Глава третья. ЭКСПЕРИМЕНТ ЕСТЬ ЭКСПЕРИМЕНТ 15 страница
– Итак, мир прекрасен, доктор? – сказал я.
– Да, – с чувством сказал доктор Опир. – Он, наконец, прекрасен».
Много ли человеку нужно, если руководствоваться идеалом доктора Опира? Большим владеть, о меньшем заботиться, и люди почувствуют себя в царстве мечты… «Беззаботен – значит счастлив». Так ли это?
Дрожка! Дрожка! Вот наше счастье! Мы в общем порыве!
Мы вместе выкрикиваем чудесные слова под светомузыку, пока… Пока все эти чертовы проклятые интели, премудрые придурки, не понимающие высокого чуда массового единения, не устраивают на площади панику. Тогда всё сразу становится пресным. Ни немецкий мозель, ни русская водка не заменят мгновений счастливого единения дрожки. Не жить же новостями из этого скучного внешнего мира! Что там может быть нового, интересного, объединяющего? Ну, в Москве физики Хаггертон и Соловьев сообщили о проекте промышленной установки для получения антивещества. Сообщили – и хорошо, и ладно. Третьяковская галерея гастролирует в Леопольдвиле. Да сколько угодно! Хоть в Антарктике! С базы «Старый восток» (Плутон) в зону абсолютно свободного полета запущена очередная серия беспилотных устройств. Нам-то что до этого? Это дела для узких специалистов. Объединенный центр исследований субэлектронных (ритринитивных) структур оценил запасы энергии, имеющиеся в распоряжении человечества, как достаточные на три миллиарда лет. Вот и чудненько, вот и приятно слышать, значит, на всех хватит! Так что пора призвать к ответу проклятых интелей, опять совершивших на частном самолете налет на площадь Звезды. Хулиганы выпустили в счастливчиков, в едином порыве объединившихся, несколько пулеметных очередей, сбросили одиннадцать газовых бомб, не нравится им, видите ли, дрожка!.. А тайны природы… Да какие тайны, когда народ с пятнадцати лет закладывает?
|
|
|
И когда выясняется скрытый, но вездесущий ужас этого счастливого, свободного, зеленого мира – слег, искусственный наркотик, доступный абсолютно всем (вдумайтесь в это – доступный абсолютно всем!), даже у опытного Ивана Жилина возникает чувство беспомощности. Да черт нас побери, каков же был тогда смысл в пролитой нами крови? «Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека»?
В этом месте хочется напомнить две фразы, важные для общей «дешифровки» повести, чудом сохранившиеся после долгой и массированной редактуры: «Всё будет для блага народа… Веселись, страна дураков, и ни о чем не думай!..»
Хорошие фразы о… хорошей стране.
Любопытно, что с течением времени авторское отношение к созданному ими миру изменилось. Во всяком случае, у Бориса Натановича. Через много лет, пребывая в совсем другой стране, уже начавшей забывать идеалы советских времен, Стругацкий-младший сообщит читателям, что мир «Хищных вещей века» не рассматривается им как антиутопия: ведь он содержит в себе «немало светлых уголков» и оставляет «широчайший простор и для духовной жизни тоже». Для многих в России этот мир оказался желанным, а для многих – ненавистным. Во всяком случае, он перестал быть чистой фантазией и придвинулся к реальности вплотную. Борис Натанович, со своей, либеральной, точки зрения, высоко оценил большую личную свободу, которую он дарует: «Ты волен в этом мире стать таким, каким сможешь и захочешь. Выбор за тобой. Действуй… этот мир, конечно, не добр, не светел и не прекрасен, но и не безнадежен в то же время – он способен к развитию. Он похож на дурно воспитанного подростка со всеми его плюсами и минусами. И уж во всяком случае, среди придуманных миров он кажется нам наиболее ВЕРОЯТНЫМ».
|
|
|
11
Бела Григорьевна Клюева вспоминала:
«Серьезные испытания начались с появления в 1965 году в редакции рукописи повестей „Хищные вещи века“ и „Попытка к бегству“. Несмотря на вполне еще терпимое отношение начальства к Стругацким, рукопись с самого начала вызывала… некоторые опасения. Редакция прибегнула к обычному в таких случаях методу – предпослала книге предисловие именитого человека. На этот раз это был Иван Антонович Ефремов. Ефремов не очень одобрительно отнесся к „Хищным вещам“, он даже сказал Аркадию, что не туда, мол, они идут. Тем не менее, во имя спасения книги, написал предисловие, в котором правильно (для чиновников) расставил все акценты. В „Комментариях“ Бориса Стругацкого великолепно отражены и наша тревога за судьбу книги, и наша борьба буквально за ее выживание. Но ни Борису, ни Аркадию я никогда не рассказывала о моих первых „сражениях“ с главной редакцией издательства…
|
|
|
Первые этапы прохождения рукописи – от подписания в набор до подписания в печать – прошли гладко. Главный редактор, положившись на мою оценку – „Вещь хорошая“, – подписал ее в набор и в печать (тут обычно редактор вздыхает с облегчением – задержек больше ждать неоткуда). И вдруг, спустя некоторое время, меня вызывает „на ковер“: „Вы что наделали? Обманули меня, сказали, что книжка хорошая! А это что? В лапшу прикажете?“ (В лапшу в те времена рубили неугодные начальству книги, порой даже изымая их из продажи.) Я, мельком взглянув в сверку, попросила дать мне ее на просмотр. Главред швырнул ее на стол, я взяла ее и пошла в редакцию. Просмотрела подчеркнутые места – не поняла, чем недовольна, чего хочет от меня наша цензорша и что мне делать: сверку было велено вернуть в тот же день. Тут зашла ко мне моя коллега, заведующая редакцией зарубежной литературы Наташа Замошкина. Я ей показала художества нашей цензорши и спросила, как тут быть – ведь книгу загубят! Она согласилась со мной и посоветовала постараться не возвращать сверку: книгу наверняка зарежут. Я положила сверку в стол и, когда вечером главред по телефону потребовал ее к себе, бухнула в ответ: „У меня нет ее“, еще не зная, что буду говорить дальше. „Как нет? Где же она?“ – „В ЦК партии“. – „Что? Каким образом?“ – „Тут у меня оказия случилась, и я передала ее в ЦК“. – „Кому?“ – „Поликарпову“. (Дмитрий Алексеевич, заведующий отделом агитации и пропаганды, в то время величина для нашего начальства недостижимая.) Главред бросил трубку. Через некоторое время снова требует меня к себе. Я прихожу – он укрепил свои позиции секретарем парторганизации издательства. Началось с дуэта: да как вы посмели, вы давали подписку о неразглашении тайн, вы – много разных слов. Наконец вопрос: „Почему вы так сделали?“ Хочу посоветоваться, отвечаю, мне Дмитрий Алексеевич, что отец родной, кохал меня (помню, что именно это слово почему-то взбрело мне на ум, и я упорно повторяла его потом в разговоре), еще когда я была ребенком (и не то чтобы вру: Поликарпов был другом моих родителей, и они не раз говорили мне о нем, что он был талантливым самородком: не получив в свое время по бедности образования, он сам много читал, был эрудитом, обладая незаурядной памятью, словом, был интересным, образованным человеком, но – увы! – человеком того времени). Тут уж, как говорится, взятки – гладки, отпустили меня без дальнейших разговоров. Некоторое время я ничего не предпринимала, сверка тихо лежала у меня в столе. Наконец встретилась я с директором издательства Ю. С. Мелентьевым и на его вопрос, как дела с „Хищными вещами века“, ответила, что посмотрели их там, наверху, сказали, что ничего страшного в этих произведениях не находят, можно публиковать…
|
|
|
Считаю, что отделались мы „малой кровью“: кое-где по красному карандашу внесли „поправки“, и Аркадий предложил предпослать „Хищным вещам“ предисловие о Стране дураков, которое по смыслу своему практически повторяло предисловие И. А. Ефремова, зато для начальства должно было стать свидетельством „правоверности“ самих Стругацких. И работа над этим предисловием шла очень туго: от Аркадия требовали вычеркнуть одно, дописать другое, без конца морщили нос и наконец смилостивились. Книга вышла в свет…
А к Поликарпову в ЦК КПСС я все же потом, когда нас стали здорово прижимать, сходила. Он на мои жалобы отреагировал так: „Ты зря пришла. Разве это беда? Вот когда будет совсем худо, тогда приходи“. Он на собственном опыте знал, почем фунт лиха: бывал бит, унижен, возвышен вновь. А к тому времени, когда у нас в издательстве „стало совсем худо“, его самого уже не стало…»
12
В марте 1964 года братьев Стругацких приняли в Союз писателей СССР.
«Это была длительная нервомотающая история, – писал Борис Натанович Г. Прашкевичу (4. Х.2010). – Два раза (кажется) нас проваливала московская приемная комиссия. По рассказам сочувствующих наблюдателей, комиссию раздражало, что нас двое и что живем мы в разных городах. (Криминал, конечно, поскольку в каждом городе было свое отделение СП. – Д. В., Г. П.) То, что мы пишем фантастику, раздражало особенно, а кроме того (по слухам), члены приемной комиссии еврейской национальности не желали нам простить, что мы, Натановичи, пишемся в анкетах русскими, а члены приемной комиссии антисемиты по тому же поводу бурчали насчет пархатых, норовящих везде пролезть без мыла. Рекомендателями у нас были Кирилл Андреев и (кажется) Ефремов с Ариадной Громовой – все люди в авторитете, но толку от них было немного. Почему в конце концов дело сдвинулось, так и осталось неизвестным, но существует легенда, будто бы кто-то из московских писательских начальников пожаловался на этот вялотекущий скандал начальнику питерского Союза писателей поэту Александру Прокофьеву, знаменитому (в Питере) Прокопу – мужику безусловно дремучему, но совсем не злобному. „А что, ребята-то хорошие?“ – спросил якобы Прокоп. Ему ответили: „Хорошие“. – „Ну так давайте их ко мне, в Питер, мы их примем“. И мы (якобы) оказались приняты в Питере, причем с первого раза. Не знаю, правда ли все это, но писательский билет вручал мне именно Прокоп – красный, благодушный, невероятно, почти мистически, похожий на тогдашнего вождя Никиту Хрущева».
Затем последовали другие важные события.
Аркадий Натанович ушел из «Детгиза» – на «вольные хлеба».
Теперь, «на досуге», он закончил перевод фантастического романа Кобо Абэ «Четвертый ледниковый период», а летом 1965 года перевел еще роман Джона Уиндема «День триффидов».
Ну а Борис Натанович переехал в кооперативную квартиру на улице Победы, где живет и поныне. Здесь, в новой квартире, можно было с новой силой отдаться давней, непреходящей и чудесной страсти – филателии.
«О, марочки мои, марочушечки! – признавался Борис Натанович (письмо Г. Прашкевичу, 8.XII.2010). – Я филателист-тиффози с 1948 года (когда попал мне в руки только что вышедший, новейший каталог марок СССР – лучший из всех каталогов того времени). С тех пор чего я только не собирал: и „Космос“, и английские колонии с Англией вместе (жалкая попытка – такое под силу только Королевскому Дому), и „первые серии стран мира“, и „1942“, и Боснию-Герцеговину, и Россию, и – почти все это время – СССР, СССР, СССР – „советы“… Последние десять лет, постарев и остепенившись, прочно и навсегда остановился на теме „Почта РСФСР. 1917–1923“. Письма, открытки, бандероли того времени, почти бесконечное разнообразие тарифов, инфляционных переоценок, тщательно изученный великими предшественниками и тем не менее таящий новые и новые открытия, открытьица, неожиданности и нюансы мир. Мир, куда можно нырнуть с головой. Где ты – все: и Колумб, и Петр, и Билл Гейтс в одном лице.
О марочки вы мои, марочушечки! Только вы одни мне никогда не измените!»
А 14 октября 1964 года был отправлен в отставку Н. С. Хрущев.
13
По словам Бориса Натановича, весной 1965 года оба брата приехали в Дом творчества в Гагры и там никак не могли начать новую вещь. Идеи, заготовленные для сюжетной основы, «не пошли». Перебор новых идей ничего не дал: «Опять застопорило, как это уже случилось с нами четыре года назад во время работы над „Попыткой к бегству“. Опять был тупик, и опять мы испытывали панику того рода, какую мог бы испытать Дон Жуан, которому врач вдруг сказал: „Всё, сударь. Увы, но вам следует забыть об этом. И навсегда“».
Кризис был ожидаемый. После повести «Хищные вещи века», проходившей через рогатки цензуры криво и трудно – как болт, который забивают в стену вместо гвоздя, – и после шквала большой политики, ударившего по СССР в 64-м, кризис получил надежную подпитку. Еще 20 февраля 1965 года Аркадий Натанович написал брату: «Борька, у нас, по-моему, с тобой назрел творческий кризис, за которым должно следовать что-то новенькое. Эх, нам бы посидеть спокойно и поругаться всласть несколько дней, то-то было бы славно! Я здорово устал, как и ты, наверное, а между тем меня не оставляет этакое возбуждение, когда хочется рваться с места, прискуливая, и мчаться к чистой бумаге и машинке, чтобы оформить какие-то неясные идеи, ворочающиеся в башке».
Но вот случилось давно предсказанное, и звездному тандему, надо полагать, небо показалось с овчинку. Когда читаешь «Комментарии к пройденному» Бориса Натановича, создается ощущение, будто не клеился сюжет. Но проблема сюжетного конструирования, как видно, являлась производной от гораздо более серьезной проблемы. На порядок более серьезной.
Стругацкие «заматерели». Очень важно сейчас понимать, до какого уровня доросли они тогда в советской литературной табели о рангах. Разумеется, им еще не тягаться было с зубрами советской «секретарской» прозы, но для многих толстых журналов они давно стали желанными авторами, хотя как бы и не первого сорта: не сановиты… к тому же фантасты… Зато среди представителей указанного жанра за братьями Стругацкими закрепилась истинная лидерская роль, которую до поры до времени делили с ними только Ефремов да в меньшей степени Казанцев. Стругацкие набрали авторитет. Их вещей ждали. К тому же они научились работать в исключительно высоком темпе и с исключительной энергией «пробивали» рукописи у издателей. Уже к середине 1960-х они располагали поистине звездной коллекцией книг. И по объему напечатанного с ними в то время никто из советских фантастов сравниться не мог.
Но не всё ведь зависит только от авторов.
В январе 1965 года Аркадий Натанович смятенно писал брату: «Положение в „Молодой гвардии“ катастрофическое. Ленке тайком передали верстку первого и рукопись второго выпуска „Фантастик“ с пометками и замечаниями директора, главного редактора и замглавного. Полный разгром… Видимо, дело идет о самом существовании альманаха – да это бы еще полбеды! – и о всем курсе фантастики в „Молодой гвардии“… Настроение у всех крайне подавленное».
Правда, с появлением статьи критика А. Румянцева «Партия и интеллигенция» в газете «Правда» (в номере от 21 февраля) возродилась какая-то надежда. Вроде бы наметилось некоторое идеологическое потепление, актуализировалась возможность «маневрировать». И такая ситуация продержалась до 1968 года – до ввода советских войск в Чехословакию.
Надо полагать, Стругацких мучило ощущение важной потери. Ощущение общее (подчеркиваем это) со значительной частью интеллигенции.
Стругацкие отчетливо понимали, что:
а) высказаться им, наверное, еще дадут – не то время, чтобы посадили;
б) суть их скрытых и острых высказываний «наверху», конечно, поймут, значит, общаться с «системой» станет труднее;
в) высказывание будет услышано «внизу», и даже уместно сделать его сейчас, на пике популярности;
г) несмотря на оставшуюся еще свободу спорить, ни о каком шансе «перетянуть канат» на правильную сторону, победить, переломить ситуацию, речи быть не может.
Оттепель стремительно отступала.
Немота еще не стала обязательной, но время XXII съезда прошло. Еще раз: нет шансов.
Войцех Кайтох очень точно уловил наметившуюся радикализацию.
«В конце 1965 года Стругацкие решились начать продолжавшийся до последних месяцев 1968 года писательский крестовый поход, результатом которого был ряд… почти открыто обвинительных произведений». Кайтох считает, что «взрыв диссидентского движения», случившийся в СССР после прихода к власти «неосталинской команды Леонида Брежнева», обеспечил «три года меньшей, чем при Хрущеве, неуверенной и относительной, но все же свободы, когда можно было протестовать, и… быть членом официального истэблишмента».
Вот братья Стругацкие и решили «поднять забрало».
14
Тогда, в Гаграх, братья, видимо, и подступились к идее «крестового похода». А уж приняв подобное, глобальное решение, они принялись отыскивать наиболее приемлемую идею сюжетной организации «войны».
В итоге Стругацкие решили остановиться на давней сюжетной задумке – биологической войне между двумя расами. Задумка эта возникла за несколько лет до «гагринского тупика» и теперь помогла выйти из кризиса.
Первые шаги звездного дуэта по новому пути создали основу для будущей повести «Беспокойство» – произведения на порядок более простого и прозрачного, нежели окончательный результат – повесть «Улитка на склоне». «Беспокойство» стало своего рода «побочным эффектом» творческого процесса, получившим сюжетную завершенность. Повесть появилась из-под пера Стругацких в марте 1965-го.
Это все еще прекрасный, бесконечно продолжающийся Мир Полдня.
Роль подмостков на этот раз сыграла далекая планета Пандора, на которой расположена База землян. Базу со всех сторон окружает Лес. В Лесу идет странная биологическая война. Туда уходят партии охотников и группы ученых. Вся повесть разделена на девять глав. В 1, 3, 5 и 9-й главах роль главного героя выполняет давно известный всем поклонникам братьев Стругацких Леонид Андреевич Горбовский – космодесантник и член Всемирного Совета. При публикации «Беспокойства» авторы «проложили» четыре главы, относящиеся исключительно к Базе, пятью дополнительными, посвященными странствиям по Лесу еще одного (известного по повести «Возвращение») персонажа – космобиолога Михаила Сидорова по прозвищу Атос.
Но повесть не удовлетворила Стругацких.
После того как родилось «Беспокойство», работа продолжилась. Новый вариант повести (это уже была «Улитка на склоне») покинул пространство «Полдня» и причалил во времени, которое почти равно понятию «настоящее». Иными словами, хронологически отделено от настоящего совсем незначительным промежутком. Ушла Пандора. Пропала База. Исчез Горбовский. Зато появились бюрократизированная до предела контора под названием «Управление по делам Леса» и ее внештатный сотрудник филолог Перец (главы 1, 3, 5, 6, 9, 10). А место Атоса-Сидорова занял сотрудник биостанции Кандид, оказавшийся в Лесу после крушения вертолета (главы 2,4, 7, 8, 11).
Последовательность возникновения отдельных фрагментов – трехшаговая.
Шаг первый:
– вариант с Базой и Горбовским (вошел в повесть «Беспокойство»);
– часть глав о Лесе и Сидорове/Кандиде[16] (вошли как в повесть «Беспокойство», так и в повесть «Улитка на склоне»).
Шаг второй:
– часть глав об Управлении и Переце (вошли в повесть «Улитка на склоне);
– оставшиеся главы о Лесе и Сидорове/Кандиде (вошли как в повесть „Беспокойство“, так и в повесть „Улитка на склоне“).
Шаг третий:
– последние главы об Управлении и Переце (вошли в повесть „Улитка на склоне“).
Судя по рабочему дневнику Стругацких, они несколько раз возвращались к тексту повести, дорабатывая его. Общий график работы над „Улиткой“ таков:
„Итого, встречались:
март: Гагры; 1 вариант
апрель – май: Л[е]н[ин]г[ра]д; начало Переца
май – июнь: М[о]скв[а]; Кандид
октябрь: Л[е]н[ин]г[ра]д; конец Переца
декабрь: Комарово; конец“.
„Беспокойство“ было опубликовано в 1990 году, то есть очень и очень нескоро, и при первой публикации состояло из одного цельного куска про Базу и Горбовского. Лишь впоследствии ее вновь, как было в изначальном замысле Стругацких, станут „прокладывать“ лесными главами с Атосом-Сидоровым.
В 1995 году Борис Натанович рассказал странную историю рождения и „воскрешения“ повести „Беспокойство“ из небытия:
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 322; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!