Глинткофе и бутерброд с пчелами

Вальтер Моэрс

Город Мечтающих Книг

Роман из замонийской жизни Хильдегунста Мифореза

Перевод с замонийского и иллюстрации Вальтера Моэрса

 

 

Часть первая. Завещание Данцелота

 

В глубоких подземельях — стылых, тихих —

Где бродят тени по пустынным залам,

Где грезят о былой свободе книги —

О днях, когда деревьями их звали,

Где уголь стал алмазом, тьма — удачей,

Где болью переполнен сон за сном,

Вот там царит тот дух,

тот ужас мрачный,

Которого зовут Тень-Королем![1]

 

Предостережение

 

Здесь начинается рассказ. В нем говорится о том, как ко мне попала «Кровавая книга» и как я обрел Орм. Эта история не для тонкокожих и слабонервных — им я советую сразу вернуть книгу на полку и уползти в отдел детской литературы. Кыш, кыш! Исчезните, плаксы и любители чая с ромашкой, тряпки и нытики! Здесь пойдет рассказ о том месте, где чтение еще остается истинным приключением! А слово «приключение» я понимаю на старый лад, по «Толковому словарю замонийского языка»: «Рискованное предприятие, в которое пускаются из задора или тяги к исследованию, с головокружительными поворотами событий, непредсказуемыми опасностями и зачастую фатальным исходом».

Да, я говорю о месте, где чтение может ввергнуть в безумие. Где книги способны ранить, отравить, да что там, даже убить. Только тот, кто ради этой книги готов пойти на подобный риск, кто готов поставить на кон свою жизнь, лишь бы узнать мою историю, пусть последует за мной к следующему абзацу. А прочих я поздравляю с малодушным, но благоразумным решением остаться дома. Всех благ вам, трусы! Желаю вам долгого и смертельно скучного прозябания и этой фразой делаю вам ручкой!

Итак. Одним махом сократив число моих читателей до горстки безрассудных храбрецов, я от всего сердца приветствую оставшихся. Привет вам, мои отчаянные друзья, вы из того теста, из которого лепят искателей приключений! А потому не будем терять времени и безотлагательно отправимся в странствия. Ведь нас ждет поход, букинистический поход в Книгород, в Город Мечтающих Книг. Завяжите покрепче шнурки — путь предстоит неблизкий: по каменистым предгорьям, потом по равнине, где густые стебли травы по пояс остры, как бритвы. И наконец, по темным, запутанным и опасным тропам все глубже и глубже в подземелья. Не знаю, сколькие из нас вернуться назад. Могу лишь посоветовать никогда не терять мужества — что бы с нами ни случилось.

И не говорите, что я вас не предупреждал!

 

 

В Книгород

 

Если, двигаясь на восток по Дульскому плоскогорью в Западной Замонии, путник из последних сил преодолевает море колышущейся травы, перед ним внезапно открывается бесконечная гладкая равнина, которая, скрываясь за горизонтом, переходит в Сладкую Пустыню. В хорошую погоду и если ветер не взбивает пыль, можно различить пятнышко, которое все увеличивается по мере того, как приближаешься к нему размашистым шагом. Затем его очертания становятся угловатыми, из них складываются остроконечные крыши, а после и само овеянное легендами место, которое называют Книгородом.

Его запах чувствуешь издалека, — оттуда веет старыми книгами. Будто распахнули дверь в гигантский букинистический магазин, будто поднялся самум книжной пыли, и прямо в лицо пахнуло затхлостью миллионов истлевающих фолиантов. Есть люди, которым этот запах не по нутру, которые, стоит им раз чихнуть, бегут без оглядки. Согласен, он не слишком приятный: безнадежно устаревший, отдающий распадом и разложением, бренностью и плесневым грибком — но есть кое-что еще. Легкий кисловатый привкус, напоминающий дуновение ветерка, пробежавшего по лимонным деревьям. Возбуждающий аромат старой кожи. Острая едкость типографской краски. И, последний, но самый главный, умиротворяющий запах дерева.

Я говорю не о живых деревьях, не о смолистых лесах и свежих еловых иголках, я говорю про мертвое, ошкуренное, отбеленное, перемолотое, вымоченное, проклеенное, свальцованное и порезанное дерево, короче, про бумагу. О да, мои любознательные друзья, и вы тоже уже ощущаете этот аромат, напоминающий об утерянном знании и древних ремесленных традициях. И теперь вам нелегко подавить желание поскорей открыть антикварную книгу, ведь правда? А потому прибавим шагу! С каждой минутой запах усиливается, манит все больше. Все яснее видны дома под островерхими крышами, над которыми поднимаются сотня, тысячи каминных труб и жирными клубами затемняют небо и подмешивают к запаху новые ароматы: свежесваренного кофе, свежеиспеченного хлеба, нашпигованного травами мяса, которое скворчит на вертеле над углем. Наш шаг снова ускоряется, и к пылкому желанию открыть поскорее книгу примешивается тоска по чашке горяче го какао с корицей и ломтику еще теплого песочного кекса. Быстрее! Быстрее!

Наконец мы подходим к окраине, усталые, голодные, исполненные любопытства — и чуть-чуть разочарованные. Не видно ни внушительной крепостной стены, ни охраняемых ворот (скажем, в виде гигантской твердой обложки, которая, покряхтывая, открылась бы на наш стук), нет, есть лишь несколько узеньких улочек, по которым вступают в город или покидают его, спеша по своим делам, обитатели Замонии всех рас и размеров. Большинство несет под мышкой стопки книг, некоторые даже волокут за собой целые тачки. Сценка у ворот самого обычного городка, если бы не бесчисленные книги.

И вот, мои отважные спутники, мы стоим на волшебной границе Книгорода — именно здесь, без всяких фанфар начинается город. Вот сейчас мы переступим его невидимый порог, войдем и узнаем его загадки и тайны.

Сейчас, сейчас.

Но прежде я хочу ненадолго прерваться и сообщить, по какой причине вообще отправился в дорогу. У каждого путешествия есть свой повод, и мой заключался в пресыщении и юношеском легкомыслии, в желании вырваться из привычного уклада, узнать жизнь и повидать мир. Кроме того, мне хотелось выполнить обещание, которое я дал умирающему, и, не в последнюю очередь, я шел по следу удивительной загадки. Но все по порядку, друзья!

 

 

В Драконгоре

 

 

Когда юный обитатель Драконгора[2]вступает в возраст, достаточно зрелый для чтения, он получает от родителей так называемого «крестного во литературе». Обычно его выбирают из родных или ближайших друзей, и с сего момента он отвечает за литературно-поэтическое воспитание юного динозавра. Такой крестный учит воспитанника читать и писать, приобщает к искусству замонийской поэзии, наставляет в круге чтения и обучает писательскому ремеслу. Он выслушивает его стихи, обогащает словарный запас и так далее и тому подобное — иными словами, всемерно способствует творческому развитию крестника.

Моим крестным был Данцелот Слоготокарь. Когда этот мой дядя по материнской линии взял меня под свое крыло, ему было уже более восьмисот лет, — ископаемое по меркам Драконгора. Дядюшка Данцелот был крепким стихоплетом без особых амбиций, писал на заказ (в основном хвалебные адресы для праздников), а еще считался одаренным текстовиком по части застольных и похоронных речей. Собственно говоря, он был скорее читателем, нежели писателем, скорее любителем литературы, нежели ее творцом. Он заседал в бесчисленных комитетах по присуждению премий, организовывал поэтические состязания, подвизался независимым лектором и литературным «негром». Сам он опубликовал лишь одну книгу «Об отраде огорода», в которой настойчиво воспевал пышно разросшиеся грядки синекочанной капусты и распространялся о философских импликациях приготовления компоста. Свой огород Данцелот любил почти как саму литературу и без устали проводил параллели между укрощенной природой и поэзией. Собственноручно посаженный куст клубники равнялся для него выстраданной поэме, выверенные грядки спаржи — ритмическому рисунку стиха, а гора компоста уподоблялась философскому эссе. Позвольте, мои терпеливые друзья, привести коротенькую цитату из уже давно распроданного сочинения Данцелота: по его описанию простой синекочанной капусты вы составите себе много лучшее впечатление, чем из тысячи моих слов:

 

Не менее ошеломляет процесс разведения синекочанной капусты. Тут ради разнообразия следует заботиться о состоянии кочана, а не о росте листа, и опытный огородник определяет временное ожирение по зонтику соцветий. Его бесчисленные, собранные в компактные соцветия бутоны жиреют вместе с черенками, образуя бесформенную массу голубоватого растительного сала. Синекочанная капуста — это цветок, гибнущий перед распусканием в собственном жиру, или точнее: множество погибших цветков, зачахшее соцветие! Как, скажите на милость, способно размножаться это кормовое создание с его заплывшей жиром мошонкой?

Впрочем, после краткой вылазки в противоестественное оно все же возвращается к естественному. Разумеется, огородник не даст ему такой возможности: урожай капусты собирают на пике ее заблуждения, а именно на наивкуснейшей стадии ожирения, когда соцветия толстопузого растения напоминают по вкусу фрикадельку. Селекционер же, напротив, оставляет голубую массу в уголке своего огорода, позволяя ей возвратиться к своему лучшему «я». Если он придет взглянуть на нее через три недели, то вместо трех фунтов растительного сала найдет увядший кочан, вокруг которого зудят пчелы, блуждающие огоньки и пряничные жуки. Прежде неестественно утолщенные нежно-голубые черенки преобразовали толщину в длину и, как мясистые цветоножки, теперь украшены на конце несколькими редко сидящими желтыми цветками.

Немногие неукротимые бутоны приобретают синюю окраску, набухают, распускаются и выбрасывают семена. Эта маленькая, храбрая стая отважных и верных природе героев не дает погибнуть роду синекочанной капусты.

 

Да, вот вам Данцелот Слоготокарь во всей своей красе. Един с природой, влюблен в язык, неизменно точен в наблюдениях, оптимистичен, немного взбалмошен и настолько скучен, насколько возможно, когда речь идет о предмете его литературных трудов: о синекочанной капусте.

У меня сохранились о нем лишь добрые воспоминания, кроме, конечно, тех нескольких месяцев, когда (после того как во время одной из многочисленных осад Драконгора ему угодил в голову каменный снаряд из катапульты) он возомнил себя шкафом, полным запыленными очками. Тогда я страшился, что он никогда больше не вернется к нам из мира галлюцинаций, но вскоре он оправился — после нового тяжелого удара по голове. От унесшего Данцелота гриппа не нашлось сходной панацеи.

 

 

Смерть Данцелота

 

Когда на восемьсот восемьдесят восьмом году своей долгой и насыщенной динозаврьей жизни Данцелот испускал дух, мне было лишь семьдесят семь весен и я еще ни разу не покидал Драгонгора. Умер он, по сути, от безобидной, гриппозной инфекции, справиться с которой оказалось не под силу его ослабленной иммунной системе (что еще больше усугубило мое принципиальное недоверие к надежности иммунных систем).

Итак, в тот злосчастный день я сидел у его смертного одра и записывал следующий диалог, так как крестный потребовал, чтобы я запротоколировал его последние слова. Нет, он не настолько любил себя, что желал оставить для потомков описание своего предсмертного вздоха, напротив, он счел это неповторимым шансом для меня собрать аутентичный материал в данной области. Иными словами, он умер при исполнении своего долга «крестного в литературе».

Данцелот: Я умираю, мой мальчик.

Я (борясь со слезами, потеряв дар речи): У-у-у…

Данцелот: Я далек от того, чтобы приветствовать смерть по соображениям фатализма или по свойственному старости философскому маразму, но, похоже, придется с ней смириться. Каждому дается лишь одна бочка, а моя полна почти до краев.

(Задним числом я радуюсь, что дядюшка прибег к образу полной бочки, ведь он указывает на то, что свою жизнь Данцелот считал наполненной и содержательной. Многого добился тот, кому собственная жизнь напоминает полную бочку, а не пустое ведро.)

Данцелот: Послушай, мой мальчик, многого я тебе завещать не могу, во всяком случае, финансово. Это тебе известно. Я не стал одним из тех драконгорских крезов, у которых денег куры не клюют и которые гонорары хранят в мешках по подвалам. Я завещаю тебе мой огород, хотя знаю, что овощи ты не слишком жалуешь.

(Тут он был прав. Как любого молодого драконгорца, меня не слишком интересовали славословия синекочанной капусте и гимны в честь ревеня из огородной книги Данцелота, и я этого не скрывал. Лишь позднее семя Данцелота дало всходы, и я даже разбил собственный огород, стал выращивать синекочанную капусту и научился черпать толику вдохновения в укрощенной природе.)

Данцелот: Я вот-вот сыграю в ящик, а в ящике-то моем пусто…

(Несмотря на удручающие обстоятельства, я невольно прыснул, поскольку эвфемизм «сыграть в ящик» в данной ситуации казался не только верным, но и явно комичным: будто он, неуклюже нашаривая, выхватил первый же попавшийся оборот из кубышки черного юмора. Будь это рукопись, вышедшая из-под моего пера, Данцелот обязательно подчеркнул бы его красным. Но мое прысканье в носовой платок вполне сошло за сморканье во время рыданий.)

Данцелот: …и потому в материальном смысле мало что могу тебе завещать.

(Я мотнул головой и зарыдал, на сей раз искренне расстроенный. Он же умирает и одновременно тревожится о моем будущем! Как трогательно!)

Данцелот: Но у меня тут есть кое-что, гораздо более ценное, чем все сокровища Замонии. Во всяком случае, для писателя.

(Я воззрился на него сквозь слезы.)

Данцелот: Да, можно сказать, что помимо Орма это, вероятно, самое ценное, чем может обладать в своей жизни писатель.

(Умеет же он заинтриговать! На его месте я бы постарался изложить важные сведения с уместной краткостью. Я придвинулся ближе.)

Данцелот: Мне попало в руки самое замечательное произведение всей замонийской литературы.

(Ох, батюшки, подумал я. Или он начинает бредить, или хочет завещать мне свою пыльную библиотеку и говорит про свое первоиздание «Рыцаря Хемпеля», старомодной тягомотины Грифиуса Одакропаря, чей стиль и композицию он считал достойными для подражания, а я — неудобоваримыми.)

Я: О чем ты говоришь?

Данцелот: Некоторое время назад один молодой замонийский писатель, живущий за пределами Драконгора, прислал мне рукопись, сопроводив ее обычным стыдливым пустословием: мол это только скромная проба пера, робкий шаг в неведомое и так далее, и не мог бы я сказать, что об этом думаю, и заранее большое спасибо!

Ну, я взял себе за правило читать и эти присланные без спросу тексты тоже и с полным правом могу утверждать, что такие труды стоили мне немалой части жизни и кое-каких нервов.

(Он болезненно закашлялся.)

Данцелот: Рассказ был небольшой, всего несколько страниц, я как раз собирался завтракать, налил себе чашку кофе, а газету уже прочел, поэтому подтянул к себе рукопись. Сам знаешь, каждый день — по доброму делу, и почему бы не за завтраком, тогда через час уже буду свободен. Многолетний опыт подготовил меня к обычному лепету начинающего писателя, который борется со стилем, грамматикой, любовными муками и отвращением к миру, а потому, мысленно содрогнувшись, я взялся за чтение.

(Крестный душераздирающе вздохнул, и я испугался, что это судорога перед скорой кончиной.)

Данцелот: Когда через три часа, я снова взялся за чашку, она была еще до краев полна, но кофе совсем остыл. Но для чтения мне три часа не понадобилось, хватило пяти минут, — остаток времени я, наверное, сидел без движения, с письмом в руках, стараясь оправиться от потрясения. Содержание так меня поразило, как способно только прямое попадание камнем из катапульты.

(На короткое мгновение у меня мелькнуло неприятное воспоминание о том времени, когда Данцелот считал себя шкафом, набитым запыленными очками, а после, признаю, мне пришло в голову нечто неслыханное. И вертелось у меня в голове буквально следующее: «Надеюсь, он не даст дуба прежде, чем расскажет, что было в том треклятом письме». Нет, я не думал «Не оставляй меня!» или «Ты должен жить, крестный!» или еще что-то в таком духе. Нет, это была лишь приведенная выше фраза, и мне до сих пор стыдно, что в ней есть словосочетание «дать дуба».)

Схватив меня за запястье, Данцелот зажал его словно в тиски, потом приподнялся и уставился на меня широко открытыми глазами.)

Данцелот: Последние слова умирающего… и он жаждет поведать тебе кое-что сенсационное! Запомни этот прием! После такого никто книгу не бросит! Никто!

(Крестный умирал, и в это мгновение для него не было ничего важнее, чем обучить меня этому тривиальному фокусу балаганных писак, — вот оно служение литературе в самом трогательном его совершенстве. Я взволнованно зарыдал, а Данцелот ослабил хватку и вновь упал на подушки.)

Данцелот: Рассказ был коротким, от силы десять рукописных страниц, но я никогда, понимаешь, никогда в жизни не читал ничего замечательнее.

(Многие годы Данцелот был отличным читателем, вероятно, самым прилежным в Драконгоре, тем большее впечатление произвели на меня его слова. Мое любопытство возросло стократно.)

Я: Что там было, Данцелот? Что?

Данцелот: Слушай внимательно, мой мальчик, у меня уже не осталось времени, пересказывать тебе ту историю. Письмо лежит в первоиздании «Рыцаря Хемпеля», которое я хочу тебе завещать вместе со всей моей библиотекой.

(Так я и думал! На глаза мне вновь навернулись слезы.)

Данцелот: Я знал, что ты не слишком жалуешь этого классика, но могу себе представить, что однажды Одакропарь тебе полюбится. Все дело в возрасте. Полистай его как-нибудь на досуге.

(Это я пообещал, храбро кивнув.)

Данцелот: Но одно хочу тебе сказать: эта история была написана так совершенно, так безупречно, что просто перевернула мою жизнь. Я тут же решил оставить художественную литературу, ибо никогда не смогу создать чего-либо, хотя бы приблизительно похожего. Если бы я никогда не читал того рассказа, то и дальше руководствовался бы своими расплывчатыми представлениями о высокой литературе, ценной приблизительно так же, как сочинения Грифиуса Одакропаря. Я никогда бы не узнал, как выглядит совершенное художественное произведение. Но я держал его в руках. Я признал свое несовершенство, но сделал это с радостью. На покой я ушел не по лености, не из страха и не по каким-либо иным низменным мотивам, но из смирения перед истинным величием. Я решил посвятить мою жизнь ремесленным аспектам литературного мастерства. Держаться того, что возможно описать. Ну, ты сам знаешь: синекочанная капуста.

(Крестный выдержал долгую паузу. Я уже было подумал, что он умер, но тут он продолжил.)

Данцелот: А потом я совершил величайшую ошибку моей жизни: я написал этому юному гению письмо, в котором посоветовал отправиться со своей рукописью в Книгород, чтобы там искать издателя.

(Данцелот снова тяжело вздохнул.)

Данцелот: На том наша переписка оборвалась. Больше я о нем никогда не слышал. Вероятно, он последовал моему совету и по пути в Книгород погиб или попал в руки разбойникам с большой дороги или демонам кукурузы. Мне следовало поспешить к нему, взять его под свое крыло, а я что сделал? Послал в Книгород, в логово львов, в город, где полно людей, наживающихся на литературе, стяжателей, стервятников и кровопийц. В город издателей! Все равно что послать его в Вервольфов лес с колокольчиком на шее!

(Крестный захрипел, точно захлебывался кровью.)

Данцелот: Надеюсь, что, воспитывая тебя, мой мальчик, я сумел исправить все то, в чем ошибся с ним. Я знаю, ты способен стать величайшим писателем Замонии и однажды ты обретешь Орм. А в этом тебе очень помог бы тот рассказ.

(Данцелот еще цеплялся за старое суеверие про Орм, некую мистическую силу, которая наполняет избранных сочинителей в мгновения величайшего вдохновения. Мы, молодые и просвещенные писатели, потешались над этой устарелой абракадаброй, но из уважения к крестным воздерживались от циничных замечаний об Орме. Но не когда были среди своих. Я знаю сотни шуток и анекдотов про Орм.)

Я: Обязательно, Данцелот.

Данцелот: Но не поддавайся страху! Потрясение, которое тебя ждет, будет ужасным! Всякая надежда тебя оставит, ты испытаешь искушение вообще отказаться от литературной стези. Возможно, тебе придет в голову мысль расстаться с жизнью.

(Он что, заговаривается? Ни один текст на свете не способен так на меня подействовать.)

Данцелот: Ты должен будешь преодолеть этот кризис. Отправляйся в странствия! Объезди Замонию! Расширь свои горизонты! Узнай мир! Со временем шок преобразится во вдохновение. Ты почувствуешь потребность потягаться с этим совершенством. И однажды, если не опустишь руки, ты сумеешь стать с ним вровень. В тебе мой мальчик есть что-то, чем не обладает никто в нашей Крепости Слепых Червей.

(В Крепости Слепых Червей? Почему его веки затрепетали?)

Данцелот: И еще одно, мой мальчик, тебе надо запомнить: не в том дело, как начинается рассказ. И не в том, как он заканчивается.

Я: А в чем?

Данцелот: А в том, что происходит между началом и концом.

(Все годы жизни он таких банальностей чурался. Неужели рассудок его покидает?)

Я: Непременно запомню, Данцелот.

Данцелот: Почему же так холодно?

(В комнате было мучительно жарко, так как, невзирая на летнюю жару, мы разожгли для Данцелота большой огонь в камине. Он посмотрел на меня с мукой, в его глазах мне почудилось отражение торжествующего оскала смерти.)

Данцелот: Чертовски холодно… Неужели никто не может закрыть дверцу шкафа? И зачем там в углу черный пес? Почему он так на меня смотрит? Кто надел на него очки? Нечищенные, невытертые, немытые очки?

(Я перевел взгляд в угол, где увидел лишь одно живое существо — зеленого паучка, который застыл в своей паутине под потолком. Данцелот тяжело вздохнул и навсегда закрыл глаза.)

 

 

Письмо

 

В следующие дни я был слишком занят делами, обрушившимися на меня со смертью Данцелота, чтобы искать смысл в его последних словах. Предстояло организовать похороны, разобраться с литературным наследием, к тому же траур. Как крестнику в литературе мне полагалось написать траурную оду минимум на сто строк александрийским стихом, которую следовало продекламировать перед всеми жителями Драконгора во время сожжения тела. Затем мне позволили развеять прах крестного с вершины нашей горы по жадным ветрам. Бренный прах Данцелота покачался мгновение тонкой серой завесой, потом растворился в прозрачный туман, который медленно осел и, наконец, рассеялся полностью.

Я унаследовал его домик с библиотекой и огородом и потому решил покинуть родительский кров и переселиться туда. Переезд занял несколько дней, и лишь потом я начал доставлять собственные книги к тем, что уже занимали дядины полки. Отовсюду на меня вываливались рукописи, которые Данцелот засовывал среди книг, — возможно, чтобы спрятать от любопытных взглядов. Это были заметки, наброски сюжетов, иногда целые стихотворения. Одно из них гласило:

 

Я деревянен, черен, заперт вечно,

Камнями был избит бесчеловечно.

Во мне — приют мирьядам стекол мутных!

Стенаю я надсадно и простудно.

Разбита голова — удел суров,

Я шкаф, что полон сотнями очков —

Нечищенных, невытертых, немых.

 

Ух ты! Я понятия не имел, что в период помрачения рассудка Данцелот писал стихи. Я взвесил, не уничтожить ли листок, дабыпозорное пятно этих виршей не омрачало его наследия. Но потом одумался: все же истина дороже, поэтому хорошая или дурная эта пачкотня, она тоже достояние читающей общественности. Кряхтя и охая, я продолжал расставлять книги, пока не дошел до буквы «О» (Данцелот устроил свою библиотеку в алфавитном порядке по фамилиям авторов). Тут в руки мне попал «Рыцарь Хемпель» Одакропаря, а в памяти всплыли загадочные слова умирающего. В «Хемпеле» должна скрываться сенсационная рукопись. Заинтересовавшись, я открыл книгу.

Между обложкой и первой страницей действительно оказалось сложенное вдвое письмо страниц из десяти, слегка пожелтевшее, чуть заплесневелое от сырости — неужели это то самое, которым так восторгался крестный? Вынув письмо, я взвесил его на руке. Данцелот разбередил мое любопытство, но и одновременно предостерег. Прочтение может изменить мою жизнь, напророчил он, так же, как изменило его. Мда… Но почему бы и нет? Я ведьжажду перемен! В конце концов, я же еще молод, мне только семьдесят семь!

 

За окном светило солнце, а в доме еще гнетуще витал дух умершего крестного: запах табака от бесчисленных трубок, скомканные листы на письменном столе, начало застольной речи, недопитая чашка кофе, и со стены на меня пялился его портрет в юности. Данцелот еще присутствовал здесь повсюду, и от мысли провести тут ночь одному, становилось не по себе, поэтому я решил выйти на свежий воздух, сесть где-нибудь на стене Драконгора и там, под открытым небом прочесть рукопись. Со вздохом намазав себе кусок хлеба клубничным джемом данцелотова приготовления, я закрыл за собой дверь его дома.

Уверен, до конца жизни мне не забыть тот день. Солнце уже давно миновало зенит, но еще было тепло, и большинство жителей Драконгора вышли подышать воздухом. На улицы были вынесены столы и стулья, на невысоких стенах развалились, точно на диване, жадные до солнца ящеры: играли в карты, читали книги и оглашали окрестности своими последними сочинениями. Повсюду — песни и смех, иными словами, самый обычный день конца лета в Драконгоре.

Найти тихое местечко оказалось непросто, поэтому я снова и снова бродил по улочкам и наконец начал изучать рукопись еще на ходу.

 

 

Первой моей мыслью было: здесь каждое слово на своем месте. Ну, в этом нет ничего особенного, подобное впечатление производит любая хорошо написанная страница. Лишь при внимательном чтении замечаешь, что тут и там что-нибудь выбивается: знак препинания поставлен неверно, вкралась описка или сомнительная метафора, существительные или глаголы громоздятся и налезают друг на друга, — да что там, в тексте множество мест, где можно ошибиться! Но эта страница была иной, она казалась безупречным шедевром, а ведь я даже не знал ее содержания. Такое бывает, когда смотришь на картину или скульптуру, и уже, с первого взгляда ясно, имеешь ли ты дело с китчем или с шедевром. Еще ни одна рукописная или печатная страница не производила на меня подобного впечатления. Строки на ней словно были выведены рукой рисовальщика. Каждая буква заявляла о себе как суверенное произведение искусства, это был истинный балет знаков, чарующим хороводом закружившихся по листу. Немало времени прошло прежде, чем я сумел вырваться из этих чар и начал, наконец, читать.

Здесь действительно каждое слово на своем месте, подумал я, прочтя первую страницу. Нет, не только каждое слово в отдельности, каждая точка и каждая запятая — даже пробелы между словами — обретали здесь собственную значимость. А содержание? Насколько я понял, передо мной были размышления некоего писателя, мучимого horror vacui, то есть страхом перед пустым листом. Писателя, который в отчаянии терзается, с какой фразы начать.

Согласен, не слишком оригинальная идея! Сколько текстов уже написано об этом! Я знаю как минимум десяток, и парочка изних — мои собственные. По большей части они свидетельствуют не о величии писателя, а о его несостоятельности: ему ничего не приходит в голову, поэтому он и пишет о том, что ему ничего не приходит в голову — как если бы флейтист, позабыв ноты, бессмысленно дул в инструмент только потому, что такая у него профессия.

Но этот текст так гениально, так вдохновенно, так глубоко и одновременно так остроумно обыгрывал эту истрепанную идею, что всего за несколько абзацев вызвал у меня необузданное веселье. Я словно танцевал с хорошенькой динозаврихой, слегка опьяненный парой бокалов вина и под небесную музыку. Мой мозг, казалось, повернулся вокруг собственной оси. Брызжа искрами, как осколки комет, мысли сыпались на меня фейерверком и, шипя, гасли на коре головного мозга. Оттуда они проникали, хихикая, в сам мозг, заставляли смеяться, провоцировали на под-тверждения или возражения во все горло — никогда прежде чтение не вызывало у меня столь бурной реакции.

Наверное, я производил впечатление законченного безумца, когда размахивая письмом, вышагивал взад-вперед по переулку, декламировал вслух и время от времени разражался гомерическим хохотом или пританцовывал от восторга. Но в Драконгоре чудачества на людях считаются хорошим тоном, поэтому никто не призвал меня к порядку. Может, я, например, просто репетирую роль в пьесе, где главный герой сошел с ума?

Я читал дальше. Стиль письма был настолько правильным, настолько совершенным, что на глаза мне навернулись слезы, а ведь в обычных обстоятельствах такое со мной случается только от хорошей музыки. Это было… исключительным, неземным, волшебным! Я безудержно рьщал и продолжал читать сквозь пелену слез, пока вдруг новая мысль не развеселила меня настолько, что слезы внезапно иссякли, и на меня напал смех. Я гоготал, как пьяный идиот, ударяя себя кулаком по бедру. Клянусь Ормом, какая умора! Я хватал ртом воздух, успокоился ненадолго, прикусив губу, прижав ко рту когтистую лапу, — и все равно не смог с собой справиться и тут же опять захихикал. Словно по принуждению я раз за разом повторял отдельные выражения, которые снова и снова прерывались приступами хохота. Ах-ха-ха-ха! Самая смешная фраза, какую я когда-либо читал. Первоклассная хохма, супершутка! Теперь мои глаза наполнились слезами смеха. Это были не заезженные остроты: ничего столь остроумное и язвительное мне бы и во сне не привиделось. Клянусь всеми замоний-скими музами, это неописуемо хорошо!

Не сразу унялась последняя большая волна смеха, но вот, хватая ртом воздух и икая, я продолжил чтение, иногда еще сотрясаемый смешками. Я ревел в три ручья, по лицу бежали слезы. Шедшие мне навстречу два дальних родственника приподняли головные уборы, сочтя, что меня все еще обуревает горе по утрате крестного. В этот момент я снова пустил петуха, и под мой истерический смех они поспешили удалиться. Тогда я наконец успокоился и принялся читать дальше.

По следующей странице тянулось ожерелье ассоциаций, которые показались мне настолько свежими, настолько безжалостнооригинальными и одновременно глубокими, что я устыдился банальности всех и каждой фраз, которые написал в свой жизни. Они, как солнечные лучи, пронизали и осветили мой мозг, и, ликуя, я захлопал в ладоши, — мне хотелось неоднократно подчеркнуть каждое предложение и написать на полях: «Да! Да! Именно!» Помню, я поцеловал каждое слово в строке, которая мне особенно понравилась.

Мимо, качая головами, шли прохожие, а я, восторгаясь, танцевал с письмом по Драконгору, ни на кого не обращая внимания. Значки на бумаге — вот что привело меня в такой бурный восторг. Кто бы ни написал эти строки, он вознес нашу профессию до высот, мне до сих пор неведомых. Я задыхался от смирения. И вот другой абзац, задающий совсем иной тон, — ясный и чистый, как у стеклянного колокольчика. Слова превратились вдруг в алмазы, фразы — в диадемы. Здесь меня ждали мысли дистиллированные под высоким духовным давлением, фразы, рассчитанные с научной точностью, отшлифованные и отполированные, составленные в драгоценные кристаллы, подобные строгим и уникальным рисункам снежинок. Я поежился, таким холодом веяло от этих фраз, но это был не земной холод льда, а возвышенный, великий и вечный холод космоса. Это было мышление и литературное творчество в их чистейшем виде — никогда прежде я не читал ничего столь безупречного.

 

Одну-единственную фразу из этого текста я процитирую, а именно ту, которой он заканчивается. Это была как раз та высвобождающая фраза, которая, наконец, осенила мучимого страхом чистого листа автора, и он смог начать работу. С тех пор я использую ее всякий раз, когда меня самого охватывает страх перед пустым листом. Она никогда не подводит, и воздействие ее всегда одинаково: узел распадается, и на белую бумагу потоком льются слова. Она работает как заклинание, и иногда мне думается, что это действительно так. Даже если она не родилась из заклятия какого-нибудь волшебника, то, по меньшей мере, это самая гениальная фраза, какую когда-либо выдумали писатели. Она гласит: «Здесь начинается рассказ».

Я опустил лапу с письмом, колени у меня подкосились, и я без сил рухнул на мостовую… да, что там, давайте держаться правды, друзья, — я растянулся во весь рост. Исступление прошло, упоение растворилось в безутешности. Пугающий холод распространился по моим членам, меня сковал ужас. Случилось то, что предрек Данцелот: текст меня раздавил. Мне хотелось умереть. Как вообще я посмел стать писателем? Какое отношение имеет моя любительская пачкотня к тому волшебному искусству, с которым я только что столкнулся? Как могу я надеяться вознестись на те же высоты — без крыльев истинного вдохновения, которыми обладал автор письма? Я снова заплакал, и на сей раз это были горькие слезы отчаяния.

Случайным прохожим приходилось переступать через меня, самые чуткие озабоченно спрашивали о моем самочувствии. Яими пренебрег. Часами я лежал, словно парализованный, на мостовой, пока не наступила ночь и надо мной не замерцали звезды. Где-то там, вверху, был Данцелот. Мой крестный в литературе улыбался мне с высоты.

— Данцелот! — крикнул я звездам. — Где ты? Забери меня к себе в мир мертвых!

— Заткни наконец пасть и иди домой, дуралей! — возмущенно откликнулись из какого-то окна.

Два вызванных ночных стражника, которые, вероятно, сочли меня пьяным поэтом в творческом кризисе (что было недалеко от истины), подхватили меня под мышки и повели домой, утешая избитыми банальностями: «Вотувидишь, обойдется!», «Время все лечит!» Дома я рухнул в кровать, словно сраженный камнем из катапульты. Лишь глубокой ночью я заметил, что все еще держу в лапе бутерброд с джемом, к тому времени превратившийся в грязное месиво.

На следующее утро я оставил Драконгор. Всю ночь я обдумывал способы, как справиться с творческим кризисом (броситься с самой высокой башни Драконгора, искать спасение в алкоголе, сменить карьеру писателя на карьеру отшельника, выращивать синекочанную капусту в огороде Данцелота), а после решил последовать совету крестного и отправиться в длительное путешествие. Написав утешительное письмо в форме сонета родителям и друзьям, я собрал мои сбережения и упаковал в дорожную суму две банки джема Данцелота, каравай хлеба и бутыль с водой.

Драконгор я покинул в предрассветных сумерках, как вор прокрался по пустым переулкам и вздохнул свободно, лишь оказавшись за его стенами. Я шел много дней и останавливался лишь ненадолго, поскольку у меня была цель: попасть в Книгород, чтобы пойти по следу того таинственного писателя, чье искусство подарило мне столько радостей и страданий. По юношескому самомнению я мысленно рисовал себе, как он займет место моего крестного и станет моим наставником. Он уведет меня в те сферы, где рождаются подобные творения. Я понятия не имел, как он выглядит, не знал, как его зовут, не знал даже, жив ли он еще, нобыл убежден, что обязательно его разыщу. О, бесконечная самоуверенность молодости!

Вот как я попал в Книгород, и теперь стою рядом с вами, мои без страха читающие друзья! И здесь, на границе Города Мечтающих Книг, действительно начинается рассказ.

 

 

Город Мечтающих Книг

 

 

Когда привыкнешь к исходящей из недр Книгорода вони истлевшей бумаги, когда перетерпишь первые приступы аллергического чиханья, вызванные клубящейся повсюду книжной пылью, и глаза понемногу перестанут слезиться от едкого дыма тысяч дымовых труб — тогда можно, наконец, начать осматривать бесчисленные чудеса города.

В Книгороде более пяти тысяч официально зарегистрированных букинистов и приблизительно десять тысяч полулегальных читален, где помимо книг продают алкогольные напитки и табак, дурманящие травы и эссенции, употребление которых, предположительно, усиливает концентрацию и радость чтения. Едва поддается подсчету число книгонош, торгующих печатным словом во всех его мыслимых формах: с полок на полозьях, с ручных тележек, с тачек и из переметных сум. В Книгороде существует более шестисот издательств, пятьдесят пять типографий, десяток бумажных фабрик и постоянно растущее число мастерских по изготовлению свинцовых литер и типографской краски. Тут есть лавки, предлагающие тысячи всевозможных закладок и экслибрисов, каменотесы, специализирующиеся на подпорках для книг, столярные мастерские и мебельные магазины, полные пюпитров и книжных полок. Тут есть специалисты по оптике, мастерящие на заказ очки и лупы, и на каждом углу — кофейня, обычно с открытым камином и авторскими чтениями круглые сутки.

Я видел бесчисленные пожарные каланчи (в постоянной готовности) со звонкими набатными колоколами над воротами, за которыми ждали запряженные повозки с медными ведрами на крюках. Уже пять раз опустошительные пожары уничтожали десятки кварталов — Книгород считался самым пожароопасным городом континента. Из-за постоянно свистящих по улицам сильных ветров здесь было (смотря по времени года) прохладно, холодно или леденяще, но никогда тепло, вот почему жители и приятели любили сидеть в четырех стенах, усердно топили и — разумеется! — много читали. Вечно пылающие печи в тесном соседстве с древними, легко воспламеняющимися страницами — хронический недуг, который в любую минуту мог обостриться, вылившись в новый огненный столп.

Мне пришлось подавить в себе желание ворваться в первую же книжную лавку и там зарыться в фолианты, ведь тогда я до вечера не вышел бы — а сперва предстояло позаботиться о ночлеге. Поэтому до времени я лишь жадно рассматривал витрины и пытался запомнить те магазинчики, чьи вывески обещали особые сокровища.

«Мечтающие книги». Так называли здесь антикварные фонды, которые, на взгляд торговцев, были уже не совсем живы, ноеще не совсем мертвы, а находились в неком промежуточном, подобном сну состоянии. Их первоначальное бытие осталось позади, впереди ждал распад, поэтому миллионы и миллионы книг влачили апатично-сонное существование на полках и в ящиках, в подвалах и катакомбах Книгорода. Только когда книгу брала и открывала ищущая рука, только когда ее покупали и уносили домой, она могла надеяться проснуться к новой жизни. Вот о чем мечтали все здешние книги.

 

Тут «Тигренок в шерстяном носке» Калибана Сикоракса, первоиздание! Там «Выбритый язык» Адрастеи Снопы — с прославленными иллюстрациями Элайху Уиппеля! Вот «Мышиные гостиницы страны Буженина», легендарный юмористический путеводитель Йодлера ван Хиннена — в безупречном состоянии!«Деревня под названием Снежинка» Палисадена Хонко, превозносимая автобиография опасного преступника, написанная в темнице Железнограда — с автографом кровью! «Жизнь страшнее смерти» — безысходные афоризмы и максимы Ф.Г.Т. Фарквала, переплетенные в кожу летучей мыши! «Муравьиный барабан» Зан-семины Духопутчицы — в легендарном издании зеркальным шрифтом! «Стеклянный гость» Зодика Глокеншрея Кольчера! Экспериментальный роман Хампо Хенкса «Собака, лающая только вчерашним днем»… Сплошь книги, которые я мечтал прочесть с тех самых пор, как о них восторженно рассказывал Данцелот. Я расплющивал ноздри о каждое стекло, как пьяный, брел ощупью вдоль витрин и потому продвигался не быстрее улитки. Пока наконец не взял себя в руки, решив не обращать внимания на витрины и составить впечатление о городе в целом. За деревьями я не видел леса, в данном случае — за книгами Книгорода. После неторопливой и мечтательной писательской жизни в Драконгоре, где дрему лишь время от времени разгоняет недолгая осада каких-нибудь врагов, суета здешних улиц обрушилась на меня градом впечатлений. Картины, краски, сцены, звуки и запахи — все было возбуждающим и новым. Замонийцы всех рас и мастей, и у каждой — свое лицо. В Драконгоре был вечно один и тот же парад знакомых физиономий: родственники, друзья, соседи, знакомые, а здесь все — диковинные и чужие.

На самом деле мне изредка встречались по пути драконгорцы. Тогда мы ненадолго останавливались, вежливо приветствовали друг друга, обменивались парой пустых фраз, желали друг другу приятного отдыха и снова прощались. На чужбине мы всегда ведем себя сдержанно, среди прочего потому, что в чужие края едешь не затем, чтобы общаться с себе подобными.

Все дальше, дальше, скорей исследовать неизвестное! Тут и там исхудалые поэты во все горло декламировали свои произведения в надежде, что, гуляя, пройдет мимо какой-нибудь издатель или баснословно богатый меценат и обратит на них внимание. Я заметил, что вокруг уличных поэтов увиваются упитанные личности, толстые кабанчиковые, которые внимательно слушают и временами карябают какие-то заметки в блокнотах. Но это были отнюдь не щедрые покровители, а литературные агенты, навязывающие исполненным надежд авторам кабальные договоры, чтобы потом безжалостно выжимать из них соки, пока не выдоят все до последней оригинальные идеи — про такое мне рассказывал Дан-, целот.

Небольшие группки наттиффтоффских бюрократов бдительно патрулировали улицы, высматривая нелегальных продавцов, не имеющих наттиффтоффской лицензий: везде, где бы они ни появлялись, поспешно заталкивались в мешки книги и трогались с места тачки.

В переулках «живые газеты», проворные карлики в традицион-ных бумажных накидках из газетных гранок, выкрикивали самые свежие сплетни и пересуды мира литературы и за ничтожную плату позволяли прохожим прочесть с их накидок подробности:

Уже слышали? Мулиат фон Коккен сбыл свой рассказ «Лимонные литавры» «Мелиссовому издательству», которое предложило самую большую цену!

Невозможно поверить: решение редакционной коллегии по выходу романа Огдена Огдена «Пеликан в слоеном тесте» откладывается еще на полгода!

Невероятно: Последнюю главу для «Пьяного правдой» Фантотас Лемм списал с «Древесина и безумие» Уггли Прюделя!

 

Охотники за книгами спешили из одной букинистической лавки в другую, чтобы обратить свою добычу в звонкую монету или получить новые заказы. Охотники за книгами! Их легко было узнать по рудничным лампам на шлемах и коптящим факелам на медузосветах, по прочной, военного покроя одежде из кожи, по доспехам и кольчугам, по инструментам и оружию, которое они носили при себе: секиры-и сабли, кирки и лупы, тросы, веревки и бутыли с водой. Один вылез из канализации прямо у меня перед носом, впечатляющий образчик в железном шлеме и проволочной маске. Такие меры они принимали, чтобы защитить себя не только от пыли или опасных насекомых таинственного мира под Кни-городом. Данцелот рассказывал, что под землей охотники за книгами не просто отнимают друг у друга добычу, но ведут самую настоящую войну и даже друг друга убивают. Увидев, как, тяжело дыша и бурча себе под нос, выбирается из земли это закованное в броню чудовище, я с готовностью поверил его словам.

 

Но большинство прохожих были простыми туристами, которых в Город Мечтающих Книг привело любопытство. Многих гнали стадами по переулкам экскурсоводы с жестяными рупорами, оравшие своим группам, например, в каком доме какому издателю сбыл по дешевке Уриан Нуссек «Долину маяков». Гогоча и вытягивая шеи, точно растревоженные гуси, гости города тащились за проводником и дивились каждой банальной мелочи.

То и дело дорогу мне заступал какой-нибудь нахал, пытающийся всучить одну из бумажек, где значилось, в каком книжном магазине такой-то писатель сегодня в «каминный час» почтит собравшихся чтением отрывков из своего шедевра. Прошло немало времени прежде, чем я научился просто игнорировать эту разновидность разбоя с большой дороги.

Повсюду бродили, пошатываясь, малорослые существа, одетые как «книги на ножках» и рекламирующие, скажем, «Русалку в стакане воды» или «Погребение жука». Временами они наталкивались друг на друга, поскольку мало что видели в прорези своих муляжных облачений. Тогда они обычно с шумом валились плашмя и под всеобщий смех пытались вновь подняться на ноги.

С изумлением я остановился посмотреть на уличного циркача, который жонглировал двенадцатью пухлыми томами. Кто хотя быраз пытался подбросить и снова поймать книгу, знает, как это тяжело — впрочем, следует отметить, что в распоряжении циркача было четыре руки. Другие уличные актеры были одеты в костюмы популярных персонажей замонийской литературы и, стоило бросить им монету, декламировали наизусть отрывки из соответствующих произведений. На одном только перекрестке я увидел Ха-рио Шунглиша из «Клетчатых», Оку Окра из «Когда камни плачут» и чахоточную героиню Заниллу Кашле-Дудки из шедевра Роджорна Байджа «Занилла и мурх».

— Я всего лишь горный сморчок, — как раз восклицала с большим чувством актриса, — а ты, мой возлюбленный, мурх. Никогда нам вместе не быть. Исход предрешен злой судьбой. Так давай же бросимся в ущелье Демоновой Устрицы!

Уже этих трех фраз хватило, чтобы на глаза мне вновь навернулись слезы. Роджорн Байдж был гением! Лишь с огромным трудом я оторвался от представления.

Дальше! Дальше! Афиши в витринах, которые я внимательно изучал, обещали вечера декламации, литературные салоны, презентации книг и конкурсы рифм. Потом меня снова отвлекли книгоноши, пытавшиеся навязать затасканную бульварщину, они преследовали меня целую улицу, во все горло цитируя отрывки из своего барахла.

Лишь бы избавиться от одного из этих настырных нахалов, я прошел мимо выкрашенного черной краской дома, вывеска над дверью которого гласила, что здесь находится «Кабинет опасных книг». Перед входом слонялся взад-вперед псович в красном бархатном плаще и, открывая в жутковатом оскале острые зубы, нашептывал прохожим:

— Загляните в «Кабинет опасных книг»! На свой страх и риск! Детям и старикам вход воспрещен! Рассчитывайте на худшее! Здесь есть книги, которые умеют кусаться! Книги, которые посягнут на вашу жизнь! Ядовитые, удушающие и летающие книги! Все подлинные! Это не вызывание духов, дамы и господа, это реальность! Составьте завещание и поцелуйте родных перед тем, как войти в «Кабинет опасных книг».

Из бокового выхода через равные промежутки времени выволакивали на носилках прикрытые простынями тела, а из заколо-ченных окон доносились приглушенные крики. Тем не менее зрители валом валили «Кабинет».

— Просто ловушка для туристов, — заговорил со мной одетый во что-то пятнистое полугном. — Какой идиот допустит публику до подлинных опасных книг. Как насчет чего-нибудь действительно аутентичного? Опьянением Ормом интересуетесь?

— Чем? — раздраженно переспросил я.

Полугном развел полы плаща, показав десяток рассованных по внутренним карманам пузырьков. Нервно оглянувшись по сторонам, он поспешно запахнулся.

— Это кровь настоящих писателей, в которых был силен Орм, — заговорщицки зашептал он. — Одна капля на стакан вина, и ты нагаллюцинируешь себе целые романы! Всего пять пир[3]за флакон!

— Нет, спасибо! — отказался я. — Я сам писатель. — Все вы, снобы из Драконгора, считаете себя особенными! — крикнул мне в спину полугном, когда я поспешил удалиться. — Но пишете-то только чернилами! А вот Орм даже среди вас обретают лишь немногие!

Батюшки, кажется, я попал в один из самых захудалых закоулков Книгорода! Только тут я заметил, что здесь слонялось необычайно много охотников за книгами, они вели какие-то темные дела с сомнительными личностями. Из пыльных мешков появлялись инкрустированные драгоценным камнями книги и обменивались на увесистые, полные пир кошели. Кажется, я попал на своего рода черный рынок.

— Книгами из «Золотого списка» интересуешься? — спросил меня охотник, с головы до ног облаченный в темную кожу. Маска у него была в виде мозаичного черепа, с пояса свисал десяток ножей, а в каждый сапог было заткнуто по топору. — Пойдем со мной вон в тот темный переулок, тогда я такие книги тебе покажу, о которых тебе даже не мечталось.

— Большое спасибо! — поспешно улепетывая, крикнул я. — Не надо!

Охотник демонически расхохотался.

— У меня и книг-то никаких нет! — заорал он мне вслед. — Я только хотел свернуть тебе шею и отрезать лапы, чтобы замариновать в уксусе и продать! В Книгороде огромный спрос на реликвии из Драконгора.

Я поспешил покинуть этот сомнительный квартал. Через несколько переулков все стало обычным — только безобидные тури-сты и уличные кукловоды, разыгрывающие с марионетками популярные спектакли. Я вздохнул с облегчением. Возможно, охотник за книгами только нехорошо пошутил, но от мысли, что мумифицированные части тела драконгорцев находят в Книгороде хотя бы какой-то сбыт, меня пробрала дрожь.

Твердо решив не плутать больше по закоулкам, я снова нырнул в поток пешеходов. Передо мной семенила, робко держась за руки, стайка симпатичных эх-ах-карлов. Глядя по сторонам огромными сияющими глазами, они выискивали любимых лириков.

— Там! Вон! Осиан Рапидо! — пронзительно визжали они вдруг и возбужденно тыкали на кого-то маленькими пальчиками. Или:

— Вон! Там! Пьет кофе Кайлхард Чувствительный!

И регулярно по меньшей мере один из группы падал без чувств.

 

По этому городу можно было бродить без устали, и должен признаться, что увиденных чудес оказалось больше, чем я мог бы запомнить. Я словно гулял по страницам роскошно иллюстрированной книги, в которой каждая следующая артистическая идея превосходила предыдущую. Ходячие буквы, рекламирующие современные печатные станки. Персонажи известных романов, нарисованные на стенах домов. Памятники писателям. Букинистические магазины, чьи товары буквально выплескивались на улицу. Существа всех рас и размеров, роющиеся в ящиках с книгами и вырывающие друг у друга находки. Огромные мидгард-змеи, тащащие исполинские повозки, полные устарелой бульварщины, на горах которой восседали неотесанные брюквосчеты, возами утаскивавшие домой макулатуру. В этом городе постоянно приходилось пригибаться, чтобы не получить книгой по голове. В гуле голосов я ловил лишь обрывки фраз, но всякий разговор как будто вращался вокруг книг:

«…своей литературой ужасов ты меня в Вервольфов лес загонишь…»

«…читает сегодня в «каминный час» в книжной лавке «Золотое сечение»…»

«…всего за три пиры купил первоиздание второго романа Авроры Янус с двойной опечаткой в предисловии…»«…если в ком и есть Орм, то уж точно в Мишерье Пилуксе…»

«…с точки зрения типографской печати, позор для профессии печатника…»

«…роман примечаний, вот что следовало бы написать. Ничего, кроме примечаний на примечания, это ведь было бы…»

Наконец я остановился на перекрестке, повернулся вокруг себя, считая при этом книжные лавки вокруг: шестьдесят одна. Сердце у меня учащенно забилось. Здесь литература и жизнь будто слились воедино, и все вращалось вокруг печатного слова. Это мой город. Моя новая родина.

 

 

Гостиница Ужасов

 

Я обнаружил маленькую гостиницу с многообещающим названием «У золотого пера», которое звучало приятно старомодно и как будто говорило и о ремесле преуспевающего писателя, и о благодушном ночном покое на пуховой подушке.

Преисполнившись надежд, я вошел в сумрачный вестибюль, преодолел плесневеющую ковровую дорожку до деревянной стойки, где, когда никто не появился, нажал медную кнопку звонка. Молоточек в механизме, вероятно, разболтался, так как вестибюль заполнило неприятное диссонансное дребезжание. Повернувшись, я попытался разглядеть в сумраке бокового коридора спешащих ко мне служащих. Но никто не появился, поэтому я снова повернулся к стойке — и даже вздрогнул от неожиданности: за ней стоял портье, будто из-под земли выскочил. По бледной коже я распознал в нем нибелунга. Все свои познания об этом жутковатом, обитающем на побережье народе, я почерпнул из достойного подражания романа Себага Серьоза «Влажные люди».

— Ну? — прошелестел портье, словно испускал последний вздох.

— Мне… нужна комната… — дрогнувшим голосом ответил я и уже через пять минут горько пожалел, что не бежал со всех ног сразу.

Ведь комната, за которую я по настоянию портье заплатил вперед, оказалась чуланом с соседями наихудшего толка. С настойчивостью сомнамбулы я выискал гостиницу, вероятно, с самой сомнительной репутацией во всем Книгороде. Никаких следов пуховой перины, только колючее одеяло на плесневелом матрасе, в котором шебуршало что-то живое. Судя по звукам из соседней комнаты, орда йети пыталась музицировать при помощи мебели. Обои с чавканьем отделялись от стен. Что-то, попискивая, бегало по деревянным половицам. Вне пределов досягаемости, под высоким потолком в углу висела вниз головой одноглазая белая летучая мышь и, по всей видимости, ждала, когда я засну, чтобы заняться своим страшным делом. Лишь тут я заметил, что на окне нет занавесок. Сомнений нет, с пяти утра сюда будет палить солнце, и я глаз не смогу сомкнуть, ведь просыпаюсь от малейшего лучика. Масок же для сна я вообще не признаю с тех пор, как попробовал одну, а на утро забыл, что она на мне. Помнится несколько минут я, пребывал в полнейшей панике, так как возомнил, что за ночь ослеп. Я заметался как безголовая курица и при этом споткнулся о табурет и упал так, что вывихнул колено.

Но я ведь не собирался проводить в гостинице ночь. Мне нужен был временный кров, где бы оставить дорожную суму и освежиться, пусть даже пыль странствий придется смывать гнилостной водой из тазика. Букинистические Книгорода открыты круглые сутки, а меня томили голод, жажда и неукротимое желание провести ночь, роясь в книгах. Пожелав йети и летучей мыши доброй ночи, я снова ринулся в суету улиц.

Лишь малая часть Книгорода, возможно всего десять процентов, находится на поверхности. Много большие области расположены под землей. Как под чудовищным муравейником, под городом залегла система подземных туннелей, которые через шахты и пропасти, ходы и пещеры, тянутся, запутавшись в гигантский гордиев узел, на много километров вниз.

Как и когда возник этот лабиринт, никто уже и не скажет. Ученые утверждают, что некоторые его части выкопала доисто-рическая раса подземных муравьев, древние гигантские насекомые, которые миллионы лет назад создали систему пещер, чтобы прятать там свои исполинские яйца. Городские букинисты, напротив, клянутся, что система туннелей была создана сотнями поколений книготорговцев, нуждавшихся в тайниках для особо ценных книг. Последнее бесспорно верно, особенно если речь идет о тех областях лабиринта, которые располагались прямо под поверхностью.

Существует несметное множество теорий, гораздо более необычных, чем эти гипотезы. Лично я придерживаюсь смешанной, согласно которой изначальные туннели действительно были выкопаны доисторическими насекомыми, а затем их столетия и тысячелетия расширяли все более и более цивилизованные существа. Непреложно одно: под городом существует мир, до еего дня не разведанный окончательно, и во многих областях он напичкан книгами, которые становятся тем старше и ценнее, чем глубже спускаешься в катакомбы.

Если просто бродить по переулочкам Книгорода, ничто не напоминает о лабиринте, протянувшемся под булыжной мостовой. С восторгом я отмечал, что в этом городе мне, по-видимому, не придется умереть с голоду. Помимо кофеен и трактиров имелось множество ларьков, в которых продавали всевозможную недорогую снедь. Поджаренные сосиски и печеночные вафли, запеченные в глине книжные черви, пирожки и пирожные, подогретое пиво, оладьи и блинчики, жаренный на углях арахис и холодный лимонад. Каждые несколько шагов булькал на небольшой жаровне котелок с расплавленным сыром, в который за скромную плату можно было обмакнуть кусок хлеба.

Купив полкаравая, я с избытком пропитал его сыром и жадно съел, откусывая большие куски, и запил все двумя солидными стаканами холодного апельсинового лимонада. После многих дней лишений в пути питье и пища принесли мне желаемое насыщение, но вместе с ними появилось и нездоровое ощущение тяжести в желудке, которое на некоторое время серьезно меня обеспокоило. Я испугался, не приступ ли это неизлечимой болезни — однако через час моциона для пищеварения ощущение не развеялось. Чего только я не видел во время этой прогулки! Я все еще запрещал себе входить в букинистические лавки, чтобы не брести потом, покряхтывая и шатаясь под грузом исполинской стопки книг, ведь повсюду по смешным ценам лежали невероятные сокровища. «Где дамба замыкается в круг» Эктро Проневода с собственноручной подписью за пять пир! «Катакомбы Книгорода», прославленное описание подземного лабиринта, вышедшее из-под пера легендарного охотника за книгами Канифолия Дождес-вета, — за три пиры! «На худой конец — чертополох», воспоминания меланхоличного суперпессимиста Хумри Судьбды, за смехотворные шесть пир!

Сомнений нет: я очутился в раю книгочеев. Даже на скромную сумму, которую оставил мне Данцелот, я в мгновение ока мог бы сколотить себе здесь библиотеку, которой позавидовал бы любой драконгорец. Но пока я просто шел куда глаза глядят.

 

Лавка Кибитцера

 

Когда мое изумление толкотней на улицах несколько улеглось, хватания за рукав зазывал и навязчивость книгонош начали понемногу действовать мне на нервы. А поскольку с наступлением темноты становилось все холоднее, я решил наконец обратиться к букинистическим книгам. Но с чего начать? С большого магазина со смешанным ассортиментом? Или с небольшой, специализированной лавочки? И если последнее, то с какой специализацией? Лирика? Детективные романы? Жуть-литература рикшадемонов? Гральзундская философия? Флоринфийское барокко? Меня манили все освещенные свечами, полные печатных лакомств витрины, и ради простоты я решил зайти в ту лавку, возле которой как раз стоял. На входной двери был вырезан странный значок: круг, разделенный внутри тремя кривыми линиями. Заведение было освещено так скудно, что даже нельзя было прочесть названия выставленных в витрине книг. Но именно поэтому оно показалось мне самым таинственным и завлекательным из всех на этой улице. Скорее внутрь! Ненавязчивый звонок возвестил о моем приходе, в нос мне ударила давно знакомая затхлость зачитанных фолиантов. Сначала мгновение мне показалось, что магазинчик пуст, но когда мои глаза понемногу стали привыкать к полумраку, я сумел различить, как из серых теней вокруг полок складывается сгорбленная фигура со светящимися в темноте глазами навыкате. До меня донесся приглушенный ритмичный треск.

 

— Чем могу вам служить? — тонким и ломким голосом спросил гном, точно язык у него был из пергамента. — Вы интересуетесь работами профессора Абдрахмана Соловейника?

Ах ты батюшки! Я оказался в лавке, специализирующейся на писаниях Чокнутого с Мрачных гор. Вот попал, так попал! Я был мало знаком с трудами Соловейника, но и этого хватило, чтобы, понять, что его научная точка зрения на мир крайне далека моей поэтически страстной натуре.

— Лишь поверхностно, — сдержанно ответил я.

Поскорее прочь отсюда, пока я из вежливости не дал себе навязать какой-нибудь неудобоваримый талмуд!

— Без поверхности нет глубины, — возразил гном. — Возможно, вас интересуют его побочные исследования? Например, в области замонийской лабиринтистики? Могу предложить очень ин-тересную работу доктора Оцатафана Колибриля, одного из самых одаренных учеников Соловейника, и ни чуть не преувеличу, сказав, что из нее можно почерпнуть кое-какие сведения о разгадывании лабиринтов.

— Собственно говоря, меня не слишком интересуют лабиринты, — отозвался я и отступил на шаг. — Боюсь, я ошибся магазином.

— Так науки вас не интересуют? Вы ищете беллетристику? Эскапистскую литературу для бегущих от реальности? Значит, вам, нужны романы? Тогда вы действительно не по адресу. Здесь только научно-популярные книги.

В голосе владельца не было ничего враждебного или надменного, и сказанное прозвучало лишь как вежливая информация. Я взялся на ручку двери.

— Прошу прощения! — глупо сказал я и нажал на ручку. — Я недавно в городе.

— Вы из Драконгора? — спросил букинист.

Я остановился. В жизни прямоходящего динозавра есть несколько данностей, и одна из них — всякий способен с первого взгляда определить, откуда ты родом. Пока я еще не выяснил, преимущество это или помеха.

— Этого, пожалуй, невозможно не заметить, — ответил я.

— Прошу, простите мое пренебрежительное и обобщающее замечание о романах. Приходится произносить кое-какие пустые фразы, чтобы отвадить туристов, которые то и дело врываются ко мне и требуют подписанных первоизданий «Принца Хладнокро-ва». Но хотя у меня магазинчик чисто научной литературы, я тоже проглотил кое-какие романы, написанные в Драконгоре. — Сморщенная фигурка нагнулась над заваленным книгами столом и зажгла свечу. — И простите, пожалуйста, за недостаточное освещение. В темноте мне лучше думается.

Танцующий на фитиле язычок высветил лицо гнома: сперва вспыхнул ярко, потом нервно затанцевал, а после несколько опал и успокоился. Что владелец лавки был эйдеитом, я определил сразу, хотя прежде ни одного не встречал. Форму их головы, как я знал из различных энциклопедий, ни с чем не спутаешь, а она позволяет предположить наличие как минимум трех мозгов внутри. Теперь я понял, что таинственное потрескивание исходит из его черепа: как думают эйдеиты, можно услышать.

 

— Хахмед бен Кибитцер. — Эйдеит протянул мне похожую на вязанку веточек ладонь, и я осторожно ее сжал.

— Хильдегунст Мифорез. — Уже публиковались?

— Не за пределами Драконгора.

— Тогда вы простите, что я еще ничего вашего не читал.

Я натянуто рассмеялся и сам себе показался полным идиотом. Как же я был наивен!

— Но, как я говорил, литература драконгорцев занимала меня довольно долго. Я написал диссертацию о влиянии замедленного кровообращения на крепкую стилистику.

— Вот как? — переспросил я, как будто знал, о чем он говорит. — И каким выводам вы пришли?

— К таким, что замедленное кровообращение положительно сказывается на композиции и гармонии литературного произведения. Драконгорцы — прирожденные писатели, это я могу научно доказать.

— Весьма лестно.

— Я искренне считаю, что физиологически ваш народ прямо-таки создан для литературного труда. Большая продолжительность жизни важна для зрелости письма и овладения техническими приемами. Трехпалая лапа идеально подходит для держания пера, карандаша или чего бы то ни было. Толстая шкура ящера — лучшее средство против отрицательных рецензий. — Эйдеит хихикнул. — В Драконгоре родились некоторые из лучших романов в истории замонийской литературы. «Комната без счастья» Сатория Ямбщика. Или «Напоенные лунным светом» Гартхайма Рифмоотливщика! «Стоять как цапля» Гюльдии Дра-мадубилыцицы! «Нерифмованная ночь»! «Песнь устриц»! «Жеманная наживка»! И нельзя забывать про «Рыцаря Хемпеля» Гри-фиуса Одакропаря.

— Вы читали «Рыцаря Хемпеля»?

— Ну разумеется. Помните то место, где у рыцаря провалились в доспехи очки и на копейном поединке он сражается практичес-ки вслепую? Или то, где он вывихнул нижнюю челюсть, и целую главу ему приходилось объясняться знаками? Как же я смеялся! Шедевр высокого юмора!

Так далеко я не продвинулся. Навязанную мне Данцелотом занудную тягомотину я, потеряв терпение, уже после ста страниц (введение в правила по уходу за копьями), раздраженно забросил в угол.

— Конечно, конечно, — солгал я. — Нижняя челюсть. Неподражаемо!

— Сперва нужно, конечно, продраться через сто страниц введения в правила по уходу за копьями, — сказал Кибитцер, — но потом сюжет ух как закручивается! Глава, в которой автор на протяжении ста пятидесяти страниц обходится без буквы «е» — гениальная находка липограмматики! — Откашлявшись, эйдеит продекламировал:

 

Вот курица. Ваш стол. И ваш уют.

Благополучъя символ уникальный!

Вот суть: да воцарится благо тут,

Поскольку этих куриц подают

На ужин тут столь мило — пунктуально![4]

 

Я знающе рассмеялся, притворившись, что стихотворение мне знакомо.

— Да, да, ни одного «е» во всей строке… Гениальная находка! — и согласно закивал, думая про себя: «Никогда в жизни не читал. Какая ерунда!»

— Но не только романы! — воскликнул, входя в раж, эйдеит. — Есть великолепная научно-популярная литература из Драконгора. Например, «Об отраде огорода». Истинная вершина описания укрощенной природы.

Это меня ошеломило.

— Вы читали Данцелота Слоготокаря? — Я, наконец, выпустил дверную ручку.

— Читал? Да вы, верно, шутите! Я что угодно из него во сне процитирую!

 

И потому для успокоения нам остается лишь природа. Почти инстинктивно мы выходим из четырех стен, и в саду, в огороде, под шум листвы под звездами нам дышится свободнее — там у нас становится легче на сердце. Со звезд мы пришли, на звезды вернемся. Жизнь — лишь путешествие в неведомое.

 

Маленький эйдеит знал единственное произведение Данцелота лучше меня. Из моего левого глаза выкатилась слеза.

— А, вы тоже высоко его цените! Не зря эта цитата вас тронула. Это почти восполняет ваше незнание «Рыцаря Хемпеля».

Я вздрогнул. Проклятье! Я и забыл, что эйдеиты умеют читать мысли. В этой лавке надо держать ухо востро, быть поосторожнее с тем, что думаешь.

— В отличие от речи мысли невозможно подавить, — улыбнулся Кибитцер. — Но вам нет нужды напрягаться. Я уже знаю о вас так много, что могу обойтись без их чтения. Вы ведь лично знаете Данцелота Слоготокаря, верно?

— Он был моим крестным в литературе. Он недавно умер.

— Вот как? М-ммм… Простите мне столь бестактный вопрос! Мои соболезнования. Он был гением.

— Спасибо. Сам он бы так не стал утверждать.

— Тем значительнее это его делает. Обладать такой мощью, о какой позволяет догадываться «Об отраде огорода», и ограничиться одной этой книгой, — истинное величие.

Я пожалел, что Данцелот не услышал этих слов при жизни. На глаза мне снова навернулись слезы.

— Но садитесь же! Если вы проделали столь дальний путь из Драконгора, то, наверное, совсем, измучены. Не хотите мускатного кофе?

Букинист зашаркал к стоявшему на книжной полке кофейнику.

Ни с того ни с сего конечности у меня отяжелели. Я шел с рассвета, не остался отдохнуть в гостинице, а потом много часов бродил по городу. После слов эйдеита я понял, что бесконечно устал. Опустившись на стул, я стер с глаз слезы. — Не бойтесь, я не стану больше копаться в ваших мыслях, — сказал Кибитцер, протягивая мне чашку темного, привлекательно пахнущего напитка. — Могу я спросить вас на традиционный лад, что привело вас в Книгород? Я спрашиваю не из любопытства. Возможно, я сумею вам помочь. — Он поглядел на меня с дружеской улыбкой. Быть может, в эту лавку меня привело милостивое провидение? Если я уже нашел почитателя Данцелота, почему бы не начать поиски с него?

— Я ищу одного писателя.

— Тогда Книгород подходит для этого больше, чем скажем, Кладбищенские Болота Дульсгарда.

Смех эйдеита над собственной шуткой прозвучал как приступ астмы. Порывшись по карманам плаща, я достал рукопись.

— Может, вы прочтете? Я ищу того, кто это написал. Я не знаю ни имени, ни того, как он выглядит. Даже не знаю, жив ли он еще.

— Вы ищете призрак? — усмехнулся эйдеит. — Что ж, давайте почитаем.

Сначала, проверяя качество бумаги, букинист потер ее между кончиками пальцев — типично профессиональное движение.

— Гм. Сорт «Гральзундская изысканная», — пробормотал он. — «Верходеревная Бумажная Фабрика», двести грамм. — Он понюхал рукопись. — Содержание кислот чуть выше обычного. Персиковый привкус. Березовая древесина, толика еловых иголок. Отбеливателя добавили недостаточно. Шероховатый край.

Обычная тарабарщина книгородских букинистов, я такое уже слышал на улицах от книгонош. Кибитцер провел указательным пальцам по обрезу.

— Обрез неровный, каждые пять миллиметров запил. Резательный станок устаревший. Вероятно, «556-й волокнорезательный». Разлиновка нанесена чернилами каракатицы, из чего я заключаю…

— Может, вам стоит просто прочесть? — решился прервать его я.

— Гм?

Он как будто очнулся от транса и долго рассматривал строчки на первой странице. Очевидно, он, совсем как я раньше, восхищался каллиграфической красотой почерка. Затем он, наконец, начал читать.

Через несколько мгновений он стал напевать отдельные фразы, точно читал партитуру, и вел себя так, будто меня тут не было вовсе. Несколько раз он разражался хриплым смехом и криками «Да! Да! Вот именно!» и вообще сильно возбудился. То, что последовало дальше, показалось мне отражением моих собственных «ахов» и «охов», когда я впервые читал письмо в Драконгоре. Он переходил от приступов смеха к слезам, задыхался, хрипел, хлопал себя ладонью по лбу и то и дело издавал возгласы согласия и воодушевления: «Ну, конечно же! Да! Замечательно! Так… совершенно!» После он опустил листки и с минуту сидел неподвижно, уставясь перед собой в темноту.

Я посмел кашлянуть. Кибитцер испуганно вздрогнул и устремил на меня огромные светящиеся глаза, в которых сокращались и расширялись янтарные зрачки.

— Ну и? — спросил я. — Вы знаете автора?

— Текст просто пугает, — пробормотал он.

— Знаю. Кто бы это ни написал, он великий мастер. Эйдеит вернул мне рукопись, его глаза сощурились до узких щелочек. В лавке как будто стало еще темнее.

— Вы должны покинуть Книгород, — прошептал он. — Вам грозит большая опасность!

— Что?

— Пожалуйста, уходите из моего магазина! Немедленно возвращайтесь в Драконгор! Или еще куда-нибудь, но обязательно исчезните из этого города. Ни в коем случае не останавливайтесь в гостинице! Никому не показывайте рукопись! Ни-ко-му! Понимаете? А еще лучше уничтожьте. Бегите из Книгорода и как можно скорее!

Это был целый водопад советов, и все они указывали в прямо противоположном направлении тому, в каком я намеревался действовать. Во-первых, я с удовольствием задержался бы еще немного в этой лавке, чтобы поболтать с симпатичным эйдеитом. Во-вторых, был рад-радехонек, что наконец смог повернуться спиной к Драконгору, и, ракшас меня побери, если я туда вернусь. В-третьих, мне, разумеется, хотелось рано или поздно попасть вгостиницу «У золотого пера», хотя бы потому что там остались мои вещи. В-четвертых, я твердо решил показывать рукопись каждому, кого она заинтересует. В-пятых, я ни за что на свете не уничтожу это самое безупречное литературное творение, которое когда-либо читал. И, наконец, в-шестых, мне ни в коем случае не хотелось покидать этот великолепный город, который казался воплощением моей самой заветной мечты. Но не успел я огласить хотя бы один пункт моих возражений, как эйдеит уже вытолкал меня из лавки.

— Пожалуйста, послушайтесь моего совета! — прошептал он, выпихивая меня за порог. — Самым коротким путем уходите из города. До свидания. Нет: до никакого свидания! Бегите! Спасайтесь, пока еще возможно! И остерегайтесь трикривья!

На том он с грохотом захлопнул дверь, наложил изнутри засов и повесил в витрину табличку «Закрыто». В лавке стало еще темнее, чем раньше.

 

Канифолий Дождесвет

 

Растерянно плутал я по прилегающим улочкам. Такие резкие перепады, о, мои верные друзья, стали бы тяжелым ударом для любого, особенно если он был столь неприкаянным и одиноким, как я тогда. Сперва болезненное напоминание о Данцелоте, потом дружеское гостеприимство Кибитцера, а после меня бесцеремонно выбросили на улицу… Что за неотесанный сморчок!

Мне было известно, что букинисты вообще и книгородские букинисты в частности чудаковаты — так сказать, профессиональная болезнь. Но что имел в виду Кибитцер, прося избегать трикривья? Говорил ли он про значок на собственной двери? Скорее всего он просто помешавшийся чудак с ярко выраженными перепадами настроения. Не удивительно, при постоян-ном-то чтении бредовых писаний профессора Абдрахмана Со-ловейника!

Я попытался стряхнуть неприятное ощущение, строя планы, как действовать дальше. Сначала мне нужно побольше узнать о самом городе и его неписаных законах. Мне необходим путеводитель, и, возможно, существует что-то вроде письменного руководства для посещения букинистического магазина. Вполне вероятно, что я по неведению нарушил какое-то правило, действительное исключительно здесь.

При этих размышлениях мне вспомнилась витрина, в которой я видел книгу Канифолия Дождесвета «Катакомбы Книгорода». В этом произведении автор якобы всерьез брался раскрыть загадки города. Неплохо было бы купить этот талмуд, а после угоститься парой чашек кофе в хорошо натопленной кофейне. Тем самым за ночь я мог бы стать экспертом по Книгороду и скоротать время без сна — а не провести в сомнительном обществе белой летучей мыши и буянящих йети в гостинице «У золотого пера». На утро заберу оттуда пожитки и подыщу себе другое пристанище.

Нужный магазинчик я нашел довольно быстро, книга еще лежала в витрине, и, заплатив смехотворную цену, я понес мое сокровище в ближайшую кофейню. В заведении как раз проходили ежевечерние поэтические чтения, иными словами, каждые полчаса на стол влезал какой-нибудь бедный поэт и декламировал свои вирши — по большей части такие, за которые в Драконгоре его бы полили чаем и сбросили с самой высокой башни.

Я долго рассматривал исписанную мелом грифельную доску, на которой перечислялись предлагаемые здесь лакомства. Обилие блюд с литературными наименованиями привело меня в недоумение: «Чернильное вино» и «Чтивное кофе», сладкая «съедобная бумага», на которой заодно можно что-нибудь написать, какао «Поцелуй музы» и напиток «Эликсир идей» (последний на самом деле был зверски крепким шнапсом), шоколадные конфеты «Жуть» с сюрпризной начинкой (подаются к романам ужасов, некоторые начинены уксусом, рыбьим жиром или сушеными муравьями), семнадцать видов выпечки, по именам различных поэтов-классиков, например «плюшка Аигана Гольго фон Фентвега», или «кекс Перла да Ган». Блюда, именованные по персонажам илиавторам популярных романов, например, «паштет Принц Хлад-нокров» или «купаты Кайномац», удовлетворяли потребность в более плотной пище. Но имелся также легкий салат «Слоги» из макаронных изделий в форме букв и трубамбоновых грибов. У меня голова шла кругом.

Наконец я собрался с духом и сделал заказ. С огромной кружкой ванильного латте «Вдохновение» и двумя сахарными печенья-ми-«ушки» под названием «Локон поэта» я устроился за столом в самом дальнем углу кофейни, поближе к потрескивающей печи. Я отпил кофе, откусил кусок лакомого «Локона поэта» и, достав «Катакомбы Книгорода», погрузился в чтение.

 

Карлик с неприятно высоким голосом как раз разливался соловьем, зачитывая эссе о своем отказе от банных губок, что, впрочем, мне не слишком мешало: если книга способна меня захватить, я буду читать в самых неблагоприятных условиях.

А «Катакомбы Книгорода» во всех отношениях превзошли мои ожидания. Книга была не только содержательной, но и увлекательно написанной и такого художественного уровня, какой редко встретишь в научно-популярной литературе. Уже после нескольких абзацев звуки паршивого творческого вечера превратились лишь в шорохи на заднем плане, мешающие не больше чириканья птиц. Я же следовал по пятам за Канифолием Дождесветом, величайшим охотником за книгами и героем Книгорода, и вместе с ним спустился в ужасно запутанный лабиринт, чтобы вырвать у него все удивительные тайны.

Канифолий Дождесвет, мои верные друзья, не всегда был величайшим охотником за книгами. О нет, было время, когда он даже звался иначе. Охотникам за книгами по профессии полагалось брать себе звучные псевдонимы, и с самого начала Дождесвет выделился среди них тем, что выбрал себе такой, который звучал совсем не воинственно.

I На самом деле звали его Тарон Трекко. И был он всего лишь бродягой — псовичем, которого судьба случайно забросила в Книгород. Да, да, тогда он не имел ни малейшего понятия о литературе. Однако, подобно большинству псовичей, Трекко обладал колоссальной памятью и, подобно многим своим соплеменникам, использовал этот дар, чтобы зарабатывать деньги в трактирах как кудесник арифметики: он умножал в уме стознач-ные числа и при этом жонглировал сырыми яйцами. Но когда он попал в Книгород, там как раз разразился спор между Замонийс-кой Праматематикой и Друидической Математикой, расколовший на два непримиримых лагеря все население Замонии, и потому почти каждое выступление кудесников заканчивалось массовым побоищем. В те времена достаточно было какому-нибудь псовичу просунуть морду в дверь кабачка, как хозяин швырял в: него пивной кружкой.

Тарону Трекко грозила смерть от голода, и это в городе, ки-. шевшем трактирами и туристами, только и ждущими, чтобы их развлекли. Но он довольно быстро сообразил, на чем здесь можно заработать гораздо больше денег, нежели фокусами с числами на потребу пьяницам, — а именно на редких книгах. Догадаться об этом — невелика премудрость, ведь книги здесь продавал почти каждый. Но существовала категория крайне редких экземпляров, спрос на которые всегда был очень велик. Это были книги из «Золотого списка». Книги, собранные в этот список, нельзя было ₄купить ни в одном букинистическом Книгорода. Лишь изредка всплывала одна из них, и ее тут же покупал с аукциона какой-нибудь богатый коллекционер. Это были легенды, пробуждавшие в людях алчность и сравнимые разве что с гигантскими алмазами Драконгора. В этот список входила «Кровавая книга», равно как и «Демонические проклятия Нокимо Норкена» или «Справочник опасных жестов» и еще несколько сотен названий.

Особая разновидность рыцарей удачи (их называли охотниками за книгами) специализировалась на том, что выискивала эти ценности в лабиринте под Книгородом и выносила их на поверхность. Одни охотники работали по найму на коллекционеров или книготорговцев, другие вынюхивали на свой страх и риск. Вознаграждение, предлагаемое за книгу из «Золотого списка», было столь астрономически высоким, что один-единственный найденный экземпляр мог обеспечить охотника до конца жизни.

Это была опасная профессия, самая опасная во всем Книгоро-де. Возможно, вам, мои отважные друзья, представляется, что поиски пропавшей книги — довольно скучный способ провести свободный выходной, но здесь, в недрах этого таинственного города, они были связаны с риском большим, нежели охота на хрустального скорпиона в стеклянных гротах Демоновой Устрицы. Ведь катакомбы Книгорода кишели опасностями особого рода.

Лабиринтам приписывали связь с Потусторонним миром, этими таинственными владениями Зла, которые предположительно раскинулись подо всей Замонией. Но ужасы, притаившиеся в темноте под городом, были (если верить Канифолию Дождесвету) вполне конкретными и по-настоящему страшными, чтобы пугать и без помощи бабушкиных сказок.

Сегодня уже невозможно сказать наверняка, когда в подземелья спустились первые охотники за книгами. Предполагается, что это приблизительно совпало по времени с зарождением в Книго-роде антикварного дела как профессии. Многие столетия, даже тысячелетия, здесь был центр книготорговли Замонии: со времени возникновения первых рукописных книг и до сегодняшних массовых тиражей.

Достаточно рано выяснилось, что сухой климат в лабиринте идеально подходит для хранения бумаги. Внизу стали складировать целые государственные библиотеки, князья и правители прятали там свои литературные сокровища, книгопираты — свою добычу, букинисты — свои первоиздания, издательства — свои тиражи. Поначалу Книгород собственно и городом-то не был, а существовал только под землей как сеть обитаемых туннелей, которые с течением времени все теснее и теснее связывались друг с другом рукотворными проходами, шахтами, штольнями и лестницами и в которых обитали племена и банды различных подземных существ. На поверхность выходили лишь лазы в пещеры, неподалеку от которых соорудили несколько хижин. Лишь позднее из них вырос надземный город, со временем разросшийся до сегодняшних размеров.

Это была бурная, полная хаоса и анархии эпоха в истории Книгорода. Эра без закона и порядка, когда нападения, разбой и убийства, даже настоящие войны из-за ценных книг были обычным делом. Катакомбами правили военные вожди и беспощадные пираты, бившиеся друг с другом до крови и вновь и вновь вырывавшие друг у друга сокровища. Книги похищали и закапывали, целые собрания оказывались погребенными по воле своих владельцев, лишь бы не достались пиратам. Богатые книготорговцы завещали мумифицировать себя после смерти и замуровать вместе со своими любимцами. Из-за некоторых особенно ценных книг целые области лабиринта превращали в смертельные ловушки с блуждающими стенами, утыканными дротиками и клинками, способными проткнуть или обезглавить неосмотрительного грабителя. Если потревожить проволоку, туннель в мгновение ока мог заполниться водой или кислотой или незадачливого искателя раздавливали внезапно обрушивающиеся потолочные балки. Другие проходы заселили опасными насекомыми и зверями, которые за многие годы неконтролируемо расплодились и сделали катакомбы еще опаснее. Букваримики, члены тайного общества букинистов с нездоровой тягой к алхимии, отправляли здесь свои неведомые ритуалы. Считается, что к той беззаконной эпохе относится возникновение опасных книг.

Затем последовали эпидемии и природные катаклизмы, землетрясения и извержения подземных вулканов, выгнавшие из лабиринтов почти всех разумных существ — там остались лишь самые упорные и выносливые.

Именно тогда зародилась и цивилизованная жизнь в городе и возникло профессиональное антикварное дело. Кое-какие со-кровища извлекли на свет, появились книжные лавки и жилые дома. Потом стали основывать гильдии, принимать законы, карать за преступления и собирать налоги. Одни входы в подземный мир застроили, другие заложили кирпичами, а немногие еще доступные закрыли дверями и решетками и взяли под строгий надзор. С сего момента спускаться вниз разрешалось лишь в те области лабиринта, которые были разведаны и нанесены на карту и потому считались безопасными. Да и то только букинистам, получившим лицензию на эти участки. Им вменялось в обязанность эксплуатировать лицензированные туннели и продавать найденные книги. Им дозволялось исследовать и более глубокие области, но вскоре на это уже никто не решался, ведь большинство смельчаков возвращались скорее мертвыми, чем живыми, или вообще сгинули. По этой причине опасным промыслом занялись охотники за книгами.

Это были отчаянные искатели приключений, которые заключали сделки с букинистами или коллекционерами и разыскивали для них редкие книги. Тогда еще не существовало никакого «Золотого списка», но вокруг самых редких книг уже начали возникать легенды. Поначалу охотники без разбора собирали любые не часто встречающиеся экземпляры, зачастую исходя из домысла, дескать чем глубже под землей находится книга, тем она старше и тем выше ее стоимость. Охотниками, как правило, становились люди недалекие и неотесанные, бывшие солдаты и преступники, которые в общем и целом мало что смыслили в литературе и антиквариате и порой даже не умели читать. Как профессионалы они обладали лишь одним достоянием — бесстрашием.

Тогда, как и сегодня, ремесло охотника подчинялось двум законам. Поскольку, спускаясь в катакомбы, никогда не знаешь, выйдешь ли на поверхность и, если все-таки выйдешь, то где именно, существовала договоренность: букинистическая лавка, через которую вернулся охотник, имеет преимущественное право купить его добычу и оставить себе десять процентов выручки. Еще десять процентов отправлялось в городскую казну Книгорода, a львиная доля оставалась охотнику. Однако ни для кого не было секретом, что охотники искали и другие, нелегальные пути (через канализацию, вентиляционные шахты или по собственноручновырытым туннелям), чтобы потом сбыть свою добычу на черном рынке.

Со временем охотники выработали целый ряд методов, как вернуться назад на поверхность. Они помечали мелом полки, тянули за собой бечевку или бросали клочки бумаги, рисовые зернышки, стеклянные шарики или камешки. Они составляли примитивные карты и во многих областях лабиринта заботились об освещении, устанавливая лампы, где в питательной жидкости прозябали особые светящиеся существа — медузосветы. Они размечали территории, вырубали в скальной породе роднички питьевой воды и закладывали запасы продовольствия — иными словами, на свой скромный лад понемногу приближали катакомбы Книгорода к цивилизации.

И все же охота за книгами оставалась опасным способом зарабатывать себе на хлеб, ведь из поколения в поколение приходилось отвоевывать у хаоса все новые области, а чем глубже, тем опаснее. Неизвестные до сих пор формы жизни, гигантские насекомые, кровососущие летуны, лавачерви, кусачие жуки и ядовитые змеи так же не облегчали работу. Но самым опасным для охотника были все-таки его собратья.

Поистине ценные книги встречались все реже, и конкуренция возросла. Если в начале, когда предложение десятикратно превышало спрос, букинисты могли привередничать, то теперь зачастую многие охотились за одной и той же исчезнувшей библиотекой или книгой из «Золотого списка». Когда всплывало хоть что-то ценное, нередко завязывались погони или схватки не на жизнь, а на смерть, из которых только один мог выйти победителем. Катакомбы Книгорода были усеяны скелетами охотников со следами топора на пожелтевших черепах. Чем более утончались манеры на поверхности, тем более зверскими они становились в мире под ней, пока, наконец, там не воцарилась вечная война всех против всех без закона и пощады. Тарон Трекко не мог бы выбрать менее благоприятного момента, чтобы взять себе псевдоним Канифо-лий Дождесвет и стать охотником за книгами.

Канифолий Дождесвет был первым псовичем среди охотников и в силу своего происхождения практически создан для этой профессии. Псовичи выносливы, обладают хорошим здоровьем, выдающейся памятью, хорошо ориентируются в пространстве, наделены богатым воображением. Большинство охотников отличались лишь бесстрашием и жестокостью, а Дождесвет привнес в их ремесло новое качество: интеллект. Ему пришлось много больше бороться со страхами, чем его коллегам, ведь он был не настолько силен и беспощаден, как они, и не обладал их преступными наклонностями. Но у него были продуманный план и честолюбивое стремление стать самым успешным охотником за книгами всех времен. Главное место в этом плане отводилось феноменальной памяти.

Еще когда он питался подаянием (и, по собственному признанию, промышлял мелким воровством у пьяных и кражей съестного), он немало времени проводил в городской библиотеке и многочисленных книжных магазинах, чтобы приобрести те познания, которые казались ему необходимы для достижения цели. Он выучил десятки старых языков, запомнил антикварные карты подземного мира Книгорода и составил грандиозный план.

Дождесвет стал изучать историю книжного дела и искусства оформления книги от рукописей до современного книгопечатания, даже работал в типографии и на бумажной фабрике. Он научился с завязанными глазами но запаху различать сорта бумаги и типографской краски, чтобы потом определять их в полной темноте. Посещал лекции по геологии, археологии и рудному делу в Книгородском университете. Десятками проглатывал книги по подземной флоре и фауне и запоминал, какие растения, грибы, плесень, пресмыкающиеся и насекомые лабиринта съедобны, а какие ядовиты, какие безвредны, а какие опасны. Он узнал, как извлекать пропитание из определенных корней, как ловить червяков и личинок и какие из них самые питательные и как по геологическим признакам находить питьевую воду.

Потом Дождесвет пошел в подмастерья к одному экслибрис-парфюмеру. Эту профессию можно получить только в Книгороде. За несколько столетий до того состоятельные коллекционеры ввели в моду надушивать свои книги ароматами, составленными по их индивидуальному заказу. Тем самым они ставили на свои сокровища обонятельный штамп, пахучий экслибрис, который не перепутаешь ни с одним другим и который возможно воспринятьдаже в темноте — бесценное преимущество, когда хранишь книги под землей.

Канифолий Дождесвет был от природы наделен хорошим обонянием. Нюх у псовичей, конечно, не такой острый, как у волкодлаков и даже не такой острый, как у собак, поскольку их звериные инстинкты в ходе эволюции атрофировались. Но онивсе равно могли воспринимать нюансы запахов, недоступные большинству прочих народов Замонии. Дождесвет буквально носом прошелся по всей библиотеке запахов экслибрис-парфюмера. Ольфактория фон Папируса, чья семья на протяжении многих поколений наделила неповторимой ароматической индивидуальностью десятки легендарных библиотек и сотни редких книг. Он запоминал связанные с запахами названия и авторов, сведения о том, где и когда пропали книги, и все прочие попадающиеся ему факты. Он обнюхивал бумагу и кожу, холстину и картон и узнавал, как их запахи реагируют на подмешивание к ним ароматов лимонного сока, розовой воды и сотни других эссенций.

«Копченые поваренные книги» «Шафранового издательства». Отдающие мелиссой рукописи известного целителя доктора фон Аиста. «Книги сосновых иголок.» Зеленой Эпохи и натертая миндальным орехом автобиография Заанса Флоринфского. «Карри-книги рикшадемонов». Эфирная библиотека сумасшедшего графа. Эггнарёка. Ни один книжный парфюм не остался неизвестным Канифолию Дождесвету. Он узнал, что книги могут пахнуть землей, снегом, помидорами, морем, рыбой, корицей, медом, мокрой шкурой, сухой травой и углями. Затем он стал изучать, как эти запахи со временем мутируют, смешиваются в подземном мире с другими и зачастую полностью изменяются.

Потом Дождесвет, разумеется, взялся за замонийскую литературу. Он читал все, что ему попадалось, будь то романы, стихи или эссе, переписка, пьесы или биографии. Он превратился в ходячую энциклопедию, каждый закоулок его памяти был битком набит текстами и фактами замонийской словесности, биографиями и произведениями различных писателей.

Канифолий Дождесвет тренировал не только свой ум, но и тело. Он разработал дыхательную технику, которая позволяла существовать даже в самом спертом воздухе, и голоданием довел себя до минимального веса, благодаря чему мог пробираться через самые узкие отверстия и лазы. Наконец, он счел, что вполне сносно подготовился к будущей карьере. И свой первый «выход» решил обставить под такой гром литавр, чтобы его услышали по всему Книгороду. Для первой экспедиции он выбрал вовсе не какой-нибудь книжный магазин — у него был хорошо продуманный план. Весь город потешался над манией величия «хвастунишки». Через «живые газеты» он дал знать, где и когда спустится в лабиринт и где именно из него поднимется. И еще он заранее объявил, какие три книги принесет с собой на поверхность:

«Принцессу Серебряное Молочко», единственный сохранившийся экземпляр первоиздания сказки о возникновении волкодлаков, написанной Хермо фон Персигом, переплетенный в листья нурновой пальмы;

«Книгу каннибалов» Орлога Гоо, описание нравов и обычаев «орды голодных, как волки, каннибалов», после создания которой автор был употреблен в пищу объектами своего исследования;

и «Двенадцать тысяч правил», запутанный свод инструкций для проведения ритуалов букваримиков, — здесь речь шла, вероятно, о самой скандальной книге во всей Замонии.

Заявление действительно было довольно высокомерным, так как эти три книги уже много лет считались потерянными и значились в верхних строках «Золотого списка». Одна-единственная уже обогатила бы нашедшего ее. И под конец Дождесвет оповестил (вероятно, дабы еще драматичнее обставить свой поход), что, если ему не удастся вынести названные произведения на поверхность в течение семи дней, то он публично сведет счеты с жизнью.

Весь Книгород счел, что псович лишился рассудка. Никак невозможно совершить подвиг, который за все эти годы не удавался ни одному охотнику, а именно добыть разом несколько книг из «Золотого списка». И тем более за неделю!

Но вопреки всему смелый псович в указанное время и под издевательский смех многочисленных зрителей спустился в книгород ский лабиринт. Прошла неделя, о провале Дождесвета заключали пари. В назначенный день огромная толпа собралась перед тем магазином, из которого он собирался подняться на поверхность. Около полудня Канифолий Дождесвет, покачиваясь, переступил его порог. С головы до ног он был залит кровью, из правого плеча торчала железная стрела, а под мышкой были три книги: «Принцесса Серебряное Молочко», «Книга каннибалов» и«Двенадцать тысяч правил». Улыбнувшись, он подмигнул пораженной толпе и упал без чувств.

 

В следующей главе своей книги Дождесвет во всех подробностях описывал, как он спланировал, заранее подготовил и в конечном итоге осуществил свою экспедицию. Для начала он мысленно составил из многочисленных подробностей и карт общий план лабиринта. Потом скомбинировал все известные факты о трех искомых книгах, которые собрал за время своих штудий. Он с точностью до дня знал, когда они были напечатаны и в какой типографии, и в какие магазины потом доставили тираж первоиз-даний. Затем на основе документов он проследил их дальнейший путь: как часть тиража была уничтожена при Великом Книгородс-ком пожаре, как спасенная часть была передана в другой магазин, как нераспроданные запасы отправили в макулатуру, как отдельные экземпляры все-таки уцелели — и так далее и тому подобное. Из дневников, писем и взаиморасчетов издательств он уяснил, насколько хорошо продавались книги, а если нет, то почему и куда их сбагрили оптом. Еще он выкопал множество полезных деталей. Например, узнал, что однажды экземпляр первоиздания «Принцессы Серебряное Молочко» всплыл вдруг в витрине некоего магазина, а затем книга была приобретена с аукциона за огромную сумму, но на возвращавшегося домой покупателя напали и книга исчезла. Дождесвет выяснил, что знаменитый пират по прозвищу Красная Рука, которому приписывали кражу этого раритета, был заживо замурован другим преступником по прозвищу Голиот Каменщик. В архивах Голиота Дождесвет обнаружил карту, на которой были обозначены все места, где преступник прятал вместе с добычей тела своих жертв.

В самом лабиринте Дождесвету пригодилось знание замонийской литературы и искусства книгопечатания. Он мог отнести любого писателя к соответствующим эпохе и художественному направлению, знал, какие книготорговцы посвятили себя книгами того или иного писателя или определенного жанра. По обложке и состоянию корешка он мог сказать, из какого тиража эта книга, когда она была издана. Дождесвету не нужно было, как другим охотникам, систематически перерывать каждую стопу, он просто спешил со своим медузосветным факелом по коридорам и быстрым взглядом шарил по сторонам. Даже порядок, в котором складировались внизу различные собрания, давал ему нужные указания и вел к тем сокровищам, которые он разыскивал.

Затем окупились годы учения у экслибрис-парфюмера. Дож-десвету хватало лишь потянуть носом воздух, и он знал, что содержимое забитой фолиантами пещеры некогда принадлежало тому коллекционеру, который всем своим книгам придавал запах све-жесваренного кофе. Он с уверенностью мог заключить, что искомых произведений тут нет, потому что экземпляр «Принцессы Серебряное Молочко» принадлежал одному эксцентрику, который без ума любил кошек и все свои сокровища велел наделить резкой вонью кошачьей мочи. Чуть менее опытный охотник за книгами повсюду вынюхивал бы этот запах, но Дождесвет знал, что ольфакторные ингредиенты, симулирующие запах кошачьей мочи, самое позднее через сто лет приобретают особенный и удушливый запах сгнившей водоросли. Поэтому когда наконец глубоко в лабиринте он оказался перед осыпающейся стеной и почувствовал запах моря, он понял, что нашел первую книгу.

В случае «Двенадцати тысяч правил» изучение истории литературы подсказало Дождесвету, в каком году эта книга была запрещена и сожжена по распоряжению наттиффтоффской полиции нравов. Как всегда в таких ситуациях, один экземпляр сохранили, торжественно отправили в катакомбы и там замуровали. Сто лет спустя его нашли охотники за книгами, он много раз переходил из рук в руки и исчез при пожаре книжного магазина. С тех пор официально он числился пропавшим. Дождесвет внимательно изучил записи муниципалитета за тот год и в них обнаружил заявление о банкротстве книготорговца, которому принадлежал сгоревший магазин. В книгородском архиве он разыскал рукописи того времени и среди них нашел дневник жены книготорговца, в котором она признавалась, что ее муж собственноручно поджег лавку, а самые большие свои ценности спрятал в лабиринте. Так как она помогала ему избавиться от книг, женщина во всех подробностях описала путь к тайнику.

Сходно детективным методом Дождесвет обнаружил также «Книгу каннибалов». Но от этого третьего рассказа, дорогие друзья, я вас избавлю, открою лишь, что здесь сыграли роль обшир-ные его знания о способах изготовления бумаги в старину, технике микроскопического литья свинцового шрифта для сносок, закате орнского изосиллабизма в период Замонийских Певческих Войн и консервации обложек из козлиной кожи льняным маслом.

Коротко говоря: Канифолий Дождесвет нашел искомые книги еще до истечения указанного срока, а именно за три дня, так что остальные ему пришлось просидеть в лабиринте, чтобы выдержать самим же установленный срок.

Но когда он захотел подняться на поверхность, на него напал другой охотник. Как уже говорилось, преступные наклонности его коллег — единственное, чего не хватало Дождесвету. Он просто не учел, что кто-то попытается отнять у него добычу. Это был Ронг-Конг Кома, один из самых опасных и пользующихся дурной славой охотников в Книгороде, скверный тип, который всеми своими успехами был обязан тому, что принципиально никогда не искал редкие книги сам, а только отбирал их у других. Он прослышал про высокомерное заявление Дождесвета и залег в засаде под книжной лавкой, через которую псович собирался подняться наверх. Большего ему и не требовалось, разве только пустить Дождесвету железную стрелу между лопаток.

К счастью для Дождесвета, Ронг-Конг Кома промахнулся, и стрела вонзилась в плечо. Завязался яростный бой. Дождесвет был безоружен, но собачьими клыками сумел нанести Коме столько ран, что грабитель бежал из-за значительной потери крови — но сперва поклялся в вечной вражде к Дождесвету.

Псович с трудом выбрался наверх, потерял сознание и в себя пришел лишь неделю спустя. Однако свое обещание он сдержал, и «живые газеты» распространили новость со скоростью ветра. Так Канифолий Дождесвет в одночасье стал самым знаменитым охотником за книгами.

Он мог бы стать и самым высокооплачиваемым, поскольку коллекционеры и букинисты засыпали его предложениями. Но Дождесвет их отклонил. Хотя, оправившись, он снова и снова спускался вниз (на сей раз при оружии и постоянно держа ухо востро, не появится ли Кома), но большинство добытых книг оставлял себе. Уже вскоре стало ясно, что задумал Дождесвет: он хотел собрать все книги «Золотого списка». Это ему удалось споразительной быстротой, а заодно он выносил на поверхность и другие книги, которые хотя и не значились в списке, все равно имели исключительную ценность. Последние он продавал, а на полученные деньги купил один из самых красивых старых домов Книгорода, где создал «Библиотеку «Золотого списка» и позволил изучать раритеты под надзором специалистов и в научных целях. Так Канифолий Дождесвет стал величайшим героем Книгорода, одновременно образцом для подражания и меценатом.

Но, несмотря на богатство и славу, он все равно не мог противостоять соблазнам лабиринта, хотя его вылазки становились все опаснее. В той же мере, в какой Дождесвета любили на поверхности Книгорода, его ненавидели в катакомбах. Кое-кто из самых жестоких охотников пытался следовать за ним по пятам, чтобы отобрать добычу. Нассим Гхандари, прозванный Петля за то, что подкрадывался бесшумно и работал удавкой. Низинник Невидимый, получивший свое прозвище благодаря худобе такой, что в темноте его принимали за подпорку штольни, — пока не получали отравленную стрелку из духовой трубки. Эхо-Эхо, который, подражая разным голосам и шумам, сбивал с пути и заманивал в смертельные ловушки свои жертвы, а затем их съедал, дабы уничтожить все следы. Чекани Полоз, который так низко пал в моральном разложении, что передвигался исключительно ползком и, будучи тонким и гибким, как змея, прятался под разбросанными рукописями. Тарик Табари, Хоггно Палач, Ислейф Хесму, Хад-вин Пакси, Эрамун из Грисвальда, Близнецы Тото, Гульденбарт Мастеровой, Лаггсифф Светловолосый — с каждым из них и с кое-какими другими против воли познакомился Дождесвет. Но ни одному не удалось отнять у него книгу, и большинство охотников зализывали после этих столкновений тяжкие раны. После они или вообще бросали свое ремесло, или обходили Дождесвета стороной. Только один раз за разом искал схватки: Ронг-Конг Кома Ужасный. Этот грозный охотник снова и снова, с мстительным упрямством подкарауливал Дождесвета, и часто завязывались изнурительные поединки, в которых не было победителя в основном потому, что противникам приходилось прекращать бой, поскольку оба буквально падали от изнеможения. Дождесвет рассказывал, например, о дуэли на арбалетах, после которой он, нашпигован-ный отравленными стрелами, едва спасся в лавке Хахмеда бен Кибитцера, который затем его выходил. Представьте себе, друзья, мое удивление, когда в книге Дождесвета я прочел имя сморщенного эйдеита, который вышвырнул меня за порог.

Но охотники за книгами — не единственная опасность, подстерегавшая Дождесвета под городом. Никто и никогда не спускался вниз так глубоко, как Канифолий Дождесвет, и никто не видел столько чудесного и ужасного. Дождесвет писал про бездонные пещеры, заставленные миллионами древних книг, которые пожирают светящиеся черви и моли. Он рассказывал про слепых и прозрачных насекомых, которые охотились в штольнях за всем, до чего могли дотянуться их многометровые усики. Про кошмарных летающих тварей, которых он назвал гарпирами, от чьего жуткого крика можно лишиться рассудка. Про книжную железную дорогу ржавых гномов, гигантскую и древнюю систему рельсов, которые тысячу лет назад проложил народ даровитых карликов-мастеровых. Он писал про Негород, чудовищных размеров свалку всех катакомб, где гнили миллионы книг.

Он был убежден в существовании страшных книжнецов, племени одноглазых циклопов, которые якобы пожирали заживо всех, кто попадался им на пути. Дождесвет даже не сомневался в правдивости россказней про племя великанов, будто бы живущих в самой большой и глубокой пещере и там топящих углем вулканы Замонии. Он видел в лабиринтах столько невероятного, что уже ничего, решительно ничего не считал невозможным.

Если в своей книге псович переходил за грань между истиной и вымыслом, то делал это настолько умело и тонко, что меня даже не интересовало, по которую ее сторону я нахожусь. История захватила меня целиком. Я проглатывал главу за главой и, хотя вокруг бурлила ночная жизнь Книгорода, лишь время от времени знаком просил принести мне новый кофейник и жадно читал дальше. К сожалению, о мои любознательные друзья, невозможно вкратце пересказать все факты, которыми поделился Дождесвет о мире у меня под ногами — их просто было слишком много.

Но одну главу мне все-таки хотелось бы упомянуть, потому что в ней, в последней, Дождесвет разошелся не на шутку: это глава про Тень— Короля. История Тень-Короля — сравнительно поздняя легенда подземного мира Книгорода, возникшая, вероятно, всего несколько десятилетий назад. В ней рассказывается про появление существа, которое будто бы бесчинствует в катакомбах и установило там царство террора, многократно превосходящего жестокости охотников за книгами. Легенда такова.

В рассеянном свете книгородских катакомб обретается много теней. Тени живых существ, тени мертвых вещей, тени ползающих, летающих, копошащихся тварей, тени охотников за книгами и тени капающей воды. Это — резвый народ силуэтов, неутомимо танцующий по потолкам туннелей и книжным шкафам, до чертиков пугающий любопытных, а кое-кого даже сведший с ума. Однажды в не столь отдаленном прошлом это бестелесное сообщество пресытилось анархией и решило избрать себе вожака. И тогда одна на одну наложились тени, один оттенок черноты на другой, и контур громоздился на контур — пока не возникло наполовину живое, наполовину мертвое, наполовину вещественное, наполовину бестелесное, наполовину видимое, наполовину невидимое промежуточное существо. Их правитель, их дух, проводник их воли — Тень-Король.

Такова народная версия легенды, так как существовали и другие теории о том, кем или чем является это существо. Охотники за книгами считали его душой Мечтающих Книг, их обретшим плоть гневом на то, что их забыли и погребли в катакомбах. Они верили, что этот дух пришел, дабы мстить всему живому, и что живет он в подземном жилище под названием Замок Тенерох. Такова была версия охотников.

Те букинисты, которые решались спуститься в лабиринты, утверждали, будто Тень-Король не что иное, как чудовищный вредитель, продукт скрещивания насекомого и летучей мыши, порожденный противоестественной природой лабиринта с одной лишь целью: уничтожать ценные книги. Такова была версия букинистов.

Ученые же пытались доказать, что Тень-Король древняя форма жизни, которая наконец нашла себе дорогу наверх из самых нижних пещер и туннелей. Они считали, что он вообще не имеет никакой цели, а просто следует своим животным инстинктам инападает на все, что ему встречается, так как нуждается в пропитании. Такова была версия ученых.

Ужаски предсказывали, что Тень-Король станет причиной погибели Книгорода, катализатором всепоглощающей катастрофы, которая сотрет город с лица Замонии. Такова была версия ужасок. А вот дети Книгорода были уверены, что Тень-Король это злобный демон, который по ночам издает жуткие звуки в платяных шкафах. Такова была «версия платяного шкафа».

Но в одном все соглашались: Тень-Король действительно существует. Будь то дух, зверь или чудовище, многие его слышали, некоторых он преследовал, а кое-кого даже убил. Кто его слышал, сравнивал его голос с шелестом книжных страниц, которые листает ветер. Кто его видел, не выжил. Снова и снова находили залитые кровью и обезображенные трупы охотников за книгами с сотнями порезов, в которых зачастую торчали крохотные клочки бумаги — феномен, объясняемый тем, что Тень-Король расправлялся с противниками оружием из бумаги, возможно, при помощи одной из так называемых опасных книг, А иногда, особенно в тихие ночи по всему Книгороду был слышен рвущийся из-под земли вой, от которого волосы вставали дыбом. И Канифолий Дождесвет тоже был непоколебимо убежден в существовании Тень-Короля, но в отличие от большинства не верил в его злобность. Он даже считал, что это таинственное существо однажды спасло ему жизнь, когда он попал в засаду Ронг-Конга Комы. Кома хотел обрушить на Дождесвета огромный книжный шкаф, но за мгновение до того, как на псовича обвалилась гора фолиантов, кто-то отдернул его в сторону. Когда он снова поднялся на лапы, неведомый спаситель исчез, но с тех пор Канифолий Дождесвет считал, что встретился с Тень-Королем.

С тех пор он стал почти одержим легендой. Свою теорию о том, что они имеют дело не с диким и злобным, а с разумным и доброжелательным существом, он хотел доказать, выследив его и поймав. Но не для того, чтобы расчленить или выставить на всеобщее обозрение, нет, Дождесвет хотел завоевать дружбу Тень-Короля, чтобы затем вновь выпустить его на волю, т— Он приказал пристроить к своему дому зарешеченное помещение, которое во всем походило бы на лабиринт. Стены — сплошь из старых книг, и пристойное освещение, но только от медузоеветов. Там, по мнению Дождесвета, Тень-Король чувствовал бы себя почти как дома и понемногу привыкал бы к наземному миру, пока однажды, совершенно его изучив, Дож-десвет не вернет ему свободу.

На последних страницах Дождесвет рассказывал о подготовке к этой экспедиции и обещал написать еще одну книгу, в которой речь пойдет о его охоте за Тень-Королем. Изыскания привели его к некоему коллекционеру и почерковеду по имени Фистомефелъ Смайк, которому приписывали всеобъемлющие знания легенд и рассказов о Тень-Короле. Идея Дождесвета так воодушевила этого видного ученого, что Смайк всеми силами поддержал псовичаи даже вложил в его экспедицию собственные средства. Предполагается, что в катакомбы Канифолий Дождесвет спустился именно через древний дом Фистомефеля Смайка в самом центре города.

Однако последнее слово в книге принадлежало издателю. Он присовокупил к книге печальное послесловие, в котором рассказывал, что после того, как Канифолий Дождесвет ушел в лабиринт, никто больше не видел этого величайшего охотника за книгами. Ведь из своего похода за Тень-Королем, о, мои храбрые друзья, он так и не вернулся.

 

Глинткофе и бутерброд с пчелами

 

 

Захлопнув книгу, я глубоко вздохнул. Первопроходец, искатель приключений, ученый, коллекционер, да еще загадочная гибель — и все на службе литературы. Канифолий Дождесвет был героем в моем духе.

Поэтические чтения давно закончились, публика разошлась, только за несколькими столами еще остались немногие слушатели — пили кофе или дискутировали. Один, сидевший за столомнапротив меня, нагло мне усмехнулся. Это был кабанчиковый: щетинистый и упитанный представитель сего рода в черной накидке.

— За Канифолия Дождесвета! Величайшего охотника за книгами! — отсалютовал он поднятой кружкой и зыркнул на меня круглыми свинячьими глазками. — Можно угостить вас глинтко-фе? — дружелюбно спросил он. — И, скажем, бутербродом с пчелами.

Ну кто от такого откажется? Книга дочитана, кружка опустела, и мне снова захотелось есть. Любое съестное, не отягощавшее мой скромный кошелек, следовало только приветствовать. Поблагодарив, я пересел за его стол.

— Чем обязан честью? — спросил я.

— Всякий, кто интересуется Канифолием Дождесветом, заслуживает глинткофе. И бутерброд с пчелами.

Он подал знак официанту.

— Я и не знал, что он был такой любопытной личностью, — сказал я.

— Самой пестрой во всем Книгороде, поверьте мне. Вы ещё долго у нас пробудете?

— Я здесь недавно.

— «Я здесь недавно» — хорошее название для книги! — воскликнул кабанчиковый и нацарапал что-то карандашом в лежащем перед ним блокноте. — Прошу прощения, профессиональная болезнь: все время подбираю названия для книг, которые бы хорошо продавались. Вы из Драконгора?

Я застонал.

— Как вы догадались? Кабанчиковый рассмеялся.

— Извините. Наверное, рано или поздно начинает действовать на нервы. Когда адрес у тебя, так сказать, на лбу написан.

— Ну, бывает и хуже.

— И то верно. Особенно, если адрес не столь благородный. Писатели у нас в большом почете.

— Я еще только собираюсь им стать.

— «Я еще только собираюсь им стать» — опять прекрасное название! Интересное. Итак, вы молодое дарование на пороге своегораскрытия. Наверное, самое прекрасное мгновение литературной карьеры. Сердце переполняется впечатлениями и жаждой действий, мозг пламенеет идеями.

— Не рискнул бы такое утверждать. Это клишированное представление о творчестве. В Данный момент, например, у меня нет решительно ни одной идеи.

— Может, об этом стоит написать! Страх перед пустым листом, панический ужас выгореть уже в молодые годы. Блестящая тема! Мне вспомнилась рукопись у меня в кармане, и я рассмеялся. — И это тоже клише.

— Тут вы правы, — улыбнулся толстяк. — Да и что я знаю о написании книг? Я умею только их продавать. Позвольте представиться: Клавдио Гарфеншток, литературный агент. — Он протянул мне визитную карточку.

 

— Вы консультируете писателей?

— Это моя профессия. Вам нужна консультация?

— В данный момент нет. Я еще ничего не написал, насчет чего можно было бы консультироваться.

— Это придет, это придет. Когда настанет время, вы, возможно, вспомните про мою визитку.

Принесли напитки и бутерброды, — громадные, толщиной в большой палец куски хлеба, щедро намазанные маслом и прозрачным медом, в котором плавали мертвые пчелы. От глинткофе пахло мускатом. Я удивленно воззрился на пчел.

Гарфеншток усмехнулся.

— Книгородское фирменное блюдо, к которому надо сперва привыкнуть, но потом никогда не надоест, помяните мое слово! Теплый из печки серый хлеб с перченым маслом и медом, в котором застыли жареные пчелы! Не бойтесь, перед жаркой пчел лишили яда и жал! Они так вкусно хрустят!

Я потянулся за бутербродом.

— Но все равно осторожно! — предостерег Гарфеншток. — Случается раз в год по обещанию, но, бывает, какая-нибудь пчелане лишилась ни жала, ни яда. А если яд попадет в кровоток, можно провести пару весьма неприятных недель со спазмами жевательных мышц и лихорадочным бредом. Эти демонические пчелы из Медовой долины — довольно агрессивная разновидность. Нуда, впрочем, они только придают книгородскому бутерброду пикантность. Сами понимаете, подспудная опасность, неопределенность. Пощекотать нервы и так далее. Лучше жевать медленно и помнить про жало. Тогда и вкусовые ощущения сохраняются дольше.

 

Осторожно откусив, я принялся сосредоточенно жевать. Пчелы действительно были вкусными, походили на жареный миндаль. Я одобрительно циркнул[5]зубами.

— Отменно, — похвалил я.

— Попробуйте глинткофе, — посоветовал Гарфеншток. — Лучший в Книгороде.

Я отпил глоток. Кофе был горячий, и в желудке у меня разлилось приятное тепло. Кровь ударила в голову, меня охватила легкая эйфория.

— В нем солидная доза ушана из местности Де-Лукка. Пятидесятипятиградусный! Поэтому и кофе наслаждайтесь вдумчиво! — Гарфеншток рассмеялся.

За всю мою жизнь я не пробовал алкогольных напитков крепче вина. Пятьдесят пять градусов! Умеют же жить в больших городах! В голове у меня шумело, я был пьян свободой и радостью открытий.

— Вы были знакомы с Дождесветом? — спросил я, у меня вдруг развязался язык. — Каким он был?

— Я бывал на различных приемах в его доме, осматривал его библиотеку. Я присутствовал на площади, когда он вернулся из своей первой экспедиции и потерял сознание у нас на глазах. А также, когда он спустился на поиски Тень-Короля.

— Вы думаете, он мертв?

— Надеюсь.

— Не понимаю.

— Ради его же блага надеюсь, что он мертв. Никто не знает наверняка, что происходит под этим городом. — Гарфеншток дважды топнул ногой по половицам. — Но одно ясно: ничего хорошего. Дождесвет уже пять лет как исчез. Погребен под книгами, так сказать.

— Хорошее название, — вырвалось у меня. — «Погребен под книгами».

Вид у Гарфенштока стал озадаченный.

— Верно, — кивнул он и нацарапал фразу в блокноте. — Если он еще жив, — пробормотал он, — если все эти пять лет он провел в подземельях… Такого никому не пожелаешь.

— Вы верите в легенды? В Тень-Короля и все такое? В страшных книжнецов? В замок Тенерох? — я усмехнулся.

Гарфеншток поглядел на меня серьезно.

— Никто в Книгороде не сомневается в том, что внизу есть вещи, которым лучше бы не существовать, — отозвался он. — Беззаконие. Хаос. Только не подумайте, что мы распускаем жуткие слухи, чтобы привлечь туристов. Как, по-вашему, что можно было бы сделать из этих катакомб, будь они полностью разведаны? От восьмидесяти до девяноста процентов города не используется и пребывает во власти невесть каких тварей. Развес деловой точки зрения это разумно? Чушь! — На физиономии Гарфенштока отражалось искреннее возмущение. — Но нельзя закрывать глаза на то, что здесь происходит снова и снова. Я видел тех, кто рискнул спуститься в катакомбы и кому удалось выбраться назад. Люди с оторванными конечностями, с зияющими ранами от укусов. Тех, кто перед смертью мог только кричать или нес околесицу. Один прямо у меня на глазах вонзил себе в сердце нож.

Свинячьи глазки Гарфенштока стали неестественно большими и яркими, он, казалось, смотрел сквозь меня, мысленно возвращаясь к тому кошмарному событию. Я смущенно потягивал кофе, уставившись на свое искаженное отражение в чашке.

Встряхнувшись, Гарфеншток тоже отпил большой глоток, потом подался вперед, легонько хлопнул меня по плечу и улыбнулся.

— Но довольно об этом! У Книгорода есть и хорошие стороны. Что, собственно, привело вас сюда?

У меня не было никакого желания рассказывать про мою утрату и горе.

— Ищу кое-кого. — Ага. Издателя? — Нет. Писателя.

— Фамилия?

— Не знаю.

— Что он написал?

— Не имею представления. — Как он выглядит?

— Без понятия.

— Ага. Тогда вы ему прямо на пятки наступаете! — снова хохотнул Гарфеншток.

Я вспомнил предостережение эйдеита, но потом все же достал письмо.

— У меня есть один его текст.

— Вот это хорошо. Почти что визитная карточка. Можно мне посмотреть?

Лишь немного помедлив, я протянул ему рукопись. Гарфеншток начал читать. Я незаметно подался вперед, чтобы наблюдать за ним. Он читал без тени эмоций, бормоча что-то себе под нос, быстро, безрадостно, с опущенными уголками рта — как делаетэто большинство тех, кому приходится много читать по работе. Я искал в его физиономии хоть какой-то признак озадаченности или воодушевления, но ничего подобного не нашел. Посреди рукописи он прервался и недоуменно поднял взгляд.

— Ну и? — спросил он. — Почему вы его ищете? — Разве это не ясно?

Гарфеншток снова опустил глаза на рукопись. — Нет. От меня что-то ускользнуло?

— Разве вам не кажется, что текст крайне необычный?

— В каком смысле необычный?

— Необычно хороший.

— Вот этот? Нет. — Он отдал мне листки назад. Я потерял дар речи.

— Открою вам один секрет. — Гарфеншток украдкой огляделся по сторонам и понизил голос, будто собирался доверить мне постыдную тайну. — Возможно, этот текст действительно необычайно хорош. А, возможно, это величайшая халтура, какая когда-либо была написана. Если и существует кто-то, кто никак не способен судить, то это я. Я не отличу хорошую прозу от хорошего торта. Мне нет дела, сколько замечательных произведений мне попадало в руки, а я этого не заметил. Хотите знать, что меня по-настоящему интересует?

— Да, — вежливо солгал я.

— Кирпичи.

— Кирпичи?

— Кирпичи и строительный раствор. Я люблю класть стены. Каждый вечер я иду в сад и возвожу стену из кирпичей. Так я отдыхаю. На утро снова разламываю. Вечером опять строю. Мне нравится влажный запах строительного раствора. Боль в мышцах, которая возникает после работы. Свежий воздух, двигательная активность. Я чудесно от этого устаю и хорошо сплю ночью.

Я кивнул.

— Распознавать хорошие или плохие произведения в моей профессии не главное. Действительно хорошие вещи редко получают признание сразу после написания. Лучшие писатели умирают бедными. Плохие зарабатывают деньги. Так всегда было. Какое мне, литагенту, дело до поэтического гения, если его откроют только в следующем столетии? Меня ведь тоже не будет в живых. Мне нужны как раз бездари.

— Спасибо за откровенность.

Гарфеншток поглядел на меня озабоченно.

— Теперь я был чересчур честным, да? — Он вздохнул. — Со мной всегда так: что на уме, то и на языке. Мое слабое место. Кое-кто очень плохо переносит правду.

— Я взял себе за правило, не давать правде испортить мне удовольствие от работы, — ответил я. — Я знаю, что писательский труд тяжел и только в редких случаях воздается по заслугам.

— Хорошая позиция. Держитесь ее и избавите себя от горьких слез. Знаете, я умею обходиться с людьми. Это мой капитал. Я умею договариваться как с впечатлительным писателями, так и с черствыми издателями. Я — как смазка: меня почти не замечают, но я повсюду, и без меня вообще ничто не работает. Никто не считает меня важным, некоторые даже презирают, в том числе пара-тройка моих лучших клиентов! Но без меня не стучали бы печатные станки. Я — как смазка в механизме, — повторил он.

Отпив большой глоток кофе, литературный агент отер губы.

— Возможно, вот это, — продолжал он, постучав по рукописи, — лучший рассказ замонийской литературы. — Возможно, всего лишь пачкотня бездарного писаки. Мне-то как судить? Я читаю значки, но не вижу за ними смысла. Для меня все тексты на одно лицо. Брехня. Нанизанные друг на друга слова, ничего больше. Список ли это покупок моей жены или безупречное стихотворение Фотониана Кодиака, мне начхать. И знаете, что это значит в моей профессии? Подарок судьбы. Будь я на это способен, вероятно, влюбился бы в этот текст — как вы. И тогда всю мою жизнь провел бы в поисках автора. Предположительно, даже нашел бы. И бесплодно пытался бы его пристроить. Вместо того, чтобы завтра с утра пораньше заключить эксклюзивный договор с Зокелем Трансом на три его новые книги для неграмотных.

Книги Транса я видел. Текста в них никакого не было, зато на каждой странице имелось крупноформатное, топорное изображе-ние предмета или животного. У неграмотных они пользовались большой любовью и раскупались огромными тиражами.

— Но, возможно, я кое в чем смогу вам помочь, — сказал Гарфеншток. — Я дам вам адрес одной букинистической лавки в старом городе. Ее владелец как никто другой разбирается в почерках. Вот!

Он протянул мне еще одну визитную карточку. На ней значилось:

 

— Фистомефель Смайк, — недоуменно спросил я. — Неужели тот самый, из чьего дома…

— …Дождесвет ушел в катакомбы, вот именно. Именитый горожанин. Навещая его, словно попадаешь в историю. На его дом действительно стоит посмотреть. — Он снова покровительственно хохотнул.

— Не премину.

— Отправляйтесь завтра, он открывается только в полдень и вечером закрывается рано. Букинисты старого города могут себе позволить такие фокусы. И при случае проглядите его ассортимент. Нечто уникальное.

— Большое спасибо. И, разумеется, за отличное угощение тоже.

— Это инвестиции на будущее. Заплати за обед многообещающего писателя, и, возможно, потом он обогатит тебя на всю жизнь. Поговорка литагентов. К сожалению, в моем случае пока не сбылась. Я поспешно проглотил последний кусок бутерброда с пчелами и уже хотел встать, чтобы попрощаться с Гарфенштоком, как почувствовал жалящую боль в нёбе.

— Эк! — вырвалось у меня.

— Что-то не так? — спросил Гарфеншток.

— Эк! — повторил я, указывая на рот. Гарфеншток испуганно вздрогнул.

— Пчелиное жало? Не шевелитесь! Откройте пошире пасть! Без паники. Пчела мертва, а значит, яд больше впрыснуть не может. Но малейшего давления хватит, чтобы он сам перенесся в ваш кровоток и превратил вас в лепечущую развалину! Пустите-ка, дайте попробую!

Зажмурившись, я, насколько мог широко, раскрыл пасть, чтобы Гарфеншток мог подобраться к жалу. По лицу у меня ручьями струился пот. Сунув лапу мне в пасть, кабанчиковый завозился и закряхтел. Задержав дыхание, я не шевелился, потом вдруг снова почувствовал в нёбе укол боли, и литагент отступил на шаг назад. В лапе он держал мертвую пчелу, на морде у него снова появилась улыбка.

— Этот бутерброд с пчелами вы никогда не забудете, — сказал он. — Но я же вас предупреждал: опасность лишь обостряет удовольствие.

Я отер со лба пот.

— Большое спасибо! — прохрипел я. — Даже не знаю, как бы…

— А теперь прошу меня извинить, — сказал вдруг Гарфеншток и щелчком отправил пчелу на пол. — У меня был долгий вечер с плохими стихами, и чуток сна мне не помешает. Возможно, еще увидимся.

Когда я пожимал ему руку, литагент, уставившись перед собой в пустоту, пробормотал:

— Гм… «Чуток сна». Недурное название, а?

— Не слишком, — сказал я. — Скучно звучит.

— Верно! — рассмеялся он. — Я и впрямь сам не свой от усталости.

Он ушел, а я посидел еще немного, прислушиваясь, нет ли подозрительного сердцебиения, — просто на случай, если толика пчелиного яда все-таки попала мне в кровь. Но сердце у меня стучало мерно, как часы.

 

---

Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 227; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!