ВОЗНИКНОВЕНИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 9 страница
[100][13] Подробнее об этом см. в кн.: Истоки русской беллетристики. Л., 1970, гл. I.
[101][14] Лихачев Д. С. Человека литературе Древней Руси. М., 1970, с. 65.
[102][15] Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение М.-Л., 1947, с. 215-247.
[103][16] См.: Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, гл. 2; Развитие русской литературы X-XVII веков. Л., 1973, с. 64-67; «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2.
[104][17] Помимо жития, написанного Нестором, известно и анонимное житие тех же святых — «Сказание и страсть и похвала Бориса и Глеба».
[105][18] Имеется в виду, что Владимир, согласно легенде, в последний момент перед крещением заколебался и за это был поражен слепотой. Он прозрел во время обряда крещения.
[106][19] 'Еремин И. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л., 1966, с. 21-22.
[107][20] См.: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1941, т. XIV, с. 163.
[108][21] См.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве». Историко-литературный очерк. М., 1976; он же. «Слово о полку Игореве» И культура его времени. Л., 1978.
[109][22] 2См.: Осетров Евгений. Мир Игоревой песни. Этюды. М., 1977.
[110][23] См.: Ипатьевская летопись. — Поли. собр. русских летописей. М., 1962, т. II, стлб. 637-651.
[111][24] См: Лаврентьевская летопись. — Поли. собр. русских летописей. М., 1962, т. I, стлб. 396-400.
[112][25] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 29, с. 16.
[113][26] Текст «Слова» цитируется по изданию: Слово о полку Игореве, 2-е изд. Л., 1967, с. 51. («Библиотека поэта». Большая серия.) Далее страницы по этому изданию указаны в тексте в скобках.
|
|
|
[114][27] Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новгорода Северского Игоря Святославича... М., 1800, с. 27-28. При цитировании первого издания «Слова» пользуюсь фототипическим воспроизведением его в кн.: Дмитриев Л. А. История первого издания «Слова о полку Игореве». М.-Л., 1960.
[115][28] См.: Лихачев Д. С. Исторический и политический кругозор автора «Слова о полку Игореве». — В кн.: «Слово о полку Игореве». Сборник исследований и статей/ Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1950.
[116][29] Робинсон А. Н. «Русская земля» в «Слове о полку Игореве». — ТОДРЛ Л., 1976, т. XXXI, с. 136.
[117][30] Напомним, что «Задонщина» стала известна лишь в середине XIX в., первый из найденных ее списков был опубликован в 1852 г. Исследователи отмечали, что в «Задонщине» в весьма выгодном свете упоминались предки некоторых из представителей екатерининской знати и обнародование этого памятника в конце XVIII в. вызвало бы самое благосклонное внимание и заинтересованность и самой императрицы, и ее сановников.
[118][31] Внимательный читатель уже заметил, что мы привлекаем то один, то другой, то третий список «Задонщины». Это не случайно: близкие чтения к «Слову» находятся в разных списках «Задонщины», и, следовательно, фальсификатор должен был бы для составления «Слова» на основе «Задонщины» располагать именно авторским ее текстом, где содержалась вся сумма параллелей.
|
|
|
[119][32] Это понятно: плач жен в «Задонщине» создан под влиянием плача Ярославны. А она обращается именно к Днепру.
[120][33] Подробнее об этом см.: Лихачев Д. С. Черты подражательности «Задонщины». (К вопросу об отношении «Задонщины» к «Слову о полке Игореве»). — Русская литература, 1964, №3;Творогов О. В. «Слово о полку Игореве» и «Задонщина». — В кн.: «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. К вопросу о времени написания «Слова». М.-Л., 1966.
[121][34] Предположительно фраза эта первоначально имела такой вид: «Коли сокол трех мытей, тогда не даст в обиду гнезда своего». Можно высказать догадку, что и в «Слове» первоначально говорилось о трижды линявшем (взрослом) соколе («г мытей»); буква «г» в Древней Руси обозначала число три; впоследствии текст был переосмыслен, цифра-буква «г» заменена предлогом «в». Но это, повторяю, всего лишь догадка (см.: Творогов О. В. «Сокол трех мытей» в «Повести об Акире Премудром». — В кн.: Вопросы теории и истории языка. Л., 1969, с. 111-114).
|
|
|
[122][35] См.: Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI-XIII веков. Л., 1968; Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Сост. В. Л. Виноградова, вып. 1. А — Г. М.-Л., 1965; вып. 2. Д — Копье. Л., 1967; вып. 3. Корабль — Нынешний. Л., 1969; вып. 4. О — П. Л., 1973; вып. 5 Р — С Л., 1978.
[123][36] Приведу лишь один-единственный пример. Чтобы упомянуть «бебрян рукав» Ярославны (рискуя при этом быть просто неверно понятым, ибо на первый взгляд речь идет о рукаве с меховой, бобровой оторочкой), нужно было отыскать единственное употребление этого прилагательного в пространнейшем тексте «История Иудейской войны» Иосифа Флавия и, сравнив с греческим оригиналом, установить, что «бебр» — это наименование шелка особой выработки.
[124][37] См.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2; см. также: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и особенности русской средневековой литературы. — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.-Л., 1962.
[125][38] См. об этом: Лотман Ю. М. «Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.-Л., 1962.
[126][39] Заметим, что издатели и в этом случае проявили свою палеографическую и источниковедческую неосведомленность: в описании сборника сказано, что рукопись «по своему почерку весьма древняя»; назвать древней рукопись XVII в. столетием спустя едва ли правомерно.
|
|
|
Впрочем, быть может, границы конволюта были настолько разительны, что издатели имели в виду лишь вторую его часть, включавшую текст «Слова»? Заинтересовавшихся этим вопросом отсылаю к своей статье: «К вопросу о датировке Мусин-Пушкинского сборника со «Словом о полку Игореве» (ТОДРЛ. Л., 1976, т. XXXI).
[127][40] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972, с. 406.
[128][41] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972, с. 405.
[129][42] Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, с.279.
[130][43] Ипатьевская летопись, стлб. 659.
[131][44] Лаврентьевская летопись, стлб. 400.
[132][45] Демкова Н. С. К вопросу о времени написания «Слова о полку Игореве». — Вестник Ленинградского университета, № 14. История. Язык. Литература. Л., 1973, вып. 3, с.73.
[133][46] Ипатьевская летопись, стлб. 700.
[134][47] Демкова Н. С. К вопросу о времени написания, с. 76.
[135][48] Там же, с. 77.
[136][49] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве», с. 393-514.
[137][50] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве», с. 515.
[138][51] Здесь и далее цитируется статья: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и процесс жанрообразования XI-XIII вв. — ТОДРЛ. Л., 1972, т. XXVII, с. 69-75.
[139][52] Здесь цитируется статья: Робинсон А. Н. «Слово о полку Игореве» и героический эпос средневековья. — Вестник АН СССР, 1976, № 4, с. 104-112.
[140][53] См. о поэтике «Слова»: Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI-XIII веков, с. 4-40; Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2, с. 24-37; Дмитриев Л. А. «Слово о полку Игореве». — В кн.: Русская литература и фольклор (XI-XVIII вв.). Л., 1970, с. 36-54.
ЛИТЕРАТУРА XV В.
Возможность рассматривать период с конца XIV до конца XV в. как время русского Предвозрождения была обоснована в исследованиях Д. С. Лихачева[141][1]. Русская литература еще с X-XI вв. находилась в теснейших связях с культурами Византии и южных славян. Монголо-татарское нашествие затормозило и прервало эти связи (хотя и не в полной мере), но уже во второй половине XIV в. они возрождаются с необычайной интенсивностью, и Русь оказывается вовлеченной в тот процесс культурного подъема, который переживают в этот период все европейские государства и который привел некоторые из них к собственно Возрождению. Но каковы же наиболее существенные черты эпохи Предвозрождения?
Если Возрождение открыло человека, признало ценность, сложность и индивидуальность человеческой личности, то в эпоху Предвозрождения это открытие еще только подготавливается. И как первый шаг на этом пути возникает обостренный интерес к эмоциональной жизни человека, при этом не только в узкой сфере молитвенного экстаза или умиления, но и во всем разнообразии чувств, возникающих в различных жизненных ситуациях. Писатели этого времени еще не открыли для себя индивидуального человеческого характера, но они начинают охотно изображать человеческие эмоции и сами вместе со своими героями плачут, восхищаются, негодуют. Эти новые интересы, в свою очередь, потребовали выработки нового, более гибкого, более экспрессивного языкового стиля. Такой стиль получает в XIII-XIV вв. широкое распространение в литературах Византии, Болгарии, Сербии и, наконец, в русской литературе, применительно к которой он именуется обычно стилем второго южнославянского влияния.
В эпоху Предвозрождения активизируется процесс секуляризации, обмирщения культуры. В идеологии проявляется большее свободомыслие, получают распространение различного рода еретические воззрения. Литература смелее отходит от канонов в системе жанров, в типе сюжетов, в характере изображения; читателя все более привлекает занимательность повествования, новизна сюжетных коллизий. Со всеми этими процессами мы встретимся и в русской литературе XV в.
Для эпохи Предвозрождения характерен также повышенный интерес к миру, чуждый барьеров национальной и даже религиозной ограниченности. Достаточно упомянуть в этой связи, что на Руси на рубеже XV-XVI вв. делаются переводы с латыни, что Русь, хотя и в меньшей степени, чем Западная Европа, знакомится в это время с античной культурой, и в частности с античным эпосом и античной мифологией. Все эти примеры говорят о сходстве культурных тенденций в ряде европейских стран и, следовательно, о правомерности постановки вопроса о русском Предвозрождении.
Епифаний Премудрый. Стиль второго южнославянского влияния наиболее удобно рассмотреть на примере произведений выдающихся агиографов конца XIV-XV в. — Епифания Премудрого и Пахомия Логофета. Епифаний Премудрый (умер в 1420 г.) вошел в историю литературы прежде всего как автор двух обширных житий — «Жития Стефана Пермского» (епископа Перми, крестившего коми и создавшего для них азбуку на родном языке), написанного в конце XIV в., и «Жития Сергия Радонежского», созданного в 1417-1418 гг.
Основной принцип, из которого исходит в своем творчестве Епифаний Премудрый, состоит в том, что агиограф, описывая житие святого, должен всеми средствами показать исключительность своего героя, величие его подвига, отрешенность его поступков от всего обыденного, земного. Отсюда и стремление к эмоциональному, яркому, украшенному языку, отличающемуся от обыденной речи. Жития Епифания переполнены цитатами из Священного писания, ибо подвиг его героев должен найти аналогии в библейской истории. Для них характерно демонстративное стремление автора заявить о своем творческом бессилии, о тщетности своих попыток найти нужный словесный эквивалент изображаемому высокому явлению. Но именно эта имитация и позволяет Епифанию продемонстрировать все свое литературное мастерство, ошеломить читателя бесконечным рядом эпитетов или синонимических метафор или, создав длинные цепи однокоренных слов, заставить его вдуматься в стершийся смысл обозначаемых ими понятий. Этот прием и получил название «плетения словес».
Иллюстрируя писательскую манеру Епифания Премудрого, исследователи чаще всего обращаются к его «Житию Стефана Пермского», а в пределах этого жития — к знаменитой похвале Стефану, в которой искусство «плетения словес» (кстати, здесь оно именно так и названо) находит, пожалуй, наиболее яркое выражение. Приведем фрагмент из этой похвалы, обратив внимание и на игру словом «слово», и на ряды параллельных грамматических конструкций: «Да и аз многогрешный и неразумный, последуя словеси похвалений твоих, слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словес похваление собирая, и приобретая, и приплетая, паки глаголю: что тя нареку: вожа (вождя) заблудившим, обретателя погибшим, наставника прелщеным, руководителя умом ослепленым, чистителя оскверненым, взыскателя расточеным, стража ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим...»
Епифаний нанизывает длинную гирлянду эпитетов, словно бы стремясь полнее и точнее охарактеризовать святого. Однако точность эта отнюдь не точность конкретности, а поиски метафорических, символических эквивалентов для определения по сути дела единственного качества святого — его абсолютного совершенства во всем.
В агиографии XIV-XV вв. получает также широкое распространение принцип абстрагированности, когда из произведения «по возможности изгоняется бытовая, политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны...» Писатель прибегает к перифразам, употребляя выражения типа «вельможа некий», «властелин граду тому» и т. д. Устраняются и имена эпизодических персонажей, они именуются просто как «муж некто», «некая жена», при этом прибавления «некий», «некая», «един» служат изъятию явления из окружающей бытовой обстановки, из конкретного исторического окружения»[142][2].
Агиографические принципы Епифания нашли свое продолжение в творчестве Пахомия Логофета.
Пахомий Логофет. Пахомий, серб по происхождению, приехал на Русь не позднее 1438 г. На 40-80-е гг. XV в. и приходится его творчество: ему принадлежит не менее десяти житий, множество похвальных слов, служб святым и других произведений. Пахомий, по словам В. О. Ключевского, «нигде не обнаружил значительного таланта литературного... но он... дал русской агиографии много образцов того ровного, несколько холодного и монотонного стиля, которому легче было подражать при самой ограниченной степени начитанности»[143][3].
Эту риторическую манеру письма Пахомия, его сюжетную упрощенность и традиционность можно проиллюстрировать хотя бы на таком примере. Нестор очень живо и естественно описывал обстоятельства пострижения Феодосия Печерского, как отговаривал его Антоний, напоминая юноше о трудностях, ожидающих его на пути монашеского подвижничества, как всеми способами пытается вернуть Феодосия к мирской жизни его мать. Подобная ситуация есть и в «Житии Кирилла Белозерского», написанном Пахомием. Юноша Козьма воспитывается у своего дяди, человека богатого и именитого (он окольничий у великого князя). Дядя хочет сделать Козьму казначеем, но юноша жаждет постричься в монахи. И вот «случися убо прити Махрищьскому игумену Стефану, мужу сушу в добродетели съвершену, всех знаем великаго ради житиа. Сего пришествие уведев Козьма течет убо с радостию к нему... и припадает к честным ногам, слезы от очию проливая и мысль свою сказует ему, вкупе же и молит его же возложити на нь иноческий образ. «Тебе бо, рече, о, священная главо, от многа времени желах, но ныне сподоби меня бог видети честную ти святыню, но молюся господа ради, не отрини мене грешьняго и непотребна...» Старец «умиляется», утешает Козьму и постригает его в монахи (дав ему при этом имя Кирилл). Сцена этикетка и холодна: прославляются добродетели Стефана, патетически молит его Козьма, охотно идет навстречу его просьбе игумен. Затем Стефан отправляется к Тимофею, дяде Козьмы-Кирилла, сообщить ему о пострижении племянника. Но и здесь конфликт лишь едва очерчен, а не изображен. Тимофей, услышав о случившемся, «тяжко си внят слово, вкупе же и скорби исполнився и некая досадительная изрече к Стефану». Тот оскорбленный уходит, однако Тимофей, пристыженный своей благочестивой женой, тут же раскаивается «о словесих, глаголанных к Стефану», возвращает его и просит прощения.
Словом, в «стандартных» велеречивых выражениях изображается стандартная же ситуация, никак не соотносимая с конкретными персонажами данного жития. Мы не найдем здесь и попыток вызвать сопереживание читателя с помощью каких-либо жизненных деталей, тонко подмеченных нюансов (а не общих форм изъявления) человеческих чувств. Внимание к чувствам, эмоциям, которые и требуют для своего выражения соответствующего стиля, эмоциям персонажей и в не меньшей мере эмоциям самого автора несомненно.
Но это, как уже сказано выше, еще не подлинное проникновение в человеческий характер, это лишь заявленное внимание к нему, своего рода «абстрактный психологизм» (термин Д. С. Лихачева). И в то же время сам факт повышенного интереса к духовной жизни человека уже сам по себе знаменателен.
Стиль второго южнославянского влияния, нашедший свое воплощение первоначально именно в житиях (и лишь позднее — в историческом повествовании), Д. С. Лихачев предложил именовать «экспрессивно-эмоциональным стилем»[144][4].
Существенно отметить появление на Руси XV в. новых переводных памятников исторического повествования, к тому же посвященных таким популярным во всей Европе сюжетам, как история Александра Македонского и история Троянской войны.
«Сербская Александрия». Видимо, во второй половине XV в. на Руси становится известна новая версия романа об Александре Македонском, так называемая «Сербская Александрия», переведенная с сербского оригинала. В «Сербской Александрии», отразившей уже новые веяния эпохи Предвозрождения, выступают на первое место такие мотивы и такие художественные приемы, которые в хронографической «Александрии» или были только намечены, или вообще отсутствовали.
Прежде всего в «Сербской Александрии» в большей мере подчеркнуто, что Александр, выдающийся полководец и непобедимый герой, в то же время смертный человек, все его подвиги, все победы, все доблести не в силах отвратить неминуемого и злого рока. Тема бренности человеческой жизни возникает в «Александрии» не случайно: эта одна из тем позднего европейского средневековья и кануна Возрождения. Средневековье видело в смерти неизбежность, и в какой-то мере неизбежность благую, расписывая счастье вечной жизни (разумеется, для праведников). Но признание права человека на счастливую земную жизнь, с ее утехами и радостями (а именно это возрожденческий мотив) резко оттеняло ужас смерти; поэтому тема бренности человеческого существования, непрочности человеческого счастья, славы, любви (с откровенным прославлением их) так занимает писателей европейского Возрождения. Тема эта находит, как мы видим, отражение и в «Сербской Александрии».
Но не одна тема ранней смерти героя формирует ее сюжет. Роман насыщен приключениями. Фантастика дальних земель, посещаемых Александром, занимает здесь еще большее место, чем в хронографической «Александрии». Старательно изображает автор эмоциональную жизнь своих героев: они плачут, «скрежещут зубами» от ярости, обращаются к друзьям и любимым с нежными эпитетами и сравнениями. Это уже знакомый нам экспрессивно-эмоциональный стиль, тем более понятный в «Александрии», пришедшей на Русь со славянского юга, из Сербии, где это стилистическое направление проявило себя особенно ярко.
Повести о Троянской войне. Значительным литературным явлением XV в. было появление цикла повестей о Троянской войне. Тема эта не была совершенно новой для древнерусской литературы — ей была посвящена пятая книга «Хроники» Иоанна Малалы, известная еще в Киевской Руси. Но книга эта, видимо, не получила широкого распространения — она известна нам в двух списках, восходящих к общему источнику, не дошедшему до нас своду XIII в.
Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 65; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!