Еще новое знакомство с важными лицами
Не успела еще Лиза, при помощи Мальвины Петровны, снять свой блестящий наряд принцессы, как в уборную вбежала Анна Петровна Сатина и, вся красная от волнения, прокричала:
– Скорее, скорее одевайте девочку, ее требует сам губернатор. – И стала помогать снимать с Лизы её театральный костюм и торопливо застегивать на ней её форменное серое платьице.
Через пять минут девочка вышла за руку с Анной Петровной на сцену, где уже собралась и выстроилась вся труппа, во главе с Павлом Ивановичем, перед тем седым генералом, лицо которого Лиза заметила в крайней ложе.
Два мальчика в белых матросских куртках вертелись тут же, заговаривая то с тем, то с другим из маленьких актеров.
– Сколько тебе лет, малютка? – обратился губернатор к Лизе, поднимая за подбородок её головку своей белой, мягкой рукой и глядя ей в глаза ласковыми, добрыми глазами.
– Десять лет, – отвечала девочка, ничуть не робея под этим взглядом.
– Надо сказать: «ваше превосходительство», – подсказала Лизе стоявшая подле неё Анна Петровна Сатина.
– Ваше превосходительство, – машинально повторила Лиза за своей директоршей.
– Десять лет и так играет! – удивился губернатор. – Да знаешь ли, девочка, что из тебя может выйти прекрасная актриса!
– Дай Бог, ваше превосходительство, – вмешался в разговор Павел Иванович, так и сиявший от радости за свою любимицу. – Дай Бог, потому что мы все полюбили Эльзу за её добрый характер.
|
|
|
– Так вот что, – весело проговорил губернатор, – мало того, что ты прекрасная маленькая актриса, а ты еще и хорошая девочка! Не ожидал, чтобы ты совмещала в себе столько достоинств. Хорошие дела и доброе сердце награждать нельзя, но все таки мне хочется сделать тебе маленькое удовольствие. Возьми эту безделку от старого генерала, которому доставила столько удовольствия своей игрой. – И, говоря это, губернатор вложил в руку девочки блестящий новенький червонец.
Лиза вспыхнула от удовольствия и низко присела перед ним.
«Это для мамы», – тут же подумала она, крепко зажимая монету в ладони.
– Ну, до свиданья, до следующего представления. Посмотрим, так ли ты отличишься в следующий раз, как сегодня, – произнес губернатор, погладив Лизину головку.
Потом, попрощавшись с маленькой труппой и её начальством, генерал ушел со сцены.
– Ну, будущая знаменитость, – тихонько шепнул Костя Корелин Лизе, когда они садились в карету для обратного пути, – пожалуйста не забудь нас, бедненьких, в твои лучшие дни. Чего доброго, встретишь и кланяться не пожелаешь.
– Ах, что ты! – искренно вырвалось из груди Лизы, – я вас всех так полюбила за это время!
– И даже Мэри? – лукаво сощурившись, спросил сидевший против них Ника.
|
|
|
– Ну, нет… Мэри не очень, – искренно созналась Лиза, вызывая этим дружный смех её друзей.
Мэри ехала в другой карете и не могла слышать того, что о ней говорили, а то бы это окончательно вывело из себя и без того рассерженную девочку.
Лиза была бесконечно довольна своей судьбой в этот вечер. Одного только, казалось, не хватало ей для полного счастья: присутствия её дорогой, милой, далекой мамы.
ГЛАВА XX
История одного торта
Приближалось 15‑ое декабря–день рожденья Анны Петровны Сатиной, который она справляла ежегодно с большой торжественностью. В этот день дети были свободны. Детские спектакли давались только два раза в неделю, а остальные дни посвящались репетициям новых пьес, учению ролей, школьным занятиям с Анной Петровной и урокам пения и танцев, для которых ходил особый учитель.
15‑го уроков не было. Даже урок танцев перенесли на 16‑ое, чтобы дети могли как следует отпраздновать семейный праздник их начальства.
С утра в кружке Сатина поднялось оживление и суматоха. Все члены маленькой труппы пожертвовали кто сколько мог из своего жалованья и поднесли на сложившуюся немалую сумму чудесный торт начальнице.
|
|
|
Даже Лиза, у которой не накопилось еще пока заработанных денег, отделила немного от суммы, данной ей губернатором, и внесла в общую складчину свою долю. Остальные деньги она отослала по почте в больницу, на имя своей матери, при помощи хромого Володи, готового всегда на всякие услуги.
Торт оказался великолепным. Даже всегда строгая и хмурая директорша, увидя внимание к себе своей труппы, просияла.
Детей угостили чудесным обедом, ради торжественного дня, и напоили шоколадом. Потом Анна Петровна Сатина разделила торт по числу детей и дала по большому ломтю каждому из них.
– Если б нас каждый день так кормили! – мечтательно произнес Мишук, ужасный сластена, в одну минуту уничтожая свою порцию.
– Вот чего захотел, – пошутил Ника, – тогда бы поминутно приходилось бегать в аптеку, потому что Павлик, конечно, наелся бы до отвалу и у него был бы вечно расстроенный желудок.
Но на этот раз Павлик, однако, удивил всех своим воздержанием. Он громко заявил, что не будет есть торта, так как наугощался в достаточной мере всякими другими лакомствами, и что оставит свою порцию на следующий день. С этими словами он взял тарелку со своим куском торта и отнес ее в спальню, где и поставил на ночной столик у своей постели.
|
|
|
Весь вечер дети играли в разные игры. Даже Мэри, ходившая последнее время надутая и сердитая, как будто немного развеселилась. Правда, она тщательно избегала смотреть на Лизу и как бы не замечала её. Когда, во время игры в фанты, Лиза нечаянно коснулась Мэри, девочка отдернула от неё пальцы, словно ужаленная этим прикосновением, и потом долго терла руку носовым платком, точно на ней остались какие‑нибудь следы от руки Лизы.
– Как тебе не стыдно, Мэри, – покачала головой серьезная не по летам Роза – ты этим обижаешь Эльзу.
– А разве ваша хваленая Эльза не оскорбила меня и не обидела в тысячу раз сильнее? – рассердилась Мэри.
– Чем, чем, скажи? – вмешалась в разговор Марианна, всегда готовая вступиться за свою названную сестру.
– Чем, чем! – передразнивала ее Мэри. – Отстань хоть ты‑то, пожалуйста, от меня! Все вы ужасно глупы, потому что носитесь с вашей Эльзой, как с писаной торбой. А вот увидите, она еще покажет себя…
Лизе было и горько, и неприятно слышать Мэри. Она уже готовилась было подойти к говорившим и по своему доброму сердечку, не терпевшему раздора, уверить Мэри, что она совсем напрасно сердится на нее.
Но в ту минуту, когда Лиза двинулась было но направлению трех говоривших девочек, в класс вошел Павел Иванович, держа высоко над головою беленький конвертик и весело размахивая им.
– Кому‑то радость! Кому‑то счастье! – лукаво подмигивая Лизе, произнес он.
– Письмо мне? – боясь поверить, воскликнула девочка. – О, дайте мне его скорее, Павел Иванович!
И всегда робкая и застенчивая даже с таким добродушным человеком, каким был её начальник, Лиза на этот раз обрадовалась и взволновалась настолько, что чуть ли не вырвала из его рук письма.
– Ой, ой, руку чуть не оторвала, вот вам и тихоня! – воскликнул со смехом директор. – Ай да Эльза! Ай да овечка!
Но Лиза уже ничего не слышала. Прижимая к груди драгоценное письмо, она бросилась с ним в спальню и тут только, взобравшись на свою постельку, где столько раз молилась Богу о том, чтобы получить хоть весточку от мамы, распечатала конверт и принялась читать.
«Милая моя, родная Лизочка! – писала мама. – Вот уже третий день, как я выписалась из больницы и, благодаря доброте старшего доктора, который оказал тебе однажды услугу, я сразу попала на место. Николай Николаевич Ворский (так зовут моего благодетеля) предложил мне место у себя. Я должна шить на его маленькую дочь Зою и ухаживать за нею. Она, бедняжка, калека: у неё паралич ног и никогда, никогда она не будет в состоянии ходить и бегать, как другие дети. Я вожу ее по комнатам в маленькой колясочке. Бедная малютка сразу привязалась ко мне и мы стали с нею большими друзьями. Часто я говорю с нею о тебе, моя деточка, и она уже заочно тебя полюбила. Твое письмо, дорогая моя крошка, со вложением денег, подаренных тебе добрым губернатором, я получила. Спасибо тебе, моя Лиза. Этот подарок еще раз доказывает мне, как ты любишь меня, моя дочурка. Я спрятала эти деньги… Они послужат началом наших сбережений для будущей совместной жизни. Если б ты знала, деточка, как я мечтаю об этом.
Радуюсь за тебя, что тебя окружают добрые, хорошие люди, которые так заботятся о тебе. Я молюсь за них ежедневно Богу. Порадовалась я и твоему успеху. Только, ради Бога, моя дорогая детка, не придавай ему значения и не гордись дарованием, данным тебе Богом. Лучше не иметь никаких талантов да быть доброй, чуткой, сердечной девочкой.
Я ужасно боюсь, чтобы постоянные похвалы окружающих не избаловали тебя. Оставайся такой, какою ты была до сих пор у меня. Молись почаще Богу, Лиза моя, помни, что в Нем вся твоя защита и надежда.
Ну, Христос с тобою. Целую тебя несчетное число раз, моя крошка. Зоя зовет меня. Пора кончать.
Твоя мама».
«Р. S. Зоя, узнав, что я пишу тебе, посылает тебе поклон и поцелуй. Она очень милая девочка».
Несколько раз подряд прочитала Лиза дорогое письмецо. Она не замечала, как слезы тихо текли по её щекам и капали на мелко исписанные странички письма. Не замечала она и того, что происходило вокруг неё. А между тем она была не одна.
Занятая чтением своего письма, Лиза и не слышала, как в спальню вошла Мэри и, убедившись, что Лиза погружена в свое занятие, стала бесшумно красться к постели Павлика, подле которой на ночном столике находилась тарелка с тортом. Преспокойно взяв торт с тарелки, Мэри так же бесшумно удалилась из спальни, как и вошла.
Съесть торт до последней крошки в самом дальнем углу коридора, тщательно обтереть рот и руки и как ни в чем не бывало присоединиться к играющим детям–было для Мэри делом нескольких минут. Никакое раскаяние не мучило ее, казалось. Напротив того, в этот вечер она была гораздо веселее и добрее обыкновенного. Ни разу не раздразнила Вали, не повздорила с Витей, с которым они постоянно ссорились из‑за всякого пустяка, и даже выучила Павлика делать петушков из бумаги, чем сразу подкупила не помнящего зла мальчика.
– Что это с Мэри? – удивлялись дети, – точно кто подменил ее нам.
– Она стала премилая. И знаешь, даже не щиплется больше, – радостно проговорила малютка Валя на ушко своему другу Павлику.
И, глядя на Мэри, они даже раскаивались в том, что считали ее такой злой, а иной раз и обижали ее несправедливо, подозревая одно только дурное во всех её поступках.
ГЛАВА XXI
Обвинение
– Кто взял мой торт? У меня был торт на ночном столике! – завопил не своим голосом Павлик, входя вместе с девочками в спальню после ужина и вечерней молитвы.
– Что ты кричишь, Павлик? – благоразумно остановила его Роза, – ты верно съел торт и позабыл об этом.
– Съел торт! – вскричал еще громче возмущенный Павлик, – съел торт! Да если бы я съел его хоть кусочек, то мог бы рассказать тебе, какой он на вкус. Но я не ел торта, уверяю тебя!
– Ну, значит его съели крысы, – рассудила спокойная Мими и как ни в чем не бывало стала укладываться в свою постельку.
– Съели крысы! Ты говоришь, что съели крысы? – не унимался Павлик, заливаясь потоком слез. – О, бессовестные!
– Не вини понапрасну бедных крыс, Павлик, – самым сладеньким голоском произнесла, внезапно откуда‑то вынырнувшая, Мэри, – настоящие крысы, то есть те, у которых четыре ноги и серый хвост, не при чем. Твой торт скушала совсем особенная крыса, очень хорошенькая, но которая живет не под полом, а здесь между нами.
– Между нами? – и Павлик раскрыл рот от недоумения и разом перестал плакать.
– Ну да, или ты находишь, что Лиза Окольцева не похожа на такую крысу?
– Лиза Окольцева? – переспросил изумленный Павлик.
– Кто зовет меня? Я здесь, – послышался нежный голосок Лизы, откликнувшейся на свою фамилию.
– А! ты здесь, тем лучше! – вскричала Мэри, вся красная от волнения. – Слушайте же, господа, – крикнула она громко, обращаясь к детям, обступившим ее в ожидании разъяснения этих странных слов, – слушайте: я видела своими собственными глазами, как Эльза ела торт Павлика.
Если бы стены расступились в эту минуту, Лиза была бы не более поражена, нежели услышав обвинение Мэри. Она даже не испугалась нисколько – до того неожиданно и нелепо было оно.
Но если сама Лиза сознавала свою правоту, то другие дети не знали истины и ждали объяснения со стороны Лизы.
– Ну, что ж ты молчишь? – вскричала Кэт, приятельница Мэри, также не любившая Лизу. – Говори: ты съела торт Павлика?
– Да, да, говори же! Говори скорее! – послышалось со всех сторон.
Но Лиза молчала, изумленная еще более этим странным и неожиданным вопросом со стороны её друзей.
Тогда Марианна выдвинулась вперед и, обводя сердитыми глазами своих подруг, проговорила:
– Как вам не стыдно слушать Мэри! Или вы не знаете эту злую девочку? И как вы могли поверить ей на секунду, что Лиза могла съесть чужой торт?
– А тогда зачем же она целый вечер провела в спальне, пока мы играли? Что она делала там? И ведь в спальню за целый день никто не входил, кроме Павлика, который принес торт, и Окольцевой, – продолжала Мэри злорадно. – Ну‑ка, Эльза, – обратилась она к Лизе, – Скажи: что ты делала целый вечер в спальне?
– Я читала письмо, – тихо отвечала Лиза.
– Как! Целый вечер? – насмешливо произнесла Кэт, явно державшая сторону Мэри.
– Да, я его перечла несколько раз, – смущенно произнесла Лиза.
– И выучила наизусть, конечно, – продолжала тем же тоном Мэри. – Но прекрасно, если даже и так, то на это понадобилось бы самое большое час времени, а остальные часы что вы изволили там делать? Мы ждем ответа.
Лиза молчала. Ей не хотелось рассказывать злой девочке о том, что она замечталась о маме и их будущем, когда они сами будут жить вместе, не разлучаясь никогда в жизни. Да вряд ли кто бы и поверил в эту минуту такому объяснению.
– Ну, хорошо, пусть Окольцева уверяет, что она «продумала» целый вечер, – упорствовала Мэри, – но пусть она скажет также, что никто не входил в комнату, пока она была там, и что торт был на ночном столике, когда она туда вошла. Ведь был? – обратилась Мэри к Лизе, пытливо уставляясь на нее глазами.
– Да, был, – тихо отвечала Лиза, припомнив, что действительно видела торт на тарелке, когда вбежала в спальню прочесть письмо.
– И при тебе туда никто не входил? – продолжала допрашивать ее Мэри.
– Не входил, – еще тише прошептала Лиза.
– Ну, значит, торт съела она, – громко заявила девочка, обводя все юное собрание торжествующим взглядом.
– Да, она! Она! Кому же больше? – подтвердила за нею и Кэт.
Дети молчали. Лиза, смущенная и бледная, стояла между ними, делая усилия над собою, чтобы не разрыдаться от незаслуженной обиды.
Но когда Павлик подошел к ней со словами:
– Ах, Лиза, зачем ты его съела! Если он так нравился тебе, ты бы сказала мне, и я отдал бы тебе половину.
Лиза не выдержала и разрыдалась навзрыд.
– Что такое? Что случилось? – спросила прибежавшая на шум Анна Петровна.
– Ничего особенного, – спокойно отвечала Мэри, – если не считать особенным то, что в нашем кружке появилась воровка.
– Что? Что такое? Воровка? Что ты говоришь? – взволновалась директорша. – Я хочу все узнать толком, говори же, в чем дело.
Но Мэри и без просьбы начальницы рассказала бы ей все. Она подробно пояснила в чем дело, снабжая свой рассказ новыми прикрасами и подробностями.
Когда она кончила, Анна Петровна Сатина взглянула на Лизу пристальным, недобрым взглядом и проговорила сурово:
– Такъто ты отблагодарила твоего благодетеля Павла Ивановича за все его добро, сделанное тебе? Так вот ты какая! Притворялась тихоней, а на самом деле оказываешься хуже и вреднее самой последней шалуньи… Тебе не место быть в обществе детей. С сегодняшнего же вечера ты будешь спать, есть и учиться в отдельной комнате. А вам, – строго закончила начальница, обращаясь к детям, – я раз навсегда запрещаю разговаривать и играть с нею.
И с этими словами она схватила Лизу за руку и вывела ее из спальни.
– Вот твое новое помещение, – тем же суровым голосом произнесла Анна Петровна, вводя Лизу в маленькую комнатку подле кухни, где спала Матрена, приехавшая вместе с пансионом г‑на Сатина в В. – И с этого вечера ты будешь жить здесь.
И, оставив ее одну в обществе сладко храпевшей на своей постели кухарки, Анна Петровна величественно вышла из комнаты.
ГЛАВА XXII
Она – воровка
Тяжелое чувство охватило Лизу по уходе директорши.
– Господи, чем я виновата! – воскликнула бедная девочка и, бросившись на стул, горько зарыдала.
Матрена, проснувшаяся от её слез, долго не могла понять, что случилось. Но догадавшись по‑своему, что Лиза, очевидно, провинилась в чем‑нибудь, она стала утешать ее, как умела.
– Не плачьте, барышня, не плачьте, золотая, дай‑кось я вам постельку сделаю. Вот тут на моем сундуке я положу вам матрасик и такую вам кроватку смастерю, что любо‑дорого. А плакать не надо. Видно, за дело попало‑то. А то и без дела если, все же стерпите.
Ласковое, участливое обращение Матрены немного утешило Лизу. Она послушалась доброй женщины, разделась и легла в приготовленную ею постель.
В этот вечер Лиза долго молилась Богу, чтобы Господь укрепил ее и помог ей нести тяжелую невзгоду, посланную ей судьбою.
Печальное время наступило для девочки. Целый день она проводила у себя в каморке и только вечером, когда надо было ехать в театр, выходила оттуда. Дети, помня запрещение Анны Петровны Сатиной, не разговаривали с Лизой и даже как будто не замечали её. И девочка, к ужасу своему, убедилась, что они на самом деле поверили в клевету Мэри и считают ее воровкой.
Даже Марианна, вызвавшаяся быть её названной сестрою, и её брат Витя – и те разом изменили свое обращение с Лизой. При детях они держались с нею так же, как и остальные, но когда однажды Лиза, похудевшая и побледневшая за последнее время, попалась как‑то навстречу Марианне за кулисами театра, последняя, робко оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто их не слышит, быстро наклонилась к уху Лизы и прошептала:
– Мне очень, очень жаль тебя. Не думай, что я тебя разлюбила. Что делать! Это могло с каждым из нас случиться, ведь торт был так вкусен! А только, раз это случилось – было бы гораздо лучше с твоей стороны пойти и повиниться перед начальницей.
– Как! – вскричала изумленная и огорченная Лиза, – как? И ты, Марианна, ты также можешь верить тому, что я съела этот несчастный торт? О, как это жестоко, как жестоко в самом деле!
И Лиза залилась горькими слезами, забыв о том, что ей надо было сейчас с веселым лицом выходить на сцену.
Играла Лиза все так же хорошо, как и в первый выход, и скоро стала общей любимицей. Редкий спектакль проходил без того, чтобы на сцену не подавалось коробки конфет, букета цветов или какой‑нибудь изящной игрушки от кого‑нибудь из маленьких посетителей и посетительниц театра. Многие дети приставали к своим родным с просьбами познакомить их со златокудрой девочкой Эльзой, так очаровавшей их своею игрой.
Но все эти радости Лиза охотно променяла бы на одну: чтобы начальство и товарищи поверили бы в то, что она не брала торта. А между тем это было почти невозможно, так как и Анна Петровна Сатина, и Григорий Григорьевич, и Люси, и дети, и даже заведующая гардеробом Мальвина Петровна, искренно полюбившая девочку, – все они не сомневались в том, что злополучный торт был съеден Лизой.
Один только человек, казалось, не верил в проступок девочки. Часто он подолгу останавливался на ней глазами и внимательно рассматривал, как будто видел Лизу в первый раз в жизни. «Нет, нет, – думалось ему, – не может она–с этим правдивым, честным личиком, с этими кроткими, ясными глазками, быть тем, чем ее считают».
Этот единственный, думающий хорошо о Лизе, человек был Павел Иванович Сатин. Но Павел Иванович молчал почему‑то и не решался выступить на защиту девочки.
Ко всем горестям Лизы прибавилось еще и опасение, чтобы добрый старик‑губернатор не узнал как‑нибудь о происшествии с тортом и не изменился к ней так же, как уже изменились все остальные. Но судьба как бы смиловалась в этот раз над нею. В первый же спектакль после истории с тортом Лиза увидела губернатора в его ложе с обоими сыновьями, и все трое они незаметно кивнули ей, лишь только она появилась на сцене.
Потом губернатор прислал за девочкой одного из сыновей, и Лиза снова услышала похвалу своей игре и получила громадную коробку конфет в губернаторской ложе.
Было еще одно лицо, сильно заинтересовавшее Лизу, несмотря на тяжелые дни, которые она переживала.
Это был смуглый, высокий, сухой и прямой как палка, господин в поношенном сюртуке, напоминающий своей внешностью не то цыгана, не то турка. Господин этот всегда сидел где‑нибудь в последнем ряду кресел, но по падении занавеса пробирался к самой сцене и тщательно разглядывал Лизу в то время, как она выходила раскланиваться на аплодисменты публики.
У этого господина были черные, как уголь, глаза, и Лизе, встречавшей на себе взгляды этих страшных глаз, невольно делалось жутко. Но господин так усердно аплодировал ей, стоя у самой сцены, и старался улыбаться ей так ласково, что Лиза вскоре перестала его бояться.
Когда же однажды «черномазый», как его прозвали дети, подал Лизе громадную коробку конфет по окончании спектакля, последний страх исчез из сердца девочки, и она с улыбкой благодарила незнакомца.
Однако, несмотря на все знаки внимания, оказываемые публикой, Лиза положительно не находила себе места от тоски.
Ей было бесконечно жаль к тому же, помимо всех остальных невзгод, терять дружбу Марианны, которую она успела горячо полюбить за это короткое время.
Маме она решила ничего не писать о своем несчастном житье‑бытье.
«К чему огорчать ее, дорогую? – думалось Лизе. – Пусть верит, что я счастлива, что мне хорошо живется, и будет, по крайней мере, спокойна за меня».
И она храбро и стойко переносила свою невзгоду, стараясь скрывать ее от всех, насколько могла.
Она, казалось, даже несколько привыкла и к своей маленькой каморке подле кухни, и к холодному обращению детей, и к насмешкам Мэри, не оставлявшей ее теперь ни на минуту в покое.
Только вечером, ложась в постельку, она с каждым разом молилась Богу все жарче и жарче и просила Его все усерднее и усерднее избавить ее от непосильной для неё тяжести и муки.
ГЛАВА XXIII
Г‑н Томазо – директор странствующей труппы
На сцене давали «Красную Шапочку». Тотчас после первого действия Лиза направилась бегом в свою уборную, где ее ждала Мальвина Петровна, чтобы помочь ей переодеться.
– Эльза, – остановила ее на полдороге Мэри, – мне надо тебе сказать два слова.
Лиза, привыкшая уже к насмешкам злой девочки, заподозрила и на этот раз какую‑нибудь выходку со стороны своего врага и хотела было пройти мимо, делая вид, что не слышит Мэри, но последняя с силою схватила ее за руку и зашептала:
– Постой, не беги же. Один добрый человек хочет поговорить с тобой.
– Добрый человек? – переспросила удивленная Лиза. – Кто же это? Я никого не знаю, кто бы мог теперь быть добрым ко мне.
– «Я никого не знаю», – передразнила ее с гримасой Мэри. – Переодевайся скорее, я тебя сведу к нему, и тогда ты все узнаешь.
– Хорошо, – покорно произнесла Лиза и, поспешив переодеться, снова вышла через минуту к ожидавшей ее у дверей Мэри.
Та, не говоря ни слова, схватила ее за руку и повлекла в самый дальний уголок театра.
– Ты, кажется, дуешься на меня? – говорила она ей по дороге, – дуешься за то, что я открыла твой поступок перед всеми. Но кто же виноват, посуди сама, что ты сластена и польстилась на чужой пирог.
– Ах, Мэри, – с тоской проговорила Лиза, – зачем ты мучаешь меня напрасно! Ты ведь знаешь отлично, что я не ела этого торта.
– А если не ела, то почему же не сказала, что я налгала на тебя?
– Мне бы не поверили. Ведь я была одна в спальне…
– Ну, ладно, довольно об этом! – резко оборвала Мэри, – все равно–ни я и никто другой не поверят тебе. Я еще, видишь ли, говорю с тобою из желания тебе добра, а другие‑то, в том числе и твоя хваленая Марианна, и знать тебя не хотят!.. Ну, вот мы и пришли, – заключила она, толкнув какую‑то маленькую дверку.
Дверка поддалась сразу, и девочки очутились в комнате, до верха наполненной разными вещами, нужными для сцены. Тут лежали сложенные в кучу рыцарские латы и знамена, ружья и шпаги, стояли красивые лампы, искусственные пальмы и сделанные из папки фигуры животных и, наконец, зеркала и мебель разных фасонов, начиная с королевского трона, обернутого в красный кумач, и кончая простой садовой скамьей.
Но ничто из всей массы вещей не заняло Лизы: войдя, она сейчас же обратила внимание на высокого господина, стоявшего при входе девочек спиной к дверям. Что‑то знакомое показалось Лизе и в этой высокой, прямой фигуре и в потертом, лоснящёмся сюртуке незнакомца. Когда же он живо обернулся на голос Мэри, Лиза с удивлением узнала в нем «черномазого», аплодировавшего ей так усердно у барьера сцены.
– Ну, вот вам и Эльза. Говорите с нею, пока длится антракт, – весело произнесла Мэри. – Только поскорее, а то и мне и ей попадет от начальства, если опоздаем на сцену.
С этими словами она выбежала из комнаты, оставив Лизу одну в обществе «черномазого».
– Здравствуйте, – произнес тот, протягивая девочке большую мохнатую руку с нечистыми ногтями. – Конечно, маленькая барышня, вы и не догадываетесь, зачем я попросил вашу подругу привести вас сюда? Времени у нас мало и потому постараюсь быть кратким и толковым, а вы, хотя и маленькая барышня, но, должно быть, очень умненькая, судя по тому, как превосходно играете на сцене. А если вы настолько умны, как кажетесь, то мигом поймете свою пользу. И так, слушайте. Мое имя Энрико Томазо. Я итальянец и у меня есть такой же театр, как и у вас здесь, то есть, иными словами, я такой же директор детской труппы, как и ваш Павел Иванович. Но в моей труппе недостает нескольких маленьких актеров и, чтобы набрать их, я путешествую по разным городам. Я видел вас, когда вы играли «Золушку» и «Спящую красавицу», вижу и сегодня в «Красной Шапочке» и нахожу, что вы мне были бы очень полезны в моей труппе. А у меня вам будет куда лучше, нежели у Сатина. Поэтому я предлагаю вам сегодня же пойти к Сатину и сказать ему, что вы переходите служить в труппу директора Энрико Томазо.
Все услышанное Лизой от её неожиданного знакомого было так странно и внезапно, что девочка в первую минуту окончательно растерялась и не знала, что отвечать.
Черные глаза г‑на Томазо между тем так и впились в нее, ожидая ответа. Лизе снова стало жутко и неприятно от этого взгляда. И в первый раз, кажется, она пожалела об отсутствии Мэри, оставившей ее одну в обществе «черномазого».
– Вы, может быть, думаете, Эльза, что я не буду платить вам такого жалованья, какое вам назначил г‑н Сатин? – продолжал между тем г‑н Томазо, видя её волнение. – Но, дитя мое, я вам дам гораздо больше и обещаю сам исполнять все ваши прихоти и капризы. К тому же вам не трудно расстаться с людьми, где вас так дурно приняли. Мне говорила Мэри об этой истории с пропавшим тортом. Ну, даже если бы вы и взяли кусочек, то что ж из этого? – хитро улыбаясь и прищуриваясь лукаво произнес г‑н Томазо, – дети любят сладкое… Я отлично вас понимаю… Будь я на месте Павла Ивановича, я бы купил вам десять таких тортов вдвое лучше и вдвое вкуснее.
– О, – прервала его, внезапно пришедшая в себя при одном воспоминании о торте, Лиза, – о, я его не брала, уверяю вас, что не брала, г‑н Томазо.
– Ну, вот видите ли, тем хуже для них, они оклеветали вас! Стало быть, они дурные люди и вам надо их оставить и перейти в мой театр.
– О, нет! – с жаром вскричала Лиза, – это какая‑то ошибка: Павел Иванович и Григорий Григорьевич не злые, нет, нет! Павел Иванович так добр и ласков ко мне! И даже теперь… Он точно не верит тому, что про меня говорят другие. Он сделал мне столько хорошего, что я никогда не променяю его ни на кого другого.
– Значит, вы не согласны поступить ко мне? – внезапно меняя тон и сверкнув загоревшимися глазами, вскричал незнакомец.
– О, нет, я желаю остаться у Павла Ивановича, – вся задрожав от этого взгляда, прошептала Лиза и попятилась к двери.
– Куда вы! Стойте! – прогремел над нею грубый голос г‑на Томазо, и его тяжелая рука опустилась на плечо девочки. – Я в последний раз спрашиваю тебя, хочешь ли ты поступить добровольно ко мне в театр или нет?
– Нет, – еще испуганнее прошептала девочка, трепеща перед высоким человеком.
– А, так‑то, – скорее сердито прошипел, нежели произнес г‑н Томазо, – так знай же, так иили иначе, а ты будешь у меня. Я заставлю тебя силою уйти от Сатина. Увидим, что ты запоешь тогда, моя милая.
– Увидим, – раздался знакомый голос за ними и, разом обернувшись к двери, Лиза увидела знакомую плотную фигуру Павла Ивановича на пороге комнаты.
Лицо его было бледно от гнева, губы дрожали; он смело подошел к незнакомому гостю, с силой сбросил его руку с плеча Лизы и, указав ему на дверь, прокричал громовым голосом, какого Лиза никогда еще не слышала у него:
– Вон отсюда, бездельник! И если когда‑нибудь еще раз твоя нога переступит порог моего театра, тебя упрячут в такое место, где ты живо забудешь все свои проделки!
Г‑н Томазо весь как‑то сжался и, боком проскочив мимо разгневанного директора, как пуля вылетел из комнаты.
– Дитя, мое, бедное дитя, что мы с тобой сделали! – прошептал Павел Иванович, лишь только остался наедине с Лизой, и, широко открыв объятия, принял в них дрожащую и плачущую девочку.
Он дал ей успокоиться немного, посадил ее на колени, гладил по головке и ласково, ласково говорил ей своим нежным голосом:
– Милая… добрая… благородная девочка… Не хотела оставить своего старого директора, а он‑то, он‑то как виноват перед тобою! Простишь ли ты его когда‑нибудь, крошка? Ведь я давно знал, моя Лизочка, что ты не можешь быть воровкой, но молчал, выжидая, когда сама судьба докажет твою невинность. А ты столько времени мучилась и терпела, бедняжка! Прости ты меня, Эльза, деточка моя!
– О, Павел Иванович, дорогой, милый… – могла только проговорить взволнованная до глубины души Лиза, – как вы вовремя пришли сюда!
– Я стоял за дверью и все слышал, – продолжал добрый старик, – и то, что предлагал тебе этот бездельник, и то, что ты ему отвечала. И сегодня же я расскажу всей труппе о твоем благородном сердечке и докажу им всем твою невинность в истории с этим глупым тортом.
– А он не может повредить вам, Павел Иванович? – робко осведомилась Лиза, невольно припоминая горящий злобою взгляд незнакомца, брошенным в последнюю минуту на её защитника.
– О, милая девочка! Она еще беспокоится обо мне, – проговорил растроганный Павел Иванович – Только тебе нечего беспокоиться ни за себя, ни за меня. Этот человек, назвавший себя директором театра, не кто иной, как простой странствующий акробат. Он ходит по дворам с двумя детьми – мальчиком и девочкой. Мальчик проделывает всякие акробатические фокусы, а девочка поет разные песенки. Он очень плохо с ними обращается, часто их бьет, плохо кормит, и все, что заработает – сам тратит потом в трактирах. Последнее время его девочка занемогла, и с ним ходит один мальчик. Я знаю его, потому что он приходил уже несколько раз ко мне, прося у меня денежной помощи. Теперь он пробрался к тебе с целью уговорить тебя заменить ему заболевшую девочку и заставить тебя петь за нее по дворам. Но никогда, никогда ни за что на свете не допущу я ничего подобного! И если он еще раз явится сюда, – я сумею разделаться с ним так, что он долго будет меня помнить.
Звонок, раздавшийся со сцены, прервал речь Павла Ивановича. Он взял Лизу за руку и повел ее на сцену.
Счастливая, сияющая Лиза играла особенно хорошо в этот вечер. Она чувствовала, что все её невзгоды и печали разом миновали, и прежняя счастливая жизнь улыбалась ей.
Перед ужином Павел Иванович не пустил Лизу в её каморку и посадил ее рядом с собою за стол.
– Дети, – обратился он к своей маленькой труппе, недоумевающе смотревшей на него и Лизу, – любители вы меня?
Страшный шум от смешанных криков и восклицаний, в которых, однако, ровно ничего нельзя было разобрать, был ему ответом.
– Тс‑тс‑тс! – зашикал совсем оглушенный директор, – Бога ради, пожалейте мои уши, они еще пригодятся мне, хотя бы для того, чтобы слушать, какую вы чушь несете со сцены. Отвечайте только: любители вы меня?
– Любим, любим, ужасно любим, больше всех! – раздалось со всех концов стола.
– Ну, а если любите, то и верите, конечно, каждому моему слову?
– Верим, верим, конечно, верим! – подхватили снова дети так громко, что бедному директору снова пришлось зажать уши из боязни быть оглушенным.
– Ну, а если верите, – продолжал он снова, когда шум и крики несколько стихли, – то знайте, что Лиза Окольцева не может быть воровкой и никакого торта она не брала и не ела. Слышите ли – не брала… Торт Павлика съели крысы или у Мэри Ведриной очень странное зрение, и она видит то, чего никто другой никогда не увидит. Поняли ли вы меня все?
– Поняли, поняли! – подхватили дети и, как по команде, к Лизе потянулись через стол более десятка ручонок, и несколько пар детских глаз остановились на ней с виноватым, молящим выражением.
Одна только Мэри сидела надутая и красная, как пион, с самым скверным и смутным чувством на душе, не смея оторвать взгляда от тарелки. Ей было и досадно, и горько, что её злая проделка с Лизой не удалась ей, как она того хотела, и послужила только новым доказательством кротости и доброты Лизы.
– Прости меня, ради Бога прости, что я поверила злой девчонке, – шентала между тем на ушко Лизе её друг Марианна. – Больше никогда, никогда не буду… что бы она ни говорила. Уверяю тебя!
Но Лиза и не думала сердиться. Она давно забыла все дурное и, счастливая и радостная, готова была даже бежать к Мэри с ласковым объятием и крепким поцелуем.
В этот вечер Лиза после долгого промежутка времени снова удостоилась приветливого кивка директорши и уснула мирным сном в своей настоящей постели по соседству с Марианной.
ГЛАВА XXIV
В рождественский сочельник
Прежняя жизнь снова началась для Лизы. Она сразу позабыла незаслуженную обиду, нанесенную ей невольно, и охотно простила всем. В свою очередь дети старались, кто как мог, загладить перед ней свою вину. Костя Корелин на свой скромный заработок купил Лизе коробку карамели, до которой та была большая охотница. Пика и Ника отвели как‑то Лизу в сторонку и проделали перед нею все свои уморительные штуки, ловко представляя ей клоунов из цирка и заставляя девочку хохотать до слез. Хромой суфлер Володя особенно старательно подсказывал ей её роли во время спектаклей, не давая ей запнуться ни на минуту. Витя, брат Марианны, особенно хорошо рисовавший лошадиные головы, нарисовал ей их целую коллекцию и карандашом, и пером, и даже простым углем, вынутым из печки. Даже маленький Павлик, из своих собственных карманных денег, данных ему матерью на лакомства (жалованья ни он, ни Валя маленькая не получали, за молодостью лет), и тот умудрился купить торт, совсем такой же, как прежний, как он уверял своих товарищей, и поднес его Лизе.
Девочки не менее мальчиков старались угодить ей. Даже гордая Кэт, сознавая свою вину перед нею, подарила ей прехорошенькую коралловую брошку, которую сама носила только по праздникам.
И сама Мэри круто переменилась к Лизе. Нарочно или искренно, но она несколько раз похвалила девочку за её игру и вообще относилась к ней много лучше. Правда, когда они оставались случайно вдвоем, Мэри от времени до времени так сердито взглядывала на Лизу, что бедной девочке становилось жутко на сердце от этих взглядов её невольного врага. Но это длилось только мгновение, после которого глаза Мэри по‑прежнему становились приветливыми, и Лиза скоро забывала дурные поступки злой девочки и готова была думать, что Мэри, если и не исправилась вполне, то уже наверное исправится в самом непродолжительном времени.
Между тем наступало Рождество–самое трудное время для маленьких актеров, так как по большим праздникам детские спектакли давались ежедневно.
На Лизину долю выпадало особенно много работы, так как она готовила под руководством Григория Григорьевича новую роль из пьесы «Сиротка Маша», написанной самим Павлом Ивановичем. Это была уже не сказка, переделанная в феерию, какие обыкновенно игрались детьми, а настоящая трогательная комедия, героиней которой была маленькая девочка Маша.
– Ты должна отлично сыграть эту роль, – сказал как‑то Григорий Григорьевич во время одной из репетиций Лизе, – в тебе много общего с этой маленькой Машей, героиней пьесы.
Действительно, судьба выведенной в пьесе сиротки во многом походила на судьбу самой Лизы.
И Лиза сама сознавала это и, благодаря, должно быть, этому, отлично читала роль на репетициях, приводя в восторг своих учителей.
– Я говорю, что из этой девочки со временем выйдет очень хорошая актриса, – как‑то раз сказал Григорий Григорьевич г‑ну Сатпну.
Последний сочувственно покачал головой.
– Жаль только, что ей будет очень трудно пробивать себе дорогу, – отвечал он.
– О, я надеюсь, что мне поможет Господь! – хотелось крикнуть Лизе, которая была особенно счастлива в это предпраздничное время, так как она получила письмо от мамы из Петербурга, где та писала, что готовит Лизе радостный сюрприз, о котором её девочка вряд ли может догадаться.
Лиза долго ломала себе голову, что бы это могло быть, но, наконец, решила терпеливо ждать, не задаваясь никакими предположениями.
Сочельник наступил незаметно. Губернатор, желая побаловать маленьких актеров, сумевших доставить столько удовольствия всему юному населению города, пригласил детей и их начальство провести канун Рождества у него на елке.
Маленькие актеры знали, что добрый губернатор устраивает эту елку собственно для них, и заранее радовались тем подаркам, которые их ожидали. Особенно довольна была Лиза. Во время последнего спектакля, губернатор позвал ее в ложу, еще раз расхвалил ее и непременно велел ей быть у него на елке, так как ее ждала там такая приятная новость, какой она, должно быть, и не подозревала.
Лиза очень изумилась словам губернатора. Она едва‑едва только успела успокоиться от радостного волнения, узнав из письма матери об ожидавшем ее сюрпризе, а тут ей обещают еще вторую неожиданную радость!
Придя за кулисы, она долго совещалась с Марианной, что бы это могло быть.
– Вероятно, какая‑нибудь золотая вещь, – решила её маленькая подруга, ужасно любившая всякие золотые украшения и безделушки.
– Ну вот, что ты! Разве маленьким дарят золотые вещи? – заметил, услыша их разговор, Витя.
– Ну, тогда он ей подарит конфет, – решил сластена‑Павлик, для которого важнее всего в жизни были лакомства, – так много конфет, что она их будет есть день и ночь целый год, не переставая.
– И тебе не даст ни одной штучки, – добавил Костя Корелин.
Но, видя, что Павлик скроил плаксивую гримасу, собираясь зареветь, поспешил его успокоить словами:
– Даст, даст, и ты будешь их есть, не переставая, круглый год, два года, три, четыре, – только не реви, пожалуйста, не реви, а то на дворе такая стужа, что у тебя слезы замерзнут и на ресницах образуются ледяные сосульки.
– Неправда, никаких сосулек у меня не будет, – сердито произнес Павлик и, лукаво подмигнув девочкам на Костю, как бы желая поддразнить его, добавил: – А про сюрприз, который губернатор сделает нашей Эльзе ты все‑таки ничего не знаешь!
– Что тут отгадывать и мучить себя понапрасну, – решила красивая Роза, – вот придет вечер и все узнаете в свое время.
Но детям не суждено было узнать губернаторского сюрприза, приготовленного их общей любимице.
Павлик, объевшийся сладким пирогом за обедом, почувствовал сильную боль в желудке.
Анна Петровна Сатина, уехавшая на неделю праздников в Москву к родным, что она делала ежегодно, оставила Павлика на попечение отца. Павел Иванович, баловавший Павлика без меры, не мог ему отказать ни в чем, и Павлик до того объелся, что заболел. Видя мученья мальчика, Павел Иванович совсем было потерял голову. Пригласили доктора, который, после тщательного осмотра, сказал, что хотя у Павлика нет ничего серьезного, но что он должен полежать остаток дня в постели и принимать микстуру.
Услышав эту печальную новость, Павлик горько заплакал.
– Как! Все вы поедете на елку к губернатору, будете, наверное, веселиться, слушать музыку, танцевать и есть такие вкусные вещи, какие только можно видеть во сне, а я буду лежать в постели и глотать противную микстуру? О, это слишком жестоко!
– Что делать, Павлик, ты сам виноват, – произнес Павел Иванович, гладя сына по головке.
– Хоть бы мама была дома, все‑таки мне было бы веселее, – прошептал бедный Павлик, собираясь плакать.
– Павлик, не плачь, – вмешалась в разговор малютка Валя, – тебе не будет скучно: я останусь с тобою.
Как ни улыбалось Павлику пробыть целый вечер со своей маленькой подружкой, но он, вспомнив, как радовалась малютка поездке на губернаторскую елку, не решился лишить ее такого громадного удовольствия.
– Нет, нет, поезжай, пожалуйста, – поспешил он отказаться от её жертвы, – а то кто же мне расскажет обо всем, что было на елке? И потом ведь папа остается со мною.
– О, нет, дитя мое, – произнес Павел Иванович, – я не могу на этот раз остаться у твоей постели: я должен быть на губернаторском празднике, как директор и представитель труппы.
– Ну, хорошо, – храбро произнес мальчик, хотя две непрошенные слезинки при этом выкатились из его глаз. – Я останусь тогда с Матреной, потому что уж Матрену губернатор, наверно, не пригласил на свой праздник.
– Конечно, не пригласил, дитя мое, ты можешь остаться с Матреной.
– Ах, нет, – внезапно вмешалась в разговор Лиза, – не оставляйте Павлика с Матреной. Она очень добрая, хорошая женщина, но она так страшно храпит ночью, что наверное не даст ему уснуть. И потом она не сумеет давать ему лекарство по часам. Нет, нет, пусть Матрена ложится спать у себя на кухне, а я побуду с Павликом.
– Как, – вскричало несколько человек детей, – ты не поедешь к губернатору?
– Конечно, нет, раз я остаюсь с Павликом.
– Но это невозможно, Лиза. Он обидится. Ведь для тебя он готовит какой‑то сюрприз–и вдруг тебя не будет, – взволнованно говорил Павел Иванович.
– Но ведь сюрприз не уйдет до следующего раза, – настаивала на своем девочка, – а губернатору можно сказать, что я нездорова. Да у меня и сейчас немного болит голова, уверяю вас. Скажите г. губернатору, что я очень жалею, что так случилось, но что я больна и быть у него не могу.
– Как хочешь, дорогое дитя, так и поступай, – проговорил Павел Иванович, растроганный до глубины души поступком Лизы. – Спасибо тебе за твою доброту. Я принимаю твою жертву только по необходимости и буду всегда помнить твой великодушный поступок.
С этими словами Павел Иванович наклонился к Лизе и крепко поцеловал ее.
Лизе очень хотелось ехать на праздник, но ей было бесконечно жаль оставлять бедного, одинокого Павлика. Она знала также, что для m‑lle Люси и для Мальвины Петровны, не бывавших никогда на таких елках в больших, богатых домах, было бы очень досадно не попасть на губернаторский праздник, поэтому она предпочла лучше лишить себя удовольствия, нежели других, и, ссылаясь на мнимую головную боль, осталась подле больного ребенка.
Дети шумно и весело собирались на праздник. Девочки завивали и причесывали друг другу волосы, вплетали в них ленточки и искусственные цветы, мальчики чистили бензином перчатки, встряхивали костюмы и до того усердно натирали ваксой сапоги, что они у них готовы были распороться по швам.
Матрену совсем загоняли то с тем, то с другим. Наконец к 9‑ти часам все маленькие актеры и их начальство собрались в гостиной, где у ярко пылавшего камина находился Павлик в обществе Лизы.
Девочки были в праздничных белых платьях, мальчики–в новых костюмах, Павел Иванович и Григорий Григорьевич–во фраках, а m‑lle Люси – в нежно‑голубом платье, которое она сшила к причастию в прошлогодний пост. Даже старушка Мальвина Петровна надела старомодное шумящее платье и такой чепец, который должен был без сомнения обратить на себя внимание самого губернатора. И притом ото всех так пахло духами, что у Лизы разболелась голова на этот раз уже самым настоящим образом. Марианна, прощаясь с Лизой, тихо шепнула:
– Не скучай, сестренка, я отломлю тебе от каждого лакомства, какое там будут подавать, по кусочку, чтобы ты имела понятие о том, чем нас угощали на елке.
Но малютка Валя отличились больше всех.
– Ты, Павлик, не горюй, – сказала она своему любимцу, – я попрошу губернатора прислать тебе завтра все, что у него останется после нас от угощения.
– Нет, уж лучше не надо, – благоразумно заметил больной, – а то у меня еще больше заболит живот. А лучше вот что: когда ты будешь есть очень вкусные вещи, то подумай обо мне. Может быть, тогда я увижу во сне, что кушаю их вместе с тобою. Папа говорит, что часто видишь то, что думают про тебя другие.
В самую последнюю минуту отъезда хватились Мэри. Её не было среди детей. Бросились ее искать по всем комнатам и, наконец, нашли спокойно спавшей на своей постели.
– Что ты делаешь, Мэри? – вскричали Роза и Аля в один голос, – что с тобою?
– Как что делаю? Сплю! – спокойно отвечала Мэри, поворачиваясь на другой бок.
– Так ты разве не едешь к губернатору? – удивились те.
– Ах, отстаньте от меня, пожалуйста! – рассердилась Мэри. – Ни днем, ни ночью нет покоя от них! У меня болят зубы, и в таком виде не могу же я ехать на елку.
И Мэри, чтобы окончательно убедить девочек в том, что у неё болят зубы, громко застонала.
Роза и Валя вернулись к остальным и объявили директору, что Мэри нездорова.
– Тем хуже для неё, – сердито заметил Григорий Григорьевич, ни чуточки не жалевший злую девочку, – тем хуже для этой капризницы. Я думаю, что его превосходительство г‑н губернатор не очень‑то огорчится отсутствием Мэри.
И маленькая труппа уехала без неё.
ГЛАВА XXV
Сюрприз губернатора
Как только шум колес экипажей, отвозивших детей, замолк на улице, Лиза ближе пододвинула кресло Павлика к камину, поправила огонь и, усевшись рядом, предложила мальчику почитать немного.
Но Павлик был не охотник до чтения.
– Нет, нет, не хочу слушать чтения, поболтаем лучше немножко, – попросил он.
– Сегодня сочельник, почти в каждом доме елка, – грустно произнесла Лиза, – и в доме доктора, должно быть, устраивается елка для больной Зои, ее украшает мама и верно думает все время обо мне.
– Ты скоро ее увидишь, Лиза, – утешал ее Павлик, – через три, четыре месяца мы вернемся в Петербург, и ты будешь ходить к ней в гости.
– Ах, как это было бы хорошо, – произнесла Лиза, – мне кажется, эта радость так велика, что уж лучше неё ничего не может быть на свете!
Они долго еще болтали таким образом, пока, наконец, сонные глазки Павлика не слиплись, и он не уснул тут же у камина в большом просторном кресле своего отца. Лиза продолжала сидеть тут же, смотрела на тлеющие уголья и мечтала о том, как теперь зажигают елку у губернатора, как Борис и Лева – губернаторские дети – обносят подарками и сюрпризами своих маленьких гостей, как губернатор передает три пакета Павлу Ивановичу: для Павлика, Мэри и для неё, Лизы, оставшихся дома. Что это за сюрприз, который готовит ей губернатор? Что может он подарить ей, Лизе? – невольно сверлила её головку докучная мысль.
Потом она стала думать о другом. Ей представилась иная елка–в далеком Петербурге, в докторском доме; и ей виделась больная Зоя, которую катают вокруг неё в кресле, и наконец мама – добрая, ласковая, милая, только немного грустная от разлуки с ней, Лизой, в этот великий праздник.
Потом все её мысли как‑то разом смешались в голове, и она неожиданно крепко уснула, положив головку на спинку кресла. И во сне Лизе все представлялась елка, вся залитая огнями, и её ненаглядная мама, протягивающая руки своей девочке.
Прикосновение к плечу чьей‑то руки разом разбудило Лизу. Она быстро протерла глаза и вскочила с кресла.
Перед нею стояла Мэри.
– Вот глупая‑то девочка! – вскричала она, – спит, как медведь в своей берлоге, и нимало не думает о сюрпризе.
– О каком сюрпризе? – спросила удивленная Лиза.
– Вот потешная‑то! Все перезабыла со сна! Да о сюрпризе, который готовит тебе губернатор.
– А ты разве его знаешь? – изумилась еще больше Лиза.
– Кого, губернатора‑то? Ну конечно, – засмеялась Мэри так громко, что Павлик беспокойно зашевелился во сне.
– Нет, о сюрпризе ты знаешь?
– О сюрпризе? – переспросила Мэри и лукаво сощурилась, – знаю, конечно. Никто не знает – ни Павел Иванович, ни Григорий Григорьевич, никто из детей, а я знаю. Как узнала – не скажу, а все таки узнала!
– Голубушка Мэри! Скажи мне, что это за сюрприз! – попросила Лиза.
– Ишь, какая прыткая! – снова рассмеялась Мэри, – нет, ты лучше отгадай‑ка сама!
– Но я не знаю, что бы это могло быть! – рассуждала Лиза. – Большой или маленький сюрприз?
– О, большой, очень большой! – отвечала Мэри.
– Круглый или длинный? – продолжала спрашивать Лиза.
– Длинный! Не очень… Но скорее длинный, нежели круглый.
– А какого цвета?
– О, цветов много. Но преобладает белый.
– Что это: вещь, книга или лакомство?
– Ни то, ни другое, ни третье! – отрезала Мэри и, помолчав немного для пущей важности, произнесла, растягивая слова – это живое существо!
– Живое существо? – все более и более изумляясь, произнесла Лиза. – Что же это: собачка, кошечка или морская свинка?
– О нет! – прошептала Мэри тихо, так как Павлик снова заворочался у камина. – Это человек…
И прежде чем окончательно удивленная Лиза могла спросить еще что‑нибудь, она прошептала ей звонким шепотом в самое ухо:
– Это твоя мама!
– Мама! – вскричала Лиза вне себя от восторга и волнения, но в туже минуту рука Мэри закрыла ей рот, мешая говорить дальше.
– Тсс! Сумасшедшая, ты разбудишь Павлика! Не кричи, а слушай, что я скажу тебе. Твоя мама приехала сюда. Губернатор узнал об этом и, чтобы потешить тебя – свою любимицу – устроил этот праздник для твоей встречи с мамой.
– Но как же?.. Господи!.. Ведь я не поехала… Я не знала этого всего?.. – лепетала Лиза, плача от радости и смущения в одно и то же время.
– Ну, что же делать! – спокойно произнесла Мэри, – ты подождешь до завтра, потому что, согласись сама, не может же мама твоя уехать с праздника и обидеть губернатора. К тому же Павел Иванович скажет, ей, что у тебя болит голова, и она не захочет волновать тебя свиданьем. Нечего делать, придется тебе подождать до завтра!
– О, нет, Мэри, – вскричала, заливаясь слезами, бедняжечка Лиза, – я не могу ждать до завтра! Ради Бога, научи меня что делать.
– Что делать? – засмеялась Мэри, – да ничего иного, как одеться теперь и ехать на праздник губернатора.
– Но ведь меня не ждут уже там!
– Так что же! Тем твое появление будет приятнее. Тебе хотели сделать приятный сюрприз, а ты сама сделаешь им сюрприз еще вдвое приятнее.
– Боже мой! Боже мой! – вскричала в отчаяний Лиза, – как же мне оставить больного Павлика! – Ведь Павел Иванович сдал его на мое попечение.
– Ах, подумаешь, какая опасная болезнь. Да он так‑то каждый день болен, потому что объедается каждый день! А теперь он спит, как сурок, и его никакими пушками не разбудишь. Да к тому же Матрена посидит с ним, если ты уж так боишься его оставить, Ах, Лиза, – с досадой заключила Мэри, – не думала я, что ты так мало любишь свою мать, если не решаешься ехать к ней, не видев ее так долго!
– О нет! Мэри, – голубушка, я еду, еду! – вскричала Лиза и побежала одеваться.
Если бы Лиза оглянулась в двёрях на оставшуюся подле Павлика Мэри, то она наверное бы испугалась того выражения, которое было на её лице. Глаза девочки так и сияли злою радостью, а губы шептали злорадно:
– Беги, беги, глупая овечка! Торопись одеваться, благо ты так легко веришь выдуманной мною сказке про приезд твоей матери. Будет тебе праздник, да только не на губернаторской елке!
Но, к несчастью, Лиза была так занята своей внезапной новостью, что ей было не до Мэри. Быстро оделась она в свое белое парадное платьице, разбудила Матрену, уговорила ее посидеть у Павлика и вернулась к Мэри.
– А ты почему же не одеваешься? – спросила она, застав Мэри на том же месте. – Или ты пойдешь в этом платье?
– Ну, разумеется! Я ведь только провожу тебя, а на праздник не пойду; вернусь домой и подежурю у Павлика за тебя.
– О, какая ты добрая, Мэри! – произнесла растроганно Лиза, и, крепко обняв своего недавнего врага, проговорила тихо: – Как я виновата перед тобою. Я тебя считала очень злою девочкою! Прости меня, Бога ради!
– О, конечно, – возразила Мэри лицемерно. – Ведь и я тоже виновата перед тобою, потому что завидовала тебе и твоему успеху. Еще бы! До твоего приезда я играла все, что хотела, и могла капризничать напропалую, а ты поступила в кружок – и мне пришлось совсем плохо. Ну, я и возненавидела тебя за все это! Но больше не буду! Я вижу, какая ты добрая и кроткая, и тоже полюбила тебя не меньше других.
– О, спасибо, Мэричка! – ласково произнесла Лиза, поверив каждому слову коварной девочки. И, еще раз попросив Матрену не отлучаться ни на минуту от больного Павлика, Лиза, в сопровождении Мэри, вышла из дому.
ГЛАВА XXVI
Мэри отомстила
Стояла настоящая Рождественская ночь. Было нестерпимо холодно. Крупные хлопья снега крутились в воздухе, ударяя по лицу и оставляя мокрые следы на щеках прохожих. Впрочем, прохожих было немного: в Рождественскую ночь каждый старается быть дома, чтобы встретить светлый праздник среди родных или друзей. Поэтому улицы были пустынны, и девочки, пройдя порядочную часть пути, не встретили ни одного извозчика.
– Ты хорошо ли знаешь дорогу? – осведомилась Лиза, видя, что метель все усиливается с каждой минутой.
– О, конечно! – успокоила ее Мэри, – надо пройти еще улицу, потом еще переулок, потом повернуть направо, потом налево, и губернаторский дом будет, как на ладони.
– Ведь он на площади? – пройдя еще немного, спросила Лиза, начинавшая уставать.
– Ну да, на площади, а я веду тебя ближайшей дорогой. Тебе кажется, что это так далеко, потому что ветер и снег затрудняют ходьбу. Не правда ли, тебе кажется, что мы идем очень долго, а между тем мы не сделали и половины дороги.
– Неужели? – удивилась Лиза, – а я так устала.
– Так что же, – разом делаясь грубой, проговорила Мэри, – не тащить же мне тебя на руках!
Они снова завернули за угол, потом еще направо, потом налево и пошли вдоль какого‑то забора. Наконец, забор кончился, и они очутились в снежном поле, с левой стороны которого темным пятном на белой скатерти снега выделялся сосновый бор.
– Мэри, Мэри, – вскричала в страхе Лиза, – мы, кажется, заблудились!
– Ну, вот глупости! – рассердилась её спутница, – не думаешь ли, что я завела тебя куда‑нибудь?
– Мэри, голубушка, повернем назад! – молила Лиза, – я чувствую, что мы сбились с дороги.
– Ну, и чувствуй себе сколько тебе угодно! – проговорила Мэри насмешливо, – и не мешайся не в свое дело. Да и потом, что за вздор ты выдумываешь, Лиза! Я отлично знаю дорогу. Видишь, там огонек. Это и есть дом губернатора.
– О, неправда, неправда! – не помня себя от страха, простонала Лиза, – дом губернатора не может быть в лесу! О, пусти меня назад, Мэри, пусти, ради Бога!
Страшное предчувствие охватило сердечко Лизы. Она разом поняла коварный поступок Мэри, и злая выходка девочки сделалась совсем ясной для неё.
– Она хочет завести меня в лес и оставить там, как девка‑Чернавка оставила в сказке бедную королевну! – вихрем пронеслось в мыслях Лизы, и она, дрожа от страха, со слезами, стала молить Мэри вернуться домой.
– Как же, жди! – грубо рассмеялась та, поняв, что её замысел был открыт Лизой, – отвести тебя обратно, чтобы ты снова заняла мое место и играла мои роли! Нет, голубушка! Довольно ты поцарствовала! Очередь за мною. Да ты не бойся и не дрожи. – прибавила она с гадкой улыбкой, – я ничего тебе не сделаю дурного, а только отведу тебя к добрым людям, которые займутся тобою и твоим будущим Ну, однако, поторопись немного, а то ты еле волочишь ноги. А мне некогда возиться с тобою. Давай твою руку и марш бегом!
И, прежде, чем Лиза успела опомниться, Мэри схватила ее за руку и потащила насильно, направляясь к мелькавшему за высокими деревьями огоньку.
– Мэри, Мэри! – молила ее бедная Лиза, еле передвигая ноги, тонувшие в снегу, – скажи мне одно, Мэри: мамы нет здесь? Ты все налгала?
– Разумеется, – разразилась торжествующим хохотом Мэри, – а то как бы мне иначе заманить пташечку в клетку. Ну, помолчи немного. Мне надоел твой рев. Мы пришли.
И с этими словами Мэри, все еще не выпуская руку Лизы, свернула с дороги и побежала на огонек, мелькавший все ближе и ярче.
Неожиданно перед ними выросла небольшая избушка из хворосту и бревен. Мэри толкнула крохотную дверцу и почти на руках втащила Лизу в маленькую комнатку, где четверо людей – двое больших и двое маленьких – сидели за столом при тусклом свете огарка.
ГЛАВА XXVII
В когтях черномазого
– Ба, добро пожаловать, желанная гостья! – раздался знакомый голос над ухом Лизы. Она подняла глаза и обомлела. Сидящий за столом человек был не кто иной, как черномазый господин, называвший себя Энрико Томазо.
– Никак не могла уговорить идти! – трещала между тем Мэри, плотно запирая за собою дверь. – Догадалась но дороге, в чем дело, и пришлось чуть не насильно тащить.
– Ну, видишь, умница, – произнес г‑н Томазо, – не хотела идти ко мне по доброму согласию, попала хитростью. Не пеняй же на меня, миленькая гостья, если и угощение теперь будет несколько иное.
И при этих словах он рассмеялся таким злым и неприятным смехом, что мороз пробежал по коже Лизы. Засмеялась и Мэри, и сидевшая за столом старая женщина, как две капли воды похожая на черномазого. Только двое детей–мальчик и девочка, одетые в лохмотья, сквозь которые выглядывали их посиневшие от холода тельца, продолжали молча сидеть, тесно прижавшись друг к другу и глядя на всех исподлобья испуганными и жалкими глазами.
– Ну, мне пора бежать поднимать тревогу, – проговорила Мэри, – пойду и скажу моему начальству, что их хваленая Эльза предпочла поступить в другую труппу. Неправда ли, Эльза, я должна передать это нашему добрейшему Павлу Ивановичу?
Лиза, перепуганная до полусмерти всем происшедшим с нею, от слабости едва держалась на ногах. Она понимала только одно, что никогда уже не увидит больше доброго Павла Ивановича, ни всех своих товарищей и подруг, и что мало того, что злая Мэри обманом завела ее к страшному «черномазому», но пойдет еще и наговорит там, в милом, дорогом кружке, что она, Лиза, сбежала нарочно к странствующему акробату, прельстившись его обещаниями.
– О, Мэри! – могла только произнести бедная девочка, – так ты зло поступила со мною!
Ноги её подкосились от слабости, голова закружилась, и Лиза без чувств упала на темный мерзлый пол избушки.
– Смотрите, хозяин, как бы девочка не умерла со страху, будет вам тогда беды с нею! – проговорила испуганная Мэри, стараясь поднять Лизу с полу и вглядываясь в её осунувшееся, разом помертвевшее личико.
И на минуту в черством сердце злой Мэри промелькнуло что‑то, похожее на жалость и раскаяние в совершенном ею с Лизой гадком поступке.
Но этот проблеск доброго чувства исчез так же быстро, как и появился.
«Пусть себе помирает у Томазо, – злобно размышляла Мэри, – ей это не принесет вреда – походить по дворам и попеть его песенки, а я, по крайней мере, займу свое прежнее место и снова буду играть все, что мне только захочется. Ведь только одна Лиза играет лучше меня, а остальным до нас с нею и не дотянуться! Ну, значит, если уйдет Лиза, то останусь я, и поневоле и директор, и все окружающие примиряться с необходимостью уступить мне мое старое место».
Так раздумывала Мэри, выйдя из избушки и пускаясь в обратный путь.
Когда она вернулась домой, все были уже там. С притворным волнением ворвалась девочка в комнату Павла Ивановича, громко крича и плача.
– Что такое, что случилось? – спрашивали в испуге, разошедшиеся было по своим углам дети.
– О, какое несчастье! Какое несчастье! – продолжала кричать Мэри, – Эльза убежала! Эльза убежала к Энрико Томазо!
– К кому? Кто? Кто убежал? – в волнении спрашивали и старшие, и младшие, окружая Мэри.
– Эльза, Лиза Окольцева убежала! – вся запыхавшись от скорой ходьбы, продолжала взволнованно передавать Мэри. – Когда вы уехали на праздник, она подождала, пока не уснул Павлик, потом оделась в праздничное платье и пришла ко мне сказать, что уходит навсегда из труппы, что ей было не хорошо у нас, что ее обижали напрасно, и что ей надоело работать и вечно слушать наставления и она предпочитает ходить по дворам и петь песенки… Вот что она просила передать вам всем. Я не хотела пускать ее, но она вырвалась и убежала, тогда я побежала за нею, но догнать уже не могла. Потом я долго блуждала по улицам, кричала, звала ее, но никто не откликался. Её и след простыл, – заключила свой рассказ Мэри.
Долгое молчание воцарилось кругом. Павел Иванович сжал свою седую голову обеими руками и тихо застонал. Этот удар был не под силу бедному старику. Он не мог не поверить правдивости рассказа Мэри, потому что все доказательства вины его любимицы были налицо. И исчезнувшее из шкапа белое парадное платье, в котором ушла Лиза, и её предложение остаться дома, когда все собрались к губернатору, и, наконец, в подтверждение слов Мэри, добродушная Матрена сказала, что слышала, как обе барышни долго спорили о чем‑то – о чем именно она не разобрала, но что маленькая барышня очепь плакала и волновалась, когда просила ее, Матрену, побыть с Павликом.
– Ну конечно, она ушла, бедная малютка, потому что не могла нам простить нашего несправедливого поступка с нею. II подумать только, что мы лишились нашей девочки из‑за какого‑то несчастного куска торта, съеденного крысами! – говорил, чуть не плача, бедный Павел Иванович, для которого исчезновение Лизы было большим несчастьем.
– Ну, вот, стоит ее жалеть! – произнес своим строгим голосом Григорий Григорьевич. – Неблагодарная девчонка, не умеющая ценить доброго отношения… Одного жалко: другую такую же исполнительницу роли сиротки Маши вряд ли найдешь. Эльза вела эту роль на репетициях прекрасно и до слез трогала своей игрой. Придется обойтись без этой пьесы.
– О‑о! – простонал Павел Иванович, – Бог с нею, с пьесой! Я любил эту девочку, как дочь, и её поступок убивает меня.
И, закрыв лицо руками, добрый старик заплакал, как малый ребенок, не стесняясь присутствием всего детского кружка.
ГЛАВА ХХVIII
Стефани и Лючия. – Побег
Лиза не скоро очнулась от своего обморока. Когда она открыла глаза, темная ночь уже стояла над нею. В крошечное оконце избушки, находившееся под самой крышей, ласково заглядывал луч месяца, позволяя девочке рассмотреть в полумраке все, что ее окружало.
Откуда‑то из угла доносился могучий храп спящего человека. Лиза приподнялась на локте и увидела своего нового хозяина, растянувшегося на куче соломы. В другом углу на лавке спала его старуха‑мать. На столе стоял большой ящик с ручкой и приделанными к нему кожаными завязками, в котором Лиза узнала шарманку странствующего музыканта. Рядом с Лизой на одной с нею связке соломы лежали виденные ею до обморока мальчик и девочка. Девочка спала, свернувшись калачиком, а мальчик лежал с открытыми глазами, вперенными в полумрак. Заметя, что Лиза пошевелилась и привстала, он быстро пододвинулся к ней и зашептал чуть внятно:
– Тише! Ради Бога тише! Не разбуди его. А то и мне и тебе будет худо.
– Он прибьет нас? – так же тихо прошептала Лиза.
– О, да! У меня уже нет ни одного здорового места на теле. Всюду следы его плетки. Он бьет меня как собаку, за дело и без дела ежедневно. Я устал и не могу работать больше! Но он забьет меня до полусмерти, если я откажусь ходить с ним по дворам и проделывать мои акробатические фокусы.
– Ты – итальянец? – спросила шепотом Лиза.
– О, нет… Я русский. Мое имя Степа, но он переиначил меня в Стефани. Ведь и он тоже русский или цыган, не знаю, а называет себя итальянцем Томазо и говорит, что у него есть детский театр в Милане. А кроме меня и Лючии у него нет никого.
– Кто это – Лючия?
– Лючия – девочка, которая пела до сих пор песенки, странствуя с нами по дворам. Но теперь она не будет больше петь, потому что сильно кашляет. Скоро ее закопают в могилку, а ты будешь петь вместо неё. Я слышал, как хозяин говорил матери: «У этой девочки золотые волосы и лицо ангела. Еще не раскрывая рта, она наберет столько денег, что нам некуда будет их класть. Люди любят такие лица, глядя на которые плачут от жалости». Вот что сказал хозяин.
– О, я не буду петь! Я не могу петь! Я умру с горя! – заливаясь слезами, прошептала Лиза.
– Тише, Христа ради! – испуганно прошептал Степа, зажимая ей рот рукою. – Он убьет нас, если услышит.
– Пусть убьет! Смерть легче, чем такая жизнь, – задыхаясь от слез, прошептала Лиза.
– Зачем смерть, когда можно еще поправить это! – снова произнес мальчик.
– Я спасу тебя, – помолчав с минуту, продолжал он. – Слушай только, что надо делать. Хозяин спит очень крепко. Я подкрадусь к нему и выну у него из‑под подушки ключ от двери. Если он проснется, – мы пропали; если нет, то я дам тебе ключ, ты откроешь им двери и побежишь как можно скорее. Вьюга прошла и ты скоро достигнешь города… Только беги, не останавливаясь ни на минуту. Помни, что в этом твое спасение.
– А как же ты, Степа? – замирая от жалости к доброму мальчику, спросила Лиза.
– О, обо мне не беспокойся. Ни мне, ни Лючии, т. е. Лене (это её настоящее имя) некуда идти. Он украл нас с самого раннего детства от родителей и мы их теперь уже не помним. Да и потом, Лена не долго проживет на свете, а я ее не оставлю одну до последней минуты.
– Она сестра твоя?
– Нет! Но горе и побои хозяина нас очень сдружили. Я ее люблю больше, чем родную сестру. Ну, за дело однако! Через два часа хозяин проснется и мы должны будем тронуться в путь, так как после твоего исчезновения из города хозяину здесь оставаться опасно. – И, говоря это, Степа неслышно поднялся с соломенной подстилки и стал красться вдоль стены к тому углу, где храпел Томазо.
Лиза замерла от страха и ожидания. Вот Степа уже подле Томазо… Вот он опустился на колени… вот нагнулся, весь изгибаясь, как кошка… Вот просунул руку под соломенную подстилку, на которой покоилась голова его мучителя… Еще минута и… он вынет заветный ключ. Но в ту самую секунду, когда мальчик уж нащупывал его под рукою, старуха, мать хозяина, громко застонала во сне.
Сердце перестало, казалось, биться в груди на смерть перепуганной Лизы. Она сжала руки и подняла глаза к небу, шепча молитву. Хозяин на минуту перестал храпеть и, пробурчав себе что‑то под нос, перевернулся на другой бок и через миг захрапел снова сильнее прежнего.
Через две‑три секунды Лиза увидела приближавшегося к её углу Степу. В руке мальчик держал ключ, решавший судьбу Лизы.
– Ну, теперь все зависит от тебя, – зашептал он снова, – сунь ключ в скважинку, не производя шума, открой дверь и беги, беги без оглядки!
Лиза отлично и сама понимала, что медлить было нельзя. Она крепко сжала руку своего спасителя, шепнув ему чуть слышно: «Спасибо, Степа! Я сделаю для тебя все, что могу», и бесшумно скользнула к двери. Добравшись до неё, она со страхом приставила ключ к замочной скважинке.
«А вдруг не подойдет? Вдруг Степа ошибся, и ключ этот не от двери! Господи, помоги мне!»– с тоскою думала девочка.
Но горячая молитва ребенка была услышана и ключ без труда вошел в замок и поддался слабым пальчикам Лизы. Дверь слегка скрипнула и растворилась. Морозная ночь разом охватила трепещущую Лизу. Вьюга стихла. На небе сияла полная луна. Лиза перекрестилась и бегом пустилась по направлению города.
ГЛАВА XXIX
Спасенье. – Виноватая
Ноги Лизы подкашивались, все тело дрожало мелкой дрожью от холода, голова горела, но она все бежала и бежала, не останавливаясь ни на минутку. Вот уже и тусклые огоньки замелькали в городе… Вот возвышается в полумраке высокая каланча… Вот еще немного – и Лиза добежит до самой крайней городской улицы… Но ей все труднее и труднее передвигать ноги, пальцы закоченели так, что ей больно ступать на них… Она уже не боится погони и начинает бежать тише, потому что к усталости примешивается еще и какая‑то непрошенная сонливость.
«Вот бы упасть в мягкий сугроб, – думается Лизе, – и уснуть хорошенько… А потом, отдохнувши, снова бежать…»
Но она знает, что если остановится и присядет хоть на минутку, то наверное уже не в силах будет двинуться дальше и замерзнет среди поля. И девочка через силу передвигает отяжелевшие ноги.
Еще одно последнее усилие – и она достигает города и идет уже по улицам, пустым, словно вымершим в эту Рождественскую ночь. Высоко над головою Лизы на темном небе горит крупная Вифлеемская звезда.
«Это та звезда, – с трудом припоминает девочка, – которая появилась на небе в ночь Рождения Спасителя! Она привела к яслям родившегося Младенца вифлеемских пастухов. Может быть, и меня она приведет домой к доброму Павлу Ивановичу и к моим маленьким друзьям!»
И, собрав все свои силенки, девочка прибавила шагу, стараясь бежать, не ступая на закоченевшие пальцы.
Вот уже близко… Почти дома… Вот темная театральная площадь с громадным зданием театра посредине. Вот и дом г. Сатина. Все окна темны… Там спят, давно уже спят… Только в одном окошке свет… Лиза знает, что это комната Павла Ивановича… Она делает последнее усилие, с трудом добирается до крыльца и хочет подняться на его ступени. Но страшная слабость сковывает все члены Лизы, её ноги не повинуются ей больше. Девочка присаживается на ступеньку крыльца и впадает в какое‑то тихое и сладкое забытье…
Павел Иванович долго не ложился спать в эту Рождественскую ночь. Поступок Лизы не давал ему покоя. Он полюбил девочку почти наравне со своим Павликом, а она отплатила ему такою черной неблагодарностью. К этой мысли никак не мог привыкнуть добрый директор. Сердце его сжималось от тоски, сон бежал от глаз, слезы поминутно подступали к горлу и душили его… Чтобы хоть немножко освежиться, бедный старик подошел к окну и открыл форточку.
В туже минуту легкий стон донесся со стороны крыльца. Павел Иванович высунул голову на воздух и посмотрел по тому направлению, откуда несся стон.
Что‑то темное лежало на ступенях крыльца.
«Собака или ребенок замерзает на холоде!» – подумал он и, решив, что кто бы там ни был, но помочь надо, надел свою теплую шубу и вышел на крыльцо.
Новый стон донесся до него, лишь только он открыл входную дверь.
– Боже мой! Ребенок, девочка лежит на крыльце в такую стужу! – вскричал изумленный директор и быстро наклонился над маленьким существом.
Внезапный крик вырвался из груди старика, когда он узнал в замерзающей девочке исчезнувшую любимицу.
– Лизочка! Боже мой, Лизочка! Что с нею? Откуда она? – прошептали его губы и, схватив бесчувственную Лизу на руки, он завернул ее в свою шубу и быстро понес в дом.
Через пять минут весь пансион был на ногах. Весть о том, что Лиза вернулась и чуть не замерзла на крыльце дома, мигом облетела всех. Дети – и мальчики, и девочки–столпились гурьбой у её комнаты. Многие плакали от жалости, предчувствуя новую проделку со стороны Мэри, которая безмятежно спала на своей постели или делала вид, что спит, боясь строгого наказания за свой поступок.
А сама Лиза не подавала признаков жизни. Она лежала на постели г‑жи Сатиной, в её комнате, бледная, как смерть, с окоченевшими руками и ногами и с плотно сомкнутыми веками. Доктор, прискакавший, несмотря на позднее время, по первой просьбе поехавшего за ним Григория Григорьевича, оттирал замороженное тельце девочки, ни на минуту не отводя глаз от её помертвевшего личика.
– Доктор, ради Бога спасите мне этого ребенка! – со слезами молил Павел Иванович, на что тот отвечал торжественно и строго:
– Один Бог может спасать и миловать! Молитесь Ему, чтобы Он сохранил вам ее… Я сделаю все, что могу, – добавил доктор, – я знаю девочку по сцене. Ах, как она играла! Что за прелестная Золушка была эта Эльза!
– О да, да! Не правда ли, доктор? – подхватил Павел Иванович весь в слезах. – Помогите же ей, не дайте умереть малютке!
Но доктор и без того знал, что ему надо делать. После того, как он достаточно растер обмерзшее тельце Лизы, он взял ложку со стола, раскрыл ею сжатые зубы девочки и влил в её ротик несколько капель крепкого вина.
Мало‑помалу жизнь стала возвращаться к Лизе.
Она шевельнула рукой и слабо застонала. Потом стоны стали чаще и громче и перешли в бред.
Лиза бредила всем, что случилось с нею в эту Рождественскую ночь. Она молила Мэри вернуться домой, не тащить ее в снежное поле. Потом плакала во сне и просила г. Томазо отправить ее в кружок и, наконец, уговаривала Стефани и Лючию бежать с нею.
Таким образом, из её бреда находившиеся у её постели узнали все происшедшее с нею.
– Я знал, что она опять не виновата, эта бедная крошка! – прошептал г‑н Сатин, целуя бесчувственные бледные ручонки Лизы.
Григорий Григорьевич ничего не ответил. Лицо его стало таким суровым и мрачным, что было страшно смотреть на него.
– Где Мэри? – раздался его строгий голос в столовой, куда собрались все дети, чтобы узнать о состоянии здоровья Лизы. – Где Мэри?
– Она спит! – робко прошептала Кэт, стараясь не смотреть на строгое лицо режиссера.
– Позвать ее сюда сию минуту! – приказал он тоном, не допускающим неповиновения.
И через две минуты бледная, трепещущая Мэри появилась перед своим учителем.
– Мэри Ведрина, – строго обратился к ней Томин, – я требую от тебя полного и чистосердечного признания. Малейшая уловка увеличит только твою вину. Здесь нет у тебя больше ни подруг, ни товарищей – мы все твои судьи! А суд должен быть справедливым и решить, чего достойно твое поведение по отношению несчастной Лизы. Рассказывай же все, что ты сделала с нею, только говори правду, Мэри, потому что новая ложь не поможет тебе.
Мэри, вся дрожащая от стыда и страха, обвела глазами своих подруг и товарищей. Но все дети смотрели на нее теперь с нескрываемой враждою. Даже Кэт, которая была дружна с нею, отвела глаза в сторону, чтобы не встречаться взглядом с глазами Мэри. И глядя на все эти суровые детские лица, Мэри поняла, что никогда никто из детей не простит ей её поступка с их любимицей и что ничье сердце не сжалится над нею.
– Ну, так что же! Они ненавидят меня, я ненавижу их–и мне нечего бояться! – решила злая девочка и торжествующим, злорадным тоном начала рассказывать все, начиная со съеденного ею торта Павлика и кончая её сделкой с мнимым итальянцем Томазо, которому она дала слово так или иначе привести к нему Лизу.
Девочка говорила все это, нисколько не смущаясь, точно рассказывала самые хорошие, а не скверные дела.
– Я вижу, что ты не только не раскаиваешься, но даже гордишься твоими дурными поступками, – строго произнес Григорий Григорьевич. – Ну, дети, скажите мне, чего достойна Мэри Ведрина? Произнесите ваш приговор над нею. Я рад, что все вы, несмотря на ночное время, собрались здесь… Это уже доказывает, что вы любите Эльзу и верите, что она ничего не сделает дурного! За дурную девочку вы не беспокоились и не тревожились бы так сильно! Будьте же справедливы до конца. Ты, крошка, – обратился Григорий Григорьевич к маленькой Вале, несмотря на поздний час бодрствовавшей вместе с большими детьми, – скажи мне ты раньше других, чего достойна Мэри?..
– Я не люблю Мэри! – вскричала малютка. – Она так измучила бедную Лизу, что я не хочу ее видеть никогда, никогда больше!
– Да, да, – подхватили дети, – Валя права: мы не хотим играть и работать с Мэри. Пусть она уезжает домой и как можно скорее!
– Ты слышала? – обратился Томин к пристыженной девочке, – они не хотят тебя, и в этом виновата только ты сама и твое злое сердце. Завтра же ты соберешь свои пожитки, я провожу тебя на вокзал и дам знать твоим родным, чтобы они встретили тебя в Петербурге.
Мэри ничего не отвечала. Низко опустив голову, вышла она из комнаты, стыдясь поднять глаза на своих маленьких судей. Когда шаги её затихли, Григорий Григорьевич снова обратился к детям:
– Вы рассудили справедливо, – сказал он. – Мэри достойна такого строгого наказания. Её удаление из кружка принесет только пользу. Вы знаете пословицу: «Худая трава из поля вон». А Мэри была именно такою худою травой и ничего не могла принести, кроме вреда и неприятности. А теперь, мои дорогие, – прибавил он, ласково оглядывая знакомые юные личики, – укладывайтесь‑ка спать, да не забудьте помолиться Богу о скором исцелении вашего бедного, маленького друга.
Дети дружески простились с Григорием Григорьевичем и бесшумно разошлись по своим постелям. И не одна горячая молитва, вырвавшись из детской груди в эту светлую Рождественскую ночь, понеслась к престолу Бога.
ГЛАВА XXX
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 345; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!