Фетишизм, идолопоклонство, ритуализм, табу

Культура и миф

Что такое миф?

Миф достался современности от «примитивного» состояния человечества и продолжает (то подспудно, то откры­то) жить в людях, и даже развиваться, приобретая все новые и новые формы. Если подходить к мифу сугубо формально, то он, наряду с языком, представляет собой один из древнейших компонентов любой культуры. Этим и объясняется, почему на протяжении длительного времени наблюдается теснейшая связь их не про­сто параллельной, но взаимной эволюции. По сути своей миф есть начальный тип целостного мировоззрения, ибо, подобно ре­лигии или философии, он дает внутренне организованное опи­сание как внешних по отношению к нам явлений, так и всего того, что человек привнес в этот мир, включая придуманные им мно­гочисленные институции.

В мифе нашла свое первое выражение извечная потребность личности дать всему объяснение. Именно неизбывное стремле­ние человека классифицировать действительность объясняет живучесть мифа. Отличие же его от иных методов познания за­ключается в установлении причинно-следственных связей меж­ду событиями и процессами на чувственном, а не логическом уровне. Тем не менее миф создает модель подлинной реальнос­ти, т.е. предлагает свою символическую форму действительнос­ти, не менее законную, чем прочие (например, искусство и т.п.). Но он отражает веру в определенную структуру бытия.

Вечная потребность психики в последнем обстоятельстве по­стоянно воспроизводит ее склонность к мифотворчеству. Учтем такую немаловажную и удобную для егоносителя черту мифологического сознания, как его некритич­ность к себе и своей продукции. Оно попросту не воспринимает того, что не отвечает ему, а тем более противоречит. В частно­сти, оно нетерпимо к борьбе мнений в обществе.

Мифология является одним из способов познания мира. Хотя она и уступает логосу в аналитической оценке дей­ствительности, сказанное выше подводит к тому, что различия между ею и разумом, ею и историей никогда не были абсолют­ными. В раннее время миф создает свою явь при помощи сверхъес­тественных подходов – через включение в ее ткань иного про­странства и времени. Отсюда в мифологическое мышление лю­бых эпох приходят всепронизывающие их мистика и магия.

Настоящая мифология всегда начинает с изложения своей версии космогонии и антропогенеза. В дальнейшем она разви­вается в повествованиях о культурных героях (даровавших огонь, изобретших ремесла и т.д.), о рождении и воскрешении, об основании и основателях поселений. Из нее же рождаются и милленаристские и мессианские учения в их сочетании с эсха­тологией (толкующей об исходе телесного мира и конечном воз­даянии). Миф есть предмет веры. А сказка – миф, в который перестали верить безусловно. Глубокое понимание полного круга поднятых здесь проблем находим у А.С. Пушкина в его краткой, но восхитительно ем­кой формуле «сказка – ложь, да в ней намек, добрым молод­цам урок». Насколько это замечание верно, доказывает версия происхождения легенд о туповатых и опасных великанах, адре­сующаяся к взаимодействию кроманьонцев и неандертальцев. Известно, что вторые стояли на более низком уровне интеллек­туального развития, чем первые, но значительно (до двух раз) превышали их ростом. В мире, где физическая сила нередко играла решающую роль, они были опасными противниками наших предков.

Античная мифология питала европейскую мысль, изобрази­тельное искусство и литературу до конца XIX в. Старые, пре­одоленные христианством мифы романских племен, славян и германцев были поглощены фольклорной основой их культур. Вспомним хотя бы гномов, эльфов, драконов и великанов Запа­да или волшебных персонажей русских сказок. Оттуда же чер­пали свои образы и сюжеты Л. Кэрролл, и Дж.Р.Р. Толкин, из подражания которому вырос целый новый жанр «фэнтези». Дэвы и джинны арабов и персов происходят от божеств Древ­него Востока, нечисть тюркских легенд – из доисламских ве­рований в духов, и пр. А обязанная своим появлением католи­ческому и протестантскому рационализму мифология разума породила научную фантастику.

Миф и психология

Миф как результат эмоциональных реакций человека на сре­ду имеет самостоятельную нравственную и моральную ценность. Следовательно, его развитые формы открывают уникальный ма­териал для выявления структуры, порядка и динамики как пси­хической жизни, так и этической мотивации индивидуума и со­циума. Поэтому его информацией в своих целях оперируют не толь­ко филологи, антропологи и исследователи персонального и коллективного бессознательного. Возникающие на его почве возможности манипуляции сознанием в сторону утверждения любой безальтернативности широко применяются во всякого рода рекламе, от продвижения на рынок товаров до политичес­ких технологий в их тоталитарном, диктаторском и демо­кратическом вариантах.

Функции мифа в обществе

Изначально миф сосредоточивал в себе все метафизические параметры и прикладные предписания, необходимые для выжи­вания и успешной жизнедеятельности его носителей. Посколь­ку он призван объяснять происходящее, то из него выросли, ска­жем, образовательные основы культуры. В его же рамках были сформированы первые этические нормы. Он наложил свой не­изгладимый отпечаток и на ритуал.

В социальном плане миф санкционировал принятую струк­туру общества. Например, у индоевропейцев с их трехчастной, изученной антропологом Ж. Дюмезилем, моделью (жрецы-правители, воины, крестьяне) миф апеллировал к явственной природной иерархии. Здесь существует четкое и неоспоримое здравым смыслом деление зримого мира на три сегмента: высшее небо; срединное, непосредственно над землей, пространство обитания человека и животных; низшая земля с ее подземной средой. Их единство обеспечивает связывающая их мировая ось. Ее воплощением считались, в том числе и в куль­те, принадлежащие сразу всем трем стратам дерево (крона, ствол, корни) или гора (вершина, склоны, подножие) как место обитания верховного божества-громовержца. Потому-то древ­ние балты и славяне полагали местом обитания бога молнии и грома (Перкунас или Перун) дуб, в кроне которого во время гро­зы образуется статическое электричество. Оттуда же берет ис­ток одна из самых архаичных по происхождению доктрин – о модной нынче властной вертикали. В ранних сельскохозяйственных обществах миф также прак­тически и идеологически обосновывал одомашнивание растений и животных. Благодаря ему и само сельское хозяйство стало с тех пор частью мировосприятия, фактором, символизирующим стабильность и предсказуемость как космического порядка, так и структуры социума.

Мифология дает нам факти­чески полное представление о мире создавшей ее культуры. Она стоит у истоков формирования морали, космологии и истории, поддерживает общественную природу человека. И даже сейчас, в технологических цивилизациях, мифологические формы мыш­ления составляют, как было показано выше, их глубинные ос­новы, связывая, в частности, индивида и группу.

Миф в первобытной культуре

Мир видится «дикарю» одним живым существом, единым в своей нерасчлененности. Потому и его мифология есть слитное переживание им окружающих его событий, продукт одновре­менно его эмоциональной реакции на них, образного выраже­ния таковой и их переосмысления с включением в этот процесс его творческой фантазии и рациональных способностей. Кроме того, отображая происходящее с ним, мифология подтвержда­ет некую действительность, которая расценивается им как ис­конная явь.

Мы сталкиваемся здесь с еще не разделившимся на самосто­ятельные формации образно-чувственным типом мышления: где ощущения и настроения, вызванные явлением, почитаются его внутренними, генетическими качествами, а упорядоченность бы­тия распознается чисто интуитивно. В мифе мы находим и на­чальные образцы откровения. Итак, он есть вместе прототип и родоначальник философии, метафизики, спекулятивных и экс­периментальных областей знания.

Поскольку переживание и мысль в мифе неразрывны, по­стольку наука и искусство даны в нем в синтезе. Благодаря этому, с одной стороны, мы получаем исключительную роль, при­даваемую принципу бинарности (вспомним еще китайское уче­ние об энергиях инь и ян) в трудах Леви-Строса. С другой сто­роны – первые рефлексии всеобщих закономерностей ритмич­ности и цикличности, доказанных физико-математическими ме­тодами минимум десятки тысяч лет спустя.

Характерно, что примеры подобного монолитного восприя­тия встречаются и сейчас, причем в совсем не «примитивных» обществах (скажем, в любых ситуациях, в которых задейство­ваны большие массы людей, будь то выборная кампания, много­людный митинг, массовые беспорядки, поведение толпы, проб­ка на дороге или скопление фанатов на матче либо популярном концерте).

Излагается же первобытный миф в форме рассказа, где аб­страктный анализ, конечно, совмещен с метафорическим отож­дествлением. В нем царят квазилогика, ассоциативность, ибо по­хожее здесь считается безусловно тождественным. Оттуда же пришли в язык и художественную литературу, вплоть до наших дней, иносказания и ассоциативный ряд.

Как форма мировоззрения миф также чрезвычайно устой­чив, доказательством чему служит хотя бы оригинальное мифо­творчество Эсхила, Софокла и Еврипида. В этом он поворачи­вается к нам еще одной стороной: верой в божественное, чув­ствуемое как единственно истинная и универсальная реальность. С ее предельно выпуклым выражением мы встречаемся в Вет­хом Завете, где прямой диалог Патриархов с Богом стилисти­чески передает несомненную аутентичность их прямого разго­вора. Специальная сила воздействия подобных текстов Пятикни­жия заключается в том, что у читателя и слушателя не возника­ет сомнения в том, что те не просто верили, что общались с Богом, но что он в самом деле беседовал с ними.

Наконец, древний миф не только выражает и обобщает раз­нообразную информацию и верования, обосновывает моральные нормы, санкционирует обряды и культы, но и формулирует прак­тические правила. Ведь его неотъемлемой частью является прагматический закон. Так, с мифом об умирающем боге в земной жизни соотносится обычай убийства старого вождя ради уст­ранения пожизненного лидера, неспособного уже обеспечить разнообразные насущные потребности племени в сфере духов­ных связей, безопасности, обеспечения и управления.

Тотемизм и магизм

В их основе лежит единство с природным миром, которым преисполнен первобытный человек. Он остро и ежемоментно ощущает свою неразрывную связь с ним. Недаром повсюду на­ходятся следы мифа обращения – одного из древнейших ми­фов, повествующего о переходе человека в иных живых существ или в неодушевленные предметы и обратно. Его позднейшие пережитки обнаруживаются также не толь­ко в легендах об оборотнях (укрепляющихся наблюдениями над духовным перерождением людей, приверженных неблаговидно­му поведению), но и в атеистическом материализме и социаль­ном дарвинизме «научного коммунизма», не делающих большой разницы между человеком и зверем. И еще в фамильной гераль­дике, где широко представлена натуральная и сказочная жив­ность, призванная подчеркнуть те или иные качества ее хозяи­на, и в бытовой и церемониальной символике (например, бунчу­ках, составленных из хвостов различных млекопитающих, или жезлах, символизирующих цветущий побег, не говоря уже о ски­петрах).

Функционально тотем – первая форма консолидации людей в осознанный коллектив через проецирование их общности на жизненно важный для него внешний объект живой или нежи­вой природы. Явление может превратиться в тотем, а значит, и предмет культа, если оно мыслится составляющим с племенем одно целое. Поскольку в быту «дикарей» (как и младенцев и ма­леньких детей) процессы потребления и разные виды охоты иг­рают важную роль, таковым часто становятся основные источ­ники питания. В дальнейшем, наоборот, на базе тотемистических убежде­ний иногда вырастают запреты на употребление в пищу тех или иных животных. Все знают, что индуисты не забивают коров. Менее известно, что древние арии не резали собак и лошадей. Эти ограничения нельзя путать с сугубо прикладным, скотовод­ческим и гигиеническим табу на свинину в религиях номадов, ко­чевавших в жарких странах.

Представление о тотемном родстве появилось раньше, чем о привычном нам физиологическом, и мыслилось более суще­ственным. Ведь аборигены, сохранившие даже на фоне им по­добных наибольшую простоту жизни, поныне никак не связы­вают занятие мужчины и женщины сексом с появлением детей, поскольку она беременеет, как они давно заметили, совсем не после каждого контакта (особенно в голодные годы). Подроб­ный же календарь и соответствующие расчеты им еще не были известны. Следовательно, заключают они, любовные игры – все­го лишь один из видов дарованных нам свыше удовольствий. А возможность деторождения есть внутренняя способность са­мого по себе женского организма как такового. Просто женщина, когда и если хочет ребенка, производит новую жизнь из себя в силу своих полностью автономных органических возмож­ностей. В подтверждение тому они приводят случаи женского бесплодия, хотя и редкие в их среде: мол, их тело духи не обла­годетельствовали такой функцией (здесь мы имеем, кстати, один из источников сказаний об амазонках).

В силу названных особенностей именно почитание тотема явилось начальной версией исторически зафиксированного культа предков, в том числе связанных с последним обрядов и церемоний. Тотемизм предоставил группе один из первых спо­собов определения своей индивидуальности, проведения ею ду­ховно и материально ощутимой границы между сородичами и иноплеменниками, вторую, после языка, сигнальную систему «свой-чужой». Он внес в жизнь людей ключевой элемент соци­альной самоидентификации, предопределивший многие свойства пути развертывания культуры и истории человечества.

Для эпохи, которую мы рассматриваем, утверждение о том, что материальная действительность и воображаемое представ­ляются ее обитателям одинаково реальными, имеет особое зна­чение. Синкретизм тогдашней культуры не делит субъективное и объективное, физически наблюдаемое и мысленно созданное, волшебное и повседневное, ум и сердце. Каждый встречаемый человеком ее духовный либо облеченный плотью феномен им не рефлектируется, а однозначно переживается и воспринимает­ся. Производимый им синтез не требует предварительного ана­лиза. Попутно заметим, что первый герой, склонный к рефлексии, и сразу очень глубокой, появляется в доступной нам письмен­ной традиции весьма поздно. Это Ахилл гомеровских поэм. Вы­шеперечисленное объясняет, почему его образ произвел насто­ящую революцию в европейской литературе. Хотя он и оставался еще долгое время в гордом одиночестве, он положил начало длинной череде аналогичных персонажей, знаменующих собой переход доминанты в миропостижении к принципиально новой тенденции чувствования и осмысления личностью окружающей ее данности. Можно утверждать, что без него не было бы лер­монтовского Печорина.

Но вернемся в тотемную первобытность. Фантазии, интуи­ция, ощущения и предчувствия в ней не расчленены. Чудесное ценится там за то, что нарушает рутину обыденности. Но, од­новременно, неожиданное и необычное воспринимаются как опасное. Даже в «Одиссее» мы обнаруживаем выразительные эпизоды, подтверждающие сказанное. В духовной сфере эта слитность нашла свое отображение в зародившемся как раз тог­да магизме, призванном обеспечить ее всестороннюю имплемен-тацию в культуре. Он играет базовую роль в тотемизме, в кото­ром магические формы занимают определяющее место. Память и логика исповедующего его аборигена еще не нахо­дятся в необходимой связи. Аналогия в его понимании равна умозаключению. Оттого символы, образы и слова, обозначаю­щие те или иные явления, он считает причинами, их вызываю­щими (подобно тому, как это теперь представлено в рекламных клише для детей, где широко используются приемы древнейшей магии, легкомысленное обращение с которыми в буквальном смысле искривляет сознание их производителей и потребителей, о чем все громче стали говорить даже практические психологи, ранее не склонные прислушиваться к предупреждениям на этот счет, содержащимся в старых оккультных трактатах). На дан­ной стадии закономерно происходит первичная классификация мистических связей с невидимыми силами. Магические представ­ления универсализируются.

Их закреплению немало способствовала рано открытая власть заклинания как вида подавления нервной деятельности, вплоть до ее тотальной элиминации. Установлено, что, наложив заклятие на соплеменника, колдун предлагает ему обычную, без каких-либо специальных примесей, пищу, вкусив которую, тот, в отличие от прочих, тем не менее умирает – просто от осоз­нанности неизбежности кары за нарушенное табу. Собственно, современные эскулапы это полностью признали, заявив, что па­циенты болеют потому, что нервничают. Точно так же любовная магия и порча есть воздействие на психосоматические струк­туры объекта, на которые они направлены. А лечебная магия и народная медицина неотделимы от используемых в ходе их про­цедур психотерапевтических приемов.

Живучесть магизма, представленного сейчас астрологией, гаданием, колдовством и тому подобными практиками, а еще суевериями, объясняется, с одной стороны, тем, что синкретизм культуры сохраняется на всех ее уровнях. С другой стороны, ра­циональное знание и магия произрастают из общего корня, бу­дучи разными способами реализации творческих возможностей интеллекта.

Магия (не ее профанация, конечно), как и наука, но по-сво­ему, ищет и устанавливает причинно-следственные связи. Для мага тоже очевидна связь одних и тех же итеративных действий и производимых ими эффектов. И его могущество ограничено строгим соблюдением правил. Он, подобно ученому, полагает, что в мире нет ничего случайного, но отсутствует и фатальная предопределенность: есть лишь зависящая от массы объектив­ных и субъективных факторов упорядоченная вариативность. Он так же хочет изгнать из мира непостоянство и случайность, но апеллирует к сверхъестественному. Однако вместе с тем он на­рушает своими процедурами естественный порядок вещей, поскольку подчиняет высшие сущности воле человека. Совре­менная же магия и вовсе ставит их потенции на службу сиюми­нутной потребности, что в конечном счете приводит к фунда­ментальному разрушению и личности, и хрупкого равновесия ок­ружающего ее мира.

Например, в римской поэзии непременным квалифицирую­щим признаком волшебника было его умение сводить луну с неба. Так понималось ее затмение. Но мы знаем, что предска­зывать его наши предки научились довольно рано. А наука и вов­се зародилась у месопотамских и египетских жрецов, наслед­ников шаманов. Недаром древнеперсидский термин, обознача­ющий жреца (маг), близок халдейской дефиниции мудрости и философии вообще. Любопытно, что та же лексема в староиспанском языке распространяется на волшебника и царя сразу, что отражает архаичное обыкновение объединения высших ду­ховных и светских полномочий в руках племенного вождя.

Немало общего у магии и с развитыми религиями – скажем, общая оценка мистической природы духовной власти, строгая последовательность произнесения формул и совершения дей­ствий в ходе церковных обрядов. Иное дело, что в церковной практике все, что их объединяет, глубоко переосмыслено. Наи­более ярко это иллюстрирует ритуал экзорцизма – изгнания беса. Наконец, постоянному искушению применить магические методики для утверждения и обслуживания формальной куль­туры и организации общества, т.е. достижения вполне приклад­ных целей управления, подвергается любая администрация. От­сюда церемонии, жесткое распределение ролей в их рамках и связанные с ними табу, в том числе на их повторение, а в иных ситуациях и их имитацию. Увлечение же колдовством, культом «тайны власти» и т.п. ведет, к сожалению, к нарушению психи­ческого здоровья социума в целом и, как следствие, к общему расстройству его жизни. Магизм использует предметы. Соответствующее ему созна­ние (подобно тому, как дети наделяют игрушки и пр. самостоя­тельной духовной сущностью) включает представление о том, что и они влияют на исход действий человека и определяют его судьбу. Так зарождается фетишизм – вера в метафизическую силу материальных вещей.

Анимизм

Эта всеобщая, на определенном этапе, религиозная доктри­на выросла из убеждения в одушевленности всей природы. От­туда вера в наличие (в той или иной степени) души у всякого жи­вого существа попала и в более развитые системы. Человек рано понял, что причина его жизни и мыслей лежит в духовной обла­сти, которая владеет его волей и сознанием. Анимист верит, что его душа способна покидать свою физи­ческую оболочку и входить в другие тела, овладевать ими и дей­ствовать через них. Он видит в потере сознания, сне и смерти различные эффекты ее временной отлучки либо полного отсут­ствия по эту сторону бытия. После кончины своего плотского вместилища душа продол­жает самостоятельное существование в «тонком мире», где мо­жет быть допущена в среду духов, управляющих земными суб­станциями и жизнью человека и не зависящих ни от каких мате­риальных оболочек. Эти высшие духовные создания реагируют на действия людей и иногда общаются с ними и в земной юдоли.

Накопленные здесь сведения о подобных качествах заоблач­ных обитателей были целиком восприняты антропоморфными и даже более продвинутыми религиями. Боги античных мифов и германских саг вершат судьбы смертных и так же спускаются с небес к своим любимцам. Да и Господь-Вседержитель посещает Авраама в образе ангела. Своеобразную их инверсию мы обна­руживаем сейчас у ряда авторов, пишущих на эзотерические темы. Наблюдая в последнее время бурное возрождение ряда давно забытых или едва теплившихся культов, они выдвинули гипотезу о том, что все почитавшиеся когда-либо божества про­должают жить и поныне, но только, подобно ослабленному организму, в болезненном, полусонном состоянии, ожидая лишь увеличения числа своих последователей, чтобы вновь воспрянуть в полном блеске своего могущества.

Анимизм вообще много передал позднейшим исповеданиям. Например, все они унаследовали от него учение о бессмертии души. Кроме того, на его основе был сделан вывод, что «обра­зы» и жизненное начало суть две грани ее же самой как единого для них активного прототипа. Поэтому с тех пор столь большое значение придается набожными людьми толкованию видений (а в их реальность верят неукоснительно), посещающих сознание в болезни, утомлении, возбуждении и т.д. Здесь кроется причи­на изнуряющих постов, самоистязаний и наркотизации, предус­мотренных ритуалами ряда верований. Впрочем, в религиях, где аскеза мыслится испытанием, а не сознательным (добровольным) мучением, постные предписания обусловлены необходимостью всеобъемлющего очищения лич­ности, а также сезонным рационом. Давно замечено, что наибо­лее длительные ограничения по мясу в христианстве приходят­ся на месяцы, когда либо его количество объективно ограниче­но в крестьянском хозяйстве, либо мясо, без ущерба здоровью, может быть легко заменено иными высококалорийными и бога­тыми витаминами продуктовыми группами.

Уже до анимизма было известно, что специфически мощное влияние на окружающих оказывают «озарения» и «прозрения» индивидуально сильных (пассионарных, харизматических) лич­ностей. Но он творчески раздвинул пределы применения их воз­можностей. От него же эстафета была подхвачена последующи­ми эпохами.

Начиная с анимистической стадии религиозного сознания присутствие души связывается с наличием у живого объекта тени и дыхания. Во многих языках тень и душа либо обознача­ются одной лексемой, либо составляют синонимическую пару. В некоторых архаичных европейских традициях потеря тени приравнивается к утрате души. Оттуда, кстати, в литературу и кино о призраках и вампирах пришел штамп о том, что они не отбрасывают тени. Вся интрига знаменитой пьесы Е. Шварца «Тень» построена на том, что тень, отделившись от своего хозяина, напитывается энергией из ок­ружающей среды и постепенно замещает его. А тот, в свою оче­редь, лишившись ее, постепенно угасает, теряя силы, утекающие из него с вместе с тенью. Конечно, иносказание о власти негодяев и ничтожеств над честными и одаренными людьми, харак­терной для того периода применительно не только к Германии, но и СССР, здесь очевидно. Но примечателен сам образ, взятый писателем за основу его концептуальной метафоры.

Однако чаще душа отождествляется с дыханием. Неудиви­тельно: ведь до самого недавнего времени момент смерти наи­более легко идентифицировался на основе прекращения у че­ловека ощутимых вдохов и выдохов. Недаром было принято под­носить к его губам зеркало, чтобы по тому, запотеет оно или нет, определить, дышит ли он. Если нет, считалось, что он «ис­пустил дух». Что может лучше подчеркнуть равенство жизни (а она сосредоточена в душе) и дыхания? Вспомним, что удар, пе­рехватывающий (слово-то какое!) у противника дыхание и на­носимый в область сердца, на народном языке тем не менее тоже называется «под дых».

Аналогично тому, как высшие приматы (гориллы, орангутаны и пр.) просиживают еще несколько дней рядом с околевшим ро­дичем, пытаясь его кормить и развлекать, люди сначала остав­ляли своих усопших в том же помещении (пещере), где продол­жали обитать и сами, не вырыв для них могилы. Даже просто заваливать их тела камнями начали далеко не сразу. Естествен­но, что их разлагающаяся плоть в подобных условиях была по­тенциальным источником болезней и смерти для родных, приносивших им еду и питье. В фольклоре бал­канских народов упыри высасывают кровь, начиная с наиболее дорогих им в земной действительности родственников, предпо­читая в качестве первых жертв собственных детей. А археологам-первобытникам нередко попадаются связанные либо изуро­дованные (с обрубленными руками и ногами и т.д.), но любовно захороненные останки.

Души же давно умерших, наоборот, почитались (оттуда ува­жительное отношение к предкам дошло до наших дней) за то, что, являясь своим потомкам в снах и видениях, помогали им, если они в том нуждались (как бывает и сейчас), мудрыми сове­тами или важной информацией. Именно потому, что, как дума­ли, они утратили способность вернуться в свою бренную обо­лочку (ибо полностью истлевшие ткани уже не представляли опасности физическому состоянию родни).

Анимисты развили учение о возвращении души к свободно­му существованию после смерти ее плотской темницы. Отсюда логично следовало, что для продолжения привычного ей суще­ствования «за гробом» ей нужны бывшие для ее носителя необ­ходимыми в прошлом предметы обихода и слуги. Поэтому в по­гребальный обряд включаются соответствующий инвентарь и пища, а затем и жертвоприношения зверей и людей. Знатный умерший забирал с собой своих любимых животных (лошадей, собак и пр.) и ближайших представителей прислуги и окруже­ния. Проследовать за ним в мир иной считалось невероятной уда­чей и честью для них. Многие долго и упорно добивались особо приближенного положения к лидеру, не страшась перспективы преставиться до срока.

С рядовыми общинниками уходили, с той же целью, воен­нопленные. Некоторые из этих традиций дожили до XX в. По­линезийские охотники за головами собирают их не только по­тому, что вбирают в себя энергию поверженных врагов, но и обеспечивают себе, таким образом, обслугу после кончины. Ев­ропейцы до сих пор оплакивают участь жен индуистов, всходя­щих на погребальный костер вместе с мужьями. Но для тех, в их шкале ценностей, это является их неотъемлемой специальной привилегией.

На следующем этапе эволюции анимизма загробная жизнь души рассматривается уже как компенсация за проявленные ею на земле доблесть, героизм, преданность племени либо возмез­дие ей за обратное. Тогда постепенно формируются унаследо­ванные от него и развернутые в дальнейшем такие качества, как этническая солидарность, патриотизм, персональная жертвен­ность за общие интересы.

Анимистические представления доживают до ста­дии, на которой человечеству открываются нравственные смыслы, связанные с появлением мировых рели­гий, и активно интегрируются в их системы. Так складывается, например, понимание личной ответственности за соблюдение и сохранение догматов всеобщего характера. Однако универсализм кроме плюсов имеет и свои минусы. Духи и боги язычников никогда не остаются равнодушными к жизни «своих» племени и человека, а Абсолют никак особенно не привязан к судьбе отдельных индивидов и народов. Некото­рые архаичные элементы сохранились лишь в иудаизме, но по­лучили там совершенно иную интерпретацию, о которой мы ска­жем ниже. Христианство и ислам полностью исключили их из своих доктрин.

Фетишизм, идолопоклонство, ритуализм, табу

Методологическим приемом постижения причинно-след­ственных связей в анимизме была персонификация самой моти­вации, которая и олицетворяется анимистом в образе духа. Вера в одушевленность камней, растений, животных, гор и т.п. про­исходит, таким образом, от понимания всепроникающего харак­тера причинной зависимости. Она, в свою очередь, порождает фетишизм как поклонение сверхъестественным силам, воплощенным в вещах и (или) дей­ствующим через них. Он фокусируется прежде всего на предметах, используемых в магических процедурах: поскольку счи­тается, что им свойственна наибольшая концентрация духовной энергии, то они, естественно, раньше прочих и становятся фе­тишами. В принципе, таковыми способны оказаться любые объекты, особенно если учесть их деление на предназначенные для коллективного (ими часто становятся еще и тотемы) и ин­дивидуального пользования: или чем-то притягательные, или обладающие символическим подобием, или необычно красивые, или, напротив, курьезно уродливые.

В дальнейшем культ предков и правителей приводит к фети­шизации гробниц (что известно не только о пирамидах и иных мавзолеях) и некоторых изобразительных элементов, становя­щихся оттого для них обязательными, а также связываемых с ними в разных традициях камней (у евреев, монголов и пр.), де­ревьев (например, кипарисов и пирамидальных тополей со вре­мен античности) и т.д.

Первобытный человек выбирает себе в качестве личного фе­тиша все, что угодно, лишь бы оно его сильно поразило. В труд­ных обстоятельствах обращается к нему за поддержкой. Если исход сложного дела оказывается удачным, человек считает, что фетиш ему помог. При многократном повторении успеха – ухаживает за ним, в противном случае – наказывает или выбрасы­вает как полностью неэффективный. И много позже греческий крестьянин эпохи архаики, обращаясь к деревенскому истукану местного божества плодородия, мог написать: «Если ты дашь бо­гатый урожай, я принесу тебе обильную жертву, украшу венка­ми и одеждой, а если будет недород, то высеку тебя крапивой».

Данная цитата показывает, как при определенных условиях почитание тотема (фетиша) превращает его в кумира, из чего вы­растает идолопоклонство. Последнее требует сво­его церемониала. Когда его формальная сторона приобретает самостоятельное значение, доходящее до самодостаточности, мы говорим о ритуализме.

Фетишизм – едва ли не самый живучий реликт первобытно­сти. По сей день человечество не рассталось с оберегами, талисманами, амулетами и пр. Дети собирают и ценят забавные куски дерева, камешки, листья. Здесь работает не одно эстетическое чувство. Более того, многие люди, и не только в младенчестве, наказывают предметы, к примеру, ударившись, или понеся от них иной урон (как будто эти предметы сами набросились на людей). Компьютеры появились в нашей жизни совсем недавно. А уже говорят об их собственной «тонкой сущности», о том, что они живут своей жизнью. Психологи даже заметили, что мужчина и женщина разговаривают с ними как с существами противоположного для них пола. В известном отношении и современная социальная действи­тельность тоже дает отнюдь не меньше поводов для фетишизма, чем стадия «дикости». Ставшее теперь уже почти органичным расхождение между декларируемой моралью и фактами реаль­ной жизни представляет собой идеальную почву для фетиши­зации мертвых теней своих достижений, общественных ценнос­тей и вторичных смыслов вроде лозунгов.

Этот эффект многократно усиливается оккультными техно­логиями, которые широко используются сегодня властью и биз­несом для манипуляции сознанием в экономических и полити­ческих целях. Главная причина нынешнего триумфа магизма за­ключается в ослабленности десятилетиями господства комму­низма, в его большевистском и «социалистическом» вариантах, высших духовных начал, что всегда ведет к агрессивному раз­вертыванию низших верований.

Из бытия аборигенов к нам пришли и неразрывно связанные с ним разнообразные табу. Они являются запретами на совер­шение определенных поступков, в которых предполагается скрытая опасность. Они направлены на нейтрализацию реально существующей, часто угрожающей гибелью всему разделяюще­му их сообществу, но пока логически не объясненной угрозы. Поэтому их специфика, в отличие от юридических норм, заклю­чается в том, что их действие ничем не обосновывается. Табу есть неотвратимая необходимость, аксиома, элемент первичной системы общественных ценностей, радикальное средство начальной социализации. Вместе с религиозной санкцией они – пер­воисточник совести.

В таком качестве наибольшую ценность для нас представля­ют этические табу. Они стоят на пути безграничного, несущего разрушение индивидуализма членов определенной группы. Они запрещают или ограничивают естественные, неисправимые ин­стинкты, чуждые социальному контролю. Их ослабление кар­динально меняет облик создавшего их коллектива, а нередко ве­дет и к полному его самоуничтожению.

Универсальным вето является запрещение инцеста. Вопреки еще распространенному заблуждению, он не встречается в ди­кой природе. Склонность к нему родилась вместе с человеком: у животных она наблюдается только у искусственно выведенных домашних пород, а различные рефлексии «эдипова комплекса» попадаются нам уже во всех древнейших письменных тради­циях.

Своей же селекцией хомо сапиенс обязан заниматься сам. От­того табу на кровосмешение оказалось адаптивно, полезно для становления культуры. Благодаря ему появилась оказавшаяся очень продуктивной смягченная форма родственных союзов, представленная системой кросскузенных браков, позволявшей не распылять имущество и легшей в основу популярной фран­цузской поговорки «двою­родное родство – опасное соседство». Как и духовно мотиви­рованный запрет на каннибализм, это табу было направлено на борьбу с ленью, на развитие приспосабляемости, требуя боль­шей изобретательности в выборе не только пищи, но и супруга. Оно же формировало условия для сублимации, вытеснения не­дозволенного в сферу творчества.

Исключение из общего правила представлено лишь распро­страненным на Древнем Переднем Востоке священным инцес­том. Поскольку фараон или царь считался в буквальном смысле воплощенным божеством, т.е. богом, сошедшим на землю, то и женат он мог быть только на богине. Но, чтобы быть таковой во плоти, она должна была быть точно того же происхождения, что и сам мо­нарх, т.е. дочерью божественных родителей. У нас есть доволь­но свидетельств тому, что подобные женитьбы рассматривались обеими сторонами не в стилистике удовольствия, а не более чем во исполнение высшего долга перед своими подданными.

Точно так же не надо путать каннибализм с сакральным по­еданием мяса убитого врага ради получения его силы и искус­ности. Того же происхождения и патрофагия – обряд, в ходе которого тело главы рода съедалось его более молодыми соро­дичами, которым, как считалось, таким образом передавались мудрость, смелость, навыки, крепость и знания покойного. В ис­торическое время скифы использовали препарированные чере­па поверженных ими в битве соперников в качестве чаш для вина.

---

Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 37; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!