Мальчик в штанах и мальчик без штанов

М.Е. САЛТЫКОВ—ЩЕДРИН

(1826—1889)

Дневник провинциала в Петербурге

V

<...> Прибежав домой, я с лихорадочной поспешностью вынул из кармана данную мне Прелестновым рукописную тетрадку и на заглавном листе ее прочитал:

Устав Вольного Союза Пенкоснимателей

Но в глазах у меня рябило, дух занимало, и я некоторое время не мог прийти в себя. Однако ж две-три рюмки водки — и я был уже в состоянии продолжать.

«Устав» разделен на семь параграфов, в свою очередь подраз­деленных на статьи. Каждая статья снабжена объяснением, в ко­тором подробно указываются мотивы, послужившие для статьи основанием.

«Устав» гласил следующее:

§1. Цель учреждения Союза и его организация

Ст. 1. За отсутствием настоящего дела и в видах безобидного препровождения времени, учреждается учебно-литературное обще­ство под названием «Вольного Союза Пенкоснимателей».

Объяснение.

В журнале «Вестник Пенкоснимания», в статье «Вольный Союз Пенко­снимателей перед судом общественной совести», сказано: «В сих печальных об­стоятельствах какой исход предстоял для русской литературы? — По нашему посильному убеждению, таких исходов было два: во-первых, принять доброволь­ную смерть, и во-вторых, развиться в «Вольный Союз Пенкоснимателей». Она предпочла последнее решение, и, смеем думать, поступила в этом случае не только разумно, но и вполне согласно с чувством собственного достоинства.

                                                323

Зачем умирать, когда в виду еще имеется обширное и плодотворное поприще пенкоснимания?»

Ст. 2. Никакой организации Союз не имеет. Нет в нем ни пре­зидентов, ни секретарей, ни даже совокупного обсуждения общих всем пенкоснимателям интересов, по той простой причине, что из столь невинного занятия, каково пенкоснимание, никаких инте­ресов проистечь не может.

Союз сей — вольный по преимуществу. Каждому предостав­ляется снимать пенки с чего угодно и как угодно, и эта уступка делается тем охотнее, что в подобном занятии никаких твердых правил установить невозможно.

Объяснение.

В той же статье далее говорится: «Что же такое этот «Вольный Союз Пен­коснимателей», который, едва явившись на свет, уже задал такую работу близ­нецам «Московских Ведомостей»?1 Имеет ли он в виду проведение каких-либо разрушительных начал? Или же представляет собой, как уверяют некоторые доб­рожелатели нашей прессы, хотя и невинное, но все-таки недозволенное законом тайное общество? Мы смело можем ответить на эти вопросы: ни того, ни друго­го предположить нельзя. Пенкоснимательство составляет в настоящее время един­ственный живой общественный элемент; а ежели оно господствует в обществе, то весьма естественно его господство и в литературе. Пенкосниматели всюду иг­рают видную роль, и литература обязана была раскрыть им свои двери сколь воз­можно шире. И она сделала это тем бестрепетнее, что пенкосниматели суть вполне вольные люди, приходящие в литературный вертоград с одним чистым сердцем и вполне свободные от какой бы то ни было мысли. Поэтому говорить о какой-то организации, о каких-то тайных намерениях — просто смешно. Этим чистым людям самая мысль об организации должна быть противна».

§ 2. О членах Союза

Ст. 1-я. В члены Союза Пенкоснимателей имеет право всту­пить всякий, кто может безобидным образом излагать смутность испытываемых им ощущений. Ни познаний, ни тем менее так называемых идей не требуется. Но ежели бы кто, видя, как извоз­чик истязует лошадь, почел бы за нужное, рядом фактов, взятых из древности или из истории развития современных государств, доказать вред такого обычая, то сие не токмо не возбраняется, но именно и составляет тот высший вид пенкоснимательства, кото­рый в современной литературе известен под именем «науки».

Объяснение.

Там же: «Чувство, одушевляющее пенкоснимателя, есть чувство наивной не­посредственности. А так как чувство это доступно всякому, то можно себе пред­ставить, как громадно должно быть число пенкоснимателей! Но само собою ра­зумеется, что в тех случаях, когда это чувство является во всеоружии знания и ищет применений в науке, оно приобретает еще большую цену. Хорош пенко­сниматель-простец, но ученый-пенкосниматель — еще того лучше. Появление

324

сих последних на арене нашей литературы есть признак утешительный и, смеем думать, даже здоровый. Пора, наконец, убедиться, что наше время — не время широких задач и что тот, кто, подобно автору почтенного рассуждения: «Русский романс: Чижик! чижик! где ты был? — перед судом здравой критики», сумел прий­ти к разрешению своей скромной задачи — тот сделал гораздо более, нежели все совокупно взятые утописты-мечтатели, которые постановкой «широких» задач са­монадеянно волнуют мир, не удовлетворяя оного». <...>

§ 3. О приличнейшей для пенкоснимательства арене

Ст. 1. Рассеянные по лицу земли, лишенные организации, не связанные ни идеалами, ни ясными взглядами на современность — да послужат российские пенкосниматели на славном поприще рос­сийской литературы, которая издревле всем без пороху палящим принят давала!

Объяснение.

Об этом предмете газета «Зеркало Пенкоснимателя» выразилась так: «Где самое сподручное поприще для пенкоснимателя? — очевидно, в литературе. Вся­кая отрасль человеческой деятельности требует и специальной подготовки, и спе­циальных приемов. Сапожник обязуется шить непременно сапоги, а не подобие сапогов, и, чтобы достигнуть этого, непременно должен знать, как взять в руку шило и дратву. Напротив того, публицист очень свободно может написать не передовую статью, а лишь подобие оной, и нимало не потерять своей репута­ции. Отсюда ясно, что одна литература может считать себя свободною от обяза­тельства изготовлять работы вполне определенные и логически последователь­ные. Составленная из элементов самых разнообразных и никаким правилам не подчиненных, она представляет для пенкоснимательства арену тем более при­личную, что на оную, в большинстве случаев, являются люди, неискушенные в науках, но одушевляемые единственно жаждой как можно более собрать пенок и продать их по 1 к. за строчку».

§ 4. Об обязанностях членов Союза

Ст. 1. Обязанности сии суть:

Первое. Не пропуская ни одного современного вопроса, обо всем рассуждать с таким расчетом, чтобы никогда ничего из сего не выходило.

Объяснение.

В газете «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница» читаем: «Странный вы человек, читатель! Как хотите вы, чтобы мы высказывались ясно, когда, с одной стороны, нам угрожает за это административная кара, а с другой стороны, мы и сами вполне ясных представлений о вещах не имеем?!» Об этом же предмете, в ежене­дельном издании «Обыватель Пенкоснимающий», в статье <Отповедь «Старейшей Всероссийской Пенкоснимательнице»> (служащей ответом на предыдущую статью), сказано: «С одной половиной этой мысли мы имеем полную готовность согласить-

325

ся весьма безусловно. Что ж делать! Старейшая наша Пенкоснимательница всегда имеет такие мысли, что лишь половина оных надлежащую здравость имеет, другая же половина или отсутствует, или идет навстречу первой, как два столкнувшиеся в лоб поезда железной дороги, нечаянно встречущиеся. Итак, если мы положим руку на сердце, то оно скажет нам, что мы действительно истинно здравых понятий о вещах в своем яснопостижении обладать не можем. Это так. Но чтобы за сие нас ожидала какая-то административная кара — это никогда!! Это не есть в пределах возможности!!».

Второе. По наружности иметь вид откровенный, и даже сме­лый, внутренне же трепетать.

Объяснение.

В газете «Зеркало Пенкоснимателя» говорится: «Одно из величайших затруд­нений для успехов пенкоснимательства в будущем заключается в следующем. Читатель любит, чтобы беседующий с ним публицист имел вид открытый и даже смелый; цензура, напротив, не любит этого. Каким образом пройти между Ха­рибдой и Сциллой? Каким образом, с одной стороны^ не растерять подписчи­ков, а с другой — не навлечь на себя кару закона? — в этом именно и заключа­ется задача современного пенкоснимателя. До сих пор единственное практичес­кое решение этой задачи было таково: смелый вид иметь лишь по наружности ^ а внутренне трепетать. Соглашаясь вполне с правильностью такого решения, мы, с своей стороны, полагали бы нелишним, для большей смелости, прибегать при этом к некоторым фразам, которые, по мнению нашему, могли бы с успехом послужить для достижения обеих высказанных выше целей. Фразы эти суть: «мы предупреждали», «мы предсказывали», «мы предвидели» и т.д. Примененные к делу пенкоснимательства, эти фразы никакой в цензурном отношении опаснос­ти не представляют, а между тем публицисту придают вид бодрый и отчасти даже проницательный».

Третье. Усиливать откровенность и смелость по мере того, как предмет, о котором заведена речь, представляет меньшую опас­ность для вольного обсуждения. Так, например, по вопросу о не­ношении некоторыми городовыми на виду блях надлежит действо­вать с такою настоятельностью, как бы имелось в виду получить за сие третье предостережение.

Объяснение.

Газета «Истинный Российский Пенкосниматель» выражается по этому по­воду так: «В сих затруднительных обстоятельствах литературе ничего не остается более, как обличать городовых. Но пусть она помнит, что и эта обязанность не легкая, и пусть станет на высоту своей задачи. Это единственный случай, когда она не в праве идти ни на какие сделки и, напротив того, должна высказать ту твердость и непреклонность, которую ей не дано привести в действие по другим вопросам».

Четвертое. Рассуждая о современных вопросах, стараться, по возможности, сокращать их размеры.

Объяснение.

В газете «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница» читаем: «Наклон­ность расплываться и захватывать вширь исстари была самым важным, так ска-

326

зать, органическим нашим недостатком. Рассматривая, например, поступок горо­дового бляха № 000, мы никак не упустим, чтобы не зацепить по дороге и весь почтенный институт городовых. Понятно, какое раздражение должен породить подобный неосновательный образ действий не только в гг. городовых, но и в гг. участковых и околоточных надзирателях, их непосредственных начальниках. По­этому, ввиду благодетельного поворота нашей литературы в смысле пенкоснима­тельства, мы не обинуясь и во всеуслышание говорим: не раздражайте! Говорите сколько угодно о бляхе № 000, но не касайтесь института. Silenzio! Prudenzia!2 — как поют хористы в итальянской опере. Не раздражайте».

Пятое. Ежеминутно обращать внимание читателя на пройден­ный им славный путь. Но как при сем легко впасть в ошибку, то есть выдать славное за неславное и наоборот, то наблюдать скром­ность и осмотрительность.

Объяснение.

«Обыватель Пенкоснимаюший» выражается так: «С тех высот, на коих мы находимся, полезно, хотя бы и с головокружением, взглядывать на путь, кото­рый уже пройден нами. Оглянемся — и что ж увидим? Увидим бездну, в кото­рой многое и прекрасно и своевременно, многое же только прекрасно, хотя, быть может, и не столь своевременно. Но назовем ли мы прекрасное безусловно пре­красным, а несвоевременное безусловно несвоевременным? Нет, мы остережем­ся от такого опрометчивого поступка, омрачающего нашу совесть! Ибо мы не знаем, действительно ли прекрасно для читателя то, что мы считаем прекрасным для себя. Мы опасаемся, как бы не назвать прекрасным то, что для читателя совсем не есть потребно, и непотребным то, что для него всегда было прекрасно, и те­перь оставалось бы таковым, если бы не внезапность обстоятельств, изменившая все к наилучшему (см. соч. Токквиля: «Ь'ашпеп гб^те е11а Кеуо1тюп»3). И если бы кто-нибудь взял на себя труд заверять нас, что все сие есть бессмыслица, то мы на сие ответствовали бы: «судите сами! Мы же, с божьей помощью, и впредь таковое намерены говорить!» На эту заметку «Зеркало Пенкоснимателя» возра­жало: «Из целого леса бессмыслиц, которыми переполнена заметка почтенной газеты, выделяется только одна светлая мысль: нужно обращать внимание рус­ского общества на пройденный им славный путь, но не следует делать никакой критической оценки этому пути. Эта мысль справедлива уже по тому одному, что не все вкусы одинаковы, а следовательно, трудно угадать, кому из подписчиков нравится арбуз, а кому — свиной хрящик».

Шестое. Обнадеживать, что в будущем ожидает читателей еще того лучше <...>

Осьмое. Всемерно опасаться, как бы все сие внезапно не унич­тожилось. <...>

Девятое. Опасаться вообще.

Объяснение.

В той же газете говорится: «Как ни величественно зрелище бури, уничтожа­ющей все встречающееся ей на дороге, но от этой величественности нимало не выигрывает положение того, кто испытывает на себе ее действие. Вот почему бла­горазумные люди не вызывают бурь, а опасаются их: они знают, что стоит по­дуть жестокому аквилону — и их уж нет! Мы советуем нашим противникам по­думать об этом, и ежели они последуют нашему совету, то, быть может, поймут, что роль пенкоснимателя (то есть человека опасающегося по преимуществу) да­леко не столь смешна, как это может показаться с первого взгляда. В этой роли есть даже много трагического». <...>

327

 

§ 6. Что сие означает?

Ст. 1. Вопрос этот ближе всего разрешается «Старейшею Все­российскою Пенкоснимательницею», которая, задавшись вопро­сом: «во всех ли случаях необходимо приходить к каким-либо за­ключениям?» — отвечает так: «Нет, не во всех. Жизнь не мертвый силлогизм, который во что бы то ни стало требует логического вывода. Заключения, даваемые жизнью, не зависят ни от посылок, ни от общих положений, но являются ех аЬшр1о4 и почти всегда неожиданно. Поэтому, ежели мы нередко ведем с читателем бе­седу на шести столбцах и не приходим при этом ни к каким за­ключениям, то никто не в праве поставить нам это в укор. Уко­рителям нашим мы совершенно резонно ответим: каких вы тре­буете от нас заключений, коль скоро мы с тем и начали нашу речь, чтобы ни к каким заключениям не приходить?».

§ 7. Цель учреждения Союза и его организация*

Ст. 1. За отсутствием настоящего дела и в видах безобидного препровождения времени, учреждается учебно-литературное обще­ство под названием «Вольный Союз Пенкоснимателей».

Я кончил. Не знаю, как это случилось, но едва я успел дочи­тать последнее слово «Устава», как мной овладел глубочайший сон.

В этом сне я пробыл до тех пор, когда пробил час ехать к Пре-лестнову. Что происходило потом — до следующей главы.

VI

«Так вот вы каковы! — думалось мне, покуда я шел к Прелест-нову, — заговорщики! почти что революционеры!»

Вот к чему привело классическое образование! вот что значит положить в основание дальнейшей деятельности диссертацию «Гомер как человек, как поэт и как гражданин»! Ум, векую шата­ющийся, ум, оторванный от действительности, воспитанный в преданиях Греции и Рима, может ли такой ум иметь что-нибудь

 

* Этот параграф составляет дословную перепечатку § 1-го и существует только в первом издании «Устава», где он, очевидно, напечатан по недосмотру корректора. Во втором издании он исключен; но помещаю его так потому, что у меня м руках было перное издание, так и потому, что напоминание' о цели учреждении Сою 1,1 и конце «Устаил» как пелмя более уместно. (Иримоч автора «Дневника».)

328

другое в виду, кроме систематического, подрывающего основы общественности, пенкоснимательства?

А что, ежели они... да с оружием в руках! Страшно подумать! А мы-то сидим в провинции и думаем, что это просто невинные люди, которые увидят забор — поют: забор! забор! увидят реку — поют: река! река! Как бы не так — «забор»! Нет, это люди себе на уме; — это люди, которые в совершенстве усвоили суворовскую тактику. «Заманивай! заманивай!» — кричат они друг другу, и все бегут, все бегут куда глаза глядят, затылком к опасности!

И как хитро все это придумано! По наружности, вы видите как будто отдельные издания: тут и «Старейшая Всероссийская Пен-коснимательница», и «Истинный Российский Пенкосниматель», и «Зеркало Пенкоснимателя», а на поверку выходит, что все это одна и та же сказка о белом бычке, что это лишь рубрики одного и того же ежедневно-еженедельно-ежемесячного издания «Обще­российская Пенкоснимательная Срамница»! Каков сюрприз!

Но этого мало. Мало того, что родные братья притворяются, будто они друг другу только седьмая вода на киселе, — посмотри­те, как они враждуют друг с другом! «Мы, — говорит один, — и только одни мы имеем совершенно правильные и здравые поня­тия насчет института городовых, а вам об этом важном предмете и заикаться не следует!» — «Нет, — огрызается другой, — истин­ная компетентность в этом деле не на вашей, а на нашей стороне. Мы первые подали мысль о снабжении городовых свистками — а вы, где были вы, когда мы предлагали эту спасительную меру? И после этого вы осмеливаетесь утверждать, что мы не имеем ска­зать ничего плодотворного по вопросу о городовых! Но мы отда­ем наш спор на суд публики и ей предоставляем решить, какого названия заслуживает взводимая на нас нахальная ложь!»

Читая эти вдохновенные речи, мы, провинциалы, задумыва­емся. Конечно, говорим мы себе, эти люди невинны, но вместе с тем как они непреклонны! посмотрите, как они козыряют друг друга! Как они способны замучить друг друга по вопросу о вы­еденном яйце!

Обман двойной! во-первых, они не невинны; во-вторых, совсем не непреклонны, и ежели затеяли между собой полемику, то един­ственно, как говорится, для оживления своих столбцов и страниц.

Невинны! на чем основано это мнение? На том ли, что все они славословят, и поют хвалу? На том ли, что все в одно слово про­рицают: тише! не расплывайтесь! не заезжайте! не раздражайте?! Прекрасно. Я первый бы согласился, что пет никакой опасности, если бы они кричали «тише!» - каждый сам но себе. Но ведь они кричат все вдруг, кричат единогласно - поймите это, ради Христа! Ведь этак можно с часу на час ожидать, что

329

они не задумаются кричать «тише!» — с оружием в руках! Ужели же это не анархия?!

Да; эти люди опасные, и нечего удивляться тому, что даже сами они убедились, что с ними нужно держать ухо востро. Но сколько должно накопиться горечи, чтобы даже на людей, кричащих: тише! — взглянуть оком подозрительности?! чтобы даже в них усмотреть на­клонности к каким-то темным замыслам, в них, которые до сих пор выказали одно лишь мастерство: мастерство впиваться друг в друга по поводу выеденного яйца!

Что же касается до непреклонности, то мне невольно при­помнилось, как в былое время мой друг, Никодим Крошечкин, тоже прибегал к полемике «в видах оживления столбцов изда­ваемой им газеты».

То было время господства «Британии» и эстетических споров. Никодим редижировал какую-то казенную газету, при которой, для увеселения публики, имелся и литературный отдел. На приобре­тение материала для этого отдела Никодиму выдавалась какая-то не­измеримо малая сумма, с помощью которой он и обязывался три дня в неделю «оживлять столбцы газеты». <...> Бился он, бился — и вдруг нашел. К величайшему удивлению, мы стали замечать, что Никодим ведет газету на славу, что «столбцы ее оживлены», что в ней появилась целая стая совершенно новых сотрудников, кото­рые неустанно ведут между собой живую и даже ожесточенную полемику по поводу содержания московских бульваров, по пово­ду ненужности посыпания песком тротуаров в летнее время и т.д. Заинтригованные в высшей степени, мы всем хором приступили к Никодиму с вопросом: что сей сон значит? — И что ж оказа­лось! — Что он, Никодим, просто-напросто полемизирует сам с собою! Что он в одном своем лице соединяет и Корытникова, и Иванова, и Федула Долгомостьева, и Прохожего, и Проезжего и т.д. <...>

И вот теперь, когда я ближе ознакомился с «Уставом Вольно­го Союза Пенкоснимателей» и сопоставил начертанные в нем правила с современною литературного и журнального действитель­ностью, я не мог воздержаться, чтобы не воскликнуть: да это Никодим! это он, под разными псевдонимами полемизирующий сам с собою! <...>

IX

<...> Бродя в тоске по комнате, я припоминаю, что меня, между прочим, обвиняли в пропаганде идеи оспопрививания, — и вдруг обуреваюсь желанием высказать гласно мои убеждения по этому предмету.

330

«Напишу статью, — думал я; — Менандр тиснет, а при нынеш­ней свободе книгопечатания, чего доброго, она даже и пройдет. Тогда сейчас оттиск в карман — и в суд. Вы меня обвиняете в пропаганде оспопрививания — вот мои убеждения по этому пред­мету! они напечатаны! я не скрываю их!».

Задумано — сделано. Посыльный летит к Менандру с письмом: «Любезный друг! ты знаешь, как горячо я всегда принимал к сер­дцу интересы оспопрививания, а потому не желаешь ли, чтоб я написал для тебя об этом предмете статью?». Через час ответ: «Ты знаешь, мой друг, что наша газета затем, собственно, и издается, чтобы распространять в обществе здравые понятия об оспоприви-вани'йТТГиши! сделай милость, пиши! Статья твоя будет украше­нием столбцов» — и т.д.

Стало быть, за перо! Но тут, на первых же порах — затрудне­ние. Некоторые полагают, что оспопрививание было известно за­долго до Рождества Христова, другие утверждают, что не задолго, третьи, наконец, полагают, что открытие это сделано лишь после Рождества Христова. Кто прав, — до сих пор неизвестно. Опять мчится посыльный к Менандру: следует ли упоминать об этом в статье? Через час ответ: следует^хрворить обо всем. И о том, тго было до Рождества Христова, и о том, что было по Рождестве Христове, и о том, что неизвестно. Потому что статья будет выг­лядеть солиднее. <...>

<...> К трем часам моя работа была уж готова и отослана к Ме­нандру с запросом такого содержания: «Не написать ли для тебя статью: кто была Тибуллова Делия? Кажется, теперь самое время для. подобных статей!». Через час ответ: «Сделай милость! Твое сотрудничество драгоценно, потому что ты один знаешь, когда, что и как сказать. Все пенкосниматели в эту минуту в сборе в моей квартире и все в восторге от твоей статьи. Завтра, рано утром, «Старейшая Русская Пенкоснимательница» будет у тебя на столе с привитою оспою».

Опять в руки перо — и к вечеру статья готова. Рано утром на другой день она была уже у Менандра с новым запросом: «Не написать ли еще статью: «Может ли быть совмещен в одном лице промысел огородничества с промыслом разведения козлов?». Ка­жется, теперь самое время!» К полудню — ответ: «Сделай милость! присылай скорее!»

Таким образом в течение семи дней, кроме поименованных выше статей, я сочинил еще четыре, а именно: «Геморрой — рус­ская ли болезнь?», «Нравы и обычаи летучих мышей», «Единокров­ные и единоутробные перед лицом римского законодательства» и «Несколько слов о значении и происхождении выражения: гоме­рический смех». На восьмой день я занялся собиранием материа-

331

лов для двух других обширных статей, а именно: «Церемониал при погребении великого князя Трувора» и «Как следует понимать легенду о сожжении великою княгинею Ольгою древлянского го­рода Коростеня?». Статьи эти я полагал поместить в «Вестнике Пенкоснимательства», снабдив их некоторыми намеками на теку­щую современность.

Во всех семи напечатанных статьях моих оказалось четыре ты­сячи строк, за которые я получил, считая по пятиалтынному за строку, шестьсот рублей серебрецом-с! Да ежели еще «Вестник Пенкоснимательства» рублей по двести за лист отвалит (в обеих статьях будет не менее десяти листов) — ан сколько денег-то у меня будет?

Я упивался моей новой деятельностью, и до того всецело пре­дался ей, что даже забыл и о своем заключении, и о том, что вот уж десятый день, а никто меня никуда не требует и никакой ре­золюции по моему делу не объявляет. Есть нечто опьяняющее в положении публициста, исследующего вопрос о'"происхождении Делии. И хочется «пролить новый свет», и жутко. Хочется сказать: нет, г. Сури (автор статьи «Ьа БёНа йе ТШиПе»5, помещенной в «Кеуие дез с1еих Мопдез»6 1872 года), вы ошибаетесь! — и в то же время боишься: а ну, ежели я сам соврал? А соврать немудрено, ибо что такое, в сущности, русский публицист? — это не что иное, как простодушный обыватель, которому попалась под руку «книж­ка» (всего лучше, если маленькая) и у которого есть твердое на­мерение получить по пятиалтынному за строчку, Нет ли на свете других таких же книжек — он этого не знает, да и знать ему, соб­ственно говоря, не нужно, потому что, попадись под руку «дру­гие» книжки, они только собьют его с толку, загромоздят память материалом, с которым он никогда не справится, — и статьи не выйдет никакой. То ли дело — «одна книжка»! Тут остается только прочесть, «смекнуть» — и ничего больше. И вот он смекает, смека­ет — и чем больше смекает, тем шире становятся его горизонты. На­конец статья, с божьей помощью, готова, и в ней оказывается две­надцать столбцов, по пятидесяти строчек в каждом. Положите-ка по пятиалтынному-то за строчку — сколько тут денег выйдет!

Одно опасно: наврешь. Но и тут есть фортель. Не знаешь — ну, обойди, помолчи, проглоти, скажи скороговоркой. «Некоторые по­лагают», «другие утверждают», «существует мнение, едва ли, впро­чем, правильное» — или «по-видимому, довольно правильное» — да мало ли еще какие обороты речи можно изыскать! Кому охота справляться, точно ли «существует мнение», что оспопрививание было известно задолго до Рождества Христова? Ну, было извест­но—и Христос с ним!

332

Или еще фортель. Если стал в тупик, если чувствуешь, что язык у тебя начинает коснеть, пиши смело: об этом поговорим в дру­гой раз — и затем молчок! Ведь читатель не злопамятен; не ска­жет же он: а ну-ко, поговори! поговори-ка в другой-то раз — я тебя послушаю! Так это дело измором и кончится...

Итак, работа у меня кипела. Ложась на ночь, я представлял себе двух столоначальников, встречающихся на Невском.

— А читали ли вы, батюшка, статью: «Может ли быть совме­щен в одном лице промысел огородничества с промыслом разве­дения козлов?» — спрашивает один столоначальник.

— Еще бы! — восклицает другой.

— Вот это статья! какой свет-то проливает! Директор у нас от нее без ума. «Дочери! говорит, дочери прикажу прочитать!»

Сердце мое начинает играть, живот колышется, и все мое су­щество наполняется сладким ликованием... <...>

XI

<...> «Хищник» — вот истинный представитель нашего време­ни, вот высшее выражение типа нового ветхого человека. «Хищ­ник» проникает всюду, захватывает все места, захватывает все кус­ки, интригует, сгорает завистью, подставляет ногу, стремится, спотыкается, встает и опять стремится... Но кроме того, что для общества, в целом его составе, подобная неперемежающаяся тре­вога жизни немыслима, — даже те отдельные индивидуумы, ко­торые чувствуют себя затянутыми в водоворот ее, не могут отнес­тись к ней как к действительной цели жизни. «Хищник» несчаст­лив, потому что если он, вследствие своей испорченности, и не может отказаться от тревоги, то он все-таки не может не понимать, что тревога, в самом крайнем случае, только средство, а никак не цель. Допустим, что он неразвит, что связь, существующая между его личным интересом и интересом общим, ускользает от него; но ведь об этой связи напомнит ему сама жизнь, делая тревогу и оз­лобление непременным условием его существования. «Хищник» — это дикий в полном значении этого слова; это человек, у которого на языке нет другого слова, кроме глагола «отнять». Но так как кус­ков разбросано много, и это заставляет глаза разбегаться; так как, с другой стороны, и «хищников» развелось не мало, и строгого рас­пределения занятий между ними не имеется, то понятно, какая масса злобы должна накипеть в этих вечно алчущих сердцах. Са­мое торжество «хищника» является озлобленным. Он достиг, он удовлетворен, но у него, во-первых, есть еще нечто впереди, и, во-вторых, есть счеты сзади...

333

Но масса тем не менее считает «хищников» счастливыми людь­ми и завидует им! Завидует, потому что это тот сорт людей, кото­рый, в настоящую минуту, пользуется наибольшею суммой внешних признаков благополучия. Благополучие это выражается в известной роскоши обстановки, в обладании более или менее значительны­ми суммами денег, в легкости удовлетворения прихотям, в кутежах, в разврате... Массы видят это и сгорают завистью. Но стоит только пристальнее вглядеться в эти так называемые «удовольствия» хищ­ников, чтоб убедиться, что они лишены всякого увлечения, всякой искренности. Это тяжелые и мрачные оргии, в которых распутство служит временным, заглушающим противовесом той грызущей тос­ке, той гнетущей пустоте, которая необходимо окрашивает жизнь, не видящую ни оправдания, ни конца для своих тревог.

За «хищником» смиренно выступает чистенький, весь поддер­нутый «пенкосниматель». Это тоже «хищник», но в более скром­ных размерах. Это почтительный пролаз, в котором «сладкая при­вычка жить» заслонила все прочие мотивы существования. Это тихо курлыкающий панегирист хищничества, признающий в нем един­ственную законную форму жизни и трепетно простирающий руку для получения подачки. Это бессовестный человек, не потому, чтобы он сознательно совершал бессовестные дела, а потому, что не имеет ясного понятия о человеческой совести.

«Хищник» проводит принцип хищничества в жизни; пенко­сниматель возводит его в догмат и сочиняет правила на предмет наилучшего производства хищничества. <...>

 

Салтыков-Щедрин М.Е. Поли. собр. соч. В 20

. М., 1970. Т. 10. С. 389-401, 490-492,551-553.

За рубежом

I

<...> Между Бромбергом и Берлином я заснул и видел чрезвы­чайно странный сон. Снилось мне, что я очутился в самой простой немецкой деревне и встретил 7—8-летнего крестьянского мальчи­ка... в штанах! Никогда этого со мной не бывало. Много езжал я по нашим деревням, много видал в них крестьянских мальчиков — и всегда без штанов. Бежит кудластый мальчёнко по деревенской улице, а ветер так и раздувает подол его замазанной рубашенки. Или шлепает мальчёнка босыми ногами по грязи, или, заворотив подол, сидит в луже и играется камешками... ах, бедный! А тут, в немец-

334

кой деревне, ни грязи, ни традиционной лужи — ничего такого не видать, да вдобавок еще штаны! Это до такой степени меня заин­тересовало, что я поманил мальчика и вступил с ним в разговор,

— Скажи, немецкий мальчик, — спросил я, — ты постоянно ходишь в штанах?

— Когда я в первый раз без посторонней помощи прошелся по комнате нашего дома, то моя добрая мать, обращаясь к моему почтенному отцу, сказала следующее: «Не правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?». И с тех пор: я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.

Мальчик высказал это солидно, без похвальбы и без всякого глумления над странностью моего вопроса. По-видимому, он по­нимал, что перед ним стоит иностранец (кстати, ужасно странно звучит это слово в применении к русскому путешественнику; до крайней мере мне большого труда стоило свыкнуться с мыслью, что я где-нибудь могу быть... иностранцем!!), которому проститель­но не знать немецких обычаев.

— Изумительно! — воскликнул я, — и ты не боишься запач­кать штаны в грязи? ты решаешься садиться в них в лужу?

— Вопрос ваш до крайности удивляет меня, господин! — скром­но ответил мальчик, — зачем я буду пачкаться в грязи или садиться в лужу, когда могу иметь для моих прогулок и игр сухие и удоб­ные места? А главное, зачем я буду поступать таким образом, зная, что это огорчит моих добрых родителей?

— Великолепно! Но знаешь ли ты, немецкий мальчик, что суще­ствует страна, в которой не только мальчики, но даже вполне совер­шеннолетний камаринский мужик — и тот........по улице бежит?

— Я еще не учился географии и потому не смею отрицать, что подобная страна возможна. Но... было бы очень жестоко с вашей стороны так шутить, господин!

— Я нимало не шучу, и ежели хочешь, то могу теперь же по­знакомить тебя с одним из таких мальчиков.

— Господин! вы в высшей степени возбудили во мне любопыт­ство! Конечно, мне следовало не иначе принять ваше предложе­ние, как с позволения моих добрых родителей; но так как в эту минуту они находятся в поле, и сверх того мне известно, что они тоже очень жалостливы к бедным, то надеюсь, что они не найдут ничего дурного в том, что я познакомлюсь с мальчиком без шта­нов. Потому, если вы можете пригласить сюда моего бедного то­варища, то я весь к его услугам.

Тогда по манию волшебства (не надо забывать, что дело про­исходит в сновидении, где всякие волшебства дозволяются) в не­мецкую деревню врывается кудластый русский мальчик, в длин­ной рубахе, подол которой замочен, а ворот замазан мякинным хлебом. И между двумя сверстниками начинается драматическое представление под названием:

 

335

 

 

Мальчик в штанах и мальчик без штанов

Разговор в одном явлении

(Эта пьеса рекомендуется для детских спектаклей)

Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни. Мальчик в штанах стоит под деревом и размышляет о том, как ему прожить на свете, не огорчая своих родителей. Вне­запно в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает Мальчик без штанов.

Мальчик в штанах (конфузясь и краснея, в сторону). Увы! иностранный господин сказал правду: он без штанов! (Гром­ко.) Здравствуйте, Мальчик без штанов! (Подает ему руку.)

Мальчик без штанов (не обращая внимание на протя­нутую руку). Однако, брат, у вас здесь чисто!

Мальчик в штанах (настойчиво). Здравствуйте, Маль­чик без штанов!

Мальчик без штанов. Пристал, как банный лист... Ну, здравствуй! Дай оглядеться сперва. Ишь ведь как чисто — плюнуть некуда! Ты здешний, что ли?

Мальчик в штанах. Да, я мальчик из этой деревни. А вы — русский мальчик?

Мальчик без штанов. Мальчишко я. Постреленок.

Мальчик в штанах. Постреленок? что это за слово такое?

Мальчик без штанов. А это, когда мамка ругается, так говорит: ах, пострели те горой! Оттого и постреленок!

Мальчик в штанах (старается понять и не понимает).

Мальчик без штанов. Не понимаешь, колбаса? еще не дошел?

Мальчик в штанах. Вообще многое, с первого же взгля­да, кажется мне непонятным в вас, русский мальчик. Правда, я начал ходить в школу очень недавно, и, вероятно, не все резуль­таты современной науки открыты для меня, но, во всяком случае, не могу не сознаться, что ваш внешний вид, ваше появление сюда среди лужи и ваш способ выражаться сразу повергли меня в вели­чайшее недоумение. Ни мои добрые родители, ни почтеннейшие наставники никогда не предупреждали меня ни о чем подобном... И, во-первых, с позволения вашего, объясните мне, отчего вы, русский мальчик, ходите без штанов?

336

Мальчик в штанах. Скучно?

Мальчик без штанов. Да, скучно. Мямлишь, кани­тель разводишь, слюнями давишься. Инда голову разломило. ! Мальчик в штанах. Я говорю так же, как говорят мои добрые родители, а когда они говорят, то мне бывает весело. И когда я говорю, то им тоже бывает весело. Еще на днях моя по­чтенная матушка сказала мне: когда я слышу, Фриц, как ты складно говоришь, то у меня сердце радуется!

Мальчик без штанов. Ау нас за такой разговор ка­мень на шею, да в воду. У нас по всей земле такой приказ: разго­вор чтоб веселый был!

Мальчик в штанах, (испуганно). Позвольте, однако ж, русский мальчик! Допустим, что я говорю скучно, но неужели это такое преступление, чтоб за него справедливо было лишить чело­века жизни?

Мальчик без штанов. «Справедливо»! Эк куда хватил! Нужно, тебе говорят; нужно, потому что такое правило есть.

Мальчик в штанах (хочет понять и не понимает).

Мальчик без штанов. У нас, брат, без правил ни на шаг. Скучно тебе — правило; весело — опять правило. Сел — пра­вило, встал — правило. Задуматься, слово молвить — нельзя без правила. У нас, брат, даже прыщик и тот должен почесаться преж­де, нежели вскочит. И в конце всякого правила или поронцы, или в холодную. Вот и я без штанов, по правилу, хожу. А тебе в штанах небось лучше?

Мальчик в штанах. Мне в штанах очень хорошо. И если б моим добрым родителям угодно было лишить меня этого одеяния, то я не иначе понял бы эту меру, как в виде справедливого возмез­дия за мое неодобрительное поведение. И, разумеется, употребил бы все меры, чтоб вновь возвратить их милостивое ко мне расположе­ние!

Мальчик без штанов. Сопляк ты — вот что!

Мальчик в штанах. И этого я не понимаю.

Мальчик без штанов. Дались тебе эти родители! «Добрая матушка», «почтеннейший батюшка» — к чему ты эту канитель завел! У нас, брат, дядя Кузьма намеднись отца на кобе­ля променял! Вот так раз!

Мальчик в штанах {в ужасе). Ах, нет! это невозможно!

Мальчик без штанов (поняв, что он слишком далеко зашел в деле отрицания). Ну, полно! это я так... пошутил! Посло­вица у нас такая есть, так я вспомнил.

337

Мальчик в штанах. Однако, ежели даже пословица... ах, как это жаль! И как бесчеловечно, что такие пословицы вслух повторяют при мальчиках! (Плачет.)

Мальчик без штанов. Завыл, немчура! Ты лучше скажи, отчего у вас такие хлеба родятся? Ехал я давече в луже по дороге — смотрю, везде песок да торфик, а все-таки на полях страсть какие суслоны наворочены!

Мальчик в штанах. Я думаю, это оттого, что нам никто не препятствует быть трудолюбивыми. Никто не пугает нас, ник­то не заставляет производить такие действия, которые ни для чего не нужны. Было время, когда и в нашем прекрасном отечестве все жители состояли как бы под следствием и судом, когда воздух был насыщен сквернословием и когда всюду, где бы ни показался обы­ватель, навстречу ему несся один неумолимый окрик: куда лезешь? не твое дело! В эту мрачную эпоху головы немцев были до того заколочены, что они сделались не способными ни на какое дело. Земля обрабатывалась небрежно и давала скудную жатву, обыва­тели жили, как дикие, в тесных и смрадных логовищах, а немец­кие мальчики ходили без штанов. К счастию, эти варварские вре­мена давно прошли, и с тех пор, как никто не мешает нам упот­реблять наши способности на личное и общественное благо, с тех пор, как из нас не выбивают податей и не ставят к нам экзеку­ций, мы стали усердно прилагать к земле наш труд и нашу опыт­ность, и земля возвращает нам за это сторицею. О, русский маль­чик! может быть, я скучно говорю, но лучше пусть буду я гово­рить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чув­ствовать, что нахожусь под следствием и судом!

Мальчик без штанов (тронутый). Это, брат, правда твоя, что мало хорошего всю жизнь из-под суда не выходить. Ну, да что уж! Лучше давай насчет хлебов. Вот у вас хлеба хорошие, а у нас весь хлеб нынче саранча сожрала!

Мальчик в штанах. Слышал и я об этом и очень об вас жалел. Когда наш добрый школьный учитель объявил нам, что дру­жественное нам государство страдает от недостатка питания, то он тоже об вас жалел. Слушайте, дети! — сказал он нам, — вы долж­ны жалеть Россию не за то только, что половина ее чиновников и все без исключения аптекаря — немцы, но и за то, что она с твер­достью выполняет свою историческую миссию. Как древле, выст­радав иго монголов, она избавила от них Европу, так и ныне, вынося иго саранчи, она той же Европе оказывает неоцененней-шую из услуг!

Мальчик без штанов. Нескладно что-то ты говоришь, немчура. Лучше, чем похабничать-то, ты мне вот что скажи: правда

338

ли, что у вашего царя такие губернии есть, в которых яблоки и ви­шенье по дорогам растут и прохожие не рвут их? *| Мальчик в штанах. Здесь, под Бромбергом, этого нет, шо матушка моя, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями. И когда наш старый добрый император получил эти земли в на­граду за свою мудрость и храбрость, то его немецкое сердце радо­валось, что отныне баденские, баварские и другие каштаны будут съедаемы его дорогой и лояльной Пруссией.

Мальчик без штанов. Да неужто деревья по дороге растут и так-таки никто даже яблочка не сорвет?

Мальчик в штанах (изумленно). Но кто же имеет право сорвать вещь, которая не принадлежит ему в собственность?!

Мальчик без штанов. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас намеднись дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и тот весь выпил!

Мальчик в штанах. Но, конечно, он это по ошибке сделал?

Мальчик без штанов. Опохмелиться захотелось, а грошика не было — вот он и опохмелился керосином!

Мальчик в штанах. Но ведь он наверное, болен сде­лался?

Мальчик без штанов. Разумеется, будешь болен, как на другой день при сходе спину взбондируют!

Мальчик в штанах (пугаясь). Ах, неужели у вас...

Мальчик без штанов. А ты думал, гладят?

Мальчик в штанах (окончательно пугается и хочет бежать домой, но Мальчик без штанов удерживает его).

Мальчик без штанов. Стой! чего испугался! Это нам, которые из простого звания, под рубашку смотрят, а ведь ты... ино­странец?! (Помолчав.) У тебя звание-то есть ли?

Мальчик в штанах. Я — бауер.

Мальчик без штанов. Это мужик, что ли?

Мальчик в штанах. Не мужик, но земледелец!

Мальчик без штанов. Ну да, известно... мужик!

Мальчик в штанах. Нет, земледелец. — Мужик — это русский, а у нас — земледелец.

Мальчик без штанов. Натко, выкуси!

Мальчик в штанах. Ах, русский мальчик, какие вы странные слова употребляете и как, должно быть, недостаточно воспитание, которое вам дают! Я уверен, например, что вы не знаете, что такое бог?

339

Мальчик без штанов. А бог его знает, что такое бог! У нас, брат, в селе Успленью-матушке престольный праздник показан — вот мы в спожинки его и справляем!

Мальчик в штанах (хочет понять и не может).

Мальчик без штанов. Не дошел? Ну, нечего толко­вать: я и сам, признаться, в этом не тверд. Знаю, что праздник у нас на селе, потому что и нам, мальчишкам, в этот день портки надевают, а от бога или от начальства эти праздники приказаны — не любопытствовал. А ты мне вот еще что скажи: слыхал я, что начальство здешнее вас, мужиков, никогда скверными словами не ругает — неужто это правда?

Мальчик в штанах. Отец мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние немцы до того от это­го загрубели, что и между собой стали скверными словами ругаться. Но это было уж так давно, что и старики теперь ничего подобно­го не запомнят.

Мальчик без штанов. А нас, брат, так и сейчас по­ходя ругают. Кому не лень, только тот не ругает, и все самыми скверными словами. Даже нам надоело слушать. Исправник руга­ется, становой ругается, посредник ругается, старшина ругается, староста ругается, а нынче еще урядников ругаться наняли.

Мальчик в штанах (испуганно). Но, может быть, это дурная болезнь какая-нибудь.

Мальчик без штанов. То-то что ты не дошел! Прави­ло такое, а ты — болезнь! Намеднись приехал в нашу деревню старшина, увидел дядю Анисима, да как вцепился ему в бороду — так и повис!

Мальчик в штанах. Ах, боже мой!

Мальчик без штанов. Говорю тебе, надоело и нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ниче­го. Вот один парень у нас и выдумал: в вечерни его отпороли, а он в ночь — удавился!

Мальчик в штанах. Ах, как мне вас жаль! как мне вас жаль!

Мальчик без штанов. Чего нас жалеть! Сами себя не жалеем — стало быть, так нам и надо!

Мальчик в штанах (с участием). Не говорите этого, друг мой! Иногда мы и очень хорошо понимаем, что с нами по­ступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель го­ворит, что это — наследие прошлого. По моему мнению, тут один выход: чтоб начальники сами сделались настолько развитыми, чтоб

340

устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара за­кона того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно, будет лучше.

Мальчик без штанов. Держи карман! Это, брат, у нас «революцией сверху» называется!

Мальчик в штанах. А мы, немцы, называем это просто справедливостью. Но откуда вы такое выражение знаете?

Мальчик без штанов. А это у нас бывший наш барин так говорит. Как ежели кого на сходе сечь приговорят, сейчас он выйдет на балкон, прислушивается и приговаривает: вот она, «ре­волюция сверху», в ход пошла!

Мальчик в штанах. Ах, нет, я совсем не в том смыс­ле...

Мальчик без штанов. А он у нас во всех смыслах... Выкупные он давно проел, доходов с земли — грош; вот он поха­живает у себя по хоромам, да и шутит... во всех смыслах!

Мальчик в штанах. Но каким же образом он живет без доходов? Работает?

Мальчик без штанов. У нас дворянам работать не по­лагается. У нас, коли ты дворянин, так живи, не тужи. Хошь на сол­нышке грейся, хошь по ляжке себя хлопай — живи. А чуть к работе пристроился, значит, пустое дело затеял! Превратное, значит, тол­кование.

Мальчик в штанах. Какой, однако ж, странный народ у вас живет! Находят, что полезнее по ляжке себя хлопать, неже­ли работать... изумительно!

Мальчик без штанов. Да, брат немец! про тебя гово­рят, будто ты обезьяну выдумал, а коли поглядеть да посмотреть, так куда мы против вас на выдумки тороваты!

Мальчик в штанах. Ну, это еще...

Мальчик без штанов. Верно говорю, и даже пример сейчас приведу, Слыхал я, правда ли, нет ли, что ты такую сигна-цию выдумал, что куда хошь ее неси — сейчас тебе за нее насто­ящие деньги дадут... так, что ли?

Мальчик в штанах. Конечно, дадут настоящие золо­тые или серебряные деньги — как же иначе!

Мальчик без штанов. Ая такую сигнацию выдумал: предьявителю выдается из разменной кассы... плюха! Вот ты меня и понимай!

Мальчик в штанах (хочет понять, но не может).

Мальчик без штанов. И не старайся! не поймешь! (Оба мальчика задумываются и некоторое время стоят молча.)

Мальчик в штанах. Знаете ли, русский мальчик, что я думаю? Остались бы вы у нас совсем! Господин Гехт охотно бы

341

вас в кнехты принял. Вы подумайте только: вы как у себя спите? что кушаете? А тут вам сейчас войлок хороший для спанья дадут, а пища — даже в будни горох с свиным салом!

Мальчик без штанов. Пища хорошая... А правда ли, немец, что ты за грош черту душу продал?

Мальчик в штанах. Вы, вероятно, про господина Гехта говорите?.. Так ведь родители мои получают от него определен­ное жалованье...

Мальчик без штанов. Ну да, это самое я и говорю: за грош черту душу продал!

Мальчик в штанах. Позвольте, однако ж! Про вас хуже говорят: будто вы совсем задаром душу отдали?

Мальчик без штанов. Ты про Колупаева, что ли, говоришь? Ну, это, брат... об этом мы еще поговорим... Надоел он нам, го-спо-дин Ко-лу-па-ев!

Мальчик в штанах (резонно). Надоел или не надоел — это ваше дело; но заметьте, что всегда так бывает, когда в взаим­ных отношениях людей не существует самой строгой определенно­сти. Между родителями моими и г. Гехтом никогда не случалось не­доразумений — а почему? Потому что в контракте, ими заключен­ном, сказано ясно: господин Гехт дает грош, а родители мои — душу. Вот и все. Тогда как вы, русские, все на какую-то «на водку» надее­тесь. И потом, когда вместо «на водки» вас награждают ударами, вы ворчите, что вам... надоело! Сквернословие — надоело, господин Колупаев — надоел... Ну, надоело — что же из этого?

Мальчик без штанов. Погоди, немец, будет и на нашей улице праздник!

Мальчик в штанах. Никогда у вас ни улицы, ни праз­дника не будет. Убеждаю вас, останьтесь у нас! Право, через ме­сяц вы сами будете удивляться, как вы могли так жить, как до сих пор жили!

Мальчик без штанов (с некотором раздражением). Врешь ты! Ишь ведь с гороховицей на свином сале подъехал... диковинка! У нас, брат, шаром покати, да зато занятно... Верное слово тебе говорю!

Мальчик в штанах. Что же тут занятного... «шаром покати»!

Мальчик без штанов. Это-то и занятно. Ты ждешь, что хлеб будет — ан вместо того лебеда. Сегодня лебеда, завтра лебеда, а послезавтра — саранча, а потом — выкупные продавай! Сказывай, немец, как бы ты тут выпутался?

Мальчик в штанах (хочет что-нибудь выдумать, но долгое время не может; наконец выдумывает). Я полагаю, что вам без немцев не обойтись!

Мальчик без штанов. На-тко, выкуси!

342

Мальчик в штанах. Опять это слово! Русский маль­чик! я подаю вам благой совет, а вы затвердили какую-то глу­пость и думаете, что это ответ. Поймите меня. Мы, немцы, имеем старинную культуру, у нас есть солидная наука, блестя­щая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто все это вам не в диковину*. У вас ничего подобного нет, даже хлеба у вас нет, — а когда я, от имени немцев, предлагаю вам свои услуги, вы отвечаете мне: выкуси! Берегитесь, русский мальчик! это с вашей стороны высокоумие, которое положитель­но ничем не оправдывается!

Мальчик без штанов. Нет, это не от высокоумия, а надоели вы нам, немцы, — вот что! Взяли в полон, да и держите!

Мальчик в штанах. Но плен, в котором держит вас господин Колупаев, по мнению моему, гораздо...

Мальчик без штанов. Что Колупаев! С Колупаевым мы сочтемся... это верно! Давай-ка лучше об немцах говорить. Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения**, да вот что худо: к нам-то вы приходите совсем не с этим, а только чтоб пакостничать. Кто самый бессер­дечный притеснитель русского рабочего человека? — немец! кто самый безжалостный педагог? — немец! кто самый тупой админи­стратор? — немец! кто вдохновляет произвол, кто служит для него самым неумолимым и всегда готовым орудием? — немец! И заметь, что сравнительно ваша наука все-таки второго сорта, ваше искус­ство — тоже, а йаши учреждения — и подавно. Только зависть и жадность у вас первого сорта, и так как вы эту жадность произ­вольно смешали с правом, то и думаете, что вам предстоит сло­пать мир. Вот почему вас везде ненавидят, не только у нас, но именно везде. Вы подъезжаете с наукой, а всякому думается, что вы затем пришли, чтоб науку прекратить; вы указываете на ваши свободные учреждения, а всякий убежден, что при одном вашем появлении должна умереть всякая мысль о свободе. Все вас боять­ся, никто от вас ничего не ждет, кроме подвоха. Вон вы, сказыва­ют, Берлин наславу отстроили, а никому на него глядеть не хо­чется. Даже свои «объединенные» немцы — и тех тошнит от вас, «объединителей». Есть же какая-нибудь этому причина!

Мальчик в штанах. Разумеется, от необразованности. Необразованный человек — все равно что низший организм, так чего же ждать от низших организмов!

 

* Прошу читателя помнить, что все это происходит в сновидении, и не удивляться, что немецкий мальчик выражается не вполне свойственным его воз­расту языком. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)

** Со стороны русского мальчика этот способ выражаться еще неестественнее, но, опять повторяю, в сновидении нет ничего невозможного. (Прим. М.Е. Салты­кова-Щедрина.)

 

343

Мальчик без штанов. Вот видишь, колбаса! тебя еще от земли не видать, а как уж ты поговариваешь!

Мальчик в штанах. «Колбаса»! «выкуси»! — какие несносные выражения! А вы, русские, еще хвалитесь богатством вашего языка! Целый час я говорю с вами, русский мальчик, и ничего не слышу, кроме загадочных слов, которых ни на один язык нельзя перевести. Между тем дело совершенно ясное. Вот уже двадцать лет, как вы хвастаетесь, что идете исполинскими шагами вперед, а некоторые из вас даже и о каком-то «новом слове» поговаривают — и что же оказывается? — что вы беднее, нежели когда-нибудь, что сквернословие более, нежели когда-либо, регулирует ваши отношения к правящим классам, что Колупаев держит в плену ваши души, что никто не доверяет вашей солидности, никто не рассчитывает ни на вашу дружбу, ни на вашу неприязнь... ах!

Мальчик без штанов. Ахай, немец! а я тебе говорю, что это-то именно и есть... занятное!

Мальчик в штанах. Решительно ничего не понимаю!

Мальчик без штанов. Где тебе понять! Сказывал уж я тебе, что ты за грош черту душу продал, — вот он теперь тебе и застит свет!

Мальчик в штанах. «Сказывал!» Но ведь и я вам гово­рил, что вы тому же черту задаром душу отдали... кажется, что и эта афера не особенно лестная...

Мальчик без штанов. Так то задаром, а не за грош. Задаром-то я отдал — стало быть, и опять могу назад взять... Ах, колбаса, колбаса!

Но тут разговор внезапно порвался, потому что я проснулся <...> Через час мы уже подъезжали к Берлину. <...>

 

Салтыков-Щедрин М. Е. Поли. собр. Соч.

 В 20 т. М., 1972. Т. 14. С. 32-42.

 

Письма к тетеньке

 

(Из письма одиннадцатого)

 

Милая тетенька.

Представьте себе, ведь Ноздрев-то осуществил свое намерение: передо мною лежат уж два номера его газеты. Называется она, как я посоветовал: «Помои — издание ежедневное». Без претензий и мило. В программе-объявлении сказано: «мы имеем в виду исти-

344

ну» — еще милее. Никаких других обещаний нет, а коли хочешь знать, какая лежит на дне «Помоев» истина, так подписывайся. «Мы не пойдем по следам наших собратов, — говорится дальше в объявлении, — мы не унизимся до широковещательных обещаний, но позволим сказать одно: кто хочет знать истину, тот пусть чи­тает нашу газету, в противном же случае пусть не заглядывает в нее — ему же хуже!» А в выноске к слову «истина» сделано при­мечание: «Все новости самые свежие будут получаться нами из пер­вых рук, немедленно и из самых достоверных источников». А в том числе, конечно, будет получаться и клевета.

Внешний вид газеты действует чрезвычайно благоприятно. Боль­шого формата лист; бумага — изумительно пригодная; печать — сде­лала бы честь самому Гутенбергу; опечаток столько, что редакция может прятаться за ними, как за каменной стеной. Внизу подписа­но: редактор-издатель Ноздрев; но искусно пущенный под рукою слух сделал известным, что главный воротило в газете — публицист Ис­кариот. Не тот, впрочем, Искариот, который удавился, а приблизи­тельно. Ноздрев даже намеревался его ответственным редактором сделать (то-то бы розничная продажа пошла!), но не получил разре­шения, потому, что формуляр у Искариота нехорош.

Со стороны внутреннего содержания газета делает впечатление еще более благоприятное. В передовой статье, принадлежащей перу публициста Искариота, развивается мысль, что ничто так не пре­досудительно, как ложь. «Нам все дозволяется, — говорит Искари­от, — только не дозволяется говорить ложь». И далее: «Никогда лгать не надо, за исключением лишь того случая, когда необходимо уве­рить, что говоришь правду. Но и тогда лучше выразиться надвое». Затем рассматривает факты современной жизни, вредные — одоб­ряет, полезные — осуждает и в заключение восклицает: «так дол­жен думать всякий, кто хочет остаться в согласии с истиной!». А Ноздрев в выноске примечает: «Полно, так ли? Ред». Вторая пе­редовая статья подписана «Сверхштатный Дипломат» и посвяще­на вопросу: было ли в 1881 году соблюдено европейское равнове­сие? Ответ: было, благодаря искусной политике, а чьей — не ска­жу. Примечание Ноздрева: «Скромность почтенного автора будет совершенно понятна, если принять в соображение, что он сам и есть тот «искусный политик», о котором идет речь в статье. Ред.». В фельетоне фельетонист Трясучкин уверяет, что никогда ему не было так весело, как вчера на рауте у княгини Насофеполежаевой. Раут имел отчасти литературный характер, потому что княгиня декламировала: «Ах, почто за меч воинственный я свой посох от­дала?», но из заправских литераторов были там только двое: он, Трясучкин, да поэт Булкин. Оба в белых галстухах. И когда кня­гиня произносила стих: «Зрела я небес сияние», то в гостиную

345

вошел лакей во фраке и в белом галстухе и покурил духами. Так что очарование было полное. А когда, вслед за тем, сюрпризом явился фокусник, то вышел такой поразительный контраст, что все залились веселым смехом. Но ужина не было, «так что мы с Бул-киным вынуждены были отправиться к Палкину и пробыли там до шести часов утра». Против имени княгини Насофеполежаевой Ноздрев приметил: «Урожденная Сильвупле, дочь действительного статского советника, игравшего в свое время видную роль по ду­ховному ведомству», — а против фамилии поэта Булкина: «нет ли тут какого недоразумения?». На второй странице — разнообраз­нейшая «Хроника», в которой против десяти «известий», в вынос­ках, сказано: «Слышно от Репетилова», а против пяти: «Не клеве­та ли?». За хроникой следует тридцать три собственных телеграм­мы, извещающие редакцию, что мужик сыт. Но и тут выноска: «Истина вынуждает нас сознаться, что телеграммы эти составле­ны нами в редакции для образца». Третья страница посвящена корреспонденции из городов, коих имена не попали в «Список городских поселений», изданный статистическим отделом мини­стерства внутренних дел. На четвертой странице — серьезная эко­номическая статья: «Наши денежные знаки», в которой развива­ется мысль, что ночью с извозчиком следует рассчитываться не­пременно около фонаря, так как в противном случае легко мож­но отдать двугривенный вместо пятиалтынного, «что с нами од­нажды и случилось». Статья подписана Не верьте мне, в выноске против подписи сказано: «Не только верим, но усерднейше про­сим продолжать. Ред. Ноздрев». Наконец на самом кончике пос­леднего столбца объявление: «ДЕВИЦА!! ищет поступить на мес­то к холостому человеку солидных лет. Письма адресовать в го­род Копыс Прасковье Ивановне». Выноска: «Очень счастливы, что начинаем предстоящую серию наших объявлений столь любезным предложением услуг; надеемся, что и прочие девицы (згс) не за­медлят почтить нас своим доверием. Конторщик Любострастное». Второй номер еще лучше. Начинается передовой статьей: «Во­енный бред», в которой указывается, что в тылу у нас — Белое море и Ледовитый океан. Статья подписана: «Бывший начальник шта­ба войск эфиопского принца Амонасро, из «Аиды». Во второй статье, публицист Искариот сходит с высот теоретических на по­чву современности и разбирает по суставчикам газету «Пригорю­нившись Сидела», доказывая, что каждое ее слово есть измена. Затем помещено письмо Трясучкина, который извещает, что поэт Булкин совсем не «недоразумение», а автор известного стихотво­рения «Воззри в лесах на бегемота», а редактор Ноздрев в вынос­ке на это возражает: «Но кажется, что это стихотворение, или при­близительно в этом роде, принадлежит перу Ломоносова?». Теле-

346

граммы опять составлены в стенах редакции, и по этому поводу Ноздревым сделано следующее «заявление»: «Невозможно, чтоб редакция на свой счет получала телеграммы из всех городов. Она свое дело сделала, т.е. составила и обнародовала образцы, а затем охотники, желающие видеть свои телеграммы напечатанными, обязываются уже на собственный счет посылать таковые в редак­цию». На четвертой странице новая экономическая статья эконо­миста Не верьте мне, в которой развивается мысль, что когда иг­рают в карты на мелок, то справедливость требует каждодневно на­считывать умеренные проценты. И в выноске: «Так мы и делаем. Ред.». В конце опять одно объявление:, «КУХАРКА!! такое одно кушанье знает, что пальчики оближешь. Спросить на Невском от 10 до 11 часов вечера девицу «Ребята-хвалили». Выноска: «Наши вчерашние ожидания постепенно оправдываются, но пускай же и прочие кухарки поспешат к нам с своими объявлениями. Контор­щик Любострастное».

И внизу, под обоими номерами достолюбезная подпись: редак­тор-издатель Ноздрев!!

Я разом проглотил оба номера, и скажу вам: двойственное чув­ство овладело мной по прочтении. С одной стороны, в душе — музыка, с другой — как будто больше чем следует в ретираде за­мечтался. И надо откровенно сознаться, последнее из этих чувств, кажется, преобладает. По крайней мере, даже в эту минуту я все еще чувствую, что пахнет, между тем как музыки уж давным-дав­но не слыхать.

Но что всего больше поразило меня в новорожденном орга­не — это неизреченная и даже, можно сказать, наглая уверен­ность в авторитетности и долговечности. «Уж мне-то не загра­дят уста!», «Я-то ведь до скончания веков говорить буду!» — так и брызжет между строками. Во втором номере Ноздрев даже словно играет с персонами, на заставах команду имеющими. «Нас спрашивают некоторые подписчики, — говорит он, — как мы намерены поступить в случае могущей приключиться горь­кой невзгоды? то есть отдадим ли подписчикам деньги назад по расчету или употребим их на собственные нужды? На это отве­чаем положительно и твердо: никакой невзгоды с нами не мо­жет быть и не будет. Мы не с тем предприняли дело, чтоб итти навстречу невзгодам, а с тем, чтобы направлять таковые на дру­гих. Тем не менее, считаем за нужное оговориться, что не не-"возможен случай, когда опасения подписчиков рискуют оказать­ся и небезосновательными. А именно: ежели публика выкажет холодность к нашему изданию и не предоставит нам достаточ­ных средств для его продолжения. Тогда мы еще подумаем, как нам поступить с подписчиками».

347

Таким образом, оказывается, что ежели вы, например, подпи­шетесь на «Помои», то для того, чтобы не потерять денег, вы обя­зываетесь уговаривать всех ваших родственников, чтоб и они на «Помои» подписались... Справедливо ли это?

Но можете себе представить положение бедной «Пригорюнив­шись Сидела»? Что должны ощущать почтеннейшие ее редакто­ры, читая, как «Помои» перемывают ее косточки и в каждой строчке прозревают измену. Ведь у нас так уж исстари повелось, что против слова: «измена» даже разъяснений никаких не по­лагается. Скажет она: то, что я говорила, с незапамятных вре­мен и везде уж составляет самое заурядное достояние челове­ческого сознания, и только «Помоям» может казаться дикови­ною — сейчас ей в ответ: а! так ты вот еще как... нераскаянная! Или скажет: Я совсем этого не говорила, а говорила вот то-то и то-то — и тут готов ответ: а! опять за лганье принялась! опять хвостом вертишь! Словом сказать, выгоднее и приличнее всего окажется простое молчание. «Помои» будут растабарывать, а «Пригорюнившись Сидела» — молчать. Таково их взаимное провиденциальное назначение.

По-видимому, тактика Ноздрева заключается в следующем. По всякому вопросу непременно писать передовую статью, но не за­тем, чтобы выяснить самую сущность вопроса, а единственно ради того, чтобы сказать по поводу его «русскую точку зрения». Разу­меется, выищутся люди, которые тронутся таким отношением к делу и назовут его недостаточным, — тогда подстеречь удобный момент и закричать: караул! измена!

Такого рода моменты называются «веяниями», а ведь извест­но, что у нас, коли вплотную повеет, то всякое слово за измену сойдет. И тогда изменников хоть голыми руками хватай.

Замечательно, что есть люди — и даже не мало таких, — кото­рые за эту тактику называют Ноздрева умницей. Мерзавец, гово­рят, но умен. Знает, где раки зимуют, и понимает, что по нынеш­нему времени требуется. Стало быть, будет с капитальцем.

Что Ноздрев будет с капитальцем (особливо ежели деньгами подписчиков разпорядится) — это дело возможное. Но чтобы он был «умницей» — с этим я, судя по вышедшим номерам, никак согла­ситься не могу. Во-первых, он потому уж не умница, что не пони­мает, что времена переходчивы; а во-вторых, он до того в двух но­мерах обнажил себя, что даже виноградного листа ему достать нео­ткуда, чтобы прикрыть, в крайнем случае, свою наготу. Говорят, будто бы он меценатами заручился, да меценаты-то чем заручились?

Покаместь, однако ж, ему везет. У меня, говорит, в тылу — сила, а ежели мой тыл обеспечен, то я многое могу дерзать. Эта уверенность развивает чувство самодовольства во всем его орга­низме, но в то же время темнит в нем рассудок. До такой степени

348

темнит, что он, в исступлении наглости, прямо от своего имени объявляет войны, заключает союзы и дарует мир. Но долго ли будут на это смотреть меценаты — неизвестно.

Не дальше, как сегодня, под живым впечатлением только что прочитанных номеров, я встретился с ним на улице и, по обык­новению, спутался. Вместо того, чтоб перебежать на другую сто­рону, очутился с ним лицом к лицу и начал растабарывать. «Как, говорю, вам не стыдно выступать с клеветами против газеты, ко­торая, во всяком случае, честно исполняет свою задачу? Если б даже убеждения ее...» Но он мне не дал и договорить.

— Прежде всего, — прервал он меня, — я не признаю клеветы в журналистике. Журналистика — поле для всех открытое, где вся­кий может свободно оправдываться, опровергать и даже в свою очередь клеветать. Без этого немыслимо издавать мало-мальски «живую» газету. Но, главное, надо же, наконец, за ум взяться. Пора раз навсегда покончить с этими гнездами разъевшегося либерализ­ма, покончить так, чтоб они уж и не воскресли. Щадить врага — это самая плохая политика. Одно из двух: или сдаваться ему в плен, или же бить, бить до тех пор...

Так вот он что, милая тетенька, собрался совершить. Покон­чить с «врагами» — с чьими? с своими собственными ноздревски-ми врагами... ах! Спрашивается: неужто ж найдется в мире какая-то «сила», которая согласится войти в союз с Ноздревым, с целью сокрушения ноздревских врагов?!

Нет, как хотите, а Ноздрев далеко не «умница». Все в нем глу­по: и замыслы, и надежды, и способы осуществления. Только вот негодяйство как будто скрашивает его и дает повод думать, что он нечто смекает и что-то может совершить.

Вся его сила заключена именно в этом негодяйстве; в нем, да еще в эпидемически развившейся путанице понятий, благодаря которой, куда ни глянешь, кроме мути, ничего не видишь. Пользу­ясь этими двумя содействиями, он каждодневно будет твердить, что все, кто не читает его паскудной газеты — все это враги и по-трясатели. И найдутся простецы, которые поверят ему...

Но вы, милая тетенька, не верьте! Не увлекайтесь ни ноздрев-скими клеветами, ни намеками на ноздревскую авторитетность и на каких-то случайных людей, которые будто бы поддерживают его авторитетность. Смотрите на Ноздрева как можно проще: как на продукт современного веянья, то есть как на бездельника и глуп­ца. Тогда для вас не только сделается ясным секрет его беззастен­чивости, но и паскудный лист, в котором он выливает свои душев­ные помои, перестанет казаться опасным, а пребудет только пас­кудным, чем ему и быть надлежит. <...>

Салтыков-Щедрин М.Е. Поли. собр. соч. Т. 14. С. 396-401.

 

349

 

Приключение с Крамольниковым

(сказка-элегия)

Однажды утром, проснувшись. Крамольников совершенно яв­ственно ощутил, что его нет. Еще вчера он сознавал себя сущим; сегодня вчерашнее бытие каким-то волшебством превратилось в небытие. Но это небытие было совершенно особого рода. Крамоль­ников торопливо ощупал себя, потом произнес вслух несколько слов, наконец посмотрелся в зеркало; оказалось, что он — тут, на­лицо, и что в качестве ревизской души он существует в том же самом виде, как и вчера. Мало того: он попробовал мыслить — оказалось, что и мыслить он может... И за всем тем, для него не подлежало сомнению, что его нет. Нет того неревизского Крамоль-никова, каким он сознавал себя накануне. Как будто бы перед ним захлопнулась какая-то дверь или завалило впереди дорогу, и ему некуда и незачем идти.

Переходя от одного предположения к другому и в то же время с любопытством всматриваясь в окружающую обстановку, он взгля­нул мимоходом на лежавшую на письменном столе начатую ли­тературную работу, и вдруг все его существо словно электричес­кая струя пронизала...

Не нужно! не нужно! не нужно!

Сначала он подумал: «Какой вздор!» — и взялся за перо. Но когда он хотел продолжать начатую работу, то сразу убедился, что, действительно, ему предстоит провести черту и под нею написать: Не нужно!!

Он понял, что все оставалось по-прежнему, — только душа у него запечатана. Отныне он волен производить свойственные ре­визской душе отправления; волен, пожалуй, мыслить; но все это ни к чему. У него отнято главное, что составляло основу и сущ­ность его жизни: отнята та лучистая сила, которая давала ему воз­можность огнем своего сердца зажигать сердца других.

Он стоял изумленный; смотрел и не видел; искал и не нахо­дил. Что-то бесконечно мучительное жгло его внутренности. А в воздухе между тем носился нелепо-озорной шопот: поймали, рас­чухали, уличили!

— Что такое? что такое случилось?

Положительно, душа его была запечатана. Как у всякого убеж­денного и верящего человека, у Крамольникова был внутренний храм, в котором хранилось сокровище его души. Он не прятал этого сокровища, не считал его своею исключительною собственностью, но расточал его. В этом, по его мнению, замыкался весь смысл

350

человеческой жизни. Без этой деятельной силы, которая, наделяя человека потребностью источать из себя свет и добро, — челове­ческое общество уподобилось бы кладбищу. Это было бы не об­щество, а склад трупов... И вот теперь трупный период для него наступил. Обмену света и добра пришел конец. И сам он, Крамоль­ников, — труп, и те, к которым он так недавно обращался, как к источнику живой воды для своей деятельности, — тоже трупы... Никогда, даже в воображении, не представлял он себе несчастия столь глубокого.

Крамольников был коренной пошехонский литератор, у кото­рого не было никакой иной привязанности, кроме читателя, ни­какой иной радости, кроме общения с читателем. Читатель не олицетворялся для него в какой-нибудь материальной форме и тем не менее всегда предстоял перед ним. В этой привязанности к отвлеченной личности было что-то исключительное, до болезнен­ности страстное. Целые десятки лет она одна питала его и с каж­дым годом делалась все больше и больше настоятельною. Нако­нец пришла старость, и все блага жизни, кроме одного, высшего и существеннейшего, окончательно сделались для него безразлич­ными, ненужными...

И вдруг, в эту минуту, — рухнуло и последнее благо. Разверз­лась темная пропасть и поглотила то «единственное», которое да­вало жизни смысл...

В литературном цехе такие, направленные исключительно в одну сторону, личности по временам встречаются. Смолоду так односторонне слагается их жизнь, что какие бы случайности ни сталкивали их с фаталистически обозначенной колеи, уклонение никогда не бывает ни серьезно, ни продолжительно. Под грудами наносного хлама продолжает течь настоящая жильная струя. Все разнообразие жизни представляется фиктивным; весь интерес ее сосредоточивается в одной светящей точке. Никогда она не дает себе отчета в том, какого рода случайности ждут на пути, никогда не предусматривают, не стараются обеспечить тыл, не предпри­нимают разведок, не справляются с бывшими примерами. Не по­тому, чтобы проходящие перед ними явления и зависимость их от этих явлений были для них неясны, а потому, что никакие пред­видения, никакие справки — ни на йоту не могут видоизменить те функции, прекращение которых было бы равносильно прекра­щению бытия. Нужно убить человека, чтобы эти функции прекра­тились.

Неужели именно это убийство и совершилось теперь, в эту за­гадочную минуту? Что такое случилось? — Тщетно искал он отве­та на этот вопрос. Он понимал только одно, что его со всех сто­рон обступает зияющая пустота.

351

Крамольников горячо и страстно был предан своей стране и отлично знал как прошедшее, так и настоящее ее. Но это знание повлияло на него совершенно особенным образом: оно было жи­вым источником болей, которые, непрерывно возобновляясь, сде­лались наконец главным содержанием его жизни, дали направле­ние и окраску всей его деятельности. И он не только не старался утишить эти боли, а напротив, работал над ними и оживлял их в своем сердце. Живость боли и непрерывное ее ощущение служи­ли источником живых образов, при посредстве которых боль пе­редавалась в сознание других.

Знал он, что пошехонская страна исстари славилась непосто­янством и неустойчивостью, что самая природа ее какая-то незас-луживающая доверия. Реки расползлись вширь, и что ни год, то меняют русло, пестрея песчаными перекатами. Атмосферические явления поражают внезапностью, похожею на волшебство: сегод­ня — жара, хоть рубашку выжми, завтра — та же рубашка колом стоит на обывательской спине. Лето короткое, растительность бедная, болота неоглядные... Словом сказать — самая неспособ­ная, предательская природа, такая, что никаких дел загадывать вперед не приходится.

Но еще более непостоянны в Пошехонье судьбы человеческие. Смерд говорит: от сумы да от тюрьмы не открестишься; посадский человек говорит: барыши наши на воде вилами писаны; боярин говорит: у меня вчера уши выше лба росли, а сегодня я их вовсе сыскать не могу. Нет связи между вчерашним и завтрашним днем! Бродит человек словно по Чуровой долине: пронесет бог — пан, не пронесет — пропал.

Какая может быть речь о совести, когда все кругом изменяет, предательствует? На что обопрется совесть? на чем она воспиты­вается?

Знал все это Крамольников, но, повторяю, это знание ожив­ляло боли его сердца и служило отправным пунктом его деятель­ности. Повторяю: он глубоко любил свою страну, любил ее бед­ноту, наготу, ее злосчастие. Быть может, он усматривал впереди чудо, которое уймет снедавшую его скорбь.

Он верил в чудеса и ждал их. Воспитанный на лоне волшебств, он незаметно для самого себя подчинился действию волшебства и признал его решающим фактором пошехонской жизни. В какую сторону направит волшебство свое действие? — в этом весь воп­рос... К тому же и в прошлом не все была тьма. По временам мрак редел, и в течение коротких просветов пошехонцы несомненно чувствовали себя бодрее. Это свойство расцветать и ободряться под лучами солнца, как бы ни были они слабы, доказывает, что для ьсех вообще людей свет представляет нечто желанное. Надо под-

352

держивать в них эту истинную жажду света, надо напоминать, что жизнь есть радование, а не бессрочное страдание, от которого может спасти лишь смерть. Не смерть должна разрешить узы, а вос­становленный человеческий образ, просветленный и очищенный от тех посрамлений, которые наслоили на нем века подъяремной неволи. Истина эта так естественно вытекает из всех определений человеческого существа, что нельзя допустить даже минутного сомнения относительно ее грядущего торжества. Крамольников верил в это торжество и всего себя отдал напоминаниям о нем.

Все силы своего ума и сердца он посвятил на то, чтобы восста­новить в душах своих присных представление о свете и правде и под­держивать в их сердцах веру, что свет придет и мрак его не обнимет. В этом, собственно, заключалась задача всей его деятельности.

Действительно, волшебство не замедлило вступить в свои права. Но не то благотворное волшебство, о котором он мечтал, а зау­рядное, жестокое пошехонское волшебство.

Не нужно! не нужно! не нужно!

К чести Крамольникова должно сказать, что он ни разу не задался вопросом: за что? Он понимал, что при полном отсут­ствии винословности, подобного рода вопрос не только неуме­стен, но прямо свидетельствует о слабодушии вопрошающего. Он даже не отрицал нормальности настигшего его факта, — он только находил, что нормальность в настоящем случае заявила себя чересчур уже жестоко и резко. Не раз приходилось ему, в течение долгого литературного пути, играть роль ашта уШз1 перед лицом волшебства, но, до сих пор, последнее хоть душу его оставляло нетронутою. Теперь оно эту душу отняло, ском­кало и запечатало, и как ни привычны были Крамольникову капризы волшебства, но на этот раз он почувствовал себя изум­ленным. Весь он был словно расшиблен, везде, во всем суще­стве, ощущал жуткую и совсем новую боль.

И вдруг он вспомнил о «читателе». До сих пор он отдавал чи­тателю все силы вполне беззаветно; теперь в его сердце впервые шевельнулось смутное чаянье отклика, сочувствия, помощи...

И его инстинктивно потянуло на улицу, как будто там его ожидало какое-то разъяснение.

Улица имела обыкновенный пошехонский вид. Крамольникову показалось, что перед глазами его расстилается немое, слепое и глухое пространство. Только камни вопияли. Люди сновали взад и вперед осторожно и озираясь, точно шли воровать. Только эта струна и была живая. Все прочее было проникнуто изумлением, почти остолбенением. Однако ж, Крамольникову сгоряча показа­лось, что даже эта немая улица нечто знает. Ему этого так страст­но хотелось, что он вопль камней принял за вопль людей. Тем не

353

менее отчасти он не ошибался. Действительно, там и сям разда­валось развязное гуденье. То было гуденье либералов, недавних друзей его. Одних он обгонял, другие шли навстречу. Но увы! ни­какого оттенка участия не виделось на их лицах. Напротив, на них уже успела лечь тень отступничества.

— Однако, похоронили-таки вас, голубчик! живо! — сказал один, — строгонько, сударь, строгонько! Ну, да ведь тоже и вы... нельзя этого, мой друг; я вам давно говорил, что нельзя! Терпели вас, терпели, — ну, наконец...

— Но что же такое «наконец»?

— Да просто «наконец» — и все тут! скучно стало. Нынче не раз­говаривать нужно, а взирать, и буде можно, — усматривать. Вам, сударь, следовало самому зараньше догадаться; а ежели вам претило присоединиться от полноты души, — ну, так хоть слегка бы: разби­райте, мол, каков я там... внутри! А то все с плеча! все с плеча! Ну, и надоело. — Я и сам — разве, вы думаете, мне сладко? Не со вчераш­него дня, чай, меня знаете! Однако, и я поразмыслил да посовето­вался с добрыми людьми... Господи благослови... Бух!

Другой сказал:

— Да, любезный друг, жаль вас, очень жаль! Приятно было почитать. Улыбнешься, вздохнешь, а иногда и дельное что-ни­будь отыщешь... Даже приятелям, бывало спешишь сообщить. В канцеляриях цитировали. У меня был знакомый, который наизусть многое знал. Но, с другой стороны, есть всему и пре­дел. Настали времена, когда понадобилось другое; вы должны были понять это, а не дожидаться, пока вас прихлопнут. Что такое это «другое» — выяснится потом, но не теперь... Вот я, вслед за другими, смотрел-смотрел, да и говорю жене: надо же! Ну, и она говорит: надо! Я и решился.

— На что же вы решились?

— Да просто — идти общим торным путем. Не заглядываясь по сторонам, не паря ввысь, не думая о широких задачах... Помаленьку да полегоньку. Оно скучненько и серенько, положим, но ведь, с од­ной стороны, блистать-то нам не по плечу, а с другой стороны — семейство. Жена принарядиться любит, повеселиться... Сам тоже, имеешь положение в свете, связи, знакомства; видишь, как другие вперед да вперед идут, — неужто же все потерять? Вы думаете, я так-таки навсегда... нет, я тоже с оговорочкой. Придут когда-нибудь и лучшие времена... Вот, например, ежели Николай Семеныч... Кор­мило-то, батюшка, нынче... Сегодня Иван Михайлыч, а завтра Ни­колай Семеныч.., Ну, тогда и опять...

— Да ведь Николай-то Семеныч — вор!

— Вор! Ах, как вы жестоко выражаетесь! Наконец, третий просто напрямки крикнул на него:

354

— И за дело! Будет с вас! Вы, сударь, не только себя, но и дру­гих компрометируете — вот что! Я из-за вас вчера объяснение имел, а нынче и не знаю, есмь я или не есмь! А какое вы имеет право, позвольте вас спросить? «В приятельских отношениях с господи­ном Крамольниковым, говорит, а посему...» Я — туда-сюда. «Ка­кие же, говорю, это приятельские отношения, вашество? так, бу-фон — отчего же после трудов и не посмеяться!» Ну, дали пока­мест двадцать четыре часа на размышление, а там что будет. А у меня, между тем, семья, жена, дети... Да и сам я в поле не обсе­вок... Можно ли было этого ожидать! Повторяю: какое вы имеете право? ах-ах-ах!

Крамольников не счел нужным продолжать беседу и пошел дальше. Но так как на пути его стоял дом, в котором жил давний его однокашник, то он зашел к нему, думая хоть тут отвести душу.

Лакей принял его радушно; по-видимому, он ничего еще не знал. Он сказал, что Дмитрия Николаича нет дома, а Аглая Алек­сеевна в гостиной. Крамольников отворил дверь, но едва пересту­пил порог гостиной, как сидевшая в ней дама взвизгнула и убе­жала. Крамольников отретировался.

Наконец, он вспомнил, что на Песках живет старый его сослу­живец (Крамольников лет пятнадцать назад тоже служил в депар­таменте Грешных Помышлений), Яков Ильич Воробушкин. Че­ловек этот был большой почитатель Крамольникова и служил неудачно. С лишком десять лет тянул он лямку столоначальника, не имея в перспективе никакого повышения и при каждой пере­мене веяния дрожал за свое столоначальничество. Робкий и не­искательный от природы, он и на частной службе приютиться не мог. Как-то с самого начала он устроил себя так, что ему казалось странным! чего-нибудь искать, подавать записки об уничтожении и устранении, слоняться по передним и лестницам и т. д. Раз толь­ко он подал записку о необходимости ободрить нищих духом; но директор, прочитав ее, только погрозил ему пальцем, и с тех пор Воробушкин замолчал. В последнее время, однако ж, он начал смутно надеяться, стал ходить в ту самую церковь, куда ходил его начальник, так что последний однажды подарил ему половину заздравной просфоры (донышко) и сказал: «Очень рад!». Таким образом, дело его было уже на мази, как вдруг...

Крамольникову отворила дверь старая нянька, сзади которой, из внутренних дверей, выглядывали испуганные лица детей. Нянь­ка была сердита, потому что нежданный посетитель помешал ей ловить блох. Она напрямик отрезала Крамольникову:

— Нет Якова Ильича дома: его из-за вас к начальнику позва­ли, и жив он теперь или нет — неизвестно; а барыня в церкву мо­литься ушли.

                                                          355

Крамольников стал спускаться по лестнице, но едва сделал не­сколько шагов, как встретил самого Воробушкина.

— Крамольников! простите меня, но я не могу поддерживать наши старые отношения! — сказал Воробушкин взволнованным голосом. — На этот раз, впрочем, я, кажется, оправдался, но и то наверное поручиться не могу. Директор так сказал: «На вас неиз­гладимое пятно!». А у меня жена, дети! Оставьте меня, Крамоль­ников! Простите, что я такой малодушный, но я не могу...

Крамольников воротился домой удрученный, почти испуган­ный.

Что отныне он был осужден на одиночество — это он созна­вал. Не потому он был одинок, что у него не было читателя, ко­торый ценил, а быть может, и любил его, а потому, что он утра­тил всякое общение с своим читателем. Этот читатель был далеко и разорвать связывающие его узы не мог. Напротив, был другой читатель, ближний, который во всяком случае имел возможность зажалить Крамольникова до смерти. Этот остался налицо и нагло выражал, что самая немота Крамольникова ему неизвестна.

Смутно проносилось в его уме, что во всех отступничествах, которых он был свидетелем, кроется не одно личное предатель­ство, а целый подавляющий порядок вещей. Что все эти вчераш­ние свободные мыслители, которые еще недавно так дружелюбно жали ему руку, а сегодня чураются его, как чумы, делают это не только страха ради иудейска, но потому, что их придавило.

Их придавила жажда жизни; а так как жажда эта вполне законна и естественна, то Крамольникову становилось страшно при этой мысли... »Неужто, — спрашивал он себя, — для того, чтобы удер­жать за собою право на существование, нужно пройти сквозь по­зорное и жестокое иго? Неужто в этом загадочном мире только то естественно, что идет вразрез с самыми заветными и дорогими стремлениями души?»

Или опять: почти всякий из недавних его собеседников ссы­лался на семью: один говорил: «Жена принарядиться любит»; дру­гой «Жена» — и больше ничего... Но особенно тяжко выходило это у Воробушкина. Семья ему душу рвала. Вероятно, он лишал себя всего, плохо ел, плохо спал, добывал на стороне работишку — все ради семьи. И, за всем тем, добывал так мало, что только самоот­верженность Лукерьи Васильевны (жены Воробушкина) помога­ла переносить эту нужду. И вот, ради этого малого, ради нищен­ской подачки...

Что же это такое? Что такое семья? Как устроиться с семей­ным началом? Как сделать, чтобы оно не было для человека еги-

356

петской язвой, не тянуло его во все стороны, не мешало быть граж­данином?

Крамольников думал-думал, и вдруг словно кольнуло его.

«Отчего же, — говорил ему внутренний голос, — эти жгучие вопросы не представлялись тебе так назойливо прежде, как пред­ставляются теперь? Не оттого ли, что ты был прежде раб, созна­вавший за собой какую-то мнимую силу, а теперь ты раб бессиль­ный, придавленный? Отчего ты не шел прямо и не самоотвергал­ся? Отчего ты подчинял себя какой-то профессии, которая давала тебе положение, связи, друзей, а не спешил туда, откуда раздава­лись стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими сто­нами, а волновался ими только отвлеченно?

Из-под пера твоего лился протест, но ты облекал его в такую форму, которая делала его мертворожденным. Все, против чего ты протестовал, — все это и поныне стоит в том же виде, как и до твоего протеста.

Твой труд был бесплоден. Это был труд адвоката, у которого язык измотался среди опутывающих его лжей. Ты протестовал, но не указал ни того, что нужно делать, ни того, как люди шли вглубь и погибали, а ты слал им вслед свое сочувствие. Но это было плен­ное раздражение мысли, — раздражение, положим, доброе, но все-таки только раздражение. Ты даже тех людей, которые сегодня так нагло отвернулись от тебя, — ты и их не сумел понять. Ты думал, что вчера они были иными, нежели сегодня.

Правда, ты неспособен идти следом за этими людьми; ты не­способен изменить тем добрым раздражениям, которые с молодых ногтей вошли тебе в плоть и кровь. Это, конечно, зачтется тебе... где и когда? Но теперь, когда тебя со всех сторон обступила ста­рость, с ее недугами, рассуди сам, что тебе предстоит?..».

Ро$1 зспрШт от автора. Само собой разумеется, что все написан­ное выше — не больше, как сказка. Никакого Крамольникова нет и не было; отступники же и переметные сумы водились во всякое время, а не только в данную минуту. А так как и во всем остальном все обстоит благополучно, то не для чего было и огород городить, в чем автор и кается чистосердечно перед читателем.

 

Салтыков-Щедрин М.Е. Поли. собр. соч.

 В 20 т. М., 1974. Т. 16. С 197-205.

 

 

«Дневник провинциала в Петербурге» — цикл сатирических очерков, рисующих картину проникновения капитализма во все сферы русского общества, поведение либералов. Повествование ведется от первого лица, создавая маску провинциала. Впервые опубликован в Отечественных записках» (1872. № 5).

357

1 «...близнецы «Московских ведомостей» — М.Н. Катков и П.М. Ле­онтьев.

2 Молчание! Благоразумие! (лат.).

1 Старый порядок и революция (франц.).

4 Внезапно (лат.).

5 «Тибуллова Делия».

6 «Обозрение обоих миров» (франц.).

7 «Новый ветхий человек» — подразумевается хищник-капиталист в отличие от старого ветхого человека — помещика-крепостника.

 

«За рубежом» впервые опубликовано в Отечественных записках» (1880. № 9).

 

В сатирическом цикле «Письма к тетеньке» отражена политическая реакция, наступившая вскоре после 1 марта 1881 г. Впервые опублико­ваны в Отечественных записках» (1882. № 3).

 

 

«Приключение с Крамольниковым» впервые опубликовано в «Русских ведомостях» (1886. .№ 252).

1 Низшего существа (лат.).

 

---

Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 119; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!