Формирование тендерного нонконформиста

Бем С.

Конструирование гендерной идентичности [1]

В теоретических представлениях о социальном конструировании гендера, преобладавших в общественно-научной литературе последних пяти десятилетий, акцент делался на социализации, ситуационных ограничениях, обусловленных структурой общества, а также на психодинамическом конфликте и на формировании человеком собственной индивидуальности. Первый и второй факторы концентрируются вокруг воздействии культуры на личность, в то время как третий и четвертый отражают то, что происходит внутри психики человека в дальнейшем. Раскрывая содержание этих представлений, а затем выходя за их пределы, мы идем в направлении от анализа гендерных линз в обществе на уровне культуры (что уже рассматривалось в предыдущих главах) к социально-психологическому изучению процессов, при участии которых личность усваивает эти тендерные линзы и тем самым конвенционально выстраивает гендерное «я» или воздерживается от их усвоения и тем самым становится личностью с нарушенным гендером (gender subversive).

Все теории социализации придают особое значение «подгонке» ребенка под некоторый заранее установленный культурный паттерн, или шаблон поведения. Однако, теории социологической и антропологической ориентации, в отличие от теорий психологической ориентации, подчеркивают разные грани этого процесса. Для социологов и антропологов анализ социализации начинается не с отдельного ребенка или отдельной социализирующей фигуры, а на уровне общей потребности социума готовить каждое следующее поколение молодых людей к тому, чтобы каждый из них занял нужное место в общественном устройстве. Так как социальная структура повсеместно базируется на гендерном разделении труда, эта подготовка должна включать в себя гендерно-дифференцированную (разную для мужчин и женщин) «шлифовку» не только трудовых навыков, но также и психики. Дети мужского и женского пола должны формироваться так, чтобы в дальнейшем соответствовать своим очень непохожим взрослым ролям.

<…>

В отличие от социологов и антропологов, для которых отправной точкой анализа гендерной социализации является общественное устройство, психологи изучают этот вопрос на уровне стереотипных гендерных ожиданий самих взрослых членов данной социальной структуры. На этом уровне действует модель самоисполяющегося пророчества. Простейший пример: взрослые, воспитывая детей, обращаются с мальчиками и девочками по-разному, потому что у них имеются гендерно-стереотипные предубеждения о том, что должно быть характерно для мальчика, а что – для девочки. В результате такого различного подхода девочки и мальчики начинают различаться именно в том отношении, которое продиктовано предубеждениями взрослых.

<…>

В отличие от теории социализации и социально-структурной теории, которые, так или иначе, ставят во главу угла вопрос о том, каким образом культура превращает мужское и женское в маскулинное и фемининное, теории психоаналитического направления сосредоточены на том, каким образом психические конфликты детства довершают эту трансформацию. Психоаналитические теории исходят из допущения, что эти психические конфликты возникают всякий раз, когда побуждения ребенка и его желания приводят к появлению эмоциональных проблем.

<…>

В современном демократическом обществе, где люди сами выбирают себе взрослые роли, вместо того, чтобы получать их по назначению на основе каких-то приписанных характеристик, психологическая идентичность имеет первостепенное значение, и это, пожалуй, неизбежно. Идентичность также осознается как нечто, что люди выстраивают сами, а не по требованию других людей в процессе культурной социализации согласно статусу в общественной структуре, или даже вследствие психических конфликтов. Наиболее ранние теории идентичности или совсем игнорировали проблему гендера, или считали идентичность женщины временно неопределенной до тех пор, пока она не сформируется в ореоле идентичности мужчины, который станет ее мужем. В последнее время психологи и социологи, изучающие идентичность, начали рассматривать маскулинность, фемининность и даже сексуальную ориентацию отчасти как результат личностного и осознанного предпочтения, отдаваемого индивидуумом какому-то отдельному аспекту своего «я».

<…>

Каждое из приведенных в начале этой главы четырех теоретических представлений о социальном формировании гендера выдвинуло свои убедительные аргументы в объяснении того, каким образом мальчики и девочки младшего возраста со временем превращаются в маскулинных и фемининных взрослых людей, которые добровольно принимаю те разные – и неравные – роли, уготованные им в андроцентричном и гендерно-поляризующем обществе. Основная суть теорий социализации состоит в том, что взрослая женщина (или мужчина) до некоторой степени является продуктом сопрокосновения ребенка с культурой. Суть психодинамических теорий – в следующем: поскольку процесс социализации сопряжен с необходимостью регуляции естественных импульсов ребенка, психика взрослого человека неизбежно содержит в себе подавленные желания и психические конфликты. Суть теорий конструирования идентичности – в том, что даже маленький ребенок никогда полностью не является пассивным объектом влияния культуры; и дети, и взрослые – активные творцы смысла, в том числе и смысла собственного существования. И, наконец, суть социально-структурных теорий заключается в следующем: по крайней мере, некоторая часть людей, даже достигнув зрелости, ведет себя определенным образом вовсе не потому, что это соответствует их внутреннему миру, а потому, что этого от них требует или наделяет правом их нынешний статус и власть.

Теория линз культуры (the enculturated - lens theory), объясняющая процесс формирования гендерной личности, которая будет приведена ниже, стремится объединить уже упомянутые важные направления и в то же время изучить человека, существующего на протяжении всей его жизни в социальном и историческом контексте, содержащем линзы андроцентризма и гендерной поляризации. Таким образом, задача этой теории состоит в объяснении того, как общество управляет процессом передачи своих линз от культуры к человеку. В общем, речь идет о том, как общество превращает культурное в естественное, то есть природное? В особенности, как общество превращает «гендерное культурное» в природное, трансформируя мальчиков и девочек в маскулинных и фемининных взрослых.

<…>

Процесс инкультурации

Согласно теории гендерной схемы, намеченной в общих чертах в главе 4, в гендерно-поляризующих обществах дети усваивают линзу гендерной поляризации и тем самым формируют себя в рамках определенного гендерного полюса (или гендерной схематизации). В свою очередь, эта усвоенная линза помогает детям становиться конвенционально-гендерными (т.е. вести себя в соответствии с традиционными культурными ожиданиями по отношению к своему полу). Другими словами, при наложении гендерно-поляризующей линзы на социальную реальность дети оценивают различные способы поведения в соответствии с культурными определениями гендерного соответствия и отклоняют поведение, не соответствующих их полу.

Теория гендерной схемы содержит две фундаментальных исходных предпосылки о процессе формирования гендерной личности: во-первых, существуют гендерные линзы, встроенные в дискурс культуры и социальной практики, которые усваиваются ребенком в процессе его развития, а во-вторых, как только эти линзы усвоены, они предрасполагают ребенка, а позднее, взрослого, формировать свою идентичность в соответствии с линзами. Теория, о которой пойдет речь, сохраняет данные предпосылки, но развивает и расширяет значение гендерной схемы в двух существенных направлениях.

Во-первых, к более ранним соображениям добавляется линза андроцентризма. Так как общество является не только гендерно-поляризующим, но и андроцентричным, мужчины и женщины в нем сами становятся андроцентричными и гендерно-поляризованными. Добавление этой второй линзы резко меняет результат усвоения гендерных линз. В то время как раньше считалось, что личность – не более, чем носитель культурной гендерной поляризации, теперь личность представляется глубоко вовлеченной – помимо своей воли – в процесс социального воспроизводства мужской власти.

Во-вторых, более ранняя теория расширена за счет обстоятельного раскрытия процессов инкультурации (окультуривания, приобщения к культуре). Предполагается, что именно они передают линзы андроцентризма и гендерной поляризации от культуры к индивидууму. Модель инкультурации является достаточно широкой для того, чтобы с ее помощью можно было объяснить, как все другие линзы культуры, а не только гендерные, передаются индивидууму. Таким образом, изучение становления конвенциональных в отношении гендера женщин и мужчин является частью более широкой темы – как культурное становится «естественным». Основываясь на этом допущении, я в качестве вводной части своего теоретического анализа конструирования гендерной личности использую более общий анализ двух процессов инкультурации, имеющих решающее значение для превращения культурного в «естественное». Первый – это предварительное программирование повседневного опыта индивидуума с помощью общественных институтов в варианты выбора по умолчанию, или осуществление своего рода «исторической подгонки» индивидуумов под конкретное время и место, а второй – передача подразумеваемых наставлений – или метасообщений – о том, как линзы культуры обычно формируют социальную реальность.

Преобразование культурного в естественное

Предварительное программирование повседневного опыта в варианты выбора по умолчанию в рамках конкретной культуры отчетливо видно при самом поверхностном изучении: дети в разных культурах и разных исторических эпохах формировались как несомненно разные в социальном отношении. Рассмотрим, как опыт детей в современной Америке на уровне среднего социального класса структурируется общественными институтами. Каждый ребенок в возрасте от шести до шестнадцати лет проводит по семь часов в день, пять дней в неделю, сорок недель в году в строго разграниченных по возрасту классах, изучая материал, который часто не имеет прямого отношения ни к ним самим, ни к кому-либо в их группах. А теперь сравним ситуацию в Америке с общественным структурированием повседневного жизненного опыта детей в более традиционной культуре, где основные жизненные навыки приобретаются в процессе ежедневного участия в производительном труде вместе со взрослыми, и где детский каждодневный труд – наравне с трудом взрослых – необходим для экономического благополучия семьи и общества.

Уточним предмет обсуждения. И дети, и взрослые зависят от своего повседневного социального опыта. Этот социальный опыт, в свою очередь, предварительно программируется институционализированной социальной практикой (которая, в свою очередь, создана социальными институтами). Сама же по себе эта практика является всего лишь одной из линз культуры, содержащихся в дискурсе культуры.

При всей важности структурирования повседневного опыта для превращения культурного в естественное, столь же значительным является менее заметный процесс скрытой коммуникации, используемый линзами культуры для организации реальности. Речь идет о передаче культурных ме-тасообщений о том, что является важным, что ценно, на какие различия между людьми и объектами следует обращать внимание, а какие можно проигнорировать; какие параметры оценки сходства или несходства между людьми и другими объектами надо использовать в первую очередь, и так далее, и тому подобное. <…> В отличие от взрослого, знающего другие культуры, ребенок, взрослеющий с самого начала в одной культуре, похож на рыбку из известной пословицы, которая не понимает, что окружающая ее среда – мокрая. В конце концов, какой же ей еще быть?

<…>

В такой степени, в которой ребенок постепенно разгадывает смысл, вложенный в социальные традиции, усвоение культурной информации можно рассматривать, в большей степени как факт активного сбора информации, чем просто ее передачу. В этом случае сама культура выступает в большей степени в качестве текста, который нужно считывать; и читатель этот должен быть активным, создающим смысл – тогда урок будет усвоен.

Синхронный процесс передачи и сбора информации беспрерывно стимулирует активного ребенка, разгадывающего смысл социальных отношений – таким образом он подвергается воздействию культурно значимых социальных явлений. Возьмем для примера наручные часы, отсчитывающие минуты. Знакомясь с ними, примеривая их, ребенок усваивает, что время должно оцениваться точно и что поведение человека должно четко планироваться. В культурах, где время отсчитывается по солнцу и времени года, совсем другое представление о социальной реальности.

В реальности социальная сторона жизни не может быть четко поделена на части: ту, которая заранее структурирует каждодневный опыт, и ту, которая передает культурные метапослания. Вся институционализированная социальая жизнь одновременно включает в себя и то, и другое. Это будет видно из последующего анализа того, как американская семья из среднего класса порождает таких радикальных индивидуалистов, которых антропологи рассматривают как особую категорию – людей с Запада, или даже как особую категорию – американцев.

Процесс формирования американских детей в индивидуалистичных взрослых американцев начинается почти сразу же после рождения. <…>

Американцы постоянно формируют у своих детей будущую идею о том, что их преимущество состоит в автономном «я»; у «я» есть границы, которые нельзя нарушать; у автономного «я» есть потребности, желания и предпочтения, которые следует удовлетворять, как только возможно. Родители, предоставляя детям собственные детские спальни, стуча в их двери перед тем, как войти, и покупая им дневники для записей личного характера вместе с ключами от них, тем самым сообщают детям, что их «я» имеет неприкосновенные границы. Они сообщают, что потребности, желания и предпочтения детей следует удовлетворять. Дети узнают от родителей, что у них есть потребности, желания и предпочтения: родители спрашивают даже у малышей, едва начинающих ходить, чего они хотели бы поесть, и откликаются на любой крик младенцев, относясь к этим звукам как к выражению желания, которое они, родители, постараются выполнить. В других, более социоцентричных культурах, подобные права и привилегии не даются ни детям, ни взрослым.

Строя свои социальные взаимодействия с детьми подобным выраженно индивидуалистичным образом, американские родители делают одновременно две вещи. Во-первых, они помещают детей в социальный контекст, который формирует из них личностей с отчетливо выраженными желаниями и ожиданиями, что эти желания будут удовлетворены. Во-вторых, родители передают детям общепринятую культурную концепцию личности.

Но не только американский ребенок живет в социальном мире, который относится к индивидууму как к фундаментальной единице всей общественной жизни. Взрослый американец живет в социальном мире, который относится к нему точно так же.

Рассмотрим, например, американскую особенность – «уехать в колледж» (going away to college). Если бы в принципе было возможно такое, чтобы любой молодой американец получал престижное высшее образование, не уезжая из дома вовсе или живя недалеко от дома, выражение «поступить в колледж» (going to college) все равно будет означать «уйти в колледж». Учиться в колледже – значит быть отделенным географически, культурно и психологически от тех, с кем молодого человека или девушку связывали узы любви. Таким образом, отделение индивидуума от семьи рассматривается как естественная и желательная стадия развития, а невозможность подобного отрыва – как признак незрелости и препятствие для социальной мобильности.

Рассмотрим американский институт брака и последующего развода. Когда-то брак воспринимался как обязательство супругов жить вместе до последнего дня, а расторгнуть его можно были лишь при исключительных обстоятельствах, если вообще это было возможно. Со временем брак начинает рассматриваться как партнерство с ограниченной ответственностью, сохраняющееся в том и только в том случае, если по существу способствует росту и развитию обоих партнеров. Разводиться стало легче, и не только по закону, но также социально и психологически. И опять отделение – это норма, а трудности способствуют саморазвитию.

Обратимся к американской традиции психотерапии. Очень многие люди из тех, кто может себе это позволить, в настоящее время ищут профессионального совета психотерапевта всякий раз, когда они испытывают чувство неудовлетворенности своей жизнью. Некоторые социологи такие как Роберт Беллах и др. (Bellah et al. 1985) считают психотерапевта значимой культурной фигурой в Америке конца двадцатого века. С точки зрения социологов, распространенность терапии возрастает отчасти потому, что терапевтическая диадапредставляет собой некую разновидность межличностных отношений, обеспечивающих защиту «я» пациента, что является существенным моментом в личной жизни современных американцев. Иными словами, речь идет об отношениях, в которых нет места требованиям или моральным суждениям: приоритет отдается повышению личностной самооценки пациента, а не общераспространенной нормальности взаимоотношений в любой группе большей, чем диада. Опять мы видим: связь желательна тогда и только тогда, если она не является помехой для личности.

<…>

Преобразование гендерного в природное

Подобно тому, как американское общество помещает людей в культурную среду, дискурсы и социальная жизнь которой группируются вокруг линзы радикального индивидуализма, оно также формирует конвенционально-гендерных женщин и мужчин. Происходит это в процессе помещения людей в культурную среду, дискурсы и социальная жизнь которой группируется вокруг линз андроцентризма и гендерной поляризации. В главах 3 и 4 я раскрыла андроцентризм и гендерную поляризацию в некоторых существенных дискурсах западной культуры. В данном случае моя цель – раскрыть андроцентризм и гендерную поляризацию в некоторых социальных практиках. Эта практика программирует различный и неравный социальный опыт для мужчин и женщин; кроме того, она переносит андроцентричные и гендерно-поляри-зующие линзы с уровня культуры на уровень психики индивидуума.

Андроцентризм в американской общественной жизни наиболее ярко проявляется в мире оплачиваемого труда, где большинство женщин все еще подвергаются сегрегации в профессиях, которые сами по себе воплощают все те же три андроцентирных аспекта восприятия женщины, которые обсуждались в главе З. Андроцентричное определение женщины в терминах ее бытовой и репродуктивной функции заключено в тех многих видах труда женщин, которые обеспечивают административную и материально-техническую поддержку мужчинам, имеющим высокий статус. Это секретарши, административные референты, ассистенты по киноархиву, средний юридический персонал, стоматолог-гигиенист и средний медицинский персонал. Андроцентричное восприятие женщины к контексте ее способности стимулировать или удовлетворять мужской сексуальный аппетит заложено в занятия, которые напрямую обслуживают мужские сексуальные потребности – проститутки, стриптизерши, танцовщицы в дискотеке; также и в профессии, обслуживающие мужскую сексуальность косвенным образом, где особенно желательна женская привлекательность: такие, как бортпроводницы, секретари в приемной и регистраторы, даже телевизионные репортеры, ведущие репортажи с места событий. Андроцентричное восприятие женщины как отклонения от мужского стандарта в худшую сторону встроено в само толкование того, что составляет обычную трудовую жизнь в Америке: непрерывная полная рабочая неделя (прерываемая только в связи с болезнью) на протяжении ранней и средней зрелости человека. Полная рабочая неделя – это конструкция историческая, она варьируется (даже для мужчин) от примерно сорока часов в неделю для профессий «рабочего класса» до гораздо большего периода времени, чем сорок часов в неделю, для строящих свою карьеру молодых профессионалов в области юридической практики и в финансовой сфере. Но, каков бы ни был социальный характер работы, ни биологической факт беременности женщины, ни культурный и исторический факт ухода женщиной за детьми не учитывается при определении норм рабочего времени. Это означает, что женщина в сфере оплачиваемого труда все еще вынуждена справляться с таким социальным порядком (например, отсутствие отпуска в связи с беременностью и уходом за ребенком), который был институционализирован в те времена, когда у женщин по закону не было доступа к оплачиваемой сфере труда.

Из рассмотрения вопроса о том, как культурное превращается в естественное, можно уяснить, что все эти андроцентричные технологии выполняют одновременно две вещи. Во-первых, они помещают мужчин и женщин в неравные позиции в социальной структуре – позиции, в которых у мужчин больше возможностей зарабатывать деньги, приобретать профессиональные навыки, отвечающие требованиям рынка; продвигаться по службе и обладать властью. Такое неравное позиционирование сопровождается разным каждодневным социальным опытом у мужчин и женщин, что, в свою очередь, обусловливает разные пути толкования реальности.

Во-вторых, эти андроцентричные социальные технологии затрагивают всех участников социальной жизни – мужчин и женщин, так же как и любых наблюдателей. Дети, например, наблюдают, как выглядит этот социальный мир, на примере кино или телевизионных новостей: они видят, что мужчины являются привилегированным полом, и что мужские перспективы обладают преимуществами. Другими словами, эти технологии сообщают, что мужчины – главные действующие лица в театре человеческой жизни, вокруг них закручено все действие и их глазами показан мир. Женщинам, наоборот, отданы периферийные, незначительные роли по отношению к центральным фигурам. Говоря словами Симоны де Бовуар, женщины – второй пол, или другой пол.

Подобное андроцентричное послание передается многими институциолизированными социальными практиками. Например, феминистской критике подвергается практика распространенного использования местоимений мужского рода ^– он, его и мужчина, вместо местоимений женского рода – она, ее и женщина. Со своей стороны, ученые мужи антифеминистского толка (играя под Фрейда) снисходительно заявляют, что протесты феминисток против подобной лингвистической условности не следует рассматривать как случай «зависти к местоимению»; это не что иное, как утонченная критика социальной традиции, согласно которой, женщина ничем не примечательна, а мужчина рассматривается как стандарт и опора для всего рода человеческого. Другой лингвистический пример – практика, согласно которой, женщина, выйдя замуж, берет имя своего мужа и титул Миссис (Mrs – англ.) – Миссис Джон Смит. Не говоря о том, что подобная практика андроцентрична по форме, согласно ей, дается фамилия отца детям. А также очень большое значение придается тому, чтобы у родителей был, по крайней мере, один ребенок мужского пола, потому что только мальчик может продолжить то, что известно под благозвучным именем родовой фамилии.

Так же, как андроцентризм за пределами семьи, андроцентризм внутрисемейный простирается за пределы лингвистических условностей. В соответствии с андроцентричным восприятием женщины в границах ее бытовой и репродуктивной функций, даже от работающей женщины ожидается, что она должна оказывать такую поддержку своему мужу, в которой он нуждается как лицо, зарабатывающее деньги. В соответствии с андроцентричным восприятием женщины в границах ее способности стимулировать и удовлетворять мужской сексуальный аппетит, от жены также ожидается, что она будет вступать в сексуальную близость по первому требованию мужа – вот почему понятие изнасилования в браке часто рассматривается как оксюморон (нелепость).

Этот отказ признать реальность изнасилования в браке является не единственным примером того, как андроцентричное наделение мужчины привилегиями не оставляет женщинам законного права обращения в суд, когда мужья их насилуют. Еще один пример – это давнишняя политика системы криминального правосудия, которая отказывается видеть преступление в случае избиения жен своими мужьями.

В некоторых культурах андроцентризм организует социальные традиции таким образом, что происходит посягательство на детей, точно так же как на взрослых. Например, при ограниченных природных ресурсах убивалось гораздо большее количество новорожденных девочек, чем новорожденных мальчиков. Гораздо большее количество девочек школьного возраста, по сравнению с мальчиками, не получали достаточного образования, чтобы стать грамотными людьми. Наоборот, в современной Америке, где существует обязательное образование и антидискриминационные законы, где санкционировано фактически одинаковое образование для девочек и мальчиков, андроцентризм покушается на большинство детей более тонкими способами. Так, школа с большей серьезностью относится к трудностям чтения у мальчиков, чем к трудностям освоения компьютеров и математики – у девочек. Культура в целом более сурова к изнеженным маменькиным сынкам, чем к девчонкам-сорванцам. Это различное отношение к мальчикам-неженкам и девочкам-сорванцам ярко освещает чрезвычайно важную взаимосвязь между андроцентризмом и гендерной поляризацией, на которой мы остановимся позже.

Даже в конце XX века гендерная поляризация в Америке каждодневно формирует жизнь детей с момента прикрепления розовой или голубой бирки к плетеной кроватке новорожденного, чтобы обозначить пол ребенка, как это делается почти в каждой американской больнице. (К лысой головке моей дочери также был прикреплен ленточками розовый бантик). Гендерная поляризация продолжается дома: родители одевают детей в розовую или голубую одежду, делают им прически (как можно раньше) – длинные волосы у девочек и короткие у мальчиков; украшают их спальни фотографиями балерин или футболистов и говорят им вполне определенно, что нельзя носить это или играть в эти игрушки, потому что это «только для мальчиков» или «только для девочек».

Игры и одежда – не единственное, что считается неподходящим для того или иного пола; очень многие естественные человеческие порывы встречают аналогичное отношение. Например, считается неженственным стремление к автономии и власти, а чувства уязвимости, зависимости и привязанность к представителям своего пола считаются неуместными для мужчин.

И снова все эти гендерно-поляризующие социальные традиции одновременно выполняют две вещи. Во-первых, они программируют разный социальный опыт для мужчин и женщин, а во-вторых, они сообщают мужчинам и женщинам, что различия между ними чрезвычайно важны; то, что они такие непохожие, связано – и так и должно быть – фактически с каждым аспектом человеческого опыта.

Дети получают эту гендерно-поляризующую информацию как из реальной жизни, поделенной на маскулинную и фемининную, так и посредством более тонких нюансов родного языка. Вдумаемся, какая информация передается трехлетнему ребенку, когда взрослый исправляет его высказывание о дедушке – «она ест яблоко»; или когда четырехлетний малыш учит песенку, в которой «тонкие пальчики – женщины, а большие пальцы – мужчины» (the thingers are ladies and the thumbs are men); или когда в пять лет учат отслеживать дни календаря – бумажные фигурки мальчиков накалываются на стенку в нечетные дни, а фигурки девочек – в четные дни. Если не углубляться, подобные уроки родной речи могут иметь отношение к усвоению грамматики, названию частей тела и изучению календаря. Но, однако, на метауровне дети обучаются смотреть на социальную реальность через гендерно-поляризующую линзу.

Гендерная поляризация не заканчивается с завершением детства. В зрелости она проявляется, по крайней мере, с такой же силой в отношении тела; точно также велико значение гендерной поляризации в отношении эротических желаний и сексуальной экспрессии. Мужчины и женщины могут быть одинаковыми только в одном: от них требуется соответствовать культурному предписанию быть исключительно гетеросексуальными.

<…>

Кроме передачи сообщения о том, что различия между мужчинами и женщинами нельзя игнорировать ни в одной области общественной жизни, гендерно-поляризующие социальные практики также передают и вывод из этого метапослания: существует другое существенное различие, а именно: между реальными мужчиной и женщиной и биологическими мужчиной и женщиной. Этот вывод впервые появляется, когда родители учат самых маленьких детей различить мужчин и женщин.

<…>

В принципе, родители могут передавать детям очень разные метасообщения не только о том, что такое пол, но и о том, когда пол имеет значение. Они могут дать понять, что пол – это четкое биологическое понятие, которое имеет значение только в сфере репродукции. Вместе с тем, данное утверждение полностью противоположно традиционному культурному метапосланию о том, что пол имеет как раз очень большое значение в фактически любой сфере человеческой деятельности. В своей собственной семье я старалась передать своим детям как можно раньше, что «быть мальчиком – это значит иметь пенис и яички; быть девочкой – значит иметь вагину, клитор и матку; мальчик ты или девочка, мужчина или женщина, эти вещи не имеют значения до тех пор, пока ты не захочешь родить ребенка».

И равноправие, вытекающее из четкого биологического определения пола, и несвобода как следствие отсутствия подобного определения, хорошо видны на примере того, с чем столкнулся мой сын Джереми, когда наивно решил носить заколку – пряжку для волос в детском саду. В тот же день другой мальчик сказал, что Джереми, должно быть, девочка, потому что «только девчонки носят такие заколки». После долгих и упорных объяснений насчет того, что «заколка ничего не значит; у мальчика должен быть пенис и яички», Джереми, в результате, сдернул свои штаны для большей убедительности. Но это не произвело на того мальчика должного впечатления. Он просто сказал: «Пенис есть у каждого, а заколки носят только девчонки».

Несмотря на то, что гендерно-поляризующие представления о настоящем мужчине и настоящей женщине дают ощущения обоим, что их особенности как мужчин и женщин – не просто данность, а нечто, что они должны постоянно создавать и реконструировать, в контексте андроцентричной культуры именно мужчин вынудили серьезно тревожиться по поводу соответствия гендерному поведению. Андроцентризм обостряет неуверенность мужчин относительно того, являются ли они настоящими мужчинами, по крайней мере, двумя различными способами. Андроцентризм основательно обесценивает любые мысли, чувства и поступки, которые в культуре определены как женские, а подобное нарушение гендерных границ имеет для мужчин более негативное культурное значение, чем для женщин. Это, в свою очередь, означает, что мужчины, нарушающие гендерные границы, в большей степени культурно опозорены, чем женщины, поступающие аналогичным образом. В то же самое время андроцентризм предоставляет настолько недостижимый образ того, что подразумевается под «настоящим мужчиной», что только очень немногие мужчины когда-нибудь смогут ему соответствовать.

В детстве культурная асимметрия между нарушителями гендерных границ мужского пола и нарушительницами гендерных границ женского пола видна в беспощадном отношении к маменькиным сынкам и, наоборот, в благодушно-халатном отношении к девчонкам-сорванцам, иногда переходящем даже в нескрываемое восхищение. Асимметрию можно наблюдать и в стандартах детской одежды, и в правилах детских игр. Хотя современная девочка может носить фактически любой предмет одежды и играть фактически со всеми игрушками, и ее социальное сообщество при этом и бровью не поведет, стоит мальчику захотеть хотя бы раз примерить костюм принцессы в костюмированном уголке своего детского сада, его родители и воспитатели незамедлительно запланируют совещание, на котором обсудят адекватность его гендерной идентичности. Хотя термины неженка и сорванец не применяются в отношении к взрослым, выходящим за пределы положенных гендерных границ, в мире взрослых эта асимметрия между мужчинами-нарушителями и женщинами-нарушителями столь же сильная. Поэтому женщина может носить практически любые предметы мужской одежды – включая жокейское нижнее белье – и быть при этом социально принятой; но мужчина до сих пор не может носить большинство предметов женской одежды без того, чтобы его не заклеймили позором.

Жесткое подавление эмоциональных порывов у мужчин, воспринимаемых культурой как почти женские (лично я не вижу ничего неестественного в том, чтобы мужчине хотелось украсить себя чем-нибудь ярким и нежно-шелковистым), создает для многих мужчин необычайные трудности, связанные с признанием у себя желаний, содержащих хоть малейший намек на женственность. В пластах их психики содержатся подавленные импульсы такого рода, которые не облегчают положение, а приводят в действие постоянную внутреннюю угрозу безопасности их гендерной идентичности. Теоретически женщины тоже подвержены такого рода внутренней угрозе, но андроцентризм в современной американской культуре позволяет женщинам достаточно свободно выражать многие импульсы и порывы, воспринимаемые культурой как маскулинные (в том числе и стремление к политическому лидерству и атлетизму). Возможно, поэтому в женской психике не так много подавленных маскулинных импульсов, как в мужской психике – подавленных фемининных.

Помимо асимметрии в приемлемости выхода мужчин и женщин за границы гендера, андроцентризм предусматривает определенное восприятие «настоящего» мужчины. Этот настоящий мужчина настолько основательно снабжен влиянием и преимуществами, что это неизбежно создает повышенный риск для тех миллионов мужчин, у которых нет такого уровня власти и привилегий – риск ощущать себя не то чтобы недостаточно влиятельным и первым, но также недостаточно маскулинными. Риск ощущать себя немаскулинным, лишенным силы – или бесполым существом среднего рода – особенно нарастает, когда мужчина вынужден считаться с женщиной более влиятельной или имеющей больше привилегий (или даже более умной), чем он сам.

<…>

В культуре, которая андроцентрично воспринимает женщин в границах их бытовой и репродуктивной функций, женщины, не способные иметь детей, почти неизбежно чувствуют, что они не «настоящие» женщины. Более того, экстраординарное акцентирование культуры на том, что настоящая женщина сексуально привлекательна для мужчины, вынуждает огромное количество женщин старше сорока лет (или, быть может, даже старше тридцати лет) беспокоиться о том, что их статус настоящей женщины исчезнет безнадежно и навсегда. Это также заставляет женщин любого возраста идти на чрезмерные траты времени, энергии и денег в погоне за красотой.

Конструирование своего «Я»

Андроцентричные и гендерно-поляризующие социальные традиции так четко очерчивают границы ролей мужчин и женщин, что оставляют мало возможностей индивидуального выбора в вопросе: каким(ой) же надо быть, чтобы чувствовать себя мужчиной или женщиной (если вообще такая возможность имеется). Внутренне усвоенные личностью линзы андроцентризма и гендерной поляризации выполняют точно такую же функцию в создании гендерной структуры индивида, которая отведена всем внутренне усвоенным линзам культуры в производстве естественного из культурного. То есть, линзы подготавливают заранее предопределенные социальные стратегии жизнедеятельности и поведения, которые кажутся настолько нормальными и естественными, что какие-то иные жизненные направления даже не приходят в голову.

Однако, Соединенные Штаты, будучи страной мобильного общества, предоставляет почти бесконечное разнообразие выборов для индивидуума, но при этом бесхитростно сообщает ему, что его адекватность как мужчины или женщины зависит от выбора ограниченного подмножества из имеющегося разнообразия. Тут интернализованные линзы андроцентризма и гендерной поляризации настолько строго направляют выбор индивидуумом альтернатив, что «Я»-конструкция кажется принадлежащей в равной степени и индивидууму, и культуре. Подобным образом сконструированное «Я» вмещает в себя личность и тело, созданные тендером (gendered personality and gendered body), андроцентричную гетеросексуальность и отвращение к гомосексуальности.

Личность, созданная гендером

Я неоднократно говорила, что воспроизводству мужской власти в обществе способствует и принимает в этом процессе участие культурная трансформация женского и мужского в маскулинное и фемининное. Другими словами, я утверждала, что живучесть института власти мужчин зависит от формирования мужчин и женщин, чьи личности, созданные гендером, отображают разные и неравные роли, отведенные им в структуре общества. Может показаться, что личность, созданная гендером – это статичный набор маскулинных и фемининных черт, сформированных в процессе приобщения к культуре, то есть это, как говорится, скорее, конечный продукт, чем психологический процесс. Однако личность, созданная гендером – это одновременно и продукт, и процесс. Это и индивидуальный набор маскулинных или фемининных черт, и способ создания реальности, который сам по себе создает эти черты.

<…>

Впрочем, ко времени достижения зрелости не только культура вполовину ограничивает потенциал личности. Причина заключается в собственной личностной готовности человека воспринимать себя через андроцентричные и гендерно-поляризующие линзы. Они были внутренне усвоены личностью из культуры, в результате чего каждая возможность, совпадающая с ракурсом линз, рассматривается как нормальная и естественная для собственного «я», а каждая возможность, не согласующаяся с этим ракурсом, рассматривается как чуждая и проблематичная для собственного «я». Иначе говоря, люди ограничены своей культурно обусловленной готовностью постоянно спрашивать себя: «Совпадает ли этот образ жизни или способ поведения с моим культурным представлением о Настоящем мужчине или настоящей женщине?». Ответ не заставляет себя ждать: «Если не совпадает, я сразу от этого отказываюсь. А если совпадает, я этим когда-нибудь воспользуюсь».

<…>

Итак, гендерная личность, как и гендерная культура, обладает готовностью подвергать процедуре классификации на основе гендера каждую разнородную совокупность человеческих возможностей. Таким образом, гендерная личность – это нечто большее, чем индивидуальная совокупность маскулинных или фемининных черт; это одновременно и способ воспринимать реальность, которая снова и снова создает и воспроизводит эти черты на протяжении всего цикла существования «Я»-конструкции.

<…>

В главе 4 я представила свое эмпирическое исследование гендерных линз как концептуальный вызов теоретической традиции тендерной поляризации в психологии. Однако исследование также включает в себя эмпирическую проверку вышеупомянутого психологического утверждения о том, что личность, созданная гендером – это одновременно и процесс, и продукт. А именно, исследование подвергает проверке теорию о том, что традиционно гендерные женщины и мужчины наполовину ограничивают свой потенциал именно потому, что неосознанно воспринимают социальную реальность через призму гендерной классификации.

Общая стратегия поиска сначала предполагала выявление традиционно гендерных личностей – тех людей, которые в результате самооценки по шкалам маскулинности и фемининности опросника Bern Sex Role Inventory (BSRI) демонстрировали такие черты, которые совпадают с высоко поляризованными представлениями о гендерном соответствии в американской культуре. Затем следовало выяснить, на самом ли деле эмпирически полученные прототипы маскулинности и фемининности в значительно большей степени, чем что-либо другое, формируют информацию на основе гендера. Если это так, то есть основания утверждать, что гендерная личность является и процессом, и продуктом. Кроме того, тогда есть основания для утверждения, что сам процесс может частично определять продукт. (Так как упомянутые исследования по времени предшествовали моим рассуждениям об андроцентризме, они касаются только линзы гендерной поляризации).

В одном из исследований испытуемым предъявляли список из шестидесяти одного слова, а затем, убрав его, просили назвать в любом порядке как можно большее количество слов, сохранившихся в памяти. В списке были приведены в случайном порядке названия животных, отдельные глаголы, детали одежды и имена людей. Имена были наполовину мужские, а наполовину женские. Треть слов из каждой категории подразумевала маскулинный подтекст (маскулинную коннотацию) (орангутанг, метать, брюки), другая треть подразумевала фемининный подтекст (бабочка, смущаться, бикини), а последняя треть вообще не подразумевала гендерного подтекста (муравей, шагать, свитер). Исследования в области когнитивной психологии показали, что если человек хранит в памяти несколько слов, организованных в какую-нибудь схему или ассоциативную цепочку, воспоминание одного слова из этой схемы повышает вероятность воспоминания другого слова. Соответственно, в последовательности воспроизведения слов по памяти отразятся серии или наборы слов, связавшихся между собой в памяти в вышеупомянутые схемы: например, после названия животного на память, вероятно, придет название другого животного. В данном исследовании испытуемые могли группировать слова или по смысловому сходству (животные, глаголы, одежда, имена), или в соответствии с гендером.

Результаты показали следующее. Традиционно гендерные испытуемые группировали статистически значимо большее количество слов в соответствии с гендером, в отличие от остальных испытуемых. Например, если традиционно гендерный субъект вспоминал такое «фемининное животное», как «бабочка», то за ним с наибольшей вероятностью следовало другое «фемининное» слово – «бикини». В то же время субъекты, не показавшие себя традиционно гендерными, с большей вероятностью вслед за «бабочкой» вспоминали название другого «животного». (Надо отметить, что традиционно гендерные субъекты не чаще, чем другие испытуемые, группировали слова в семантические категории; все действовали таким образом.) Однако, как и предсказывала теория, традиционно гендерные личности в большей степени, по сравнению с другими, организовывали информацию в значениях гендера – смотрели на реальность через линзу гендерной поляризации (Bern 1981b).

<…>

Еще один важный вопрос состоит в следующем: верно ли то, что непринужденное, спонтанное использование подобной классификациивдвое ограничивает человеческий потенциал традиционно гендерных мужчин и женщин, в соответствии с формулировками гендерно-приемлемого в культуре? Для проверки этой гипотезы была проведена вторая серия лабораторных экспериментов, целью которых было выяснение того, будут ли традиционно гендерные личности, выявленные по результатам опросника, в значительно большей степени, чем остальные испытуемые, ограничивать свое поведение в соответствии с формулировками гендерно-приемлемого в культуре.

Первое исследование в этой серии (Bern, Lenney 1976) показало, что традиционно гендерные личности действительно в большей степени, чем остальные, избегают даже таких тривиальных поступков, как смазка скрипящих дверных петель или глажение пеленок, если воспринимают подобные действия как не свойственные своему полу. Более того, оказалось, что если традиционно гендерные личности попадают в ситуации, когда им поневоле приходится все это делать, они чаще, чем остальные, сообщают о своих негативных чувствах по этому поводу.

В других исследования из той же серии (Bern 1975; Martyna, Watson 1976) подтвердилось, что данный паттерн избегания поведения, приписываемого противоположному полу, имеет место не только в незначительных ситуациях, но и в более основательной деятельности, в области инструментальной (действия) и в области экспрессивной (общения). Итак, только андрогинные женщины и мужчины были непоколебимы в своих позициях, когда находились под давлением группы анонимных участников эксперимента (последние были специально инструктированы давать заведомо противоположные ответы). Вопреки давлению анонимной группы, андрогинные женщины и мужчины в равной степени демонстрировали готовность ухаживать за маленьким ребенком и помогать одинокому сверстнику. И, наоборот, традиционно гендерные женщины и мужчины выразили свою готовность быть на высоте только в тех областях деятельности и поведения, которые; по определению культуры соответствовали их полу. Другими словами, традиционно маскулинные мужчины по результатам исследования оказались независимыми, но не заботливыми, а традиционно гендерные женщины – заботливыми, но не независимыми.

<…>

Для иллюстрации того, каким образом линзы андроцентризма и гендерной поляризации, вместе взятые, могут формировать восприятие социального порядка вещей в культуре в целом, обсудим взгляд типичного американца на то, какой процент мужчин должен трудиться во властных и влиятельных структурах в американском обществе. В самом ли деле на сегодняшний день их там слишком много. На определенном этапе истории Америки линзы гендера были способны влиять на полное отстранение женщин от власти (и этот факт вряд ли стоит комментировать). Сегодня линзы допускают участие одной женщины на девять мужчин в Верховном Суде, одной женщины на пятнадцать мужчин в Палате представителей конгресса США и одной женщины на пятьдесят мужчин в Сенате, и эти соотношения считаются приемлемыми. Линзы, кроме того, способствуют следующему: истинный американец не замечает того факта, что культура искаженно истолковывает продолжающееся мужское господство на уровне своих социальных институтов таким образом, что, по крайней мере, в первом приближении оно выглядит как равенство полов. Линзы андроцентризма и гендерной поляризации не допустили бы подобной ошибки, если бы на уровне этих общественных институтов вместо мужчин главенствовали женщины.

Наконец, рассмотрим пример того, как линзы андроцентризма и гендерной поляризации совместными усилиями могут формировать восприятие таким образом, чтобы человек находил естественные для себя ситуации и способы поведения. Во многих работах достоверно показано: и мужчины, и женщины воспринимают других мужчин и женщин, а также себя, используя одну систему оценок для женщин и другую систему оценок – для мужчин. Точнее, в то время как мужчины представляют себя и других мужчин компетентными и достойными, если не доказано обратное (по крайней мере, это касается белых мужчин), каждая женщина должна сама наглядно доказать, почему именно ее можно считать компетентной или достойной. Это различие – необходимость доказывать – было обнаружено во многих эмпирических исследованиях: женщины недооценивали уровень своей деятельности, а мужчины его переоценивали. Более того, женщины недостаточно хвалили себя и претендовали на недостаточное вознаграждение по результатам своей деятельности, а мужчины перехваливали себя и претендовали на избыточное вознаграждение по результатам своей деятельности.

Подобный андроцентричный и гендерно-поляризующий способ самовосприятия предрасполагает женщин отказываться от способа существования или линии поведения, который означает отношение к женщинам как к людям, с чьими потребностями, желаниями, способностями и интересами следует считаться и принимать всерьез. Последнее предполагает многое – в частности, требовать от работодателя достойной оценки своих профессиональных качеств; убеждать опубликовать статью; конкурировать с кем-то; или, при наличии спорной ситуации, настолько серьезно относиться к собственным талантам и интересам, чтобы убедительно доказать, что этот важный проект должен быть поручен вам. Следуя андроцентричному и гендерно-поляризующему стилю жизни и линии поведения, женщины также вынуждены подчинять собственные потребности, желания, способности и интересы своим мужьям и детям.

<…>

Опираясь во всестороннем обсуждении на андроцентричные и гендерно-поляризующие линзы как на концептуальную базу, мы увидим, что женщины культурно предрасположены претендовать на менее заметные позиции, чем они заслуживают по справедливости, в то время как мужчины культурно предрасположены претендовать на более заметные позиции, чем они заслуживают по справедливости. <…>

Тело, созданное гендером ( gendered body )

Личность, созданная гендером, не существует как чистый или бестелесный дух. Она физически существует в биологической структуре, то есть в человеческом теле, которое, как и сама личность человека, подвергается процессам андроцентричного и гендерно-поляризующего самовосприятия и конструирования себя. Конструирование гендерного тела, почти в такой же степени, как и конструирование личности, показывает, на каких глубоких уровнях андроцентричная и гендерно-поляризующие линзы могут формировать чувства человека относительно того, что чуждо его собственному «я», а что – нет. Под телом я подразумеваю не только внешний вид людей, в одежде или без одежды, но также то, как они функционирует физиологически, как они передвигаются в пространстве и даже как они ощущают и выражают свои сексуальные желания.

Рассмотрим для начала, что чувствуют люди в связи с тем, как они предположительно выглядели бы в глазах других, взять хотя бы уровень обнаженного тела, не думая пока о движениях. Восприятие через линзу гендерной поляризации заставляет людей чувствовать себя неуютно по поводу буквально любой особенности своего тела, если таковая спонтанно чаще встречается у представителей другого пола. Женщины с заметно выраженным волосяным покровом на ногах и лице, мужчины маленького роста с недостаточно рельефным торсом воспринимают эти свои особенности как чуждые своему «я» – то есть, это их настолько глубоко задевает, что будто бы эти особенности неправомерно, «незаконно» поселились в их телах. Данное чувство заставляет женщин пользоваться бритвенными станками, депиляториями и обесцвечивающими средствами, а мужчин заниматься бодибилдингом, носить обувь на высокой подошве и прибегать к гормональной коррекции. На тело всячески воздействуют, чтобы оно соответствовало гендерно-поляризующими представлениями людей о себе самих.

Распространенное стремление совершенствовать биологические половые различия, делая тела даже более «мужскими» или более «женскими» по внешности, чем было отпущено в каждом конкретном случае природой, свидетельствует, насколько велико воздействие гендерно-поляризующей линзы на восприятие и «конструирование» себя. <…>

Тем не менее, эмоции, связанные с телом, никогда не являются следствием влияния единственно линзы гендерной поляризации. Линзы андроцентризма и гендерной поляризации всегда сложным образом взаимосвязаны, и именно поэтому американские мужчины предрасположены ценить и позитивно относиться к своему телу, в то время как американские женщины предрасположены относиться к своему телу амбивалентно, а, значит, и не принимать его. <…>

В 1899 году Торстен Веблен (Thorstein Veblen) рассуждал в работе Теория праздного класса о том, что среди богачей женская красота отождествляется с «тонкими и миниатюрными ручками и ножками и стройной талией» (Р. 148), так как подобный облик эффектно демонстрирует способность мужа содержать свою абсолютно не приспособленную к работе жену. Другими словами, и «стянутая грудь» в западной культуре, и «деформированная ступня» в Китае представляют собой «повреждения» женского тела, что должно, по замыслу, выглядеть привлекательным, потому что это – очевидная демонстрация «солидной финансовой репутации» мужа (Р. 149).

<…>

В период между 1966 и 1970 гг. более 7,5 тысяч подростков, участвовавших в национальном исследовании, отвечали на вопрос: «Каким (какой) Вам хотелось бы быть – более «плотным» («плотной»), более худым (худой) или Вас устраивает ваша сегодняшняя физическая форма?» (Dornbusch et. al. 1984). Полученные результаты соответствовали моему утверждению о том, что линзы андроцентризма и гендерной поляризации предрасполагают мужчин позитивно относиться к своему телу и в то же время не оставляют женщинам биологически реальных физических форм, которые могли бы удовлетворять их противоречивое представление о том, как должна выглядеть женщина. Юноши в этом исследовании или высказывали все большую удовлетворенность своим телом на каждом следующем возрастном этапе нормального сексуального созревания, или степень их приятия своего тела оставалась на одном и том же уровне. Девушки же высказывали все меньшую удовлетворенность своим телом на каждом следующем возрастном этапе нормального полового созревания. В возрастной группе подростков, достигших самого высокого уровня половой зрелости, были обнаружены самые большие различия между полами: более 80% юношей были очень довольны своим телом, и более 60% девушек выразили крайнюю степень недовольства.

Линза андроцентризма не только создает у женщин амбивалентное отношение к своему женскому телу; неразрывно связывая ощущение независимого «я» с мужчинами, эта линза также создает у женщин амбивалентное отношение в вопросе независимости женского тела как такового. <…> Женщины также обычно чувствуют себя неуютно в связи с почти любым открытым проявлением физиологической потребности или функции. Поэтому для традиционно андроцентричной и гендерно-поляризованной женщины все – от сексуальных побуждений до отрыжки, громкого освобождения от газов, неумеренного поглощения пищи – вызывает такое же ощущение чуждого своему «я», как и выраженный волосяной покров на ногах.

<…>

Формирование тендерного нонконформиста

(gender nonconformist)

Давайте вернемся от формирования индивидуальности гендерных конформистов к формированию индивидуальности гендерных нонконформистов. В последнюю категорию входят все те люди, кто в своей жизни всерьез отвергают андроцентричное, гендерно-поляризующее и биологически эссенциалистское представления о настоящем мужчине и настоящей женщине. Иными словами, все те люди, которым в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого приписали бы наличие сексуальной инверсии: гомосексуалисты, лесбиянки, бисексуалы, транссексуалыи дети с «нарушениями гендерного поведения» (gender - disordered) к которым продолжают относиться как к случаям патологии даже после того, как концепция сексуальной инверсии вышла из моды. В эту категорию также входят феминисты обоих полов, активно конфронтирующие с предлагаемыми культурой гендерными жизненными сценариями. Сюда же входят и относительные традиционалисты – женщины и мужчины, ставшие гендерными нонконформистами только потому, что пересмотрели некоторый важный аспект мужского или женского жизненного сценария. Например, это женщины, жертвующие браком и детьми ради карьеры, или мужчины, предпочитающие семью карьерному росту.

И хотя все эти различные группы нонконформистов вроде бы и не образуют однородную категорию, тем не менее, их сближают две взаимосвязанные особенности, намного более важные для обсуждения, чем любое из отличий. Всем своим существованием эти гендерные нонкорформисты бросают вызов предполагаемой в культуре естественной связи между полом тела и гендером психики. <…>

Начиная с конца девятнадцатого века, большинство дискуссий о нездоровой группе гендерных нонконформистов сводилось к двум вопросам о причинах и методах лечения болезни. Основное предположение о причине болезни всегда было неизменным: что-то не сработало на уровне биологии или в жизненном опыте этих людей, и это что-то надо исправить.

<…> все «согласования» между полом тела и гендером психики являются естественными, а любое «рассогласование» – неестественным.

Однако, как мне представляется, слишком уж много этих «рассогласований» просматривается всегда и повсюду, чтобы можно было помышлять о полной естественности. Все эти так называемые рассогласования лишь показывают, что сущность человеческого гендера и сексуальности не является заранее предрешенной на уровне индивидуума или культуры, благодаря только природе или только воспитанию; скорее, и на уровне индивидуума, и на уровне культуры они представляют собой последствия взаимодействия между биологией и историей. И благодаря этому взаимодействию, потенциальный разброс многообразия огромен в разных культурах и у разных мужчин и женщин в одной и той же культуре.

Лучшая аналогия – пищевые предпочтения. Люди рождаются с основной потребностью – потребностью в еде, а также со всеобщей способностью есть какую-то характерную пищу, считающуюся пригодной для употребления, в определенное время и в определенном месте. На уровне культуры этот естественный навык вступает во взаимодействие со многими вариантами: что пригодно для еды, а что – нет; что имеется в наличии, а что отсутствует; также – с большим разнообразием прочих исторических факторов. В итоге мы имеем дело с огромным разбросом пищевых предпочтений, характерных для разных культур. На индивидуальном уровне тот же самый навык взаимодействует с индивидуальными различиями личного опыта человека, а также с рядом возможных индивидуальных различий в биологии вкуса. В результате, получается огромное разнообразие пищевых предпочтений у разных людей в пределах одной и той же культуры.

Эта биоисторическая модель человеческих пищевых предпочтений имеет много общего со сферой гендера и сексуальности. Однако решающее значение в данном случае имеет то, что данная модель переворачивает обычное представление о том, каковы ожидаемые соотношения между полом тела и гендером психики. В частности, она наводит на мысль не о гендерной поляризации между мужчинами и женщинами, а о богатстве и разнообразии как среди разных культур, так и среди мужчин и женщин внутри одной и той же культуры.

Данная мысль меняет столь многие представления, что исчезает необходимость в психологическом вопросе, спровоцированном фактом существования гендерных нонконформистов в американском обществе: «Что не сработало?», или даже «Почему они существуют?». Все сработало так, как надо, и они существуют, в том варианте или в ином, потому что гендерное разнообразие – естественное явление. <…>

[1] Бем, С. Линзы гендера. Трансформация взглядов на проблему неравенства полов / С. Бем. М.: РОССПЭН, 2004. Гл. 5. С. 188-233.

Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 28; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!