) И ведаю, мне будут наслажденья

(10) Меж горестей, забот и треволненья:

(11) Порой опять гармонией упьюсь,

(12) Над вымыслом слезами обольюсь,

(13) И может быть — на мой закат печальный

(14) Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Сюжет стихотворения развивается во времени. Т. И.Сильман описывает подобную модель временной композиции стихотворе­ния: «"Основная точка отсчета" в таких случаях — настоящее вре­мя; презенс изложения, из нее излучаются воспоминания о про­шлом, мечты о будущем; рядом с презенсом "точки отсчета" "те­чет" настоящее и рождается итоговое обобщение»¹.

В «Элегии» выделяются два грамматических времени: настоя­щее (строки 1 — 8) и будущее (строки 9—14). Однако обращает на себя внимание соотношение грамматического времени и лекси­ческой семантики. Начало первой строфы (1 — 4) воплощает про­шлое в соотнесении с настоящим (Безумных лет угасшее веселье / Мне тяжело; Печаль минувших дней / В моей душе чем старе, тем сильней): настоящее выражено грамматически (Мне тяжело), а про­шлое лексически.

Следующие 4 строки — конец первой и начало второй строфы — воплощают настоящее, соотнесенное с будущим (Сулит мне ... грядущего волнуемое море; Не хочу ... умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать). И вновь настоящее выражено грамматиче­ски, а будущее — лексически².

Последние 6 строк — сфера чистого будущего. Однако послед­ние две строки, благодаря вводной конструкции И может быть, утрачивают категорическую однолинейность и придают заверше­нию стихотворения сослагательную модальность.

¹ Сильман Т. И. Заметки о лирике. — С. 14—15.

Ср. наблюдения М. Л. Гаспарова о «совмещении временных планов» как осо­бой индивидуальной черте элегий Пушкина: «...У Пушкина на первый план вы­двигается то, что для Баратынского было второстепенным: тема, сформули­рованная в начале стихотворения и затем варьируемая с переменных точек зре­ния, прежде всего через смену подлежащих "я—ты" и смену временных планов "настоящее—прошедшее—будущее" (причем особенно важную роль часто игра­ют перфект, занимающий место на стыке планов прошедшего и настоящего, и императив — на стыке настоящего и будущего)». Ср. также тематическую интер­претацию различных вариантов совмещения времен: «Если прошлое, вставлен­ное в рамку настоящего или будущего есть воспоминание, то будущее, вставлен­ное в рамку настоящего или прошлого, есть ожидание» (Гас пар о в М.Л. Три типа русской романтической элегии: (Индивидуальный стиль в жанровом сти­ле) // Контекст-1988: Литературно-теоретические исследования. — М., 1989. — С. 48, 51).

Помимо сложного временного плана в стихотворении обраща­ет на себя внимание и смена грамматических субъектов, особенно наглядно проявляющаяся в смене личных местоимений, глаголь­ных лиц и в сказуемых текста.

В первой строфе местоимение я выступает лишь в косвенном падеже (мне тяжело, сулит мне). Первые четыре строки вообще лишены глагольных сказуемых, в них господствуют безличные конструкции, сказуемые выражены краткими прилагательными (тяжело, чем старе, тем сильней, уныл): это не активное волевое действие, а пассивно переживаемое состояние. В последних двух строках в роли активно действующего субъекта (сулит) выступает не лирическое я, а стихия жизни (грядущего волнуемое море).

Во второй строфе появляется местоимение я в качестве грам­матического субъекта. В роли сказуемых преобладают глаголы 1-го лица: пассивность субъекта сменяется волевой активностью, что выражено и лексически (не хочу, хочу, ведаю).

Возвращаясь к словарю «Элегии», мы обнаруживаем, что из­менение в грамматической структуре влечет за собой и заметные изменения на уровне лексики. Между первой и второй строфами существует ряд тематических перекличек.

Можно ли увидеть какую-то закономерность в этих синони­мических и тематических перекличках? Сравним их между собой. Горе в первой строфе воспринимается как абсолютное и непре­одолимо трагическое состояние. Горести во второй строфе — еди­ничные и преходящие неприятности. Вместо абсолютного и бес­конечного грядущего волнуемое море появляются мелкие и пре­одолимые треволненья. Слово труд в первой строфе означает не столько «работу», сколько «жизненные тяготы». Во второй стро­фе он превращается в «заботы», происходит та же семантиче­ская трансформация: вместо абсолютного и цельного появляется множество единичных и преодолимых трудностей. Наконец, слово угасшее в начале стихотворения несет в себе не только значение «закончившееся», но и «ушедший свет». В конце второй строфы свет возвращается (блеснет), хотя бы и как возможное будущее, хотя бы и как свет заката.

Так, на уровне грамматического анализа проясняется смысл «Элегии»: мужественное, сознательное принятие жизненных стра-

даний, волевое противостояние трагизму бытия, полнота и сила переживаний просветляют человеческое существование.

По наблюдениям Р.Якобсона, «в числе грамматических кате­горий, используемых для соответствий по сходству или контрас­ту, в поэзии выступают все разряды изменяемых и неизменяемых частей речи, роды, падежи, времена, виды, наклонения, залоги, планы отвлеченных и конкретных слов, отрицания, финитные и неличные глагольные формы, определенные и неопределенные местоимения или члены и, наконец, различные синтаксические единицы и конструкции»¹.

Рассмотрим грамматический строй стихотворения М.Ю.Лер­монтова «И скучно и грустно...»:

И скучно и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды.

Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?.. А годы проходят — все лучшие годы!

Любить... Но кого же?., на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и все там ничтожно...

Что страсти? — Ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка. И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка...

Композиционно стихотворение распадается на три четверо­стишия, которые объединены перекрестной рифмовкой (аЬаЬ). В каждом из четверостиший чередуются длинные и короткие стро­ки: все нечетные написаны пятистопным амфибрахием, вторая строка каждого из четверостиший — трехстопным, четвертая — четырехстопным амфибрахием (схема строфы: 5 — 3 — 5—4). В свою очередь, четверостишия распадаются на синтаксически закончен­ные двустишия, из которых лишь первое и последнее образуют законченные предложения. Каждое из срединных двустиший со­стоит из двух или трех коротких, разнообразных по интонации и синтаксическому строению предложений.

Определенная симметрия наблюдается и в формальном построе­нии крайних и срединных двустиший. Первое и последнее двустишия начинаются с союза и. Однако функции этого союза совершенно раз­личны. В первом двустишии и имеет значение присоединения; упо­требленный в начале предложения, союз создает впечатление свобод­но льющейся, начатой как бы с полуслова речи. В последнем двусти­шии и приобретает значение обобщения, вытекающего из сказанного.

¹ Якобсон Р. Поэзия грамматики и грамматика поэзии. — С. 469.

Срединные двустишия также имеют сходное начало: каждое из них начинается с короткого вопроса или восклицания, называю­щего основную тему данного фрагмента текста (Желанья!.. Лю­бить... В себя ли заглянешь?.. Что страсти?).

Композиционная логика текста такова: в первом двустишии говорится об определенном психологическом состоянии (в мину­ту душевной невзгоды). Срединные двустишия строятся как пере­числение ценностей человеческой жизни (желания, любовь, стра­сти), обнаруживающих свою иллюзорность перед лицом вечно­сти¹. Наконец, последнее двустишие — трагический вывод о тщете человеческой жизни вообще. Единичная, локальная ситуация, за­данная в начале, в конце стихотворения универсализуется, фор­мулируется как вечный закон человеческого существования.

Рассмотрим теперь грамматико-синтаксический строй отдель­ных предложений текста. Сразу же бросается в глаза преобладание инфинитивных бессубъектных, безличных или обобщенно-лич­ных конструкций (и скучно и грустно; некому руку подать, что пользы напрасно и вечно желать; любить... но кого же?", не стоит труда; вечно любить невозможно; в себя ли заглянешь; как посмот­ришь). Все грамматические субъекты в этом тексте — слова с абст­рактным значением, обозначающие время (годы проходят), со­стояние человеческой души (И радость, и муки, и все там нич­тожно; их сладкий недуг исчезнет) и, наконец, жизнь (И жизнь... такая пустая и глупая шутка).

Лирический субъект в стихотворении не имеет самостоятельной номинации — личные местоимения вообще отсутствуют в тексте. Время, любовь, страсть, жизнь на грамматическом уровне выступа­ют как самостоятельные, активно действующие сущности — в про­тивовес пассивному, растворенному в безличных и обобщенно-лич­ных конструкциях лирическому субъекту. Такая грамматическая струк­тура текста создает впечатление безличной, подавляющей, вечной стихии рока, перед которой бессильна и которой всецело подчинена отдельная человеческая личность. Романтическая идея трагического одиночества человека в мире находит в стихотворении Лермонтова свое воплощение не только в лексике, но и — едва ли не с большей выразительностью — на уровне «поэтической грамматики».

Анализ семантики местоимений,выявление смысла смены их лица, числа, падежа или класса — обязательный компонент ана­лиза лирического стихотворения. От правильной трактовки семан­тики местоимений зачастую зависит адекватность понимания по­этического текста.

Одни и те же местоимения в разных контекстах могут приобре­тать диаметрально противоположное значение. Так, различное се-

¹ См. об этом подробнее: У с о к И. Е. Время в лирике Лермонтова // Искус­ство слова. — М., 1973. — С. 151—160.

мантическое наполнение местоимений «ты» и «Вы» в поэтиче­ских текстах может стать предметом специального рассмотрения. Общеязыковое противопоставление «ты» и «Вы» подразумевает разную степень дистанции между говорящим и адресатом. Обра­щение на «ты» предполагает фамильярную близость, почтительное «Вы» — достаточно далекие отношения. В стихотворении А. С. Пуш­кина «Ты и вы» это противопоставление («Пустое вы сердечным ты I Она, обмолвясь, заменила») получает дополнительные кон­нотации: «Вы» — знак обезличивающих, внешних, светских от­ношений между героями, «ты» — знак иного, не светского, а глубокого и скрытого человеческого плана отношений («И гово­рю ей: как вы милы! / И мыслю: как тебя люблю!»).

В цикле А. Блока «Кармен» — два типа обращений к героине. В одних стихотворениях поэт обращается к ней на Вы («Сердитый взор бесцветных глаз. / Их гордый вызов, их презренье. / Всех ли­ний — таянье и пенье. / Так я Вас встретил в первый раз»), в других — на «ты» («Ты — как отзвук забытого гимна / В моей черной и дикой судьбе»; «Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь»; «Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен»). Автору книги пришлось столкнуться с тем, как читатель-иностранец, исходя из общеязыкового противопоставления «ты» и «Вы», предположил, что в первом случае создается высокий, во втором — сниженный образ героини. В действительности же дело обстоит совсем иначе. Первое стихотворение — воспоминание Блока о первой встрече с певицей Л.А.Андреевой-Дельмас, исполнительницей роли Кар­мен, в зрительном зале. И в этом случае обращение на «Вы» — этикетная форма общения с малознакомым человеком. В других стихотворениях герои — не актриса Л. А. Дельмас и А. Блок, а Кар­мен и Поэт; здесь происходит переход от биографической реаль­ности к высокому поэтическому плану действия.

С разной степенью семантической осложненное™ могут упо­требляться и неопределенно-личные местоимения. В лирике сим­волистов обилие таких местоимений способствовало созданию впе­чатления ирреальности, загадочности:

Кто-то близко ходит, Кто-то нежно стережет, Чутких глаз с меня не сводит, Но не подойдет.

(Ф.Сологуб. «Час ночной отраден...»)

Кто-то шепчет, поет и любуется, Я дыханье мое затаил, — В этом блеске великое чуется, Но великое я пережил...

(А. Блок. «Не легли еще тени вечерние...»)

Иную трактовку получает неопределенно-личное местоимение в стихотворении А. Ахматовой «Отрывок» (1912):

...И кто-то, во мраке дерев незримый, Зашуршал опавшей листвой И крикнул: «Что сделал с тобой любимый, Что сделал любимый твой!

Словно тронуты черной, густою тушью

Тяжелые веки твои.

Он предал тебя тоске и удушью

Отравительницы-любви.

Ты давно перестала считать уколы — Грудь мертва под острой иглой. И напрасно стараешься быть веселой — Легче в гроб тебе лечь живой!..»

Я сказала обидчику: «Хитрый, черный, Верно, нет у тебя стыда. Он тихий, он нежный, он мне покорный, Влюбленный в меня навсегда!»

Местоимение кто-то в этом стихотворении — номинация «не­зримого» собеседника героини. На первый взгляд роль подобной номинации та же, что и у символистов: создание ирреальной, таинственной атмосферы. По мнению В.В.Виноградова, героиня стихотворения говорит с «сочувствующей природой»¹. Однако не менее вероятно предположение, что оба голоса — и первая репли­ка, и ответ на нее — принадлежат самой героине, знающей о своей любовной драме и пытающейся уйти от собственного понимания. Тогда кто-то, кого героиня называет обидчиком, хитрым, черным, — это объективированная часть ее собственного «я».

В стихотворении В. Маяковского «Послушайте!» неопределен­но-личные местоимения также выступают в роли номинации пер­сонажа стихотворения («Значит — это кому-нибудь нужно? / Зна­чит — кто-то хочет, чтобы они были? / Значит — кто-то назы­вает эти плевочки жемчужиной?»). В них нет никакой загадочности или таинственности: это любой человек, кто угодно. Смысловая функция подобной номинации — создание предельно обобщенно­го и в то же время отделенного от автора лирического героя — носителя высокой романтической точки зрения.

В стихотворении Б. Пастернака «Ночь» неопределенно-личное местоимение возникает в восьмой строфе, в последней трети тек­ста, и выполняет новые, по сравнению с указанными, смысло­вые функции:

Виноградов В.В. О поэзии Анны Ахматовой // Виноградов В.В. Поэти­ка русской литературы. — М., 1976. — С. 451.

Кому-нибудь не спится В прекрасном далеке На крытом черепицей Старинном чердаке.

Он смотрит на планету, Как будто небосвод Относится к предмету Его ночных забот.

Не спи, не спи, работай, Не прерывай труда, Не спи, борись с дремотой, Как летчик, как звезда.

Не спи, не спи, художник, Не поддавайся сну. Ты — вечности заложник — У времени в плену.

Неопределенно-личное местоимение начинает в этом отрезке цепочку номинаций, относящихся к одному персонажу: кому-ни­будь—он—художник—ты. Последовательность называний — движе­ние от неопределенности к определенности, к узнаванию. Посте­пенное укрупнение плана находит свое выражение и в смене грам­матических чисел в тексте (в приведенных заключительных строфах используется только единственное число). А в первой части (про­странственный план ее — взгляд с высоты: земля, увиденная летчи­ком в ночном полете) господствует множественное число:

Под ним ночные бары, Чужие города, Казармы, кочегары, Вокзалы, поезда.

В пространствах беспредельных

Горят материки.

В пожарах и котельных

Не спят истопники.

Рассмотрим смысловую функцию местоимений в стихотворе­нии С.Есенина «Не жалею, не зову, не плачу...»:

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком,

И страна березового ситца Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий, ты все реже, реже Расшевеливаешь пламень уст. О, моя утраченная свежесть, Буйство глаз и половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя? Иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льется с кленов листьев медь... Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.

Смысловая структура текста строится на отождествлении чело­веческой жизни и природного цикла времен года (см. также ана­лиз стихотворения О. Берггольц «Бабье лето»). Опорные слова текста принадлежат одновременно к двум тематическим полям — при­родное и человеческое.Так, лексика, связанная с темой «осень» (увяданье, золото, холодок, тленны), относится и к теме «старость». Лексика, связанная с темой «весна» (белые яблони, дым, пламень, свежесть, половодье, весенняя рань и т.п.), входит также в темати­ческое поле молодость.

В словаре стихотворения шесть местоимений: всё, я, ты, моя, мы, все. За исключением местоимения всё, остальные по несколь­ку раз повторяются в тексте (соответственно 3, 4, 2, 2, 2 употреб­ления), что указывает на их безусловную значимость. Для семан­тической композиции текста важно, что местоимения с собира­тельным значением (всё и все) и множественного числа (все мы) появляются в начале и в конце текста, а в средней части наиболь­шее значение приобретают местоимения единственного числа я и ты: лирический сюжет развивается от обобщенности к конкрети­зации, индаввдуалъной судьбе («Всё пройдет» — «Я не буду боль­ше молодым»), а затем вновь приходит к обобщению, но теперь это уже не безличное, отделенное от поэта «всё», а объединяю­щее поэта и природу, поэта и любого другого человека «все мы».

В средней части стихотворения трижды повторяется обращение ты (семантика местоимения постоянно расширяется): ты... серд­це, тронутое холодком, дух бродяжий, жизнь моя. Молодость, не­посредственность и острота восприятия жизни, счастье, весна, страсть — таков круг значений, тесно связанных в сюжете стихо­творения с местоимением ты. Но все эти значения связаны еще с одной темой — темой утраты (не так уж будешь биться; утрачен­ная свежесть; все реже, реже; иль ты приснилась мне).

Становится очевиден глубинный смысл сопоставления я и ты в тексте стихотворения: поэт говорит о собственной жизни, о своей молодости как о еще близком, но уже чужом, отходящем, уже переставшем быть частью его «я». Поэт отделяет себя от собствен­ного прошлого, от всей ушедшей жизни. Его «душа» лишается прежней внутренней цельности, но все-таки сохраняет единство с природным миром: последнее все мы в заключительной строфе — не только обобщение человеческой судьбы, но и установление тождества между «человеческим» и «природным» («Тихо льется с кленов листьев медь...»).

Заключительное ты («Будь же ты вовек благословенно, / Что пришло процвесть и умереть») — это и последняя степень само­отчуждения (не только жизнь человека, но вообще все, что живет и умирает), и утверждение непреходящего единства человеческо­го и природного начала (на лексическом уровне оно поддержива­ется словами с положительными коннотациями, сопровождаю­щими тему «старости-осени»: с белых яблонь дым, увяданья золо­том, листьев медь, вовек благословенно).

В рассмотренном стихотворении чередование грамматических лиц вскрывает смысловые пласты, не очевидные на уровне тема­тических полей.

Приведенные здесь образцы анализа «поэтической граммати­ки», в которых раскрывается временная, пространственная и субъектная организация лирических стихотворений, конечно, не исчерпывают всех содержательных возможностей данного уров­ня. Описание системы чисел, времен, лиц, родов, видов, паде­жей во внутреннем мире данного текста, осознание их роли в его смысловой структуре должно стать необходимым компонен­том анализа лирического стихотворения, интерпретации его смысла.

Литература

Распаров М.Л., Дозорец Ж.А., Ковтунова И.И., Кожев­никова Н.А., Красильникова Е.В., Панченко О.Н., Скула-чева Т.В. Очерки истории языка русской поэзии XX в.: Грамматиче­ские категории. Синтаксис текста. — М., 1993.

Жолковский А. К. Бродский и инфинитивное письмо: Материалы к теме // Новое литературное обозрение. — 2000. — № 45. — С. 187—198.

Ковтунова И.И. Поэтический синтаксис. — М., 1986.

Корман Б.О. Практикум по изучению художественного произведе­ния. — Ижевск, 1977.

Л о т м а н М. Ю. Именной и глагольный стили // Учебный материал по анализу поэтических текстов. — Таллин, 1982. — С. 146—165.

Панченко О. Н. Движение поэтического слова // Вопросы литера­туры. - 1981. -№ 1.

Ш а п и р М. И. «Грамматика поэзии» и ее создатели // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. - Т. 46. - № 3. - 1987. - С. 221-236.

Щ е р б а Л. В. Опыты лингвистического толкования стихотворений: II. «Сосна» Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом // Щер-баЛ.В. Избранные работы по русскому языку. — М., 1957. — С. 98—99.

Якобсон Р. Поэзия грамматики и грамматика поэзии // Семиоти­ка. - М., 1983.

Мы поможем в написании ваших работ!