Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 33 страница
Семантические модели более абстрактны, чем образы-в-памяти. Модель — это множество объектов, но я еще никак не охарактеризовал эти объекты; я сказал только, что это не образы. Не противореча духу селективной гипотезы, мы могли бы рассматривать их как потенциальные, еще не сформированные образы. Или же, в соответствии с более лингвистически ориентированной
240
интерпретацией, модель можно рассматривать как исходный отрывок плюс все возможные его продолжения. По мере чтения отрывка мы строим образ-в-памяти, позволяющий сузить множество возможных продолжений.
Рассмотрим модели с точки зрения автора. Торо писал данный отрывок, имея нечто в виду. Если он строил его как описание реальной сцены — то есть если его модель содержала только одну репрезентацию единичного положения дел, — то не трудно представить, как он пользовался этой моделью, чтобы каждое написанное им предложение было истинно. С другой стороны, если Торо писал по памяти, он скорее всего забыл массу конкретных деталей; в таком случае его модель содержала более одной репрезентации, совместимой с образом-в-памяти, и все же он мог воспользоваться своей моделью, чтобы каждое написанное им предложение было истинно.
Семантические модели обычно рассматривают именно в таком ключе. Считается, что модель задана заранее, а предложения, выражающие разного рода факты, могут затем оцениваться как необходимо или возможно истинные или ложные относительно этой модели. Короче, автор использует семантическую модель для выбора истинных описательных предложений.
|
|
|
Теперь рассмотрим семантические модели с точки зрения читателя. Изначально он имеет лишь самую общую модель (если она вообще у него есть). Читателю дан текст, то есть цепочка описательных предложений, а не модель. Он должен найти совместимую с этими предложениями модель (включая и авторскую). Основное предположение читателя должно состоять в том, что данные ему предложения истинны. Тогда его задача строго образа задаче автора: читатель использует истинное описательное предложение для выбора модели [8].
Текстовые концепты. Итак, я представил два способа характеризации того, что происходит при чтении отрывка дескриптивной прозы. Поскольку они кажутся различными, может возникнуть вопрос, какой из двух способов правильный? Я утверждаю, что правильны оба.
Читатель располагает и образом-в-памяти, и моделью. Они служат взаимосвязанным, но различным цепям. Образ-в-памяти выступает как ментальный суррогат самого описательного отрывка; это историческая запись, точная ровно в той мере, в какой она содержит всю информацию, заключенную в отрывке, и только ее. Модель же, напротив, сохраняет мысль открытой будущим возможностям. Важность ее можно проиллюстрировать следующим способом2: восстановите ваш образ описанной Торо сцены и попытайтесь определить, был ли там снег. В отрывке снег не упоминается и, если ваш образ-в-памяти точен, то в нем снега также не будет. Поэтому если бы вы располагали только образом,
|
|
|
241
то на вопрос о снеге вам бы пришлось ответить «нет». Однако вы знаете: тот факт, что Торо не упомянул снег в приведенном выше отрывке, еще не значит, что снега вообще не было. Если же вы ответите «да», то вы слишком далеко выйдете за пределы данной вам информации. Ничто не мешает следующему предложению звучать так: Та зима была бесснежная. Все, что вы можете сказать о снеге — это Возможно, там был снег, но я этого еще не знаю.
Что же следует из вашего незнания? Если бы вы смотрели на реальную сцену и вас спросили, есть ли там снег, вряд ли вы затруднились бы ответить. Чтобы знать, чего вы не знаете, вы должны располагать какими-то мыслительными механизмами, дополняющими образ-в-памяти. Таким дополнительным механизмом и является семантическая модель, отличающаяся от реальной сцены тем, что она представляет собой целое множество репрезентаций альтернативных положений дел, из которых одни содержат снег, а другие — нет. Епископ Беркли как-то сказал, что абстрактных идей быть не может, так как идеи — это образы, а образы всегда конкретны; не бывает образов, в которых одновременно есть снег и нет снега. Чтобы ответить на аргументы Беркли, мы должны дополнить образы моделями. Модели, по определению, содержат альтернативные репрезентации, которые несовместимы друг с другом.
|
|
|
Образы, будучи хранилищем информации, содержащейся в предшествующем дискурсе, принадлежат прагматической теории языка. Это значит, что разные предложения могут служить для построения одного и того же образа, а одно и то же предложение может в разных контекстах порождать разные образы. Как человек строит образ по данному отрывку в данном конкретном его употреблении? — вот центральная проблема всякой прагматической теории языка. Модели, с другой стороны, представляют механизм приписывания истинностных значений, и в этом качестве они принадлежат семантической теории языка. Здесь нет противоречия. Образ, как и тот текст, который он позволяет нам запомнить, — это конкретный образ, который соотнесен с конкретным списком критериев для выбора модели, совместимой с этим списком3.
|
|
|
Итак, запоминание прозаического отрывка зависит от двух взаимно дополнительных и поддерживающих друг друга процессов; один из них — конструктивный и конкретный, другой — селективный и абстрактный. Конструктивный процесс сохраняет задаваемые отрывком критерии для выбора абстрактной модели, состоящей из множества всех потенциальных положений дел, которые могут удовлетворить этим критериям.
Комбинацию «образ/модель», возникающую в процессе чтения, я буду называть «концептом» отрывка у читателя, а конструктивные/селективные процессы, участвующие в его построении, — «синтезом» этого концепта. Если под экстенсионалом концепта
242
понимать множество объектов, являющихся частными случаями этого концепта, то модель у читателя соответствует экстенсионалу его концепта отрывка; если под интенсионалом концепта понимать те знания, которыми должен располагать читатель для нахождения его экстенсионала, то образ у читателя соответствует интенсионалу его концепта отрывка. В этом отношении концепт читателя для конкретного текста похож на сентенциальные и лексические концепты, используемые в его синтезировании. Но поскольку не все концепты эквивалентны, то в случаях, где возможна путаница, я буду называть концепт текста у читателя «текстовым концептом».
С этого места я начну говорить о метафоре. Я мог бы утверждать, что метафора ставит апперцептивную проблему; в конце концов я приду к этому утверждению, но пока что мое описание еще неполно в очень важном отношении.
Понимание. Изучение понимания при чтении — это нечто большее, чем просто изучение того, как читатель выделяет информацию путем дешифровки, синтаксического анализа и интерпретирования текста, или того, как он использует эту информацию для построения образа отрывка, который позволит ему выбрать модель возможных продолжений этого отрывка. Это также должно быть и изучение решения задачи [34], при котором все, что читатель знает о мире или о способах использования текстов, может быть употреблено им как подспорье в определении того, какой концепт имел в виду автор, когда он выбрал данные конкретные предложения? Чтобы понять отрывок, читатель должен соотнести синтезируемый текстовой концепт с общим фондом своих знаний и представлений.
Основания. Весьма распространенным является мнение, что мы понимаем предложение, если знаем условия, при которых оно может быть истинно. Есть веские основания считать эту точку зрения слишком узкой, но давайте пока отнесемся к ней серьезно. Она предполагает, что вам заранее уже известно очень многое из того, о чем говорится в предложении; от вас ожидается, что вы будете выделять в ваших знаниях условия истинности предложения. Психологически это значит, что для понимания предложения вы должны установить отношение верифицируемости между выражаемым в предложении концептом и вашими общими знаниями о мире. Если вы не можете установить это отношение, то вы не понимаете предложение; если никому не удается установить это отношение, то предложение (как предполагается) бессмысленно.
Между текстом и общими знаниями требуется устанавливать более широкое отношение, чем верифицируемость. Каково это отношение и как оно устанавливается — центральная проблема психологии апперцепции. Я не могу предложить ее решения;
243
но, чтобы сделать шаг к будущему решению, рискну сказать, что мы понимаем предложение, если знаем условия его употребления. Эти последние шире условий истинности и могут покрыть большую часть апперцептивных отношений. Я буду говорить об условиях употребления как об «основаниях» автора сказать то, что он сказал; я буду считать> что понимание этих оснований для предложения в большой степени опирается на общие знания и мнения о ситуациях или событиях, сходных с теми, которые заданы в текстовом концепте.
При такой формулировке получается, что неверифицируемые предложения все-таки можно понять, если осознать основания автора к их употреблению. Тем не менее мы не можем полностью отказаться от понятия истины, поскольку читатель не может выявить авторские основания, не будучи готовым принять сказанное за истину относительно авторского концепта. Естественно, в случае отрывков, имеющих буквальное значение, условия употребления не сильно отличаются от условий истинности; но не все, что пишется, задумано для передачи буквального смысла. Тем самым мы должны подробнее рассмотреть презумпцию истинности, из которой исходит читатель.
Презумпция истинности. Я говорил, что выбранная для текста семантическая модель содержит все возможные продолжения этого текста, которые не противоречат ничему из образа-в-памяти. Апперцептивная проблема, скрытая в этой формулировке, заключается в слове «противоречить». Проиллюстрирую это, предположив, что первое предложение из приведенного отрывка Торо звучит следующим образом:
Где-то в конце марта 1845 года я, одолжив топор, поехал на машине в леса у Уолденского озера, неподалеку от места, где собирался построить дом...
Вы сразу же заметите противоречие, поскольку автомобилей в 1845 году еще не было.
Откуда берутся знания, необходимые для обнаружения этого противоречия? Заведомо не из образа-в-памяти. Мне, по крайней мере, представить автомобиль в 1845 году не труднее, чем строить образ продолжения отрывка Торо. Эти знания берутся и не из выбранной для отрывка модели, ибо эта модель — как она была описана до сих пор — ограничивается только образом. Источник противоречия заключен в чем-то ином; где-то в моем фонде общих знаний имеется информация, позволяющая мне заключить, что в 1845 году автомобилей не было. Общие знания должны играть определенную роль в процессе понимания, должны обеспечивать основания того, что написал автор.
Что же происходит, когда мы наталкиваемся на противоречие? Разумеется, система понимания не отключается. Из приведенного примера ясно, что Торо не мог написать такое предложение; его написал тот, кто жил после изобретения автомобиля.
244
Либо мы ошиблись в определении жанра отрывка — возможно, это пародия или научная фантастика — либо в текст вкралась опечатка: вместо «1945» случайно получилось «1845». Это значит, что мы пересматриваем наш концепт отрывка таким образом, чтобы сохранить презумпцию истинности текстового концепта.
Излишне настаивать, что понимание при чтении как-то зависит от общих знаний. Но их участие в понимании часто оценивается неправильно. Мы могли бы, к примеру, рассматривать выбор модели отрывка на только на основе информации, извлеченной из текста, но на основе вообще всей информации, приобретенной человеком в течение его жизни, включая только что прочитанную им часть текста. В некотором смысле это верно, что доказывается вторжением в воспроизведение текста по памяти информации, которая напрямую не входила в текст и не следовала из него. С другой стороны, эта точка зрения не может быть целиком и полностью верной, так как если текстовой концепт данного отрывка не отделен в какой-то мере от всех остальных знаний, то образ-в-памяти не может выполнять свою прямую функцию: в ответ на задание вспомнить текст может быть выдан любой фрагмент предшествующего опыта. Тем самым мы вынуждены предположить, что образ-в-памяти для текста отделен от общих знаний как запись текущего эпизода. Читатель обычно считает, что его знания о реальном мире применимы к тому миру, о котором он читает (если текст не свидетельствует об обратном), но если он смешает эти два мира, он не сможет точно вспомнить текст.
Другая причина, по которой образ-в-памяти не может быть прямо встроен в общие знания, состоит в том, что истинность в модели должна быть отграничена от истинности в так называемом реальном мире или в наших знаниях об этом мире. Литературные критики уже давно спорят о том, в каком смысле произведение художественной литературы в целом, и поэзии в особенности, может оцениваться как истинное или ложное. Некоторые утверждают, что для таких произведений истина и ложь нерелевантны; но я думаю, что Эмпсон [9 (1967), р. 12] находится на правильном пути, когда он говорит: «Суть не в том, что их истинность или ложность нерелевантны, а в том, что от вас требуется представить себе такое состояние ума, в котором они покажутся истинными». В моих терминах это звучит так: принимая их в качестве истинных, читатель надеется прийти к модели, которую имел в виду автор, а уже эта модель может совпадать или не совпадать с тем, что читатель знает или полагает относительно реального мира. Если, как в приведенном примере, утверждение противоречит этим знаниям или убеждениям, мы не можем отвергнуть принятую рабочую гипотезу, что прочитанное истинно в выбираемой нами модели. Мы должны любой ценой держаться за презумпцию истинности. Если мы не хотим отказаться от попытки понять прочитанное, то должны выбрать модель, делаю-
245
щую отрывок истинным — даже если этот выбор требует изрядной находчивости.
К счастью, в этих вопросах наша изобретательность поразительна. Презумпция истинности подвергается тяжелому испытанию, когда читатель сталкивается с той формой юмора, которая строится на абсурдных предположениях. Вот пример (источник неизвестен), любимый детьми:
One bright day in the middle of the night
Two dead boys got up to fight.
Back to back they faced each other,
Drew their swords and shot each other.
A deaf policeman heard the noise
And came and killed those two dead boys.
[букв.: Однажды ясным днем, среди ночи,
Двое мертвых мальчиков затеяли драку.
Спиной к спине они сошлись лицом к лицу,
Обнажили мечи и застрелили друг друга.
Глухой полицейский услышал шум,
Пришел и убил тех двух мертвых мальчиков.]
Такой нонсенс нельзя принять — ни о каком «доверии» тут не может быть и речи. Тем не менее образ можно построить и для этих, с позволения сказать, стихов (мальчики-призраки, стреляющие мечи), а общий сценарий (мальчишеская потасовка привлекает полицию) достаточно знаком, чтобы связать их воедино, несмотря на вопиющие противоречия в каждой строчке. Упорство, с которым читатель старается спасти презумпцию истинности прочитанного (по крайней мере истинности в его модели текста), недооценивать нельзя. Эта презумпция так устойчива, что автор может эксплуатировать ее для достижения разных эффектов, в том числе и юмористического.
Презумпция истинности не ограничена у читателя текстами, передающими объективную истину. Если заглянуть вперед в область метафоры, должно быть очевидно, зачем понадобилось разграничение истины-в-мире и истины-в-модели. Буквальная интерпретация метафоры нелепа, если не ложна — для распознавания метафор необходимо ясное ощущение уместности в контексте и истины-в-мире, и поэтому общие знания должны быть доступны для читателя.
Конечно, не каждое буквально нелепое или ложное утверждение является метафорой; но оно должно быть истинно-в-модели. Как изобретение вымышленного положения дел, так и поиск альтернативной интерпретации, которая могла бы быть истинной в реальном мире, требует от читателя принять важное решение: то, считаем ли мы выражение заржавевшие суставы фигуральным описанием старика или строим образ ржавой машины, может иметь важные последствия для нашего понимания текста. Каким бы приемом ни пользовался читатель для сохранения презумпции истинности, разграничение истины-в-мире и истины-в-модели должно входить в любую общую теорию понимания текста.
246
Метафора ставит апперцептивную проблему. Метафора, ложная в реальном мире, может тем не менее быть добавлена к образу и использована для сужения нашей модели, но она создает напряжение между нашей картиной реального мира и картиной того мира, который имеет в виду автор. Чтобы как можно полнее использовать наши знания о сходных ситуациях в реальном мире, мы пытаемся синтезировать текстовой концепт, как можно более близкий к нашему концепту реальности, — мы пытаемся добавить метафорическую информацию таким способом, чтобы ее истинность как можно меньше противоречила нашему представлению о реальном мире. То есть мы пытаемся сделать мир, который автор просит нас вообразить, похожим на реальный мир (такой, каким мы его знаем) по как можно большему числу оснований.
Если автор говорит, что х есть у, в то время как мы знаем, что х не есть у, мы пытаемся представить себе мир, в котором х есть у. Эта работа воображения сильно облегчается, если в реальном мире х в каких-либо отношениях похож на у, поскольку тогда мы можем считать их сходства основаниями автора сказать, что х есть у. Если он, к примеру, говорит: Человек — это волк, мы можем отдать должное презумпции истинности, приписав людям свойства волков (примерно так же мы бы поступили с предложением Человек — это животное). Если, однако, автор говорит: Тайфуны — это пшеница, будет нелегко одновременно выбрать модель, в которой это предложение истинно, и в то же время сохранить сходство этой модели с реальным миром. Сходства между х и у позволяют нам минимизировать напряжение между нашим текстовым концептом и нашим концептом реальности, тем самым максимизируя возможность использования того, что мы уже знаем.
Очень соблазнительно сделать более сильное утверждение, а именно, что сходства позволяют читателю понять замысел автора и что к текстовому концепту добавляется эта понятая информация — скорее чем буквальное высказывание. К примеру, если автор говорит: Человек — это волк, читатель может понять его в том смысле, что 'Человек похож на волка', и добавить эту информацию к текстовому концепту. Безусловно, попытка понять утверждение Человек — это волк заставляет читателя исследовать те отношения, в которых человек и волк схожи; но добавить утверждение Человек похож на волка к текстовому концепту — значит нарушить презумпцию истинности, которая служит для читателя единственной опорой при определении ментального состояния автора. Человек — это волк — гораздо более сильное утверждение; если автор сказал именно это, читатель должен исходить из того, что именно это он и имел в виду.
Утверждение Человек — это волк фактически ложно. Если оно должно рассматриваться как истинное, это возможно только в том текстовом концепте, который синтезирует читатель. Однако чтобы понять это утверждение, читатель должен ассоциировать
247
его с утверждением Человек похож на волка, или даже еще слабее — Человек кажется похожим на волка (автору). Уподобление не может быть добавлено к текстовому концепту, поскольку автор сказал нечто иное; но именно уподобление — та основа, которая позволяет читателю понять, почему автор мог бы сказать Человек — это волк. Таким образом, читатель синтезирует концепт автора, так же как и концепт того, что тот написал.
Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!