Стихотворения и рассказы. Вступительная статья В. Резвого 21 страница



“Я так устала, так утомлена!”

 

Уже вдвоем вы мчались в холод черный,

В протяжных тусклых окликах гудка,

И фонари, как огненные зерна,

Навстречу вам неслись издалека.

 

О, нежность! Огнеликие потери

Невозвратимой. Поцелуй — колюч.

И вот бесшумно отворяет двери

Друг всех беспутных, ты, —

французский ключ!

 

Тепло жилья и первое объятье,

И грозно зазвеневшая душа.

Ты сбрасываешь золотое платье,

Ты смело говоришь: “Я хороша!”

 

И падают колючие минуты,

Как капли зноя в скошенный ковыль,

А за окном, где стынет холод лютый,

Уже гудком хрипит автомобиль.

 

Шоффер продрог. Тревожный,

троекратный

Условный рев зовет из темноты.

Ты отмечаешь кротко: “Ты —

развратный!”

Он просто отвечает: “Как и ты!”

 

Летящий путь. Уже вооруженный

Спокойствием, он думает, дрожа:

“Весь город спит. Храпят в перинах жены,

И рядом с ними честно спят мужья…

 

Пусть спят! Зато у них спокойна совесть,

А ты всегда на шатком острие…”

…И полусонно вспоминает повесть

О бедном кавалере де Гриэ.

 

 

1929. № 56 (2601), 3 марта. С. 3.

 

 

ГАВАЙСКАЯ ПЛАСТИНКА

 

 

И сегодня, как раньше,

Струнной россыпи в лад,

Пел и плакал над банджо

Желтолицый мулат.

 

Стон на стон отвечал. Стон

Умолял о любви!

И запенился чарлстон

Золотой, как “аи”.

 

И под посвист матросский,

Под вопивший гавот,

Вздрогнул лаковым лоском

Обнаженный живот.

 

Застонал и затопал

Зал от ног и от губ,

И картечью синкопы

Вылетали из труб.

 

И маэстро просунул

В их летящий обвал

Чернокожей плясуньи

Красногубый оскал.

 

И в приказе и зове,

Над эбеном щеки,

Завращались бесовьи

Неживые белки.

 

Чую, бледен и робок,

Дрожь от бедер до плеч:

О закате Европы

Торопливая речь!

 

Над усталой зевотой

Отмирающих лет, —

Панихида гавота

И щелчки кастаньет!

 

 

1929. № 123 (2623), 12 мая. С. 3.

 

 

ПОЕДИНОК

 

 

Я не зову ее любимой,

Но иногда, могу ль сказать,

Бывают мне необходимы

Ее зеленые глаза.

 

Прозрачность в них почти морская

И холодок, как лезвие,

Когда, ресницы опуская,

Мой взгляд, как шпагу, отобьет.

 

И вновь подымет их, и снова

Идет опасная игра…

Так развлекался Казанова,

А я прошу лишь coup de grace,

 

Последний взгляд — удар последний,

Зрачка отточенный визит,

Что через вымыслы и бредни

Мне сердце насмерть поразит!

 

О, поединок бессловесный,

Не замечаемый никем…

Не защищайся, враг чудесный,

Я отступаю в па-ни-ке!

 

Чтоб закричать прошедшей мимо,

Чтоб удержать ее, сказав,

Что мне, как жизнь, необходимы

Ее зеленые глаза.

 

 

1929. № 157 (2657), 16 июня. С. 2.

coup de grace — последний удар (фр.).

 

 

ЗОРКИЕ МГНОВЕНЬЯ

 

 

Если пьяной ночи вьюга

Обескрылит, как нужда, —

Обопрись на руку друга

И по городу блуждай.

 

В незнакомые кварталы

Дальних улиц загляни,

Где предместье начертало

Фабрик красные огни.

 

Где над ними зарев розы,

Где прохожий хмур и строг,

Где нежданно паровозы

Вылетают из-под ног…

 

И негаданно, внезапно,

Словно рознят тайный круг,

Ты услышишь новый запах,

Новый шелест, новый звук!

 

Эти зоркие мгновенья,

Этот штиль, зовущий шквал, —

Приближеньем вдохновенья

Федор Тютчев называл.

 

 

1929. № 321 (2821), 1 дек. С. 3.

 

 

<НОВОРОЖДЕННЫЙ ГОД>

 

 

Лишь ночь — таким он мнится нам,

Прелестной милой крошкой…

Он не по дням, а по часам

Растет и… шмыг в окошко.

И утром он уж паренек,

А в полдень — нос в газеты:

— А ну-ка, что в гирляндах строк

Поют о нас поэты?

 

И вот — свершеннолетний он,

Он — Год. Он — Тридцать Первый,

В дела да в случаи влюблен,

Начнет трепать нам нервы,

Опять в заботы погрузит,

Опять нас бросит в стужу,

Весь прошлогодний реквизит

Он вытащит наружу.

 

Но в эту ночь он лишь — бэбэ,

Он — милка, он — малютка…

О, детка-крошечка, тебе

Певучих строчек шутка.

Твой детский образ берегу,

Твой очерк детки-душки,

И говорю тебе: “Агу,

Агусеньки, агушки”.

 

Мы нянчим в эту ночь тебя,

Мы не желаем клянчить,

А завтра, радуя, губя —

Уж ты нас будешь няньчить.

Ты появился над землей,

Ну, дай же ручки, здравствуй…

— Агу, младенец дорогой,

Год Тридцать Первый, здравствуй.

 

 

1931. № 1 (3203), 1 янв. С. 1;

подпись: “А. Арсеньев”.

 

 

КТО НЕ ЛЮБИТ

НОВОГОДНЕЙ ВСТРЕЧИ?

 

 

Сколько лет встречаем этот праздник

На чужбине, в стороне чужой,

Все сердца волнует он и дразнит

Обещаньем увезти домой.

 

В эту ночь мы снова верим свято,

Что прекрасна жизнь и молода,

Что она тропинкою покатой

Двинет вспять ушедшие года.

 

Что опять мы все помолодеем,

Позабудем утомленья дрожь,

И над Роком, сумрачным злодеем,

Вновь восторжествует молодежь.

 

Кто не любит новогодней встречи?

Мчит она, как майская гроза…

Этот блеск, веселье… Эти речи

И почти поющие глаза!

 

Пусть мы с ней становимся лишь старше,

Пусть весь шум лишь нежная мечта, —

В новогоднем окрыленном марше

Вечно юной силы красота!

 

— С Новым Годом, милый, с новым счастьем! —

Шепчут нежно женщины друзьям,

И глаза их светятся участьем,

И глаза ответно льнут к глазам.

 

— С прежним счастьем, с новым милым годом! —

Отвечает женщине любовь,

И не верит будущим невзгодам, —

Верит в счастье молодая кровь.

 

В каждом сердце: “Год неплохо прожил,

Ведь и счастье было меж забот.

Слава жизни! Помоги мне, Боже,

Так прожить и наступивший год!”

 

Сколько лет встречаем этот праздник,

Всё ж надежды истина проста:

— Каждый год нас не напрасно дразнит

Возвратить в родимые места.

 

Пусть дороги наши вьюга лижет.

Пусть мой друг в раздумии поник, —

Верю я, что с каждым годом ближе

Вожделенный и счастливый миг!

 

 

1931. № 1 (3203), 1 янв. С. 15.

 

 

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

 

 

Облака, как белые гондолы

Лучезарных голубых лагун…

Стаял снег и зеленеют долы,

Отовсюду слышен звон веселый,

Звон весенних серебристых струн.

 

Сны зимы растаяли, как иней,

Словно иней — верба зацвела…

Даль одета вуалеткой синей,

Стерта резкость, стерта четкость линий,

Всюду дымка легкая легла!

 

Взоры женщин ласковей, бездонней,

И пьянят тревожнее вина…

От истомы замирая, стонет

Наше сердце… В голубой короне

Шествует красавица Весна!

 

Вешний ветер вьется, куролесит,

Оживает пробужденный лес…

В эти миги даже старец весел,

И повсюду на “Христос воскресе!”

Слышим мы: “Воистину воскрес!”

 

 

1931. № 96 (3298), 12 апр. С. 1;

подпись: “Н. Арсеньев”.

 

 

НА МОГИЛЕ

 

 

Вечная память и вечный покой.

Звон похоронный, печальное пенье…

Крестит священник дрожащей рукой

Гроб — обиталище вечного тленья.

Лица склонились и плачут глаза…

Благоухание ладана. Стоны.

А над могилой — небес бирюза,

Липы зеленые, тихие клены.

Голубь серебряный носится там,

Голубь, — он символ бессмертного духа,

Он от земли полетел к облакам,

Маленький, точно блестящая муха.

Выше и выше! Над облаком. Над

Солнцем, сливаясь с лучистой короной!

Взмахи кадильные робко звенят.

Лица склоненные. Возгласы. Стоны…

Люди хоронят умерших. В слезах

Гроб опускаем в могильную прорубь.

Что же возносит на белых крылах

Ласковый, радостный, огненный голубь?

Душу уносит блестящий летун

В небо, над ним, — в голубую пучину!

Смерть проповедует — трус или лгун,

Мы же, поэты, не верим в кончину.

Ладан — печаль опаленных сердец.

Лица склоненные. Тихое пенье.

Скрыто безумие в слове конец,

Если не верить в сигнал воскресенья.

 

 

1931. № 246 (3448), 12 сент. С. 4.

Ст-ние посвящено памяти Владимира Алексеевича Казем-Бека (14.02.1892, Казань — 4.08.1931, Харбин), “доктора-бессребреника”; умер, заразившись дифтерией от больной девочки. Имя Казем-Бека было присвоено двум харбинским больницам.

 

 

БЛИННАЯ БАЛЛАДА

 

 

С хрусткой корочкой

Да с икорочкой, —

Маслянистый блин,

Разгони мой сплин!

 

Гей, приличная

Снедь балычная,

Закусь сочная,

Непорочная!..

 

С разным соусом

И с анчоусом,

Да с селедочкой, —

Чтоб под водочку!..

 

Снова градусам,

Сердце, радуйся,

Брось-ка думочку,

Да — за рюмочку!

 

Блин с припекою

В пасть широкую

Опускаю я,

Выпиваю я!..

 

Рюмка около,

Значит, — соколом,

А без Троицы —

Дом не строится!

 

До шести не счесть, —

Потеряешь честь.

Как заплаточка, —

Вся десяточка!

 

Дальше — сызнова,

Блин-то вызволит,

С хрусткой корочкой

Да с икорочкой!

 

Не напраслина, —

Нынче Масляна,

Горы блинные,

Дни былинные!

 

Ем не просто я,

Жажду тоста я, —

Ем с тенденцией,

Жду сентенции.

 

Революцию,

Ведьму куцую,

Каждым пикулем

В морду тыкаем:

 

— Вот не слушали б,

— Так и кушали б,

— В “рай” затопали, —

— Вас и слопали!

 

Бросьте, нытики,

О политике

Разбазаривать,

Растабаривать!..

 

Перелаетесь,

Поругаетесь,

И напраслиной —

Канет Масляна!

 

Ведь немыслимо

Вечно с письмами,

Вечно с жалобой —

По редакциям.

 

Надлежало бы

Не по фракциям,

Не по группочкам,

Переулочкам…

 

Впрочем, что ж то я…

Воля Божия:

В лес — одной ногой,

По дрова — другой…

 

Выпьем, гражданин!

Остывает блин

С хрусткой корочкой,

Да с икорочкой.

 

С разным соусом,

Да с анчоусом,

Да селедочкой, —

Чтоб под водочку!

 

 

1932. № 63 (3619), 7 марта. С. 3;

подпись: “Сеня Смелов”.

 

 

ШТУРМ ХАРБИНА

 

 

Защитники — на земляных валах,

Но враг подполз и бросился на приступ,

И через час борьба кипит в домах,

Борьба за пядь, за шаг, за каждый выступ!

 

Но по стенам карабкается враг,

Врываясь в окна, гонит нас на крыши,

И остановлен отступленья шаг, —

Ведь только небо, только небо выше!..

 

Лишь водное мерцание кругом,

Да тишина — безмолвие колодца!

И город, опозоренный врагом,

На милость победителя сдается.

 

Вода, вода, зеленая вода…

Журчание и плеск случайных весел…

Надолго ль рок, зловещая беда,

В твои объятья бедный город бросил!

 

Плывущий труп глядит в голубизну

Пустых небес, откоротав земное.

Качаясь, плот со скарбом проскользнул,

Напоминая о ковчеге Ноя.

 

Всё тянется теперь к сухим клочкам

Земли, рекой у города отнятой,

Но нет конца напору и скачкам

Стихии яростной и необъятной.

 

И вот за кровли уцепилась жизнь

Рукой, сведенной судорогой горя.

Пусть гнется цинк, но ты виси, дрожи,

И знай одно, что под тобою — море!

 

Глаза детей из окон слуховых,

Тряпье на крышах, мокрые матрацы,

Но кто из нас к несчастьям не привык, —

За жизнь свою мы научились драться!

 

На звонкой кровле примус загудел, —

Одна душа уже в спасенье верит! —

И чей-то крик несется по воде:

— Бог вызволит — река стоит на мере!

 

Сбывает ужас, убывает дрожь,

Смелей глаза, осмысленнее взгляды.

Спеша на помощь, наша молодежь

Организует первые отряды.

 

И снова ночь. Бескрайность тишины

И блеск воды под редкими огнями.

Прислушиваясь к шепоту волны,

Безгласный город терпеливо замер.

 

И спит — не спит. Так побежденный ждет,

Ждет, не дыша, надменной мести вражьей.

Вода внизу, как часовой, бредет,

Мы пленники, и ты, река, — на страже!

 

Нельзя ее движенью не внимать,

Внизу — конец, внизу гудит пучина.

На кровлях спят… И Бога просит мать

За крошку-дочь и за малютку-сына.

 

 

1932. № 228 (4053), 21 авг. С. 4.

Летом 1932 из-за большого паводка на реке Сунгари в Харбине произошло сильнейшее наводнение, сопровождавшееся эпидемией холеры.

 

 

Из приложения

“Юный читатель Рупора”

* Гостил я у старушки, *

 

Наташе

 

 

Гостил я у старушки,

У бабушки Яги;

Живет в лесу, в избушке,

Спина кривей дуги,

 

Весь день не слазит с печки,

Ужасно плох обед.

В избе не только свечки,

Но спичек даже нет.

 

И я, ничуть не струся,

У бабушки спросил:

— Должно быть, ты, бабуся,

Совсем лишилась сил?

 

Куда ступу девала

С пестом и помелом,

В которой ты, бывало,

Неслась в лесу густом?

 

Она: “Пройдусь и пешей,

Велик ли чин Яги:

Ступу-то отнял Леший

За старые долги.

 

Изба без курьих ножек,

В овраг сползает сруб:

Из них, лукавить что же,

Я год варила суп.

 

Иль гибнуть с голодухи,

Лишь травка на обед…

И так-то у старухи

Совсем здоровья нет!”

 

Гляжу, под лавкой вилы,

В углу топор торчит…

— Ты девочек ловила

И жарила в печи?

 

— Пустые, парень, слухи,

А ты, чай, грамотей!

И пальцем, верь старухе,

Не трогала детей.

 

Питалась травным соком,

Да кушала кору,

И только ненароком

Пугала детвору. —

 

Молчит. На темной печке

Жует пучок травы.

Над нею, словно свечки,

Горят глаза совы.

 

И кот, большой котище,

Зеленоглазый кот,

О грудь старухи нищей

Лениво спину трет.

 

Идет и песню тянет,

Ну, прямо жаль до слез!

И дал я старой пряник

И пару папирос.

 

 

1928. № 5 (2175), 7 янв. С. 17.

Посвящение — Наталья Арсеньевна Митропольская (1920–1999), дочь Несмелова и Е.В. Худяковской (1894–1988).

 

 

БРАТИШКА-ТРУСИШКА

 

 

Похожая на точку

по песочку

ползет букашка.

 

На букашку смотрит мальчугашка.

 

Румян очень,

На ножках прочен,

В одной руке лопатка,

В другой — лошадка,

А в глазах

страх.

 

Букашка глазастая,

рогастая,

не пчела, не паук —

необыкновенный страшенный жук.

 

Паренек —

на пенек

и ревет…

— Мама, это… медведь.

Это что за бяка.

Может быть, это собака.

 

Прибежала мама

и прямо

(Володя кричит: не тронь.)

жука на ладонь.

 

Такая храбрая мама.

 

И говорит:

— Перестань реветь,

это вовсе не медведь,

это жучок медведка,

случается в саду нередко,

симпатичный и добрый жук.

 

А сестренка, —

ее зовут Ганна, —

очень тонко

высмеяла мальчугана:

 

— У меня братишка —

тру…

тру…

трусишка.

 

 

1928. № 97 (2267), 15 апр. С. 14.

 

 


Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 226; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!