Единственный путь – двигаться наверх

Я сидел в зале федерального суда, расположенного в центральной части Портленда, за небольшим деревянным столом, вместе со Штрассером и кузеном Хаузером, уставившись в высокий потолок. Я пытался глубоко дышать. Пытался не смотреть налево от себя, на противоположный стол, на пять адвокатов с хищными глазами, представлявших «Оницуку», и четверых дистрибьюторов, каждый из которых мечтал разорить меня.

На дворе было 14 апреля 1974 года.

Мы предприняли последнюю попытку, чтобы избежать этого кошмара. За несколько минут до начала суда мы предложили уладить спор. Мы сказали «Оницуке»: заплатите нам восемьсот тысяч долларов в качестве возмещения за нанесенный ущерб, отзовите свой иск в Японии, мы отзовем свой, и мы все расходимся. Я не думал, что у нашего предложения были какие-то шансы на то, что оно будет принято, но кузен Хаузер полагал, что попробовать все равно стоило.

«Оницука» с ходу отклонило наше предложение. И не сделала никакого встречного предложения. Они жаждали крови.

Судебный пристав воскликнул: «Суд идет!» Судья влетел в зал судебных слушаний, ударил своим молотком, и сердце у меня ёкнуло. Вот оно, сказал я себе.

Главный адвокат на стороне «Оницуки» Уэйн Хильярд первым сделал начальное заявление. Это был человек, получавший удовольствие от своей работы и который знал, что он хорош в этом. «У этих господ… нечистые руки!» – вскрикнул он, указывая в сторону нашего стола. «Нечистые… руки», – повторил он. Это был стандартный юридический термин, однако Хильярд придал ему грязное, чуть ли не порнографическое звучание. Все, что говорил Хильярд, звучало для меня как нечто зловещее, потому что он был коротышкой с заостренным носом и был похож на Человека-Пингвина. (Суперзлодея, гангстера и вора из американских комиксов, телесериала и фильма о Бэтмене. – Прим. пер.) «Блю Риббон» «обманом завлекла» «Оницуку» в это партнерство, ревел он. Фил Найт приехал в 1962 году в Японию и прикинулся владельцем компании под названием «Блю Риббон», а затем прибег к уловкам, воровству, шпионажу, с тем чтобы подкрепить свой обман.

К тому времени как Хильярд закончил свое выступление, к тому времени как он вновь занял свое место рядом с четверкой своих коллег-юристов, я уже был готов принять решение в пользу «Оницуки». Я опустил глаза и спрашивал себя: как ты мог совершить все эти ужасные деяния в отношении этих бедных японских бизнесменов?

Поднялся кузен Хаузер. С первого взгляда стало ясно, что он был лишен того огня, которым отличался Хильярд. Это просто не было в его натуре. Кузен Хаузер был хорошо организованным, подготовленным, но не пламенным оратором. Сначала я был разочарован. Затем внимательнее пригляделся к нему и, слушая то, о чем он говорил, подумал о его жизни. Ребенком он страдал от серьезного дефекта речи. Каждый звук «р» и «л» был для него препятствием. Даже в подростковом возрасте его произношение напоминало речь мультипликационного персонажа. Теперь же, несмотря на то что незначительные следы прежнего изъяна еще давали себя знать, он в значительной степени справился со своим недостатком, и, слушая в тот день его обращение к переполненному залу суда, я был полон восхищения и сыновней преданности. Какой же путь он прошел. И какой путь прошли мы. Я гордился им, гордился и он, будучи на нашей стороне.

Более того, он взялся за наше дело с оплатой ведения судебного арбитражного дела по результату, с условной оплатой, потому что он считал, что дело затянется на несколько месяцев. В течение последующих двух лет он не увидел ни гроша. А его собственные расходы были астрономическими. Лишь мой счет за ксерокопирование был на десятки тысяч долларов. Время от времени кузен Хаузер упоминал, что его партнеры оказывают на него сильное давление с тем, чтобы он послал нас ко всем чертям. В какой-то момент он даже попросил Джакуа взять наше дело на себя (спасибо, не надо, ответил Джакуа). Пылкий или нет, кузен Хаузер был настоящим героем. Он закончил свою речь, занял место за нашим столом и посмотрел на меня и Штрассера. Я похлопал его по спине. Игра началась.

Являясь истцами, мы первыми выступали в судебных прениях, и первым свидетелем, которого мы вызвали, был основатель и президент «Блю Риббон» Филипп Х. Найт. Направляясь к месту дачи показаний, я чувствовал себя так, будто вызвали какого-то другого Филиппа Найта, будто какой-то другой Филипп Найт поднимает свою руку и клянется говорить правду по делу, отмеченному такой массой коварства и злопамятства. Я будто парил над собственным телом, с высоты наблюдая за сценой, которая разворачивалась подо мной.

Я сказал сам себе, усаживаясь поглубже на скрипящем деревянном стуле для свидетелей и поправляя галстук: это будет твоим важнейшим отчетом, который тебе когда-либо придется давать о самом себе. Не спались.

После чего я спалился. Я выступил так же плохо, как давал свои свидетельские показания. Даже еще хуже.

Кузен Хаузер пытался помочь мне, подсказать, что говорить. В его словах, обращенных ко мне, звучали нотки ободрения, каждый свой вопрос он сопровождал дружеской улыбкой, но мысли мои растекались в разных направлениях. Я не мог собраться. Накануне я не спал, утром ничего не ел, я держался на адреналине, но адреналин не давал мне дополнительной энергии или ясности мышления. Он лишь затуманивал мое сознание. Я поймал себя на том, что меня посещают странные мысли-галлюцинации и что они даже развлекают меня. Например, мысль о том, как сильно кузен Хаузер походит на меня. Он был почти моего возраста, почти такого же роста, и многие его черты были такими же, как у меня. До сих пор не замечал этого семейного сходства. Какой кафкианский поворот, думал я, устраивать допрос самому себе.

К тому времени как он закончил задавать свои вопросы, я немного пришел в себя. Адреналин исчез, и я стал вести себя более осмысленно. Но теперь настал черед противной стороне взяться за меня.

Хильярд вгрызался в меня своим буром все глубже и глубже. Он был неумолим, и я вскоре дрогнул. Я мычал, бормотал, с трудом и невпопад подбирая слова. Да я и сам чувствовал, что мои ответы звучат уклончиво и лживо. Когда я рассказывал, как рылся в портфеле Китами, когда я пытался объяснить, что мистер Фуджимото на самом деле не был корпоративным шпионом, я видел скептические лица и у присутствующих в зале, и у судьи. Даже я сам был настроен скептически. Несколько раз я вглядывался вдаль, щурился и задавался вопросом: неужели я действительно так поступил?

Я окинул взглядом судебный зал, ища помощи, и увидел только враждебные лица. Самым враждебным было лицо Борка. Он сидел сразу за столом адвокатов «Оницуки», и глаза его сверкали. Время от времени он наклонялся к адвокатам, что-то шептал, передавал им записки. Предатель, подумал я. Бенедикт Арнольд. Действуя, видимо, по подсказке Борка, Хильярд вновь подступил ко мне, сделав заход под новым углом, с новыми вопросами, и я потерял нить происходящего. Зачастую я понятия не имел, что говорю.

В какой-то момент судья отругал меня за то, что в моих словах нет смысла, за то, что я чрезмерно все усложняю. «Просто отвечайте на вопросы лаконично», – сказал он. «Насколько лаконично?» – спросил я. «Двадцать слов или меньше», – отвечал он. Следующий вопрос задавал Хильярд.

Я провел ладонью по лицу. «Я никак не смогу уложиться в двадцать слов или меньше, отвечая на этот вопрос», – сказал я.

Судья требовал, чтобы адвокаты с обеих сторон оставались во время опроса свидетелей за своими столами, и до сих пор я думаю, что десять шагов буферной зоны, возможно, спасли меня. Думаю, если бы Хильярд смог подобраться ко мне ближе, он бы расколол меня, довел бы меня до слез.

К концу двухдневного допроса, который он мне устроил, я пришел в оцепенение. Я достиг дна. Единственное, куда я мог оттуда двигаться, был путь наверх. Я видел, что Хильярд решил, что ему лучше отпустить меня до того, как я начну подниматься и верну себе прежнее положение. Покидая свидетельское место, я поставил себе двойку с минусом. Кузен Хаузер и Штрассер мою самооценку не оспорили.

Судьей в нашем разбирательстве был Его Честь судья Джеймс Бернс, печально известная личность в орегонской юриспруденции. У него было вытянутое мрачное лицо и бледно-серые глаза, которые выглядывали из-под нависших черных бровей. Над каждым его глазом было что-то вроде маленькой соломенной крыши. Может, потому, что в те дни у меня голова была забита мыслями о фабриках, но мне часто казалось, что судья Бернс выглядел так, будто его сделали на какой-то фабрике у черта на рогах, где выпускали судей, выносящих смертные приговоры через повешение. И мне кажется, что и он об этом знал. И гордился этим. Он называл себя со всей серьезностью Джеймсом Справедливым. Своим оперным басом он любил объявлять: «Вы находитесь в судебном зале Джеймса Справедливого!»

И Боже упаси, если б кто-либо, думая, что Джеймс Справедливый звучал мелодраматично, осмелился рассмеяться.

Портленд все еще был небольшим городком – крохотным по сути, – и до нас доходили слухи, что кто-то натолкнулся на Джеймса Справедливого в его мужском клубе. Судья сидел с бокалом мартини и стонал, говоря о нашем деле. «Ужасное дело, – говорил он бармену и всем, кто слушал его, – совершенно ужасное». Поэтому мы знали, что ему не хотелось заниматься им в суде, так же, как и нам, и часто он вымещал на нас свое неудовольствие, отчитывая нас за мелкие нарушения порядка и внешних приличий.

И все же, несмотря на мое ужасное выступление в роли свидетеля и истца, у кузена Хаузера, Штрассера и у меня самого было ощущение, что Джеймс Справедливый склоняется на нашу сторону. Было что-то в его манере поведения: он чуть менее людоедски относился к нам. Поэтому, действуя по наитию, кузен Хаузер объявил адвокатам противоположной стороны, что если они все еще рассматривают наше первоначальное предложение, то им лучше о нем забыть, – предложение снято.

В тот же день Джеймс Справедливый приостановил судебное разбирательство и предостерег обе стороны. Он был возмущен, сказал он, всем тем, что ему приходится читать о судебном процессе в местных газетах. И будь он проклят, если он согласится председательствовать над этим цирком в средствах массовой информации. Он приказал нам прекратить продолжение противоправных действий и впредь не допускать обсуждения хода судебного разбирательства вне стен суда.

Мы кивнули: «Да, Ваша Честь».

Джонсон сидел за нами, часто передавал записки кузену Хаузеру и всегда читал какой-нибудь роман во время бесед между судьей и адвокатами или во время перерывов. После того как судебные слушания ежедневно переносились на следующий день, он расслаблялся. Выходя на прогулку вокруг центра города, заглядывая в различные магазины спортивных товаров, проверяя, как идут наши продажи (он также этим занимался каждый раз, оказываясь в новом городе).

Ранее он сообщил нам, что кроссовки «Найк» распродаются в улет благодаря вафельным подошвам тренировочных кроссовок, придуманных Бауэрманом. Кроссовки только что появились на рынке и продаются везде, что означает, что мы опережаем «Оницуку» и даже «Пуму». «Найк» стал таким хитом, что мы впервые смогли себе представить, что однажды мы сможем приблизиться к объемам продаж «Адидаса».

Джонсон разговорился с менеджером одного из магазинов, которому было известно о судебном процессе. «Как там дела?» – спросил менеджер. «Все идет нормально, – отвечал Джонсон. – Настолько хорошо, что мы действительно отозвали наше предложение по мирному улаживанию спора».

Первое, что мы заметили на следующее утро, когда мы собрались в зале судебных заседаний, каждый потягивая кофе, было незнакомое лицо за столом защиты. Там сидели пятеро адвокатов… и один новый парень? Джонсон повернул голову, увидел его и побелел. «О… вот дерьмо», – выругался он. Неистовым шепотом он сообщил нам, что этот новичок был менеджером магазина… с которым он так неосторожно обсуждал ход судебного разбирательства.

Теперь уже побелели кузен Хаузер и Штрассер.

Мы втроем глядели друг на друга и на Джонсона, а затем в унисон повернули свои головы и взглянули на Джеймса Справедливого. Тот колотил своим молотком и был явно готов взорваться.

Он перестал стучать. Тишина заполнила зал суда. После этого он начал кричать. Он потратил двадцать минут, отрываясь на нас. Недавно, после того как он дал распоряжение о неразглашении, бушевал он, в один прекрасный день некто из команды «Блю Риббон» пришел в местный магазин и распустил язык. Мы смотрели прямо перед собой как нашкодившие дети, гадая, грозит ли нам аннуляция судебного процесса. Но когда судья свернул свою тираду, мне показалось, что я заметил какую-то маленькую искорку в его глазах. Может, подумал я, если на мгновение допустить, может, Джеймс Справедливый больше артист, чем людоед?

Джонсон искупил вину своими показаниями. Прекрасно выражающий свои мысли, поразительно дотошный в мельчайших деталях, он дал описание моделей «Кортес» и «Бостон» лучше, чем кто-либо во всем мире, лучше меня самого. Хильярд бесконечно пытался сломать его – и не мог. Какое же это было удовольствие наблюдать, как Хильярд разбивал свою голову о бетонную стену невозмутимости Джонсона. Даже растяжка на разминке меньше отличалась от упражнения краб, чем эти двое дуэлянтов.

Вслед за этим мы вызвали в качестве свидетеля Бауэрмана. Я возлагал большие надежды на своего старого тренера, но в тот день он просто не был похож на самого себя. Впервые в жизни видел я его взволнованным, даже несколько запуганным, и причина этому вскоре стала явной. Он не подготовился. Из-за презрения к «Оницуке», глубокого презрения ко всему этому грязному бизнесу он решил действовать по наитию. Я был опечален. Кузен Хаузер раздражен. Свидетельские показания Бауэрмана могли оказаться для нас перебором.

Ну, что ж, мы утешали себя осознанием того, что по крайней мере он не сделал ничего такого, что могло причинить нам вред.

Далее кузен Хаузер зачитал для занесения в протокол показание под присягой Ивано, молодого помощника, сопровождавшего Китами во время его двух поездок в Соединенные Штаты. К счастью, Ивано подтвердил мнение о себе как о простодушном и таким же чистым сердцем, каким он с самого начала показался мне и Пенни. Он рассказал правду и ничего, кроме правды, и эта правда напрочь опровергла позицию Китами. Ивано засвидетельствовал, что совершенно достоверно существовал жесткий план по разрыву нашего контракта, с тем чтобы отказаться от нас, заменить нас, и что Китами открыто и много раз обсуждал это.

Затем мы вызвали в качестве свидетеля известного ортопеда, эксперта по вопросам воздействия обуви для бега на ноги, суставы и позвоночник, и этот специалист объяснил, в чем разница между многими моделями и брендами на рынке, и дал описание того, чем отличались кроссовки «Кортес» и «Бостон» от всего того, что когда-либо выпускала «Оницука». По существу, сказал он, кроссовки «Кортес» впервые сняли нагрузку с ахиллова сухожилия. Революционное достижение, сказал он.

Переломный момент в ходе игры. Давая свои показания, он вывалил перед собой десятки пар обуви, разрывал их, расшвыривал их вокруг, что возбудило Джеймса Справедливого. Судя по всему, у судьи проявились симптомы ОКР (обсессивно-компульсивного расстройства. – Прим. пер.). Ему нравилось, когда в зале суда все было аккуратно прибрано – всегда. Вновь и вновь он просил нашего ортопеда прекратить устраивать беспорядок, аккуратно расставлять обувь парами, и вновь и вновь наш ортопед игнорировал его просьбы. Я начал учащенно дышать, опасаясь, что Джеймс Справедливый обвинит нашего свидетеля-эксперта в неуважении к суду.

Последним мы вызвали Вуделля. Я смотрел, как он медленно продвигался в своем кресле на колесах к месту дачи свидетельских показаний. Впервые видел я его в пиджаке и галстуке. Недавно он встретил женщину и женился на ней, и теперь, когда он сказал мне, что счастлив, я ему поверил. На какой-то момент я почувствовал радость, увидев, насколько он изменился с тех пор, когда мы впервые встретились с ним в той бутербродной в Бивертоне. Затем я тут же ужасно себя почувствовал, поскольку я был причиной того, что ему пришлось пройти через всю эту грязь. Было видно, что, оказавшись на месте для дачи свидетельских показаний, он нервничал больше, чем я, и был напуган больше, чем Бауэрман. Джеймс Справедливый попросил его назвать свою фамилию по буквам, и Вуделл замолк, будто забыл ее. «Э-э… дубль в, два о, два д…». Неожиданно он захихикал. В его фамилии не было сдвоенной буквы «д». Но у некоторых дам двойные «д» бывают. (Размер DD – соответствует размеру груди 5 – в народе расшифровывается как Double Damn. – Прим. пер.) О Боже! Теперь он уже просто прыснул со смеху. Нервы, конечно. Но Джеймсу Справедливому показалось, что Вуделл издевается над следствием. Он напомнил Вуделлю, что тот находится в зале судебных заседаний Джеймса Справедливого. Что вызвало у Вуделля новый приступ смеха.

Я закрыл лицо руками.

Когда пришла очередь компании «Оницука» излагать свои возражения на иск, они вызвали в качестве своего первого свидетеля г-на Оницуку. Долго он не свидетельствовал. Он сказал, что ему ничего не известно ни о моем конфликте с Китами, ни о планах Китами всадить нам нож в спину. Китами проводил собеседования с другими дистрибьюторами? «Моя никогда не информировалась», – ответил г-н Оницука. «Китами планировал выбросить нас из контракта?» – «Моя не знает».

Следующим был Китами. Пока он шел к месту, с которого происходила дача показаний, адвокаты «Оницуки» повскакивали со своих мест и сказали судье, что им понадобится переводчик. Я приложил ладонь к уху – может, я ослышался? Китами прекрасно говорил по-английски. Я вспомнил, как он хвастал, что выучил английский язык, слушая пластинку. Я повернулся к кузену Хаузеру, поедая его глазами, но он лишь протянул руки ладонями вниз, давая мне понять – успокойся.

В течение двух дней Китами лгал со свидетельского места, лгал через переводчика, сквозь зубы. Он настаивал, что никогда не планировал разорвать наш контракт. Он решился на это лишь тогда, когда обнаружил, что мы сами нарушили его, выпуская кроссовки «Найк». Да, признал он, он был в контакте с другими дистрибьюторами до того, как мы выпустили первые «найки», но он лишь был занят исследованием рынка. Да, сказал он, шел разговор о том, чтобы «Оницука» купила «Блю Риббон», но это была идея, выдвинутая самим Филом Найтом.

После того как Хильярд и кузен Хаузер выступили со своими заключительными аргументами, я повернулся и поблагодарил большое число зрителей, пришедших на процесс. Затем кузен Хаузер, Штрассер и я отправились в соседний бар за углом, ослабили узелки наших галстуков и выпили несколько кружек ледяного пива. А потом добавили еще несколько. Мы обсудили несколько вариантов того, чем все это кончится, и несколько вариантов того, что мы могли бы предпринять. О, что бы мы могли сделать, повторяли мы.

А потом все мы вернулись к работе.

Прошло несколько недель. Раннее утро. Кузен Хаузер позвонил мне в офис. «Джеймс Справедливый собирается огласить свое решение в одиннадцать часов утра», – сказал он.

Я поспешил прийти в суд и встретился там с ним и со Штрассером за ставшим нам привычным столом. Как ни странно, зал заседаний был пуст. Никаких зрителей. Никого из команды ответчиков, за исключением Хильярда. Его сотоварищи-адвокаты не успели прибыть вовремя в такое короткое время.

Джеймс Справедливый проследовал из боковой двери на свое судейское место. Он порылся в бумагах и стал что-то говорить монотонным голосом, будто про себя. Он благоприятно отозвался об обеих сторонах. Я покачал головой. Как он мог благоприятно отзываться об «Оницуке»? Плохой признак. Плохой, плохой, плохой. Если б только Бауэрман был более подготовлен. Если б только я не раскис под давлением. Если б только ортопед выставлял принесенную им обувь аккуратно!

Судья взглянул на нас сверху вниз, его выступавшие над глазами брови стали еще более лохматыми и отвислыми, чем в начале судебных слушаний. Он не будет выносить решения в отношении контракта между «Оницукой» и «Блю Риббон», сказал он.

Я подался вперед.

Вместо этого он вынесет решение исключительно по вопросу о товарных знаках. Ему стало ясно, что рассматриваемое дело относится к разряду «он сказал то», а «он сказал это». «Нам здесь даны две противоречащие друг другу истории, – сказал он, – и мнение данного суда таково, что история, представленная «Блю Риббон», выглядит убедительнее».

«Блю Риббон» была более правдивой, – сказал он, – не только на протяжении всего спора, как явствует из документов, но и в нашем зале суда. Правдивость, – сказал он, – это в конечном счете все, на чем я основываюсь, давая оценку этому делу».

Он отметил свидетельские показания Ивано. Убедительно, сказал судья. Похоже, Китами солгал. Затем он отметил то, как Китами использовал переводчика: на протяжении всего времени, когда мистер Китами давал показания, он не единожды прерывал переводчика, чтобы поправить его. И каждый раз мистер Китами делал это на отличном английском.

Пауза. Джеймс Справедливый просматривал свои бумаги. «Поэтому, – объявил он, – мое решение, следовательно, таково, что «Блю Риббон» сохраняет все права на торговые марки «Бостон» и «Кортес». Далее, – продолжил он, – здесь явно был нанесен ущерб. Потеря бизнеса. Нецелевое использование товарного знака. Вопрос в том, как выразить этот ущерб в долларовом эквиваленте. В таких случаях обычно назначается специалист по оценке размеров причиненного ущерба. Это я и сделаю в ближайшие дни».

Он шарахнул молотком. Я повернулся к кузену Хаузеру и Штрассеру: «Мы что – выиграли? О Боже… мы выиграли».

Я пожал руки кузенам Хаузеру и Штрассеру, затем похлопал их по спине, затем обнял их обоих. Я позволил себе в качестве деликатеса взглянуть искоса на Хильярда. Но, к моему разочарованию, он не выказал никакой реакции. Он лишь уставился куда-то перед собой, оставаясь совершенно неподвижным. Этот процесс никогда не был его битвой. Он был просто наемником. Хладнокровно закрыл он свой портфель, защелкнул замки и, не взглянув в нашу сторону, встал и вышел из зала заседаний.

Мы отправились прямо в гриль-бар «Лондон» в гостинице «Бенсон», недалеко от здания суда. Каждый заказал себе по двойному виски, и мы провозгласили тост за Джеймса Справедливого. Затем выпили за Ивано. За нас самих. Потом я позвонил Пенни из телефона-автомата. «Мы выиграли! – заорал я, не обращая внимания на то, что меня могли услышать во всех номерах гостиницы. Можешь себе представить – мы выиграли!» Я позвонил отцу и прокричал ему то же самое.

Оба, и Пенни, и отец, переспросили, каков наш выигрыш. Я не смог им это объяснить. Мы все еще сами не знаем, ответил я. Один доллар? Миллион долларов? Это уже завтрашняя проблема. Сегодня же мы смаковали победу.

Оказавшись в баре, я с кузеном Хаузером и Штрассером пропустил еще по стаканчику крепкого. А затем я позвонил в офис, чтобы узнать последнюю сводку продаж.

Через неделю мы получили встречное предложение по мирному урегулированию спора: четыреста тысяч долларов. «Оницука» прекрасно понимала, что специалист, назначенный для оценки ущерба, может выдать любую сумму, поэтому они пытались действовать превентивно, сокращая свои потери. Но цифра в четыреста тысяч показалась мне заниженной. Мы торговались несколько дней. Хильярд не сдвинулся ни на йоту.

Все мы хотели покончить с этим раз и навсегда. Особенно начальство кузена Хаузера, которое теперь уполномочило его взять деньги, из которых он получил бы половину, – крупнейшее вознаграждение в истории его фирмы. Сладкое чувство удовлетворения.

Я спросил его, что он собирается делать с таким уловом. Не помню, что он мне ответил. С нашей долей «Блю Риббон» просто сможет выжать из банка Калифорнии больше кредитных заимствований. И больше обуви будет отгружаться на пароходы.

Официальное подписание было намечено провести в Сан-Франциско, в офисе фирмы «голубых фишек», одной из многих, которыми владела «Оницука». Офис располагался на верхнем этаже небоскреба в центре города, а наша шумная группа пребывала в тот день в приподнятом настроении. Нас было четверо – я, кузен Хаузер, Штрассер и Кейл, который заявил, что он хочет присутствовать на всех главных мероприятиях в истории «Блю Риббон». – Присутствовал при Создании, «сказал он, и теперь присутствую при Освобождении».

Возможно, мы со Штрассером прочитали слишком много книг о войне, но по дороге в Сан-Франциско мы вели разговор о самых знаменитых капитуляциях в мировой истории. Апоматтокс. Йорктаун. Реймс. Мы соглашались друг с другом – это всегда было драматично. Генералы противоборствующих сторон встречались в вагоне поезда, в заброшенном фермерском доме или на палубе авианосца. Одна сторона – в полном сокрушении, другая – суровая, но милостивая. Затем скрипели перья авторучек, подписывая «инструмент сдачи». Мы говорили о Макартуре, принявшем капитуляцию Японии на борту американского линкора «Миссури», о речи, с которой он тогда выступил и которая стала речью всей его жизни. Нас увлекала тематика, это точно, но наше чувство истории и боевой триумф усиливались датой. Было 4 июля.

Клерк ввел нас в конференц-зал, до отказа заполненный адвокатами. Наше настроение резко изменилось. Во всяком случае, у меня. В центре зала стоял Китами. Сюрприз.

Не знаю, почему я удивился, увидев его. Он должен был подписать бумаги, выдать чек. Он протянул руку. Еще больший сюрприз.

Я пожал ее.

Мы все заняли места вокруг стола. Перед каждым из нас лежала кипа документов, и в каждом документе были десятки пропусков для заполнения и подписания. Мы подписывали до тех пор, пока не ощутили покалывания в наших пальцах. Процедура заняла по крайней мере час. Атмосфера была напряженной, тишина глубокой, за исключением одного момента. Помню, Штрассер дернулся вперед, оглушительно чихнув. Как слон. Я также помню, что на нем был – надетый с явной неохотой – новый, с иголочки темно-синий костюм, сшитый его тещей, которая использовала весь остаток материала для того, чтобы приладить ему нагрудный карман. Штрассер, подтверждая свой статус крупнейшего в мире противника любителей тщательно и со вкусом одеваться, потянулся в свой карман, достал из него огромный кусок оставшегося от раскройки габардина и душевно высморкался.

В конце концов, служащий собрал все документы, и мы завинтили колпачки наших авторучек, а Хильярд поручил Китами передать чек. Китами поднял голову с ошеломленным взглядом: «У меня нет чека».

Что я прочитал на его лице в тот момент? Была ли это злоба? Было ли это поражение? Не знаю. Я отвернулся, посмотрел на лица сидевших за столом. Выражения их лиц читались легче. Юристы были в полном шоке. Человек приходит на конференцию по мирному улаживанию спора без чека в кармане?

Никто не проронил ни слова. Китами выглядел опозоренным; он знал, что совершил ошибку. «Я отправлю чек по почте, когда вернусь в Японию», – сказал он. Хильярд был груб. «Постарайтесь, чтобы он был отправлен как можно скорее», – сказал он своему клиенту.

Я взял свой портфель и вышел вслед за кузеном Хаузером и Штрассером из конференц-зала. За мной шли Китами и другие адвокаты. Мы все стояли в ожидании лифта. Когда двери раскрылись, мы все сгрудились в кабине, плечом к плечу, причем Штрассер занял половину всего пространства. Никто ничего не говорил до тех пор, пока мы не вышли на улицу. Никто даже не дышал. Это даже неловкостью не назовешь. Уверен, что Вашингтон после капитуляции Корнваллиса не скакал из Йорктауна на одной лошади.

Штрассер пришел в офис спустя несколько дней после вынесения приговора, чтобы подвести черту и попрощаться. Мы провели его в зал для переговоров, все окружили его и устроили оглушающую овацию. Глаза его блестели от слез, когда он поднял руку, принимая наши слова приветствия и благодарности.

«Речь!» – кто-то требовательно выкрикнул.

«Я нашел столько близких друзей среди вас, – сказал он срывающимся голосом. – Мне будет не хватать всех вас. Буду скучать по той работе, которую мы провели в рамках этого дела. По работе на правойстороне».

Аплодисменты.

«Буду скучать по тому, как защищал эту замечательную компанию». Вуделл, Хэйес и я посмотрели друг на друга. И один из нас произнес: «Так почему ты не перейдешь к нам работать?»

Штрассер покраснел и рассмеялся. Этот его смех – я вновь был поражен его нелепым фальцетом. Он замахал рукой – да ну вас, полагая, что мы шутим.

Мы не шутили. Немного позже я пригласил Штрассера пообедать в ресторане «Стокпот» в Бивертоне. Я привел с собой Хэйеса, который к этому времени работал на полной ставке на «Блю Риббон», и мы вместе с ним предприняли трудную попытку уговорить Штрассера. По сравнению со всеми предыдущими предложениями, которые я кому-либо делал в жизни, это, возможно, было подготовлено и отрепетировано самым тщательным образом, потому что мне нужен был Штрассер, и я знал, что я нарвусь на сопротивление. Перед ним лежал четкий и ясный путь на самый верх в фирме кузена Хаузера или в любой другой фирме по его выбору. Без особых усилий он мог стать партнером, обеспечить себе средства для жизни, привилегии, престиж. Все это из области известного, а мы предлагали ему Неизвестное. Поэтому я с Хэйесом потратил несколько дней на то, чтобы проиграть в ролях, отшлифовать свои аргументы и контраргументы, предугадывая возражения, которые могут прозвучать в устах Штрассера.

Я начал разговор, сказав Штрассеру, что на самом деле все уже давно предрешено. «Ты один из нас», – сказал я. Один из нас. Он знал, что означают эти слова. Мы были теми, кто просто не мог мириться с корпоративным нонсенсом. Мы были теми, кто хотел, чтобы наша работа стала игрой. Но игрой осмысленной. Мы пытались победить Голиафа, и хотя Штрассер был больше, чем пара Голиафов, в сердце он был чистым Давидом. Мы пытались создать бренд, сказал я, но и культуру тоже. Мы боролись с конформизмом, скукой и монотонностью. Мы пытались продать идею – дух, причем больше, чем сам продукт. Не знаю, понимал ли я когда-либо полностью, кем мы были и что мы делали до того, как я услышал сам себя в тот день, когда я убеждал Штрассера.

Он продолжал кивать. Есть он не переставал, но продолжал кивать. Он соглашался со мной. Он сказал, что сразу после нашей великой баталии с «Оницукой» он погрузился в будничную работу, занявшись несколькими страховыми случаями, и каждое утро он был готов перерезать себе вены канцелярской кнопкой. «Я скучаю по «Блю Риббон», – сказал он, – я скучаю по ясности. Я ежедневно скучаю по тому чувству близости победы. Поэтому я благодарю вас за ваше предложение».

И все же он не говорил «да». «В чем же дело?» – спросил я. «Мне надо… спросить… моего отца», – сказал он. Я взглянул на Хэйеса. Мы оба расхохотались. «Твоего отца!» – повторил Хэйес. Отца, который сказал копам утащить с собой Штрассера? Я покачал головой. Это был один из аргументов, к которому мы с Хэйесом не были готовы. Вечная цепь, приковавшая парня к старику.

«О’кей, – сказал я. – Переговори с отцом. И приходи рассказать нам».

Спустя несколько дней, получив благословение старика, Штрассер согласился стать первым в истории «Блю Риббон» юрисконсультом компании.

У нас оставалось около двух недель на отдых и наслаждение нашей победой в суде. Затем мы подняли глаза и увидели на горизонте новую надвигающуюся угрозу. Йену. Ее курс дико колебался, и если он продолжит такую флуктуацию, это будет означать для нас гибель.

До 1972 года курс йены был привязан к доллару, был постоянным, неизменным. Один доллар всегда стоил 360 йен и, соответственно, наоборот. Вы могли полагаться на этот курс в любой день так же, как полагались на восход солнца. Президент Никсон, однако, посчитал, что йена недооценена. Он опасался, что Америка «отправляет все свое золото в Японию», поэтому он отпустил йену на волю волн, сделал ее курс плавающим, и теперь курс японской валюты по отношению к доллару стал похож на погоду. Каждый день был другим. Как следствие, никто из тех, кто занимался бизнесом в Японии, совершенно не мог планировать завтрашний день. От главы компании «Сони» прозвучало известное сетование: «Это как в игре в гольф, когда ваш гандикап меняется перед каждой лункой». (Основатель корпорации «Сони» Акио Морита, как можно прочитать в его мемуарах, не сетовал, а обвинял США в нечестном ведении бизнеса, призывал Японию принять более независимую роль в бизнесе и иностранных делах. Система гандикапов в гольфе – это выполнение на практике принципа честности. Гандикап – это числовой показатель игровых способностей гольфиста. Рассчитывается на основе сыгранных гольфистом раундов при соблюдении определенных требований. Система гандикапов (игра с «форой») позволяет игрокам разного уровня соревноваться в равных условиях. – Прим. пер.)

В то же время японские затраты на рабочую силу росли. Наряду с «плавающей» йеной условия жизни стали предательскими для любой компании, основное производство которой находилось в Японии. Больше я не мог представить себе будущее, в котором бо́льшая часть нашей обуви выпускалась бы в этой стране. Нам нужны были новые фабрики, в новых странах – и срочно.

Тайвань для меня казался следующим логическим шагом. Тайваньское руководство, предчувствуя крах Японии, проводило быструю мобилизацию для заполнения предстоящего вакуума. Оно строило фабрики со сверхсветовой скоростью. И все же эти новые фабрики были не в состоянии справиться с объемами наших заказов. Кроме того, у них был плохо налажен контроль качества. До тех пор пока Тайвань не будет готов, нам надо было найти мост, по которому мы могли бы перебраться из одной страны в другую.

В качестве такого моста я рассмотрел вариант с Пуэрто-Рико. Некоторое количество обуви мы уже выпускали там. К сожалению, ее качество не было удовлетворительным. Кроме того, Джонсон был там в 1973 году, чтобы разведать фабрики, и по его докладу, они были не лучше тех ветхих корпусов, которые мы видели по всей Новой Англии. Поэтому мы обсудили своего рода гибридное решение: забирать сырье в Пуэрто-Рико и отправлять его в Новую Англию для изготовления колодок и низа обуви.

К концу 1974-го, этого до невозможности затянувшегося года, наш план был готов. И я был в полной готовности реализовать его. Я совершил поездки на Восточное побережье, чтобы заложить основу, подыскивая различные фабрики, которые мы могли бы арендовать. Ездил я туда дважды – вначале с Кейлом, затем с Джонсоном.

Во время моего первого визита служащий компании по прокату автомобилей отказался принять мою кредитную карту. А затем конфисковал ее. Когда же Кейл попытался сгладить ситуацию, предложив свою кредитную карту, служащий сказал, что он и ее не примет, потому что Кейл был со мной. Вина в соучастии.

О жизни за чужой счет. Я не мог найти в себе силы взглянуть Кейлу в глаза. Вот стоим мы с ним рядом, уже больше десяти лет, как закончили Стэнфорд, и в то время, как он уже был в высшей степени успешным бизнесменом, я по-прежнему с трудом удерживал голову над водой, чтобы не захлебнуться. Он знал, что я бьюсь изо всех сил, но теперь он узнал точно, насколько отчаянным было мое положение. Я испытал боль унижения. Он всегда был рядом в великие моменты, в моменты триумфа, но я испугался, что этот унизительный, по сути, мелкий случай даст мне убойную характеристику в его глазах.

Затем мы посетили фабрику, чей хозяин рассмеялся мне в лицо. Он сказал, что и не подумает иметь дело с какой-то залетной, не внушающей доверия компанией, о которой он никогда не слышал, тем более из Орегона.

Во время моей второй поездки я встретился в Бостоне с Джонсоном. Я забрал его в издательстве журнала «Футвер ньюс», где он занимался поиском потенциальных поставщиков, и мы вместе с ним проехали в Эксетер, штат Нью-Гемпшир, чтобы осмотреть старую фабрику с окнами, наглухо закрытыми ставнями. Построенная где-то во времена Американской революции, фабрика представляла собой руины. Когда-то в ее стенах размещалась местная «Бут энд Шу компани», теперь же в ней хозяйничали крысы. Когда мы взломали входные двери и смели паутину размером с рыболовную сеть, мимо наших ног бросилась врассыпную всевозможная живность, а мимо ушей пролетели тучи крылатых тварей. Что еще хуже, в полу зияли дыры, и один неверный шаг мог стать началом полета к ядру планеты.

Владелец провел нас на третий этаж, который был пригоден для использования. Он сказал, что может сдать его нам в аренду с возможностью приобрести весь корпус. Он также сказал, что нам потребуется помощь, чтобы фабрику как следует вычистить и оборудовать, поэтому он дал нам имя местного парня, который мог бы нам помочь. Звали его Биллом Джампьетро.

На следующий день мы встретились с Джампьетро в одной из таверн Эксетера. С первых же минут я понял, что это наш человек. Настоящий пес с обувкой в зубах. Было ему где-то около пятидесяти лет, но седины в его волосах не было. Такое впечатление, что они были покрыты черным лаком. У него был тягучий бостонский акцент, и, кроме того, обувь для него была единственной темой, которую он затрагивал в разговоре, его любимой женой и детьми. Он был американцем в первом поколении – его родители прибыли из Италии, где его отец (разумеется) был сапожником. У него было спокойное выражение лица и мозолистые руки мастера, и он с гордостью носил стандартную униформу: испачканные в краске штаны, заляпанную джинсовую рубашку с рукавами, закатанными до испачканных краской локтей. Он сказал, что ничем, кроме сапожного дела, в жизни никогда не занимался и никогда не хотел заниматься ничем другим. «Спросите любого, – сказал он, – они подтвердят». Все в Новой Англии звали его Джеппетто, добавил он, потому что все думали (и продолжают думать), что отец Пиноккио был сапожником (на самом деле он был плотником).

Каждый из нас заказал себе по бифштексу с пивом, а затем я вынул из своего портфеля пару кроссовок «Кортес». «Могли бы вы достать для фабрики в Эксетере такое оборудование, чтобы выпускать на нем таких голубчиков?» – спросил я. Он взял связанные между собой кроссовки в руки, внимательно осмотрел их, отделил их друг от друга, вытащил язычки. Он изучал их со всех сторон, как врач. «Никакой, на хрен, проблемы», – заключил он, бросая их на стол.

Во что это обойдется? Он прикинул цифры в уме. Аренда и ремонт фабрики, плюс рабочие, материалы, то да сё – по его меркам, порядка 250 тысяч долларов.

Давайте сделаем это, сказал я.

Позднее, когда мы с Джонсоном были на пробежке, он спросил меня, каким образом собираемся мы заплатить четверть миллиона долларов за фабрику, когда мы едва смогли заплатить за бифштекс Джампьетро. Я спокойно ответил ему – вообще-то, со спокойствием безумца, – что я все устрою так, что заплатит «Ниссо». «Да с какой стати станет «Ниссо» давать тебе деньги на фабрику?» – спросил он. «Очень просто, – отвечал я, – я не собираюсь говорить им про нее». Я перестал бежать, положил руки на колени и сказал Джонсону вдобавок, что онбудет мне нужен, чтобы управлять этой фабрикой.

Он открыл рот, а затем закрыл его. Всего лишь год тому назад я попросил его пересечь всю страну, переселиться в Орегон. Теперь я захотел, чтобы он опять вернулся на восток? Для того, чтобы работать бок о бок с Джампьетро? И Вуделлем? С которым у него весьма… сложные… взаимоотношения?

«Самая сумасшедшая вещь, которую я когда-либо слышал, – сказал он. – Я уж не говорю о неудобстве, не беру в расчет весь маразм того, чтобы тащиться через всю страну обратно на Восточное побережье, да что я смыслю в управлении фабрикой? Это занятие определенно выше моего понимания».

Я рассмеялся. Я продолжал смеяться и не мог остановиться. «Выше твоего понимания? – переспросил я. – Выше твоего понимания! Да для нас всех все выше нашего понимания! Куда выше!»

Он застонал. Он издавал звуки, похожие на то, что мы слышим, когда пытаемся завести машину в холодное утро. Я ждал. Просто дай ему немного времени, говорил я себе.

Он отказывался, кипятился, торговался, впадал в депрессию и затем согласился. Пять Этапов эволюции Джеффа. Наконец, он издал протяжный стон и признал, что это большая работа и так же, как и я, он не смог бы доверить ее кому-то еще. Он сказал, что знает – когда дело касается «Блю Риббон», каждый из нас стремится сделать все, что необходимо, для победы, и если «все, что необходимо» выходит за рамки наших знаний и опыта, то что ж, как говорит Джампьетро, «никаких, на хрен, проблем». Он ничего не смыслил в управлении фабрикой, но стремился попробовать. Научиться.

Страх перед неудачей, думал я, никогда не станет причиной крушения нашей компании. Не потому, что никто из нас не думал, что мы прогорим; на самом деле мы ожидали в любой момент, что это случится. Но когда мы терпели провал, в нас оставалась вера, что это быстро пройдет, что мы научимся на наших просчетах и сможем лучше противостоять неудачам.

Джонсон, нахмурившись, кивнул. «О’кей, – сказал он. – Договорились».

Итак, приближаясь к завершению 1974 года, Джонсон твердо закрепился в Эксетере, и часто, поздно ночью, думая о том, как он там, я улыбался и говорил себе под нос: Бог тебе в помощь, старый приятель. Теперь ты – проблема Джампьетро.

Нашим контактом в банке Калифорнии был человек по имени Перри Холланд, который сильно походил на Гарри Уайта из «Первого национального». С приятными манерами, дружелюбный, лояльный, но совершенно беспомощный, поскольку он мог действовать в жестких рамках, ограничивающих размеры выдаваемых кредитов, которые всегда оказывались меньше того, что нам требовалось. И его боссы, как боссы Уайта, всегда принуждали нас притормозить.

Мы ответили им в 1974 году тем, что дали по газам. Мы стремились к нашей цели – довести объем продаж до 8 миллионов долларов, и ничто, ничто не могло помешать нам в достижении этого показателя. Вопреки требованиям банка, мы заключили договоры с большим числом магазинов и открыли несколько своих – и продолжали заключать спонсорские контракты по рекламе со знаменитыми спортсменами на суммы, которые мы были не в состоянии выплачивать.

В то же самое время Пре ставил все новые американские рекорды, будучи экипирован в наши «найки», а лучший в мире теннисист громил в них же своих противников. Звали его Джимми Коннорс, и его самым большим поклонником был Джефф Джонсон. Коннорс, сказал мне Джонсон, был теннисной копией бегуна Пре. Мятежной. Иконоборческой. Джонсон настоятельно советовал мне выйти на Коннорса и быстрее подписать с ним спонсорский контракт. Таким образом, летом 1974 года я позвонил агенту Коннорса и дал свое предложение. Мы подписали контракт с Настасе на десять тысяч долларов, сказал я, и мы хотели бы предложить его парню половину этой суммы. Агент ухватился за эту сделку.

Однако перед тем как Коннорс смог бы подписать бумаги, он вылетел в Англию на Уимблдон. Затем, вопреки всему, он выиграл Уимблдон. В наших кроссовках. Далее, он вернулся домой и потряс мир, выиграв Открытый чемпионат США по теннису. У меня голова пошла кругом. Я позвонил агенту и спросил, подписал ли Коннорс бумаги. Мы хотели бы начать рекламную кампанию с ним.

«Какие бумаги?» – спросил агент.

«Э-э, бумаги. Мы же сделку заключили, помните?»

«Ну, не помню я никакой сделки. У нас уже заключена одна сделка, которая в три раза лучше вашей, которую я не помню».

Испытав разочарование, мы все пришли к заключению. Что ж, хорошо. Помимо всего прочего, сказали мы все, у нас по-прежнему есть Пре. Пре будет нашим всегда.

Либо расти, либо умирать

Вначале заплати «Ниссо». Это была моя утренняя напоминаловка, моя молитва на ночь, мой приоритет номер один. И это была моя ежедневная инструкция человеку, который был как Сандэнс Кид для моего Буча Кассиди, – Хэйеса (в американском боевике 1969 года героизируется преступная группировка, которая действительно существовала в конце XIX – начале ХХ века на Диком Западе. Два бандита-грабителя, Буч Кэссиди и Сандэнс Кид, верховодят бандой, при этом Буч – мозговой центр, а Сандэнс – идеальный исполнитель и первоклассный стрелок. – Прим. пер.). Прежде чем возвращать задолженность банку, говорил я, прежде чем возвращать долги кому бы то ни было… заплатите «Ниссо».

Это была не столько стратегия, сколько необходимость. «Ниссо» была для меня как собственный капитал. Наша кредитная линия была открыта в банке на миллион долларов, но у нас был еще один миллион в кредитах от «Ниссо», которая с готовностью заняла второе место, став лицом, обладающим правом удержания активов второй очереди после кредитовавшего меня банка, что дало этому банку возможность почувствовать себя в большей безопасности. Все это, однако, развалится, если «Ниссо» выйдет из игры. Следовательно, мы должны делать все, чтобы «Ниссо» была счастлива. Всегда, всегда платите «Ниссо» в первую очередь.

Непросто это было, однако, платить «Ниссо» в первую очередь. Нелегко платить кому бы то ни было. Рост наших активов и имущества носил взрывной характер, и наши денежные резервы испытывали колоссальную нагрузку. Для любой растущей компании – это типичная проблема. Но наш рост был быстрее, чем рост типичной растущей компании, быстрее роста любой растущей компании из всех, мне известных. Наши проблемы были беспрецедентны. Или казались таковыми.

Разумеется, частично в этом была и моя вина. Я отказался даже рассматривать вариант с заказом меньшего объема товара. Либо расти, либо умирать – вот во что я верил вне зависимости от ситуации. Зачем сокращать ваш заказ с трех миллионов долларов до двух миллионов, если вы нутром чувствуете, что существует спрос на пять миллионов? Поэтому я постоянно подталкивал своих консервативных банкиров к черте, принуждая их «сыграть в труса»: я заказывал партию обуви, количество которой казалось им абсурдной, количество, для оплаты которого я должен был бы напрячь все свои силы. И я всегда едва успевал за них заплатить, в самую последнюю минуту, а уже затем оплачивал другие наши месячные счета, тоже в последнюю минуту, каждый раз платя ровно столько, сколько было достаточным, не более, чтобы не получить от банкиров пинка под зад. А затем в конце месяца я опустошал наши счета, чтобы рассчитаться с «Ниссо», и вновь начинал все с нуля.

Для большинства наблюдателей это показалось бы наглым, безрассудным и опасным способом ведения бизнеса, но я всегда верил, что спрос на нашу обувь всегда опережал объемы наших ежегодных продаж. Кроме того, восемь из каждых десяти заказов были чистым золотом, гарантированным благодаря нашей фьючерсной программе. Так что полный вперед.

Кто-то мог возразить, доказывая, что нам нечего опасаться «Ниссо». Компания была нашей союзницей, в конце концов. Мы делали им деньги, насколько они могли свихнуться? Кроме того, у меня сложились прочные личные отношения с Сумераги.

Но неожиданно, в 1975 году, Сумераги более не был у руля. Наш счет стал слишком большим для него; вопросы, связанные с нашей кредитной линией, более не решались только одним его звонком. Теперь нами занимался менеджер по кредитной политике на Западном побережье США Чио Сузуки, который базировался в Лос-Анджелесе, а еще непосредственнее – финансовый менеджер представительства в Портленде Тадаюки Ито.

Если Сумераги отличался в общении теплотой и доступностью, Ито отгораживался врожденной завесой отчужденности. Казалось, что свет отражается от него как-то иначе. Нет, скорее свет вообще не отражался от него. Он поглощал его, как черная дыра. Сумераги нравился всем в «Блю Риббон» – мы приглашали его на все офисные вечеринки. Думаю, мы никогда не приглашали на них Ито.

Мысленно я называл его Человеком-ледышкой.

Я по-прежнему испытывал трудности, встречаясь взглядом с кем-либо, однако Ито не позволял мне отводить взгляд от его глаз. Он смотрел мне в глаза, проникая в самую душу, и это было как гипноз. Особенно тогда, когда он чувствовал, что в чем-то одерживает верх. Что почти всегда и случалось. Раз или два я играл с ним в гольф, и я был поражен тем, как он даже после неудачного удара клюшкой повернулся и посмотрел прямо на меня, отходя от колышка для мяча. Хорошим гольфистом он не был, но был настолько самонадеянным, самоуверенным, что всегда оставлял впечатление, будто его мяч пролетел 350 ярдов и приземлился на пучок травы в самом центре основной зоны.

И вот об этом, в частности, я тоже помню. Его экипировка для гольфа, как и его деловой костюм, была тщательно подобрана. Моя, разумеется, была далека от этого. Во время одного из матчей погода была прохладной, и я надел мохнатый свитер из мохера. Когда я подошел к первому колышку, Ито негромко спросил меня, не собираюсь ли я потом покататься на лыжах. Я остановился, обернувшись. Он одарил меня полуулыбкой. Это был первый раз, когда, насколько я знаю, Человек-ледышка попробовал пошутить. И последний.

И вот такого человека мне надо было поддерживать в счастливом расположении духа. Непросто это будет сделать. Но я подумал: всегда делай все, что хорошо в его глазах, и кредитная линия будет увеличиваться, что позволит расширяться и «Блю Риббон». Будь у него в фаворе, и все будет хорошо. Иначе…

Моя одержимость по поводу того, чтобы создать условия, при которых «Ниссо» будет довольна, чтобы Ито оставался счастливым, наряду с моим отказом снизить темпы роста, создали бешеную атмосферу в офисе. Мы боролись за то, чтобы делать все платежи – в Банк Калифорнии, всем другим нашим кредиторам, но платеж, причитающийся «Ниссо» в конце каждого месяца, можно было сравнить с выходом камней из почек. Как только мы пытались совместными усилиями наскрести имеющуюся наличность, выписывая чеки под завязку, мы покрывались потом. Иногда платежи в адрес «Ниссо» были такими огромными, что в течение последующих суток или двух мы оказывались полностью на мели. Тогда всем остальным кредиторам приходилось ждать.

К несчастью для них, говорил я Хэйесу.

Знаю, знаю, говорил он. Оплатим «Ниссо» в первую очередь.

Хэйесу не нравилось такое положение вещей. Это плохо сказывалось на его нервной системе. «Ну и что ты собираешься делать, – спрашивал я его, – притормозить?» Вслед за чем всегда появлялась виноватая улыбка. Глупый вопрос.

Иногда, когда наши запасы наличности действительно вконец истощались, наш счет в банке оказывался не просто пустым – появлялось дебетовое сальдо. Тогда мне с Хэйесом приходилось идти в банк и разъяснять ситуацию Холланду. Мы показывали ему наши финансовые отчеты, указывали, что объемы наших продаж удваивались, что товар со складов буквально разлетается как горячие пирожки. «Ситуация» с нашим денежным потоком, говорили мы, носит лишь временный характер.

Разумеется, мы понимали, что жить на «флоуте» (жить на овердрафте, выписывая чеки на отсутствующие на счетах суммы. – Прим. пер.) не годится. Но мы всегда говорили себе: это временно. Кроме того, все так делали. Некоторые крупнейшие компании в Америке жили на «флоуте». Сами банки жили на «флоуте» (деньгах, образовавшихся в результате задержки с обработкой чеков, например в случае, когда один счет кредитуется до того, как счет банка, предоставляющего кредит, был дебетован. – Прим. пер.). Холланд это тоже подтверждал. «Конечно, ребята, я понимаю», – говорил он, кивая. До тех пор, пока мы были с ним откровенны, до тех пор, пока мы оставались для него прозрачными, он мог работать с нами.

А затем настал роковой черный день. В среду после полудня. Весной 1975 года. Я с Хэйесом обнаружил, что мы смотрим в бездну. Мы задолжали «Ниссо» миллион долларов, наш первый в жизни платеж в размере одного миллиона долларов, и большой привет! – нигде рядом с нами миллиона долларов не оказалось. До этой суммы нам не хватало около 75 тысяч долларов.

Помню, как мы сидели в офисе, наблюдая, как капли дождя сбегали наперегонки по оконному стеклу. Время от времени мы просматривали бухгалтерские книги, проклинали цифры, а затем вновь начинали следить за каплями дождя.

«Нам надо заплатить «Ниссо», – сказал я тихо.

«Да, да, да, – согласился Хэйес, – но как обеспечить чек на такую громадную сумму? Нам придется выжать все другие банковские счета до последней капли. Все. Насухо».

«Да».

У нас были магазины, которые торговали в розницу в Беркли, Лос-Анджелесе, Портленде, Новой Англии, и у каждого из них были свои банковские счета. Нам придется опустошить все из них, перебросить все деньги с них на счет нашей штаб-квартиры на день-два или три. А также все до последнего цента с фабрики Джонсона в Эксетере. Нам придется задержать дыхание, как делают, проходя мимо кладбища, до тех пор, пока мы сможем вновь пополнить эти счета. И все равно, возможно, нам не удастся собрать достаточно, чтобы выписать этот громадный чек для «Ниссо». Нам все равно потребуется немного везения, один или два платежа от любого из многих наших розничных продавцов, задолжавших нам.

«Круговое финансирование», – сказал Хэйес.

«Банковская магия», – сказал я.

«Сукин ты сын, – сказал Хэйес, – если ты взглянешь на наш денежный поток на ближайшие полгода, то увидишь, что мы в полном порядке. Это лишь этот единственный платеж «Ниссо», который все нам портит».

«Да, – сказал я, – если нам удастся провести этот платеж, мы будем в полном ажуре».

«Но это еще тот платеж».

«Наши чеки, выписываемые на «Ниссо», всегда имели покрытие в течение одного-двух дней. Но в этот раз это может занять у нас сколько? Три? Четыре дня?»

«Я не знаю, – ответил Хэйес. – Честно, я не знаю».

Я проследил взглядом, как две капельки наперегонки стекают по стеклу. Ноздря в ноздрю. Вас запоминают по тем правилам, которые вы нарушили. «Плевать на торпеды! – сказал я. – Заплатите «Ниссо». (Выражение «Плевать на торпеды!» взято из истории Гражданской войны в США. В то время, конечно, торпед в современном понимании не было, так назывались мины. Контр-адмирал Фэррагат, возглавляя атаку северян в 1864 году, в сражении за контроль над заливом Мобил, невзирая на опасность подрыва на минах, скомандовал: «Плевать на торпеды! Полный вперед!» Через два года стал командующим флотом США. – Прим. пер.)

ДЖИММИ КОННОРС ВЫИГРАЛ УИМБЛДОН. В НАШИХ КРОССОВКАХ.

Хэйес кивнул. Он встал. Мы взглянули друг на друга, задержав взгляд на какую-то секунду, которая показалась бесконечной. Он сказал, что сообщит Кэрол Филдс, нашему главному бухгалтеру, о том, что мы решили. Он распорядится, чтобы она начала перевод денег со всех счетов. А к пятнице он проследит, чтобы она выписала чек «Ниссо». Вот какие моменты бывают, думал я.

Два дня спустя Джонсон сидел в своем новом офисе на фабрике в Эесетере, работая с документами, когда у его двери собралась толпа разгневанных рабочих. Их чеки на зарплату в банке отказались обналичить, сказали они. Они требовали ответа.

У Джонсона, естественно, не было никаких ответов. Он умолял их подождать, говоря, что, должно быть, произошла какая-то ошибка. Он позвонил в Орегон, нашел Филдс и рассказал ей, что случилось. Он ожидал услышать от нее, что все это – большое недоразумение, бухгалтерская ошибка. Вместо этого она прошептала: «О-о-о, блин!» И бросила трубку, прервав разговор.

Офис Филдс отделяла от моего кабинета перегородка. Филдс обежала ее вокруг и подскочила к моему столу. «Вам лучше присесть», – выпалила она.

«Я уже сижу».

«Все это пахнет жареным», – сказала она.

«Что пахнет?»

«Чеки. Все чеки».

Я вызвал к себе Хэйеса. К тому времени он весил 330 фунтов (150 кг. – Прим. пер.), но казалось, вся его фигура стала сжиматься, как шагреневая кожа, по мере того как Филдс передавала детали своего телефонного разговора с Джонсоном. «Мы, наверное, действительно накосячили в этот раз», – сказал он. «Что нам делать?» – спросил я. «Я позвоню Холланду», – ответил Хэйес.

Спустя несколько минут Хэйес вернулся в мой кабинет, поднимая руки: «Холланд сказал, что все в порядке, не стоит беспокоиться, он сгладит все острые углы, переговорив со своими боссами».

Я вздохнул с облегчением. Беда предотвращена.

Между тем, однако, Джонсон не терял времени в ожидании того, что мы перезвоним. Он позвонил в местное отделение банка и выяснил, что его счет, по какой-то причине, опустошен до дна. Он вызвал к себе Джампьетро, который после этого съездил к старому другу, жившему на той же улице и владевшему местной компанией по производству коробок. Джампьетро попросил его взаймы пять тысяч долларов, наличными. Скандальная просьба. Но выживание компании этого человека по производству коробок зависело от «Блю Риббон». Если мы прогорим, картонажная компания, возможно, тоже лопнет. Так человек, выпускавший коробки, стал нашим «бэгменом» (в американском сленге – тот, кто распределяет своеобразный фонд взаимопомощи (общак, «котел») в среде преступного сообщества. – Прим. пер.), раскошелившимся на пятьдесят хрустящих стодолларовых купюр.

Джампьетро после этого поспешил обратно на фабрику и выдал каждому рабочему зарплату наличными, поступив как Джимми Стюарт в роли Джорджа Бейли (из фильма «Эта прекрасная жизнь». – Прим. пер.), который помог остаться на плаву фирме «Бейли Бразерс билдинг энд Лоун».

Хэйес ввалился в мой кабинет: «Холланд говорит, что нам надо ноги в руки и быстро в банк. Пулей!»

Все, что помню, это – через какое-то мгновение мы оказались в банке Калифорнии, сидя в комнате для переговоров. С одной стороны стола восседал Холланд с двумя безымянными субъектами в костюмах. Они выглядели как сотрудники из похоронного бюро. По другую сторону расположились Хэйес и я. Холланд с мрачным видом взял слово: «Господа…»

Плохо, подумал я. «Господа? – переспросил я. – Господа? Перри, это ж мы».

«Господа, мы решили, что нашему банку не стоит больше обслуживать ваш бизнес».

Мы с Хэйесом вылупили глаза.

«Означает ли это, что вы нас выбрасываете?» – спросил Хэйес.

«Да, это действительно так», – отвечал Холланд.

«Вы не можете этого сделать», – возразил Хэйес.

«Еще как можем, и мы это делаем, – сказал Холланд. – Мы замораживаем ваши фонды, и мы больше не будем оплачивать чеки, выписываемые на ваш депозит».

«Замораживаете наши!.. Я не могу этому поверить», – воскликнул Хэйес.

«Лучше поверьте», – сказал Холланд.

Я ничего не сказал. Я обхватил себя руками и задумался. Это нехорошо, это нехорошо, это нехорошо.

Не обращая внимания на весь этот позор, перебранку, каскад дурных последствий того, что Холланд вышвырнул нас, все, о чем я был в состоянии думать, была «Ниссо». Как там отреагируют. Как отреагирует Ито? Я представлял себе, как сообщаю Человеку-ледышке, что мы не можем вернуть ему его миллион долларов. Эта леденящая мысль сковывала меня до мозга костей.

Я не помню завершения нашей встречи. Не помню, как мы покинули здание банка, как выходили из него, переходили на противоположную сторону улицы, как потом вошли в лифт, как поднялись в нем на верхний этаж. Помню лишь, как меня трясло, жестоко трясло, когда я попросил о возможности переговорить с мистером Ито.

Следующее, что я помню, это то, как Ито и Сумераги ввели меня с Хэйесом в конференц-зал. Они видели, что ноги под нами подкашивались. Они усадили нас в кресла, и, пока я говорил, они смотрели перед собой в пол. Кей. Глубокое чувство кей. «Итак, – сказал я. – У меня плохие новости. Наш банк… вышвырнул нас».

Ито поднял глаза. «Почему?» – спросил он.

Взор его окаменел. Однако голос оставался на удивление мягким. Я вспомнил, как дул ветер на вершине Фудзиямы. Вспомнил нежное дуновение, от которого колыхались листья гинкго в саду Мэйдзи. Я сказал: «Мистер Ито, вам известно, как крупные торговые компании и банки живут на «флоуте»? О’кей, мы в «Блю Риббон» тоже пытались время от времени делать то же самое, в том числе пробовали сделать это и в прошлом месяце. И вся загвоздка в том, что мы опоздали со своим «флоутом» (сроком между предъявлением чека в банк и его оплатой, то есть фактическим списанием денег со счета. – Прим. пер.). А теперь Банк Калифорнии решил вытолкнуть нас на улицу».

Сумераги закурил «Лаки Страйк». Пустил клубок дыма. Потом другой.

Ито сделал то же самое. Одно облачко дыма. Затем другое. Но на выдохе. Похоже, дым изо рта у него не выходил. Казалось, он исходит откуда-то из самой глубины его тела, клубясь и вылетая из-под его манжет и воротника рубашки. Он взглянул мне в глаза. Просверлил меня взглядом. «Они не должны были так поступить», – сказал он.

Сердце мое замерло. Это было очень сочувственное заявление со стороны Ито. Я взглянул на Хэйеса. Потом опять на Ито. И допустил мысль, что, может, нам… удастся… все-таки выкарабкаться.

А потом я понял, что еще не сказал им худшее. «Как бы там ни было, – сказал я, – они все же выбросили нас, мистер Ито, они сделали это, и в сухом остатке – у меня нет банка. И, соответственно, нет денег. А мне нужно рассчитаться с рабочими по зарплате. И надо расплатиться с другими кредиторами. И если я окажусь не в состоянии выполнить свои обязательства, я потеряю свой бизнес. Сегодня же. В таком случае я не только не могу вернуть вам миллион долларов, который должен вам, сэр… но я вынужден просить вас дать мне взаймы еще один миллион долларов».

Ито и Сумераги скосили глаза друг на друга буквально на полсекунды, а затем вновь уставились на меня. Все в комнате замерло. Пылинки, молекулы воздуха замерли в пространстве. «Мистер Найт, – сказал Ито, – перед тем как давать вам еще хотя бы цент… мне необходимо взглянуть на ваши бухгалтерские книги».

Когда я вернулся домой из офиса «Ниссо», было 9 часов вечера. Пенни сообщила, что звонил Холланд.

«Холланд?» – переспросил я.

«Да, – подтвердила она. – Он распорядился, чтобы ты перезвонил ему, когда бы ты ни вернулся домой. Он оставил свой домашний номер».

Он ответил после первого же звонка. Его голос звучал… расслабленно. Раньше, днем, он держался жестко, выполняя приказы своих боссов, но теперь больше походил на человека. Грустного, нервного человека. «Фил, – сказал он, – я полагал, что должен тебе сказать… мы были вынуждены известить ФБР». Я крепче сжал трубку. «Повтори-ка, – прошептал я. – Повтори, что ты сказал, Перри».

«У нас не было выбора».

«О чем ты мне говоришь?»

«Дело в том, что… э-э… нам кажется, это похоже на мошенничество».

Я пошел на кухню и упал на стул. «Что случилось?» – спросила Пенни.

Я рассказал ей. Банкротство, скандал, разорение – мы попали в переплет.

«Неужели нет надежды?» – спросила она.

«Все в руках «Ниссо».

«Тома Сумераги?»

«И его боссов».

«Тогда нет проблем. Сумераги любит тебя».

Она встала. У нее была вера. Она была совершенно готова ко всему, что бы ни случилось. Она даже смогла заснуть. Но не я. Я всю ночь просидел, проигрывая сотню разных сценариев, бичуя себя за то, что пошел на такой риск.

Когда я в конце концов дополз до постели, мысли продолжали роиться у меня в голове. Лежа в темноте, я все думал и думал. Окажусь ли я в тюрьме?

Я? В тюрьме?

Я поднялся, налил себе стакан воды, проверил, как спят мальчишки. Оба растянулись на животиках, в полной отключке от мира. Что они будут делать? Что с ними будет? Потом пошел к себе в рабочий уголок и стал рыться в информации о законодательстве, касающемся освобождения домашнего имущества от взыскания по долгам. Я с облегчением узнал, что федералы не отберут у нас дом. Они могут взять все остальное, но не это маленькое убежище площадью в 1600 квадратных футов (около 150 квадратных метров. – Прим. пер.).

Я вздохнул, но чувство облегчения было недолгим. Я начал думать о своей жизни. Я прокручивал в памяти свои годы, подвергая сомнению каждое принятое когда-либо мною решение, которое привело к таким результатам. Все могло быть иначе.

Я попытался пройтись по своему стандартному катехизису. Что ты знаешь? Но я ничего не знал. Сидя в своем кресле, мне захотелось крикнуть: «Я ничего не знаю!»

У меня всегда имелся ответ, какой-то ответ, на любую проблему. Однако в тот раз, в ту ночь, ответов у меня не было. Я встал, нашел свой желтый блокнот, начал составлять списки. Но мысли мои блуждали; когда я посмотрел в блокнот, то увидел там только закорючки, каракули, похожие на молнии.

В зловещем сиянии луны все они выглядели как озлобленные, отказывающиеся повиноваться «свуши».

Не спи хотя бы ночь одну. Тобой желаемое страстно само к тебе придет.

Мне все же удалось забыться сном на час или два, а большую часть туманного субботнего утра я провел, сидя на телефоне, обращаясь к людям за советом. Все в один голос заявляли, что понедельник будет критическим днем. Возможно, самым критическим в моей жизни. Мне придется действовать стремительно и смело. Поэтому, для того чтобы подготовиться, я созвал совещание в воскресенье после полудня.

Мы все собрались в конференц-зале «Блю Риббон». Среди присутствовавших были Вуделл, которому, видимо, пришлось вылетать из Бостона первым рейсом, Хэйес, Штрассер и Кейл, прилетевший из Лос-Анджелеса. Кто-то принес пончики. Кто-то – пиццу. Еще кто-то позвонил Джонсону и включил громную связь. Вначале настроение в зале было мрачное, поскольку таким было и мое настроение. Но когда я почувствовал рядом с собой друзей, мою команду, мне стало лучше, и, поскольку полегчало мне, отлегло и у них.

Мы проговорили до самого вечера, и если мы и договорились до чего-то, так это до общего согласия в том, что легкого решения у нас не предвидится. Такого обычно не бывает, когда направляется уведомление в ФБР. Или когда вас второй раз за последние пять лет выбрасывают из вашего банка.

Ближе к концу совещания настроение вновь сменилось. Воздух в комнате стал спертым, тяжелым. Пицца была похожа на отраву. Сформировался консенсус. Разрешение кризиса, каким бы оно ни оказалось, находится в руках других людей.

И из всех этих «других» «Ниссо» оставалась нашей главной надеждой.

Мы обсудили нашу тактику на утро предстоящего понедельника. На то время, когда должны были прибыть представители «Ниссо». Ито и Сумераги собирались тщательно просмотреть наши бухгалтерские книги, и пока трудно было сказать, какое решение они вынесут о том, как мы распоряжались нашими финансовыми средствами. Одно было предопределено с большой долей уверенности: они сразу увидят, что мы использовали значительную часть их средств не для закупки обуви за рубежом, а для организации производства на секретной фабрике в Эксетере. В лучшем случае это приведет их в бешенство. В худшем – они свихнутся. Если они сочтут наш бухгалтерский мухлеж законченным предательством, они отвернутся от нас быстрее, чем банк, и в таком случае мы лишимся бизнеса. Просто, как дважды два.

Мы говорили о том, чтобы спрятать от них фабрику. Но все, кто сидел за столом, заявили, что в этом вопросе надо действовать в открытую. Как и на судебном процессе по иску к «Оницуке», полное раскрытие, полная прозрачность – единственно верный путь. Это имело смысл и стратегически, и морально.

На протяжении всего совещания телефоны звонили не переставая. Кредиторы со всей страны, от побережья до побережья, пытались выяснить, что происходит, почему наши чеки возвращались банками без оплаты и отлетали от них, как мячи во время Супербоула. Особенно два кредитора были в ярости. Одного звали Биллом Шески – глава компании «Бостонская обувь». Мы задолжали ему кругленькую сумму в полмиллиона долларов, и он хотел уведомить нас в том, что садится на самолет и летит в Орегон, чтобы вернуть деньги. Вторым был Билл Манович, руководитель компании «Мано Интернэшнл», торговой компании в Нью-Йорке. Ему мы задолжали сто тысяч долларов, и он тоже летел в Орегон, чтобы заставить нас раскрыть карты и забрать свои деньги.

После завершения совещания последним уходил я. Подъехав в одиночку к своему дому, я, шатаясь, вышел из машины. За всю свою жизнь я много раз заканчивал забеги с болью в ногах, с травмированными коленями, с нулевой энергией, но в ту ночь я совершенно не был уверен, хватит ли у меня сил доехать до дома.

Ито и Сумераги прибыли вовремя. В понедельник утром, ровно в 9.00, они подъехали к зданию. На каждом был темный костюм с темным галстуком, у каждого в руках был черный портфель. Я вспомнил все фильмы, виденные мною про самураев, все книги, прочитанные мною про ниндзя. Вот как все всегда выглядело перед ритуальным убийством плохого сёгуна.

Они прошли прямо через наш вестибюль, вошли в конференц-зал и заняли свои места. Без лишних слов мы выложили перед ними свои бухгалтерские книги. Сумераги прикурил, Ито снял колпачок со своей авторучки. Они приступили к изучению. Выстукивая пальцами по калькуляторам, занося записи в свои блокноты, выпивая бездонные чашки кофе и зеленого чая, они медленно, слой за слоем, снимали покров с наших операций и проникали в их сердцевину.

Каждые четверть часа я входил и выходил, спрашивая, не нужно ли им еще что-то. Они всегда отказывались.

Вскоре прибыл банковский аудитор, чтобы забрать все наши квитанции о получении денежных средств. По почте действительно пришел чек на пятьдесят тысяч долларов от «Юнайтед Спортинг Гудс». Мы показали его ему. Он как раз лежал на столе у Кэрол Филдс. Это был припозднившийся чек, который привел все костяшки домино в движение. Этот чек плюс обычные ежедневные приходные квитанции покрывали наш недостаток. Банковский аудитор позвонил в «Юнайтед Спортинг Гудс» в Лос-Анджелесе, чтобы деньги со счета были сняты немедленно и переведены на счет в банке Калифорнии. Банк в Лос-Анджелесе ответил отказом. На расчетном счету «Юнайтед Спортинг Гудс» было недостаточно средств.

«Юнайтед Спортинг Гудс» тоже заигралась с «флоутом» (т. е. подсела на «овердрафт». – Прим. пер.).

Уже ощущая начинавшуюся мучительную головную боль, я вернулся в конференц-зал. Я учуял это в воздухе. Мы подошли к роковому моменту. Склонившись над книгами бухучета, Ито вдруг осознал, что раскрылось перед его глазами. Он отпрянул, а затем вновь впился глазами в документы. Эксетер. Секретная фабрика. Затем я увидел, как в нем растет осознание того, что его провели, как сосунка, и что он за все это заплатил.

Он поднял глаза и посмотрел на меня, подавшись вперед, будто спрашивая: это правда?

Я кивнул.

И вслед за этим… он улыбнулся. Это была лишь полуулыбка, похожая на ту, что появилась у него на лице по поводу моего мохерового свитера, но ею все было сказано.

Я ответил ему своей слабой полуулыбкой, и этот мимолетный, бессловесный обмен мимикой решил бесчисленные судьбы и будущее огромного числа людей.

Далеко за полночь Ито и Сумераги все еще оставались там, все еще мудрили над калькуляторами и блокнотами. Когда же они, наконец, уехали, то, прощаясь, обещали вернуться рано утром. Я поехал домой и обнаружил, что Пенни ждала меня и не ложилась спать. Мы расположились на кухне, чтобы поговорить. Я ввел ее в курс последних событий. Мы пришли к выводу, что «Ниссо» закончила свою аудиторскую проверку; еще до обеда они выяснили все, что им надо было узнать. Далее последовало – и еще последует – лишь наказание. «Не позволяй им командовать тобой до такой степени!» – сказала Пенни.

«Ты шутишь? – переспросил я. – Да сейчас они могут командовать мною, как им вздумается. Они – моя единственная надежда».

«Ну, по крайней мере больше сюрпризов не предвидится», – сказала она.

«Да, – отвечал я. – больше уже выявлять нечего».

Ито и Сумераги вернулись на следующее утро в 9.00 и заняли свои места в конференц-зале. Я обошел офис и всем объявил: «Почти все закончилось. Просто подождите. Еще недолго. Больше им нечего искать».

Вскоре после своего прибытия Сумераги встал, потянулся и сделал вид, будто хочет выйти перекурить. Он сделал мне знак. Хочет что-то сказать? Мы прошли по коридору к моему кабинету. «Боюсь, этот аудит хуже, чем вы думаете», – сказал он. «Что… Почему?» – переспросил я. «Потому что, – сказал он, – я задерживал… Иногда я не сразу проводил счета-фактуры». «То есть как?» – спросил я.

Подлец Сумераги объяснил, что он переживал из-за нас и что он пытался помочь нам в решении наших проблем с кредитами, запихивая счета-фактуры подальше в ящик своего стола. Он придерживал их, не проводил их через свою бухгалтерию до тех пор, пока не был уверен, что у нас достаточно наличных средств на оплату, что, в свою очередь, отражалось в бухгалтерских книгах «Ниссо», будто наш размер кредитной задолженности был намного меньше, чем был на самом деле. Другими словами, все то время, когда мы настойчиво стремились вовремя платить «Ниссо», мы никогда вовремя это не делали, потому что Сумераги вовремя не выписывал счета-фактуры, думая, что так помогает нам. «Плохо», – сказал я, обращаясь к Сумераги. «Да, – сказал он, вновь закуривая «Лаки Страйк», – плохо, Бак. Оченно-оченно плёхо».

Я провел его обратно в конференц-зал, и мы вместе все рассказали Ито, который, разумеется, был потрясен. Вначале он заподозрил, что Сумераги действовал, исполняя нашу волю. Я не мог его винить в этом. Преступный сговор был бы самым логичным объяснением. На его месте я именно так и подумал бы. Но Сумераги, который выглядел так, будто был готов упасть ниц перед Ито, жизнью поклялся, что действовал независимо, занялся самоуправством.

«Почему ты пошел на это?» – допытывался Ито.

«Потому что я думаю, что «Блю Риббон» может стать очень успешной, – сказал Сумераги, – возможно, вырастет до 20 миллионов долларов. Я много раз пожимать руки с мистером Стивом Префонтейном. Я пожимать руки с мистером Биллом Бауэрманом. Я ходить много раз на игру «Трэйл Блэйзерс» вместе с мистером Филом Найтом. Я даже упаковывать заказы на складе. «Найк» – мой бизнес-ребенок. Всегда приятно видеть, как растет твой бизнес-ребенок».

«Итак, в таком случае, – сказал Ито, – ты скрывал счета-фактуры, потому что… тебе… нравятся эти люди?» Испытывая глубокий стыд, Сумераги опустил голову. «Хай, – сказал он. – Хай».

Я представить не мог, как поступит Ито. Но я не мог далее оставаться с ними, чтобы узнать это. Неожиданно у меня возникла другая проблема. Оба моих разгневанных кредитора только что приземлились в аэропорту. Шески из «Бостонской обуви» и Манович из «Мано Интернэшнл» уже были на нашей земле, в Портленде, и направлялись к нам.

Я быстро собрал всех в своем кабинете и дал им последние распоряжения. «Ребята, уровень тревоги – красный. Это здание, это сооружение площадью четыре тысячи пятьсот квадратных метров вот-вот до отказа заполнится людьми, которым мы должны деньги. Чем бы мы сегодня не были заняты, мы не можем позволить им столкнуться друг с другом. Плохо уже одно то, что мы им должны. Если их пути пересекутся в вестибюле, если один несчастный кредитор повстречается с другим несчастным кредитором и если у них появится возможность сравнить свои записи, они впадут в бредовое состояние. Они сколотят команду и сойдутся на том, что придумают какой-нибудь совместный график платежей! Что для нас будет означать Армагеддон».

Мы составили план. Мы назначили по человеку к каждому кредитору, чтобы постоянно не спускать с него глаз, сопровождая его даже в туалет. Затем мы назначили человека, чтобы координировать все действия, как авиадиспетчер, отвечающий за предотвращение столкновений самолетов, и гарантировать, что кредиторы со своими сопровождающими постоянно находятся далеко друг от друга. Я тем временем буду сновать из комнаты в комнату, извиняясь с коленопреклонением за временное отсутствие.

Иногда напряжение становилось невыносимым. Иногда все походило на плохой фильм с участием комиков-братьев Маркс. В конце концов каким-то образом это сработало. Ни один из кредиторов не встретился с другими. Оба – и Шески, и Манович – покинули в тот вечер наше здание, чувствуя себя увереннее и даже мурлыкая под нос что-то приятное про «Блю Риббон».

Команда «Ниссо» уехала пару часов после этого. К тому времени Ито признал, что Сумераги действовал в одностороннем порядке, пряча счета-фактуры по собственной инициативе, без моего ведома. И он простил мне мои грехи, включая мою секретную фабрику. «Существуют куда более худшие вещи, – сказал он, – чем амбиции».

Оставалась одна проблема. И это была проблема с большой буквы. Все остальное бледнело в сравнении с ней. ФБР.

На исходе следующего утра я с Хэйесом ехал в центр города. В машине мы почти не разговаривали и почти молча поднимались в лифте в представительство «Ниссо». Мы встретились с Ито в его приемной, и он ничего не сказал. Он поклонился. Мы поклонились. Затем мы втроем спустились в лифте на первый этаж и перешли улицу. Второй раз за неделю я увидел в Ито мифического самурая, умело владеющим послушным мечом, усыпанным драгоценными камнями. Но на этот раз он готовился защищать… меня.

Если б только мог рассчитывать на его защиту, когда меня посадят в тюрьму. Мы вошли в Банк Калифорнии плечом к плечу и обратились с просьбой переговорить с Холландом. Секретарь в приемной сказала, чтобы мы присели.

Прошло пять минут.

Десять.

Вышел Холланд. Он пожал руку Ито. Мне и Хэйесу он кивнул и провел всех в конференц-зал в конце коридора, тот же самый конференц-зал, в котором он несколько дней тому назад нанес решающий удар. Холланд сообщил, что к нам присоединятся мистер такой-то и мистер имярек. Мы все сидели в тишине и ждали, когда когорта Холланда освободится из того потайного места, где ее держали. Наконец они пришли и сели с обеих сторон от него. Никто не был уверен, кому начинать. Это была окончательная партия с высокими ставками. Только тузы или что-то еще лучше.

Ито потер подбородок и решил, что начинать встречу ему. И сразу же пошел в бой. Всеми – гребаными – силами. «Господа, – сказал он, хотя обращался только к Холланду, – насколько я понимаю, вы отказываетесь в дальнейшем обслуживать счет «Блю Риббон»?»

Холланд кивнул: «Да, это так, мистер Ито».

«В таком случае, – сказал Ито, – «Ниссо» хотела бы выплатить долг «Блю Риббон» – полностью».

Глаза у Холланда вылезли из орбит: «Полностью?..»

Ито хмыкнул. Я сердито посмотрел на Холланда. Я хотел сказать: это хмыканье по-японски означает – «Ты что, не расслышал?»

«Да, – сказал Ито. – Какая сумма?»

Холланд написал цифру на своем блокноте и пододвинул его к Ито, который быстро взглянул на то, что там было написано. «Да, – сказал Ито, – это то, что ваши люди уже сказали моим. А поэтому…» Он открыл свой портфель, вытащил из него конверт и толчком послал его через стол к Холланду: «Вот чек на всю сумму».

«Он будет сразу же депонирован завтра утром», – сказал тот.

«Он будет немедленно депонирован сегодня же», – сказал Ито.

Холланд, заикаясь, произнес: «О’кей, хорошо, сегодня».

Его когорта выглядела растерянно, в их глазах был ужас.

Ито развернулся в своем кресле, обвел их всех невидящим взглядом.

«Есть еще кое-что, – сказал он. – Как я понимаю, ваш банк ведет переговоры в Сан-Франциско о том, чтобы стать одним из банков «Ниссо»?»

«Это так», – отвечал Холланд.

«Ага. Должен вам сказать, что будет пустой тратой времени продолжать эти переговоры дальше».

«Вы уверены?» – спросил Холланд.

«Абсолютно».

Грядет Человек-ледышка.

Я скосил глаза на Хэйеса. Попробовал сдержать улыбку. Изо всех сил. Не смог.

Затем посмотрел вправо от себя, на Холланда. Все можно было прочитать в его немигающих глазах. Он понимал, что банковские офицеры переусердствовали. Я видел в тот момент, что никакого расследования ФБР не будет. Он и его банк хотели, чтобы это дело было закрыто, ушло в прошлое, чтобы с ним было покончено. Они подло обошлись с хорошим клиентом, и они не хотели бы отвечать за свои действия.

Мы уже никогда вновь не услышим ни о них, ни о нем. Я посмотрел на манекены, сидящие по обе стороны от Холланда. «Господа, – сказал я, вставая. – Господа». Иногда на языке бизнеса это слово означает: засуньте ваше ФБР себе знаете куда.

Когда все мы вышли из банка, я поклонился Ито. Я хотел поцеловать его, но я только поклонился. Хэйес тоже поклонился, хотя на мгновение мне показалось, что он нырнет носом вперед от стресса, пережитого в течение этих последних трех дней. «Спасибо, – сказал я Ито. – Вы никогда не пожалеете о том, что защитили нас сегодня».

Он поправил свой галстук. «Такая глупость», – сказал он.

Вначале я подумал, что он имеет в виду меня. Затем я понял, что он говорил о банке. «Не люблю глупость, – сказал он. – Люди придают слишком большое значение цифрам».

Часть вторая

Ни одной великой идеи не родилось в конференц-зале, – заверил он датчанина. – Но масса глупых идей там скончалась, – сказал Стар.

Ф. Скотт Фицджеральд, «Последний магнат»

Пре

Никакой вечеринки в честь победы не было. Не было победного танца. Не было даже быстрой победной джиги в коридорах. Времени на это не было. У нас по-прежнему не было банка, а банк нужен любой компании.

Хэйес составил список банков в Орегоне с крупнейшими депозитами. Все они были намного меньше, чем «Первый национальный» или Банк Калифорнии, но… что поделаешь? Бедному да вору – всё в пору.

Первые шесть повесили трубки нам на нос. Седьмой, «Ферст стейт бэнк оф Орегон», этого делать не стал. Он находился в Милуоки, небольшом городке, в получасе езды от Бивертона. «Приезжайте», – сказал президент банка, когда я наконец дозвонился до него. Он пообещал мне кредит в миллион долларов, что почти равнялось объему резервов его банка.

Мы перевели наш счет в тот же день. В ту ночь я впервые за последние две недели приложил голову к подушке и смог заснуть.

На следующее утро я засиделся с Пенни за завтраком, обсуждая предстоящие выходные перед Днем поминовения (Никсон объявил в 1971 году День поминовения федеральным праздником. Поминают американцы в этот день не только погибших в войнах, но и всех близких – с заупокойными службами и посещением кладбищ. Отмечается в последний понедельник мая, поскольку в воскресенье, особенно среди верующих, на кладбище ходить не принято. В воскресенье ходят в храм. После Дня поминовения начинается период отпусков. – Прим. пер.). Я сказал ей, что не припомню, когда я жаждал отдыха сильнее. Мне нужна была передышка, нужно было отоспаться и вновь начать хорошо питаться. И еще мне надо было посмотреть, как бегает Пре. Она криво усмехнулась: «Всегда ты мешаешь бизнес с удовольствием».

Виноват.

В те выходные Пре был организатором соревнований в Юджине и пригласил для участия в них лучших бегунов мира, включая своего финского заклятого соперника Вирена. Хотя Вирен в последнюю минуту отказался, все равно собралась группа удивительных легкоатлетов, в том числе наш дерзкий марафонец Фрэнк Шортер, завоевавший золото на Играх 1972 года в Мюнхене, в городе, где он родился. Упорный, умный, ставший теперь адвокатом и поселившийся в Колорадо, Шортер стал завоевывать такую же известность, как и Пре, и они оба были добрыми друзьями. Втайне я подумывал заключить с Шортером спонсорский контракт.

В пятницу вечером мы с Пенни прибыли в Юджин и заняли свои места среди семи тысяч ревущих и беснующихся болельщиков Пре. Забег на 5000 метров был коварным, яростным, и Пре был не в лучшей своей форме, это видели все. Шортер вел забег, оставался последний круг. Но в самый последний момент, на последних двухстах ярдах, Пре сделал то, что делал всегда. Он напряг все свои жилы. Стадион имени Хэйварда вибрировал и ходил ходуном, когда он вырвался вперед и победил со временем 13 минут 23,8 секунды, что было на 1,6 секунды быстрее его лучшего показателя.

Самым известным высказыванием Пре было: «Кто-то сможет победить меня – но для этого им придется кровью изойти». Наблюдая за его бегом в тот последний уикэнд мая 1975 года, я как никогда, восхищался им и никогда не отождествлял себя с ним теснее. Кто-то, возможно, победит меня, говорил я себе, какой-нибудь банкир, кредитор или конкурент, возможно, остановит меня, но, Богом клянусь, им для этого придется кровью изойти.

После забегов в доме Холлистера состоялась заключительная вечеринка. Мы с Пенни хотели пойти на нее, но нам предстояла двухчасовая поездка обратно в Портленд. Дети, дети, оправдывались мы, прощаясь с Пре, Шортером и Холлистером.

На следующее утро, буквально перед рассветом, зазвонил телефон. Я нащупал его в темноте: «Слушаю?»

«Бак, ты?»

«Кто это?»

«Бак, это Эд Кэмпбелл… из Банка Калифорнии».

«Банк Кали?..»

Звонить мне посреди ночи? Наверное, мне кошмар снится. «Будь я проклят, мы с вашим банком больше не имеем дел – вы нас вышвырнули».

Он звонил не по деньгам. Он звонил, как он сказал, потому что он услышал, что погиб Пре.

«Погиб? Это невозможно. Мы только что видели его во время забега. Вчера вечером».

Погиб. Кэмпбелл продолжал повторять это слово, бил им меня как дубиной. Погиб, погиб, погиб. Какой-то несчастный случай, бормотал он.

«Бак, ты меня слушаешь? Бак?»

Я нащупал выключатель, чтобы зажечь свет. Набрал номер Холлистера. Его реакция была точно такой же, как у меня.

Нет, этого быть не может. «Пре только что был здесь, – сказал он. – Он ушел в прекрасном настроении. Я перезвоню».

Когда через несколько минут он перезвонил, голос его прерывался от рыданий.

Все, что кто-либо мог сказать, сводилось к тому, что Пре повез с вечеринки Шортера домой, а спустя несколько минут после того, как высадил его, поехал дальше и на шоссе потерял управление. Его красивая светло-коричневая «Эм-джи», купленная на первые деньги, заработанные им в «Блю Риббон», налетела на какой-то валун у дороги. Машину подбросило в воздух, а Пре выбросило из нее. Он упал на спину, и «Эм-джи» обрушилась ему на грудь.

На вечеринке он выпил кружку или две пива, но все, кто видел, как он выходил из дома, клялись, что он был трезв.

Ему было двадцать четыре года. Ровно столько же, сколько было мне, когда я вылетел с Картером на Гавайи. Другими словами, когда моя жизнь только начиналась. В возрасте двадцати четырех лет я еще не знал, кто я, а Пре не только знал, кем он был, весь мир это уже знал. Он скончался, когда не был побит ни один из его американских рекордов в беге на длинные дистанции – от 2000 до 10 000 метров, от двух до шести миль. Разумеется, удерживал он не только рекорды. Он удерживал, захватил наше воображение, приковал нас к себе и теперь уже никогда не отпустит.

В своем панегирике Бауэрман, разумеется, говорил о спортивных достижениях Пре, но настаивал, что жизнь Пре и его легенда были пронизаны более значительными и высокими устремлениями. Да, сказал Бауэрман, Пре был полон решимости стать лучшим бегуном в мире, но хотел добиться куда большего. Он хотел разорвать цепи, опутывавшие всех бегунов, – цепи, навязанные им мелкими бюрократами и скупердяями-счетоводами. Он хотел уничтожить дурацкие правила, сдерживающие спортсменов-любителей и обрекающие их на нищенское существование, не позволяющие им реализовать свои потенциальные возможности. Когда Бауэрман закончил свою речь, когда он сошел с возвышения, я подумал, что выглядел он постаревшим, почти дряблым. Наблюдая, как он неуверенными шагами возвращался на свое место, я не мог понять, как ему удалось найти в себе силы, чтобы высказать все это.

Я с Пенни не поехал вслед за кортежем на кладбище. Мы не могли. Мы были на грани нервного срыва. Не поговорили мы и с Бауэрманом, и я не помню, касался ли в дальнейшем в разговорах с ним смерти Пре. Для всех нас это было невыносимо.

Позже я узнал, что в том месте, где погиб Пре, что-то происходит. Оно превратилось в место поклонения. Люди посещали его ежедневно, приносили цветы, письма, записки, подарки – кроссовки «Найк». Кому-то надо собрать все это, думал я, сохранить где-нибудь в надежном месте. Я вспомнил многие святые места, которые посетил в 1962 году. Кому-то надо было опекать то место, на котором находился злополучный валун, и я решил, что этот кто-то должен быть нами. Денег на что-то такое у нас не было. Но мы переговорили с Джонсоном и Вуделлем и решили, что, пока мы продолжаем заниматься бизнесом, мы найдем для этого деньги.

Клуб «задолицых»

Теперь, когда миновал наш банковский кризис, когда я в достаточной степени был уверен, что не попаду в тюрьму, я мог вернуться к выяснению более глубоких вопросов: что мы тут собираемся создать? Какой компанией хотим мы стать?

Как у большинства компаний, у нас были примеры для подражания. «Сони», к примеру. «Сони» в те дни была, как «Эппл» сегодня. Доходная, инновационная, эффективная – и она хорошо относилась к своим рабочим. Когда ко мне приступали с расспросами, я часто говорил, что хотел бы быть как «Сони». Однако в глубине души все еще метил и надеялся стать чем-то более значительным и… неопределенным.

Я рылся в памяти и душе, и единственное, что мог отыскать, было это слово – «победа». Само по себе это не было чем-то особенным, но значило куда больше, чем возможная альтернатива. Что бы ни случилось, я просто не хотел проигрывать. Проигрыш означал смерть. «Блю Риббон» была моим третьим ребенком, моим бизнес-дитятей, как говорил Сумераги, и я просто не мог вынести даже самой мысли о его смерти. Она должна жить, говорил я себе. Просто должна. Это все, что я знаю.

Несколько раз в течение первых нескольких месяцев 1976 года мы собирались тесным кружком – я, Хэйес, Вуделл и Штрассер, и за бутербродами с газировкой мы обсуждали этот вопрос о конечных целях. Вопрос выигрыша и проигрыша. Деньги не были нашей целью – в этом мы были единодушны. Деньги не рассматривались нами как завершающая фаза нашей деятельности. Но какими бы ни были наша цель или завершение нашей работы, деньги оставались единственным средством для их достижения. И более значительные деньги, чем те, которые были у нас на тот момент.

«Ниссо» кредитовала нас на миллионы, и наши взаимоотношения выглядели устойчивыми, закаленными недавним кризисом. Лучшие партнеры из всех, которые когда-либо будут у тебя. Чак Робинсон был прав. Но для того, чтобы не отставать от спроса, продолжать свой рост, нам требовалось больше миллионов. Наш новый банк ссуживал нам деньги, что было хорошо, но, поскольку он был маленьким банком, мы уже достигли допустимого законом лимита – предельного объема его резервов. В какой-то момент, во время совместных совещаний в 1976 году с участием Вуделля, Штрассера и Хэйеса, мы начали говорить о наиболее логичном арифметическом решении, которое одновременно было наиболее трудным с моральной точки зрения.

Стать публичной акционерной компанией.

С одной стороны, разумеется, идея имела полный смысл. Решение стать публичной компанией сможет генерировать кучу денег в мгновение ока. Но это будет и исключительно рискованным решением, потому что превращение в акционерную компанию часто было чревато утратой контроля. Это будет означать работу на кого-то еще, неожиданную подотчетность акционерам, сотням, а возможно, и тысячам незнакомых людей, многие из которых будут крупными инвестиционными фирмами.

Объявление себя акционерной компанией превратит нас за одну ночь в то, что мы терпеть не могли, в то, от чего бежали, потратив на это свою жизнь. Для меня здесь таилось еще одно соображение семантического характера. Отличаясь застенчивостью, ревностно относясь к своей приватности, я находил само выражение «стать публичной» отталкивающим. Спасибо, не надо.

И все же во время моих вечерних пробежек я иногда задавался вопросом: разве твоя жизнь не была своего рода поиском связи? Бегая на соревнованиях под командой Бауэрмана, путешествуя с рюкзаком за спиной по миру, основывая компанию, женясь на Пенни, сбивая это братство вокруг «Блю Риббон», – разве все это, в той или иной степени, не было связано с «публичностью»?

В конце концов, однако, я решил, мы решили, что будет неправильным превращать нашу компанию в публичную акционерную. Это просто не для нас, сказал я, и мы все сказали. Не пройдет. Никогда.

Совещание было закрыто.

Поэтому мы пустились на поиски иных способов, чтобы найти деньги.

Один из способов сам нашел нас. «Ферст Стейт бэнк» попросил нас подать заявку на кредит в размере одного миллиона долларов под гарантию Управления по делам малого бизнеса США. Это была лазейка, возможность для небольшого банка осторожно увеличить свою кредитную линию, поскольку лимиты их гарантированных займов были больше, чем их лимиты прямых займов. Поэтому мы пошли на это главным образом для того, чтобы облегчить им жизнь.

Как это всегда бывает, процесс оказался сложнее, чем он первоначально показался. «Ферст Стейт бэнк» и Управление по делам малого бизнеса потребовали, чтобы Бауэрман и я, как мажоритарные акционеры, оба лично гарантировали заем. Мы делали это в «Первом национальном» и в Банке Калифорнии, поэтому я не видел в этом проблемы. Я уже был в долгу как в шелку, так что изменится, если я дам еще одну гарантию?

Бауэрман, однако, заартачился. Будучи на пенсии, живя на фиксированный доход, подавленный из-за травм последних нескольких лет и предельно ослабленный смертью Пре, он больше не хотел рисковать. Он боялся потерять свою гору.

Вместо того чтобы дать свою личную гарантию, он предложил отдать мне две трети своей доли в «Блю Риббон» со скидкой. Он выходил из игры.

Я этого не хотел. Дело не в том, что у меня не было денег на то, чтобы выкупить его долю, я не хотел лишиться краеугольного камня своей компании, якоря, на котором крепилась моя психика. Но Бауэрман был непреклонен, и лучше было с ним не спорить. Поэтому мы пошли вместе с ним к Джакуа, чтобы попросить его стать посредником в нашей сделке. Джакуа по-прежнему был лучшим другом Бауэрмана, но я тоже привык считать его близким другом. Я по-прежнему полностью доверял ему.

Давайте не будем полностью разрывать партнерство, сказал я ему. Несмотря на то что я с неохотой согласился приобрести долю Бауэрмана (небольшими платежами, растянутыми на пять лет), я упрашивал его сохранить какой-нибудь процент, оставаться вице-президентом и членом нашего небольшого правления директоров.

Договорились, сказал он. Все мы пожали друг другу руки.

Пока мы были заняты, суетясь вокруг долей и долларов, курс самого доллара истекал кровью. Его неожиданно закрутило в смертельную спираль в сравнении с иеной. В сочетании с ростом ставок заработной платы в Японии это стало самой непосредственной угрозой нашему существованию. Мы расширили и диверсифицировали источники продукции, мы добавили себе новые фабрики в Новой Англии и Пуэрто-Рико, но мы по-прежнему держали почти все наше производство в волатильной Японии, главным образом в «Ниппон Раббер». Замаячила реальная возможность неожиданной, парализующей нехватки поставляемой продукции. Особенно с учетом резкого роста спроса на тренировочные кроссовки с «вафельной» подошвой Бауэрмана.

Со своей уникальной внешней подошвой и мягчайшей амортизацией промежуточной вставки, а также ценой ниже рыночной (24 доллара 95 центов) «вафельные» тренировочные кроссовки продолжали захватывать воображение людей, как ни одна предыдущая модель. Дело было не только в том, что ноги в них чувствовали себя иначе, и не в том, что они иначе облегали ступню, – они выглядели иначе. Радикально отличались. Ярко-красный верх, полненький белый «свуш» – это было революцией в эстетике. Их внешний вид вовлекал сотни тысяч новых клиентов в круг поклонников «Найк», а качественные показатели этих кроссовок цементировали лояльность новой клиентуры. Их сцепление с поверхностью и амортизация были лучше, чем у любой другой спортивной обуви на рынке.

Наблюдая за тем, как эти кроссовки эволюционировали в 1976 году, перейдя из категории популярного второстепенного аксессуара в категорию культурного артефакта, у меня родилась мысль: люди могут начать носить это, идя на учебу.

На работу.

В продовольственный магазин.

Повседневно.

Это была действительно грандиозная идея. «Адидас» добился ограниченного успеха, переделывая спортивную обувь в повседневную, используя в качестве базовых моделей теннисные кроссовки Стэна Смита и кроссовки для бега «Кантри». Ни одна из них не могла сравниться ни по внешнему виду, ни по популярности с «вафельными» тренировочными кроссовками. Поэтому я распорядился, чтобы наши фабрики приступили к выпуску «вафельных» кроссовок голубого цвета, что будет лучше гармонировать с джинсами, и вот когда это действительно понеслось.

Мы не могли угнаться за спросом. Розничные продавцы и торговые представители на коленях умоляли, упрашивали прислать им все «вафельные» кроссовки, которые мы ожидали получить из-за океана. Резкий рост учета проданных пар менял лицо нашей компании, не говоря уже об отрасли в целом.

Мы видели статистические отчеты, которые переформатировали наши долгосрочные цели, поскольку давали нам то, чего нам всегда не хватало, – идентичность. «Найк» – больше, чем бренд, – становился теперь семейным, домашним термином, причем в такой степени, что нам было необходимо изменить и название своей фирмы. «Блю Риббон», решили мы, как название изжила себя. Нам надо было объединиться под названием «Найк, Инк.».

И для того чтобы это предприятие, получившее новое имя, оставалось живым, растущим и способным пережить падение доллара, мы должны были, как всегда, нарастить производство. Торговые представители были на коленях – но это неустойчивое явление. Нам надо будет найти больше производственных центров за пределами Японии. Наши фабрики, существующие в Америке и Пуэрто-Рико, помогут, но их вряд ли будет достаточно. Слишком старые, слишком малочисленные, слишком дорогие. Поэтому осенью 1976 года наконец пришло время повернуться лицом к Тайваню.

В качестве нашего головного дозорного в Тайване я выбрал Джима Гормана, ценного сотрудника, давно известного своей почти фанатичной преданностью «Найку». Выросший в детских домах и сменивший несколько из них, Горман, похоже, нашел в «Найке» семью, которой у него никогда не было, и поэтому он всегда был парнем что надо, всегда командным игроком. К примеру, это был именно Горман, кто выполнил малоприятную задачу отвезти Китами в аэропорт в 1972 году после окончательной разборки в конференц-зале Джакуа. И сделал он это безо всяких жалоб. Это был Горман, который принял на себя магазин в Юджине от Вуделля, что было труднейшим заданием. Это был Горман, который носил еще сырые, недоработанные прототипы шиповок «Найк» во время отборочных турниров перед Олимпийскими играми 1972 года. И в каждом случае Горман проделал замечательную работу и никогда не проявил недовольства. Он казался идеальным кандидатом для выполнения нашей новой «невозможной миссии» – на Тайване. Но прежде мы должны преподать ему ускоренный курс по Азии. Поэтому я запланировал поездку – только для нас двоих.

Во время полета за океан Горман проявил себя как заядлый студент, который впитывал знания как губка. Он выпытывал у меня все, что я накопил в качестве собственного опыта, мое мнение, что я сам читал, а затем записывал каждое мое слово. Я почувствовал, будто вновь оказался преподавателем в Портлендском государственном университете, и мне это понравилось. Я помнил, что лучший способ закрепить свои знания предмета – это поделиться ими, поэтому мы оба выиграли от того, что я вложил в голову Гормана о Японии, Корее, Китае и Тайване.

Обувщики, сказал я ему, покидают Японию в массовом порядке. И все они приземляются в двух местах. В Корее и на Тайване. Обе страны специализируются на дешевой обуви, но Корея остановила свой выбор на том, чтобы развивать производство на нескольких гигантских фабриках, тогда как Тайвань строит сотню небольших предприятий. Вот поэтому мы и выбрали Тайвань: спрос у нас слишком высокий, а наш объем заказов слишком недостаточный для крупных фабрик. И на маленьких фабриках у нас будет доминирующая позиция. Мы будем распоряжаться.

Более сложной задачей, разумеется, было довести уровень качества продукции, выпускаемой на выбранной нами фабрике до более высокого уровня.

Кроме того, сохранялась постоянная угроза политической нестабильности. Я сказал Горману, что совсем недавно умер президент Чан Кай-ши и после двадцати пяти лет пребывания у власти он оставил после себя угрожающий вакуум власти. Для верности вам всегда следует учитывать уходящую в седую древность напряженность в отношениях между Тайванем и Китаем.

Мы все говорили и говорили друг с другом, пересекая в полете просторы Тихого океана. Делая свои подробнейшие заметки, Горман также высказывал новые, свежие идеи, которые позволяли мне глубже понять происходящее и давали пищу для размышлений. Сойдя с самолета в Тайчжуне, на нашей первой остановке, я был в восторге. Этот парень был полон живого интереса, энергии и страстного желания начать работу. Я был горд быть его наставником.

Хороший выбор, сказал я себе.

Однако к тому времени, как мы добрались до гостиницы, энтузиазм Гормана подувял. Сам вид и запахи Тайчжуна делали его похожим на задворки галактики. Огромный мегаполис дымящих фабрик и тысячи людей на квадратный фут, это не было похоже ни на что виденное мною где-либо еще, а я проехал всю Азию, так что, неудивительно, что это так поразило беднягу Гормана. Я увидел в его глазах ту типичную реакцию, которая возникает у человека, впервые посетившего Азию, взгляд отчуждения и боли, когда бьет током при коротком замыкании. Его выражение в точности повторяло выражение на лице Пенни, когда она, прилетев, увидела меня в Японии.

«Успокойся, – сказал я ему. – Постарайся за один раз посещать одну фабрику в день. Следуй за своим наставником».

К концу следующей недели число фабрик, которые мы посетили и осмотрели, перевалило за два десятка. Большинство из них были в плачевном состоянии. Темные, грязные, рутинно исполняющие свои обязанности, с поникшими головами и отсутствующими взглядами пустых глаз. Однако за пределами Тайчжуна, в городке Доулю, мы нашли фабрику, подающую надежду. Она называлась «Фэн Тай» и управлялась молодым человеком, которого звали С. Х. Вонг. Была она маленькой, но чистенькой, от нее исходили позитивные флюиды, как и от самого Вонга, «пса с обувкой в зубах», который жил и дышал своей работой. Которая была для него и стол, и дом. Когда мы заметили маленькую комнатушку, примыкавшую к первому этажу фабрики и как бы выходившую за границы производственного помещения, я спросил, что там находится. «Мой дом, – ответил он. – Там я живу с женой и тремя детьми».

Мне это напомнило Джонсона. Я решил сделать «Фэн Тай» краеугольным камнем наших усилий на Тайване.

Когда мы не совершали поездок по фабрикам, меня с Горманом чествовали владельцы предприятий. Они буквально нафаршировали нас местными деликатесами, некоторые из которых вообще-то были приготовлены поварами, и напоили каким-то напитком под названием «маотай», который на самом деле был майтай (майтай – коктейль на основе рома, изобретенный в Окленде, Калифорния, в 1944 году; маотай известен со времен Цинской империи. – Прим. пер.), только с той разницей, что в него вместо рома была добавлена вакса для чистки обуви. Еще не перестроившись из-за смены часовых поясов, мы с Горманом потеряли свою устойчивость к алкоголю. После двух стаканчиков «маотай» мы с Горманом уже были под кайфом (китайская водка из сорго крепостью от 35 процентов до 53 процентов, изобретенная более 300 лет тому назад, обладает приятным ароматом, в КНР признана национальным и дипломатическим напитком, очень дорогим, им угощают только в особо торжественных случаях, на свадьбах и в праздники. Маотай не обжигает слизистую и горло, не ударяет в голову, не расстраивает желудок, и главное, он кристально чистый, с золотистым оттенком. Чем напоили Фила Найта на Тайване и почему напиток напоминал ему ваксу, остается загадкой, но это был явно не маотай. Перепутать маотай с коктейлем майтай можно только в написании, но не по вкусу. – Прим. пер.). Мы пытались притормозить, но наши хозяева продолжали поднимать тосты.

За «Найк»!

За Америку!

На прощальном обеде, завершавшем наш визит в Тайчжун, Горман, неоднократно извиняясь, выбегал из-за стола в туалет, чтобы освежить лицо холодной водой. Каждый раз, когда он покидал стол, я избавлялся от своей порции «маотай», выливая ее в его бокал с водой. Каждый раз, когда он возвращался из туалета, звучал новый тост, и Горман, полагая, что ему удастся благополучно пропустить очередное возлияние, поднимал свой бокал, якобы наполненный водой.

За наших американских друзей!

За наших тайваньских друзей!

После очередного глотка воды с повышенным содержанием алкоголя Горман бросил на меня панический взгляд. «Боюсь, я сейчас отключусь», – сказал он.

«Выпей еще водички», – сказал я.

«Странный вкус».

«Да не-ет!»

Несмотря на то что я слил свою выпивку в Гормана, я был будто в дурмане, когда добрался до своего номера. У меня возникли проблемы с тем, как забраться в постель. Точнее, проблема в том, как найти ее. Я уснул в тот момент, когда чистил зубы. Уполовинил процесс чистки. Некоторое время спустя я проснулся и попробовал найти свои запасные контактные линзы. Нашел. А затем уронил их на пол.

В дверь постучали. Горман. Он вошел и спросил меня что-то о маршруте наших поездок на следующий день. Увидев меня ползающим на четвереньках в луже того, что изверг мой желудок, в поиске контактных линз, он спросил: «Фил, ты в порядке?» – «Следуй за своим наставником», – пробормотал я.

В то утро мы вылетели в Тайбэй, столицу, и посетили там еще пару фабрик. Утром мы прогулялись по дороге Синьшэн-Саут с десятками расположенных вдоль нее святилищ и храмов, церквей и мечетей. Местные жители называли ее Дорогой в небо. Я сказал Горману, что Синьшэн в переводе означает «Новая жизнь». Когда мы вернулись к себе в гостиницу, ко мне поступил странный и неожиданный звонок. Джерри Шей «свидетельствовал свое почтение».

Я уже встречался с Шей. На одной из обувных фабрик, которые посетил годом ранее. Он работал на «Мицубиси» и на великого Йонаса Сентера. Он произвел на меня впечатление своей энергией и трудовой этикой. И молодостью. В отличие от всех других «псов с обувкой в зубах», с которыми мне доводилось встречаться, он был молод, где-то двадцать с небольшим, но выглядел намного моложе. Как ребенок-переросток. Он сказал, что узнал о том, что мы на Тайване. А затем, как оперативник из ЦРУ, добавил: «Я знаю, почему вы здесь…»

Он пригласил нас посетить его в его офисе – приглашение, которое, похоже, указывало на то, что теперь он работал не на «Мицубиси», а на себя.

Я записал адрес, где располагался офис Шей, и подхватил Гормана. Консьерж в нашей гостинице нарисовал нам схему, как проехать, но она оказалась бесполезной. Офис Шей находился в той части города, которая не была нанесена на карту. В худшей части. Мы с Горманом прошли через лабиринты переулков и закоулков без названий. «Ты таблички с названием улицы не видишь?» – «Да я саму улицу еле различаю».

Раз десять мы терялись, плутая. Наконец нашли. Массивное здание из старого красного кирпича. Внутри обнаружилась хлипкая лестница. Ее перила отвалились, как только мы прикоснулись к ним, поднимаясь на третий этаж по каменным ступеням с глубокими следами от тысяч ботинок, ступавших по ним.

«Войдите!» – крикнул Шей, как только мы постучали. Мы нашли его сидящим посреди комнаты, которая походила на гнездо гигантской крысы. Везде, куда бы мы ни посмотрели, была обувь, только обувь и груды разрозненных частей обуви – подошвы, шнурки, язычки. Шей вскочил на ноги, расчистил место для нас, чтобы мы могли сесть. Предложил нам чай. Затем, пока кипятилась вода, он приступил к обучению нас. Знаем ли мы, что в каждой стране мира существуют свои обычаи и суеверия относительно обуви? Он схватил ботинок с полки и поднес его к нашим лицам. Знаем ли мы, что в Китае, когда мужчина женится, новобрачные забрасывают пару красных туфель на крышу дома, чтобы в брачную ночь все прошло благополучно? Он покрутил туфлю в скудном дневном свете, едва пробивавшемся сквозь грязные оконные стекла. Он рассказал нам, на какой фабрике ее сделали, почему он считал, что она хорошо сделана, как можно было бы сделать ее еще лучше. Знаем ли мы, что во многих странах, когда кто-то отправляется в путешествие, добрым знаком считается бросить ему вслед ботинок? Он схватил другой ботинок и, держа его в руке, как Гамлет держал череп Йорика, определил его происхождение, сказал нам, почему он плохо сделан, почему он скоро развалится, а затем с презрением бросил его в угол. Отличие одних туфель от других, сказал он, в девяти случаях из десяти зависит от фабрики. Забудьте про дизайн, забудьте про цвет, забудьте про все остальное, что связано с обувью, главная причина – в фабрике.

Я внимательно слушал и делал пометки, как Горман тогда, в самолете, однако я все время думал: это представление. Он устроил спектакль, пытаясь убедить нас. Он не понимает, что мы в нем нуждаемся больше, чем он в нас.

Теперь же Шей подошел к главному. Он сказал, что за небольшую плату он с удовольствием свяжет нас с лучшими фабриками на Тайване.

Здесь таился большой потенциал. Мы могли бы использовать кого-то непосредственно там, где разворачивалась наша работа, для того, чтобы прокладывать путь, делать представления, помогать Горману акклиматизироваться. Азиатский Джампьетро. Мы поторговались о комиссии всего несколько минут, и это была торговля в дружеской атмосфере. После чего мы пожали друг другу руки.

«Договорились?» – «Договорились».

Мы вновь присели и составили соглашение о создании на Тайване дочерней компании. Как назвать ее? Я не хотел использовать слово «Найк». Если мы когда-нибудь захотим заниматься бизнесом в Китайской Народной Республике, мы не должны быть связаны с заклятым врагом КНР. В лучшем случае это была слабая надежда, несбыточная мечта. Но все же. Поэтому я остановился на «Афине». Греческой богине, несущей Нику. «Афина Корп.». Таким образом я сохранил не отмеченную на карте, непронумерованную Дорогу в небо. Или представление «пса с обувкой в зубах» о небе. Стране с двумя миллиардами ног.

Я отправил Гормана домой вперед себя. Перед тем как покинуть Азию, сказал я ему, мне надо будет сделать короткую остановку в Маниле. По личному поручению, неопределенно сказал я.

Я полетел в Манилу, чтобы посетить обувную фабрику, очень хорошую. Затем, завершая старый круговой маршрут, я провел ночь в гостиничном люксе Макартура.

Вас запоминают по тем правилам, которые вы нарушили.

Может быть.

А может – нет.

Шел год Двухсотлетия, странный момент в культурной истории Америки, 365-дневная «лоллапалуза» (американизм XIX века, многогранное фестивальное действо со смешением всех жанров и видов искусства, торжество с различными культурными, политическими и прочими мероприятиями, длящееся длительное время. – Прим. пер.), в ходе которой страна занималась самоанализом, штудировала уроки основ гражданского общества и ночи напролет устраивала фейерверки. С 1 января по 31 декабря того года вы не могли переключиться с одного телеканала на другой, чтобы не попасть на очередной художественный или документальный фильм о Джордже Вашингтоне или Бене Франклине, Лексингтоне или Конкорде. И неизменно, будучи вставленной в эти патриотические телепрограммы, звучала «Минута в память Двухсотлетия» – специальное информационное обращение (в рамках ежедневных мероприятий государственной пропаганды на американском телевидении в соответствии с т. н. Соглашением об общественных услугах. – Прим. пер.), во время которого Дик Ван Дайк, Люсиль Болл или Гейб Каплан напоминали вам о каком-нибудь эпизоде, имевшем место в тот день календаря в революционную эпоху. В какой-то вечер это могла быть Джессика Тэнди, рассказывающая о том, как срубили Дерево свободы. На следующий день это мог быть президент Джеральд Форд, призывающий всех американцев «сохранить живым дух 1776 года». Все это звучало несколько банально, немного сентиментально – и невероятно трогательно. Нараставшее в течение года чувство патриотизма выявило во мне и без того сильную любовь к стране. Заход в нью-йоркскую гавань парусных судов, чтение Билля о правах и Декларации независимости, пылкие дискуссии о свободе и справедливости – все это воскресило во мне чувство признательности за то, что я – американец. Что я свободен. И не в тюрьме.

На отборочном турнире перед началом Олимпийских игр 1976 года, вновь состоявшемся в Юджине, у «Найка» появился шанс, фантастический шанс устроить отличное шоу. С «Тайгером» у нас такого шанса никогда не было, поскольку его шиповки не дотягивали до высшей марки. Никогда не было у нас такого шанса и с первым поколением продукции «Найк». Теперь же наконец у нас был собственный товар, и он был действительно хорош: высококачественные марафонки и шиповки. От волнения мы не переставали болтать, покидая Портленд. Наконец-то, говорили мы, бегун, обутый в кроссовки «Найк», войдет в Олимпийскую команду.

Это должно было случиться.

Нам надо было, чтобы это случилось.

Мы с Пенни отправились в Юджин на машине, где встретились с Джонсоном, который фотографировал соревнования. Несмотря на возбуждение, связанное с отборочным турниром, больше всего мы говорили о Пре, пока располагались на своих местах на переполненных трибунах. Было ясно, что Пре был на уме у всех, кто пришел на стадион. Мы слышали его имя со всех сторон, его дух парил над нами, как низкие облака, проносившиеся над беговой дорожкой. И даже если вы на какой-то момент забывали о нем, вы тут же получали живое напоминание, едва взглянув на ноги спортсменов. Многие из бегунов были обуты в кроссовки «Пре Монреаль». (Еще большее число атлетов были в обуви, выпущенной в Эксетере, например в кроссовках «Триумф» и «Вэнкёр» (фр. Победитель. – Прим. пер.). Стадион Хейворда в тот день был похож на выставочный салон «Найка».) Было хорошо известно, что этот отборочный турнир должен был стать историческим возвращением Пре. После проигрыша в Мюнхене он, несомненно, поднялся бы опять на вершину славы, и это возвращение должно было бы состояться именно здесь и сейчас. Каждый забег наталкивал нас на одни и те же мысли, вызывал в памяти тот же образ: Пре, вырывающегося вперед из группы бегунов. Пре, разрывающего грудью финишную ленточку. Мы реально видели это. Мы видели его, упоенного победой.

Если б только, повторяли мы без остановки, прерывающимися голосами, если б только…

На закате солнце стало красным, белым, исчерна-синим. Но было еще достаточно светло, чтобы читать, когда бегуны выстроились на старте перед забегом на 10 000 метров. Мы с Пенни постарались в мыслях отрешиться от всего, встали, сложив руки, как в молитве. Разумеется, мы рассчитывали на Шортера. Он был чрезвычайно талантлив, и он был последним, кто видел Пре живым, и казалось логичным, что именно он понесет дальше факел, принятый у Пре. Наши кроссовки «Найк» были и на Крейге Верджине, блестящем молодом бегуне из Университета штата Иллинойс, а также на Гэрри Бьорклунде, привлекательном ветеране из Миннесоты, пытавшемся вернуться в строй после операции по удалению суставной мышцы в ступне.

Раздался выстрел, и бегуны пулей сорвались с места и побежали, сбившись в плотную группу. Мы с Пенни тоже плотно прижались друг к другу, слыша охи и ахи со всех сторон. Между спортсменами не было даже дюймового пробела, они так и пробежали половину дистанции, пока Шортер и Верджин не вырвались резко вперед. В толкотне Верджин случайно наступил на ногу Бьорклунду, и у того шиповка слетела с ноги. После этого незащищенная нога Бьорклунда, только недавно перенесшего хирургическую операцию, опускалась на твердую поверхность беговой дорожки, издавая при этом с каждым шагом громкий шлепок. И все же Бьорклунд не остановился. Не дрогнул. Он даже не замедлил бега. Он лишь продолжал бежать быстрее и быстрее, и эта яркая демонстрация мужества нашла отклик в толпе. Думаю, мы приветствовали так же громко, как приветствовали Пре на соревнованиях за год до этого.

Войдя в последний круг, Шортер и Верджин были впереди. Мы с Пенни то вскакивали, то садились. «Мы получим двоих, – говорили мы, – мы получим двух призеров!» После чего получили троих. Шортер и Верджин заняли первое и второе места, а Бьорклунд вырвался раньше Билла Роджерса у самой финишной черты, заняв третье место. С меня пот лил градом. Три олимпийца… в «Найках»!

На следующее утро, вместо того чтобы совершить круг почета по Хейварду, мы разбили бивак в магазине «Найка». Пока мы с Джонсоном занимались клиентами, Пенни управлялась со станком шелкографии, печатая футболки с эмблемой «Найка». Мастерство ее было выше всяких похвал; весь день в магазин заходили люди, чтобы сказать, что они кого-то видели на улице в футболке с логотипом «Найк» и что они хотят такую же для себя. Несмотря на нашу продолжающуюся меланхолию, связанную с судьбой Пре, мы позволили себе ощутить радость, потому что становилось ясно, что «Найк» не просто хорошо себя показал. Он доминировал на отборочных. Верджин победил в них в забеге на 5000 метров. Шортер был первым в «Найках» в марафоне. Постепенно в магазине, в городе мы стали слышать, как люди перешептываются: «Найк», «Найк», «Найк». Мы слышали название нашего бренда чаще, чем имя любого спортсмена. Кроме Пре.

В субботу днем, перед тем как войти на стадион Хэйварда, чтобы встретиться с Бауэрманом, я услышал, как кто-то позади меня произнес: «Черт побери, «Найк» действительно вышибает «Адидас» под зад ногой». Возможно, этот случай мог бы стать самым ярким моментом за все прошедшие выходные, за весь год, после чего я почти тут же обнаружил, что за мной по пятам следует торговый представитель «Пумы», затем тормозит, прислонившись к дереву, с выражением человека, близкого к самоубийству.

Бауэрман приехал на соревнования подчеркнуто, как зритель, что было странным для него и для нас. И все же на нем была стандартная экипировка: крысиный свитер, низко надвинутая на лоб бейсболка. В какой-то момент он официально запросил о встрече в небольшом офисе под восточным сектором трибун. Этот офис, строго говоря, офисом назвать было нельзя, выглядел он больше похожим на подсобку, где уборщики, следящие за состоянием зон и секторов легкоатлетического стадиона, хранили свои грабли и метлы, а также несколько шезлонгов. В ней едва хватило пространства, чтобы вместить тренера, Джонсона и меня, не говоря уже о других участниках встречи, приглашенных Бауэрманом: Холлистера и Денниса Викси, местного ортопеда, который работал вместе с Бауэрманом в качестве консультанта по вопросам обуви. Как только мы закрыли за собой дверь, я заметил, что Бауэрман не был похож на себя. На похоронах Пре он выглядел постаревшим. Теперь он выглядел потерянным. Спустя минуту после того, как мы обменялись дежурными фразами, он стал орать. Он жаловался, что больше не чувствует к себе «уважения» от «Найка». Мы создали для него домашнюю лабораторию, дали ему затяжную машину для обуви, но, по его словам, он постоянно просил и не получал сырья из Эксетера.

Джонсон в ужасе взглянул на него. «Какого сырья?» – спросил он.

«Я прошу верхнего покрытия для кроссовок, но мои просьбы игнорируются!» – отвечал Бауэрман.

Джонсон повернулся к Викси. «Я высылал вам верхнее покрытие! – сказал он. – Викси… разве ты не получил его?»

У Викси появилось озадаченное лицо: «Да, получил».

Бауэрман снял свою бейсболку, вновь надел, затем сбросил. «Ну да, – проворчал он, – но ты не выслал мне материал для подошв». Лицо у Джонсона покраснело: «Я и его посылал! Викси?»

«Да, – сказал Викси, – мы его получили».

После этого мы все повернулись в сторону Бауэрмана, который расхаживал, вернее, пытался расхаживать из угла в угол. Места для этого не было. В офисе было темно, но я все равно мог разглядеть, что лицо моего старого тренера краснеет. «Ну… все равно, мы не получили подошвы вовремя!» – прокричал он, и зубья у грабель задрожали. Дело было вовсе не в материале для верхнего покрытия и подошв. Дело было в отстранении от дел. И во времени. Как и в случае с Пре, время отказывалось прислушатьсяк Бауэрману. Время отказывалось замедлить свой бег. «Я больше не собираюсь мириться с этим дерьмом собачьим», – взорвался он и выбежал, оставив за собой открытую дверь, которая продолжала какое-то время ходить ходуном.

Я посмотрел на Джонсона, Викси, Холлистера. А они все смотрели на меня. Неважно, был ли Бауэрман прав или нет, нам надо было найти способ заставить его почувствовать себя нужным и полезным. Если Бауэрман не будет счастлив, не будет счастлив и «Найк».

Спустя несколько месяцев душный Монреаль стал ареной знаменательного дебюта «Найка», местом проведения нашего первого олимпийского бала перед выходом в свет. К открытию тех Олимпийских игр 1976 года в кроссовки «Найк» мы обули спортсменов, участвующих в нескольких важнейших соревнованиях. Но самые большие надежды мы возлагали на Шортера – в него же вкладывали и бо́льшую часть своих денег. Он был главным претендентом на завоевание золота, что означало, что «Найк» впервые опередит все другие бренды у олимпийской финишной черты. Это можно было сравнить с грандиозным обрядом посвящения для компании, выпускающей спортивную обувь. Вы не могли считаться законной, полноправной компанией, выпускающей спортивную обувь, до тех пор, пока олимпиец в вашей обуви не поднялся на высшую ступень пьедестала почета.

В ту субботу, 31 июля 1976 года, я проснулся рано. Сразу же после утреннего кофе я занял свое место в любимом кресле. На подлокотнике у меня лежал бутерброд, а в холодильнике стояли бутылки с газированной водой. Я подумал, смотрит ли сейчас телевизор Китами. Смотрят ли мои бывшие банкиры. Смотрят ли мои родители и сестры. Смотрит ли ФБР.

Бегуны подошли к линии старта. Я присел, подавшись вперед, вместе с ними. Возможно, у меня в организме скопилось столько же адреналина, сколько в теле Шортера. Я ждал выстрела стартового пистолета и неизбежного крупного плана ног Шортера. Камера приблизила их изображение на экране. Я перестал дышать. Я сполз со своего кресла на пол и подполз к телевизору. «Нет, – сказал я. – Нет, – вскрикнул я в муках. – Нет. НЕТ!»

На нем были… «Тайгеры».

С ужасом наблюдал я за тем, как великая надежда «Найка» стартовала в кроссовках нашего врага.

Я встал, прошел обратно к креслу и стал смотреть, как разворачивался забег, говоря сам с собой, бормоча себе под нос. Постепенно в доме сгущалась тьма. Но такой тьмы мне было недостаточно. В какой-то момент я задвинул шторы, выключил лампы. Но не телевизор. Я продолжал смотреть, не отрываясь, – все долгие два часа и десять минут, до последнего, до горького конца.

До сих пор не могу сказать, что знаю наверняка, что произошло. Видимо, Шортер убедил себя в том, что его кроссовки «Найк» хлипкие и не выдержат испытания на протяжении всех 26 миль (неважно, что они прекрасно себя проявили на отборочном турнире перед Олимпиадой). Возможно, сказались нервы. А может, это было связано с суеверием. Он захотел надеть ту обувь, которую всегда надевал перед соревнованием. В этом смысле бегуны бывают странными. В любом случае в последний момент он поменял кроссовки и надел те, в которых завоевал золото в 1972 году.

А я переключился с содовой на водку. Сидя в темноте, сжимая бокал с коктейлем, я убеждал себя в том, что ничего страшного не произошло, не велика беда в рамках нашей грандиозной программы. Шортер даже не выиграл забега. Его удивил, завоевав золотую медаль, спортсмен из Восточной Германии. Разумеется, я лгал сам себе, беда была очень большой, и не из-за разочарования или упущенной маркетинговой возможности. Если картина того, как Шортер стартует не в моих, а в чужих кроссовках, могла так сильно повлиять на меня, значит, теперь допустимо заявить официально: «Найк» стал теперь не просто брендом обуви. Я теперь выпускал не просто «Найки» – это «Найк» создавал меня. Если я видел, что спортсмен выбирает другой бренд кроссовок, если я видел, что кто-то выбирает чужой бренд, это означало не просто отказ от моего бренда, и только, это было равнозначно отказу от меня. Я внушал себе быть благоразумным, – не могли же все в мире носить «Найк». И не стану утверждать, что я расстраивался каждый раз, когда видел, что кто-то идет по улице в кроссовках, сделанных не мною.

Но это шло на заметку.

И значения я этому не придавал.

Где-то ночью я позвонил Холлистеру. Он тоже чувствовал полное опустошение. Голос у него дрожал от гнева. Я был рад. Я хотел, чтобы те, кто работал на меня, чувствовали, как и я, ту же боль, как при ожоге, как при ударе под дых.

К счастью, число подобных неудач все время сокращалось. К концу финансового 1976 года мы удвоили объем наших продаж, доведя его до 14 миллионов долларов. Поразительный показатель, который был замечен финансовыми аналитиками и о котором написали в печати. И тем не менее наличности у нас по-прежнему было с гулькин нос. Я по-прежнему занимал, где только было возможным, каждый цент и тут же закапывал его в борозду, чтобы что-то выросло, с явного или молчаливого согласия тех, кому я доверял. Вуделля, Штрассера, Хэйеса.

В начале 1976 года мы вчетвером предварительно обсуждали вопрос о том, чтобы превратить свою компанию в акционерную, и отложили его на потом. Теперь же, в конце того же года, мы вновь вернулись к этому вопросу и отнеслись к нему более серьезно. Мы проанализировали риски, взвесили все «за» и «против». И вновь решили: нет.

Разумеется, разумеется, говорили мы, мы очень хотели бы обеспечить быстрое вливание капитала. О, каких дел мы понаделали бы с такими деньгами! Какие фабрики смогли бы взять в аренду! Какие таланты привлечь! Но превращение компании в публичную акционерную фирму изменило бы нашу культуру, опутало бы нас обязательствами, превратило бы нас в корпоративную, коллективную структуру. «Это не наша игра», – пришли мы к единодушному выводу.

Через несколько недель, вновь оказавшись в затруднительном положении из-за нехватки средств, с пустыми банковскими счетами, мы опять озвучили эту идею. И отвергли ее в который раз.

Желая разрешить проблему раз и навсегда, я внес эту тему в повестку дня нашего совещания, созываемого дважды в год. Это было выездное мероприятие, связанное с отдыхом, которое получило у нас название Встречи «задолицых». (Buttface – неприличное сленговое словосочетание, образованное от butt – задница и face – лицо. Обычно используется между близкими друзьями, а также в тех случаях, когда некто втайне кому-то симпатизирует и, называя его так, как бы флиртуя, скрывает искренность своих чувств. Кроме того, это слово – синоним другого, не очень лестно звучащего слова, которое, однако, тоже может выражать симпатию и привязанность – asshole – глупец. Фил Найт использует слово buttface для обозначения неформальной встречи близких друзей и коллег в непринужденной и откровенной обстановке, что можно было бы назвать посиделками лицом к лицу и невзирая на лица. – Прим. пер.) Мы полагаем, что это прозвище придумал Джонсон. Во время одной из наших самых первых совместных поездок на отдых он пробормотал: «Скольким многомиллионным компаниям могли бы вы крикнуть: «Эй, задолицые!», чтобы вся их команда управляющих обернулась на вас?» Его слова вызвали у нас смех. А затем это прозвище прижилось. Оно стало ключевым элементом нашего жаргона. Слово «задолицые» относилось и к нашим поездкам на отдых, и к самим участникам таких поездок, оно не только передавало неформальную атмосферу во время такого отдыха, когда ни одна идея не была настолько священной и неприкосновенной, что над ней нельзя было бы поиздеваться, и ни один человек не был настолько важен, что его нельзя было бы высмеять, оно воплощало в себе дух, миссию и этику нашей компании.

Первые выездные встречи «задолицых» проходили в различных курортных местах Орегона. Оттер Крест. Салишан. В конце концов мы остановили свое предпочтение на Санривер, идиллическом месте в солнечной центральной части штата Орегон. Как правило, Вуделл и Джонсон прилетали с Восточного побережья, а мы выезжали на Санривер в пятницу, в конце дня, на своих машинах. Мы заказывали на себя несколько домиков, оккупировали конференц-зал и проводили в нем два-три дня, до хрипоты крича друг на друга.

Я и сейчас вижу себя сидящим во главе стола, крича и парируя кричащих на меня, – со смехом, до тех пор, пока я не терял голос. Проблемы, стоящие перед нами, были серьезными, сложными, они казались непреодолимыми, что усиливалось тем, что нас разделяли три тысячи миль в то время, когда сообщение не было легким или быстрым делом. И все же мы постоянно смеялись. Иногда, после хохота, который вызывал приступы, сравнимые с действием слабительного, я оглядывал всех за столом и чувствовал, что меня обуревают эмоции.

Чувства товарищества, лояльности, благодарности. Даже любви. Точно, любви. Но я также помню, как я почувствовал настоящее потрясение при мысли, что этих людей, что были вокруг меня, собрал вместе я сам. И вот эти люди были отцами-основателями многомиллионной компании, продающей спортивную обувь? Парализованный парень, два мужика, страдающих от патологического ожирения, заядлый курильщик, не выпускающий сигарету изо рта? Силы придавала мысль о том, что в этой группе тем, с кем у меня было больше всего общего, был… Джонсон. И все же неоспоримым оставался факт. В то время как все другие смеялись, буянили, он был единственным, кто оставался вменяемым, тихо сидя за столом и читая книгу.

Самый громкий голос на каждой встрече «задолицых» всегда принадлежал Хэйесу.

И самый сумасшедший. Как и объем его талии, его личность постоянно расширялась, приобретая новые фобии и увлечения. Например, к тому времени у Хэйеса развилось любопытное пристрастие к тяжелой технике. Канавокопателям, бульдозерам, автогидроподъемникам, кранам – они очаровывали его. Они… заводили его, иначе не скажешь. Во время одной из первых наших встреч «задолицых» на отдыхе мы выходили из местного бара, как вдруг Хэйес углядел, что в поле за домом стоит бульдозер. К своему удивлению, он обнаружил оставленные в машине ключи, поэтому он забрался в кабину и сгреб всю землю вокруг поля и на автостоянке, остановившись только тогда, когда он чуть было не повредил несколько автомобилей. Чудом их не задел. Хэйес на бульдозере, думал я. Это должно было бы стать нашим логотипом, как и «свуш».

Я всегда говорил, что Вуделл старается, чтобы у него все работало как часы, чтобы «поезда ходили по расписанию», но рельсы на пути укладывал Хэйес. Именно Хэйес установил эзотерические системы учета, без которых вся работа в компании застопорилась бы. Когда мы впервые перешли от ручного к автоматизированному бухучету, Хэйес приобрел первые примитивные машины, и, постоянно ремонтируя, модифицируя их или же лупя по ним своими огромными мясистыми кулаками, он добивался от этого железа сверхъестественной точности. Когда мы впервые начали заниматься бизнесом за пределами Соединенных Штатов, иностранные валюты превратились для нас в дьявольски сложную проблему, и Хэйес создал гениальную систему хеджирования валютных рисков, в результате чего разница становилась более надежной, более предсказуемой.

Несмотря на все наши шалости, несмотря на наши чудачества, несмотря на наши физические недостатки, в 1976 году я пришел к выводу, что мы были сильной командой. (Годы спустя известный профессор Гарвардской школы бизнеса, изучавший компанию «Найк», пришел к такому же заключению. «Обычно, – сказал он, – если один менеджер в компании умеет думать тактически и стратегически, у такой компании хорошее будущее. Но, честное слово, как же вам повезло: более половины всех «задолицых» способны думать именно так!»)

Несомненно, в глазах любого стороннего наблюдателя мы выглядели как жалкая, пестрая команда, члены которой были безнадежно несогласованны между собой. Но на самом деле мы больше были похожи, нежели отличались друг от друга, и это давало возможность согласовывать наши цели и наши усилия. В основном мы были орегонцами, что тоже было важно. У нас было врожденное стремление доказать, на что мы способны, показать миру, что мы не провинциалы и не деревенщины. И почти каждый из нас был беспощадным ненавистником самого себя, что позволяло держать собственное эго под контролем. Среди нас не было и следа этой глупости, когда кто-то выставляет себя самым умным во всей округе. Хэйес, Штрассер, Вуделл, Джонсон, каждый из них мог бы оказаться самым умным в любом окружении, но ни один из них так не думал ни о себе, ни о том, кто был рядом с ним. На наших встречах били через край неуважение, пренебрежение и оскорбления.

О, да еще какие оскорбления. Мы обзывали друг друга ужасными именами. Мы обрушивали друг на друга словесные удары. Запуская новые идеи, сбивая идеи огнем критики, рассматривая угрозы, нависшие над компанией, последнее, что мы принимали во внимание, – это чьи-то чувства. Включая мои. Особенно мои. Мои «задолицые» сотоварищи постоянно обзывали меня Счетоводом Баки. Я никогда не требовал от них, чтобы они перестали. Я был не настолько глуп. Если проявишь слабинку, какую-нибудь чувствительность, ты погиб.

Я СМОТРЕЛ НА СВОЮ КОМАНДУ И ЧУВСТВОВАЛ ТОВАРИЩЕСТВО И БЛАГОДАРНОСТЬ. ДАЖЕ ЛЮБОВЬ.

Помню одну нашу встречу «задолицых», когда Штрассер решил, что мы недостаточно «агрессивны» в нашем подходе к бизнесу. «И слишком много «счетоводов» в этой компании, – добавил он. – Поэтому: прежде чем начать наше собрание, я хотел бы предложить кое-что на рассмотрение. Я подготовил встречный бюджет». Он помахал внушительной папкой с бумагами. «Вот здесь все сказано, что мы должны делать с нашими деньгами».

Разумеется, всем не терпелось взглянуть на его расчеты, но никто не хотел этого больше, чем Хэйес – наш главный над цифирью. Когда мы разобрались, что расчеты не сходятся, причем ни в одном столбце, мы завыли.

Штрассер принял это как личное оскорбление. «Я стараюсь добраться до сути, – сказал он. – Не до специфики, а до сути».

Вой становился громче. Тогда Штрассер подхватил свою папку и шарахнул ее о стену. «Мать вашу!» – проорал он. Папка раскрылась, бумаги из нее разлетелись по всей комнате, а смех стал оглушающим. Даже Штрассер не смог сдержаться. Пришлось и ему присоединиться к общему хору.

Совсем неудивительно поэтому, что прозвищем Штрассера было Грохочущий гром. Между тем Хэйеса прозвали Судным днем. Кличка Вуделля была Дедвейт. За Джонсоном закрепилось Делим на четыре, потому что он, как правило, все преувеличивал, и, следовательно, все, что он говорил, надо было делить на четыре. Никто не принимал эти прозвища как личное оскорбление. Единственное, что было действительно нетерпимо на междусобойчиках «задолицых», так это обидчивость.

И трезвость. В конце дня, когда у всех першило в горле от всех этих ругательств, смеха и решения проблем, когда наши блокноты для заметок были заполнены идеями, решениями, цитатами и бесконечными списками, мы переносили место нашего сражения в бар нашего курортного местечка и продолжали обсуждение за выпивкой. Непомерной.

Бар назывался «Гнездом совы». Люблю, закрыв глаза, представлять, как мы штурмуем вход в него, сметая на своем пути всех других завсегдатаев. Или же заводя среди них друзей. Мы заказываем выпивку на всех присутствующих, затем захватываем для себя угол и продолжаем грузить друг друга какой-нибудь проблемой, идеей или безрассудным планом. Скажем, проблемой была доставка средних вставок подошвы из пункта А в пункт Б. Мы начинали обмозговывать ее со всех сторон, одновременно крича и перекрикивая друг друга, – этакий многоголосный хорал из ругани и тыкания пальцами в собеседника, становившийся все громче, все смешнее и невообразимым образом яснее и понятнее благодаря возлияниям. Любому, кто был в «Гнезде совы», любому, кто принадлежал к корпоративному миру, такая форма поиска решений показалась бы неэффективной, неадекватной. Даже скандальной. Но до того, как бармен дал своим звоночком сигнал о закрытии заведения, мы уже прекрасно знали, почему эти средние вставки подошвы не попадают из пункта А в пункт Б, тот, кто нес за это ответственность, смирялся, брал вопрос себе на заметку, а все мы получали креативное решение.

Единственным, кто не присоединялся к нашим ночным пирушкам, был Джонсон. Он, как правило, отправлялся на пробежку, чтобы проветрить мозги, а затем уединялся в своей комнате и читал, лежа в постели. Думаю, его нога ни разу не переступила порог «Гнезда совы». Думаю также, что он даже не знал, где оно находится. И на утро мы всегда вводили его в курс того, что мы решили в его отсутствие.

В год Двухсотлетнего юбилея мы пытались решить ряд сложных проблем, из-за которых мы оказались в необычайном напряжении. Нам надо было найти более вместительное складское помещение на Восточном побережье. Нам надо было перевести наш дистрибьюторский центр из Холлистона, штат Массачусетс, в новое здание площадью сорок тысяч квадратных футов в Гринленде, штат Нью-Гэмпшир, что наверняка стало бы логистическим кошмаром. Нам надо было нанять рекламное агентство, чтобы справиться с растущим объемом печатной рекламы. Нам надо было либо наладить работу, либо закрыть свои отстающие фабрики. Нам надо было избавиться от сбоев в нашей фьючерсной программе. Нам надо было нанять кого-то на должность промоушен-директора. Нам надо было создать Про-Клуб, нечто вроде системы вознаграждения наших ведущих звезд НБА для того, чтобы укрепить их лояльность и удерживать их в рядах сторонников «Найка». Нам надо было утвердить новые фасоны и модели, такие, как «Арсенал» – шиповки для соккера и американского футбола с кожаным верхом и язычком из винила и пенопласта, а также «Страйкера» – многофункциональных шиповок, подходящих для соккера, бейсбола, американского футбола, софтбола и хоккея на траве. И нам надо было что-то решить по поводу нового логотипа. Помимо «свуша», у нас под ним шло наименование компании – «Найк», что вызывало проблемы, так как слишком многим казалось, будто там написано «Лайк» или «Майк». Но было слишком поздно менять название компании, поэтому хорошей идеей показалось предложение сделать так, чтобы буквы лучше читались. Денни Стрикленд, креативный директор нашего рекламного агентства, придумал вариант с прописными заглавными буквами – «НАЙК» и вставил его внутрь «свуша». Несколько дней мы потратили на то, чтобы рассмотреть и обсудить его.

Помимо всего прочего, нам надо было раз и навсегда решить этот злополучный вопрос о «превращении в публичную компанию». Во время самых первых посиделок «задолицых» начался формироваться консенсус. Если мы не сможем поддержать рост, мы не сможем выжить. И, несмотря на все наши страхи, несмотря на все риски и недостатки, переход в категорию публичных компаний был лучшим способом для поддержания роста.

И все же в пылу тех напряженных споров, в середине одного из самых трудных периодов за всю историю нашей компании эти неформальные совещания «задолицых» не приносили ничего, кроме радости. Ни одна минута из тех долгих часов, проведенных на Санривер, не воспринималась нами как работа. Это была диспозиция: мы против мира, и нам было чертовски жаль этот мир. Я имею в виду, когда этот мир вполне оправданно не доставал нас до кишок. Каждый из нас бывал неправильно понят, недооценен, проигнорирован. Гоним боссами, с удачей, отвернувшейся от него, отвергнут обществом, обманут судьбой, когда раздавались и внешний облик, и естественные грации – основы мирозданья. Каждого из нас сотворила неудача на раннем этапе. Каждый из нас отдался некоему поиску, подтверждению правильности и поиску смысла, и усилия эти не увенчались успехом.

Хэйес не смог стать партнером в банке, потому что был слишком толстым.

Джонсон не смог смириться с так называемым нормальным миром, живущим с 9 до 17.

Штрассер был страховым адвокатом, ненавидящим страхование – и адвокатов.

Вуделл растерял все свои юношеские мечты во время несчастного случая.

Меня выгнали из бейсбольной команды. И сердце мое было разбито.

Я видел прирожденного неудачника в каждом «задолицем», и наоборот, и я знал, что вместе мы могли выйти победителями. Я еще не знал в точности, что означает эта победа, кроме того, что она была антиподом проигрыша, но, казалось, мы приближались все ближе к решающему моменту, когда этот вопрос будет решен или же, по крайней мере, будет более четко определен. Возможно, превращение нашей компании в публичную и станет таким моментом.

Возможно, превращение в публичную компанию наконец-то гарантирует нам, что «Найк» будет жить. Если у меня и были сомнения по поводу управленческой команды «Блю Риббон» в 1976 году, они в основном касались меня самого. Правильно ли я поставил себя с «задолицыми», давая им так мало указаний? Когда они добивались чего-то хорошего, я просто пожимал плечами и выдавал свою высшую похвалу: неплохо. Когда они ошибались, я минуту-другую орал, а затем отбрасывал все в сторону. Никто из «задолицых» не чувствовал ни малейшей угрозы с моей стороны – хорошо ли это было? Не говорите людям, как делать вещи. Скажите им, что делать, и они удивят вас своей изобретательностью. Это был правильный путь для Паттона и его солдат. Но правильным ли был такой подход к сборищу «задолицых»? Я был обеспокоен. Возможно, мне следовало бы побольше власти прибрать к рукам. Возможно, нам следовало бы больше структурировать компанию.

Но потом я задумывался: что бы я ни делал, это должно сработать, поскольку бунтарства почти не наблюдается. Действительно, после Борка никто ни разу не устроил настоящей истерики по чему бы то ни было, даже по вопросу о том, сколько им платят, что неслыханно для любой компании, большой или маленькой. «Задолицым» было известно, что я и себе платил немного, и они верили, что я плачу им столько, сколько могу.

«Задолицым» явно нравилась та культура, которую я создал. Я доверял им целиком, не следил за ними, и такое отношение породило твердую обоюдную лояльность. Мой стиль руководства не сработал бы с людьми, которые привыкли, чтобы их направляли, подсказывали им каждый шаг, а эта группа находила его раскрепощающим, вливающим в них больше сил. Я позволял им быть самими собой, позволял им заниматься делом, позволял им совершать ошибки, то есть относился к ним так же, как мне нравилось, когда люди относились ко мне.

В конце уикэнда, проведенного с «задолицыми», погруженный в эти и прочие мысли, я в полном трансе возвращался за рулем в Портленд. Где-то с полпути я выходил из своего транса и начинал думать о Пенни и мальчишках. «Задолицые» были для меня как семья, но каждую минуту, которую я провел с ними, мне приходилось выкраивать за счет моей другой семьи, настоящей. Вина была физически ощутима. Часто я входил в дом, и Мэтью с Трэвисом встречали меня у порога. «Где ты был?» – бывало, спрашивали они. «Папочка был с друзьями», – отвечал я, подхватывая их на руки. Они смотрели на меня смущенными глазами. «Но мамочка сказала нам, что ты работал».

Где-то в это же время, когда «Найк» выпустил свою первую детскую обувь, «Валли Ваффл» и «Робби Роуд Рейсер», Мэтью объявил, что он никогда в жизни не будет носить «Найк». Это был его способ выразить свою досаду в связи с моими отлучками и прочими причинами для расстройства. Пенни пыталась растолковать ему, что папочка отсутствовал не по своей воле. Папочка пытался что-то создать. Папочка пытался сделать так, чтобы он с Трэвисом смог поступить в колледж, когда придет время.

Я даже не потрудился что-то объяснить. Я сказал себе, что было неважно, что я говорю. Мэтью никогда не понимал, а Трэвис понимал всегда – похоже, они родились с этими точками зрения по умолчанию. Мэтью, казалось, впитал в себя врожденную обиду на меня, тогда как Трэвис, казалось, с рождения был преданным сыном. Какую разницу вызовут еще несколько слов? Какую разницу вызовут еще несколько часов?

Мой стиль отцовства – мой стиль менеджмента. Я всегда задавался вопросом – хорош ли он или же только достаточно хорош?

Я неоднократно давал обет измениться. Неоднократно говорил себе: «Буду больше времени проводить с мальчишками». Неоднократно я выполнял обещание – на какое-то время. Но затем возвращался к своему прежнему образу жизни, к единственному способу, который знал. Не устранялся. Но и не держал руки на пульсе.

Возможно, это была единственная проблема, которую я не мог решить с помощью мозгового штурма со своими «задолицыми» собратьями. Куда сложнее, чем проблема, как доставить средние вставки подошвы из пункта А в пункт Б, выглядела задача с сыном А и сыном Б, как сделать их счастливыми, одновременно поддерживая на плаву сына В – «Найка».

Воздух в кроссовках

Звали его М. Фрэнк Руди, он был бывшим инженером аэрокосмической отрасли и настоящим оригиналом. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что перед вами профессор с приветом, хотя пройдут еще годы, прежде чем я узнаю в полной мере о степени его сумасшествия (он вел подробнейший дневник своих половых связей и дефекации). У него был деловой партнер, Боб Богерт, еще один мозголом, и у них была Безумная Идея, и оба собирались выложить ее нам – это все, что мне было известно на то утро в марте 1977 года, когда мы собрались вокруг стола для переговоров. Я даже не был уверен в том, каким образом эти парни вышли на нас или каким образом они устроили нашу встречу.

«О’кей, ребята, – сказал я, – что у вас?»

Помню, день был замечательный. Свет за окном был маслянисто-бледно-желтым, а небо голубым впервые за долгие месяцы, поэтому я был рассеян, по-весеннему меланхоличен в тот момент, когда Руди навалился грудью на стол и улыбнулся: «Мистер Найт, мы придумали, как закачать… воздух… в обувь для бега».

Я сдвинул брови и уронил карандаш. «Зачем?» – спросил я.

«Чтобы повысить амортизацию, – ответил он. – Чтобы повысить поддержку. Чтобы мчаться по жизни».

Я вытаращил глаза: «Вы шутите, да?»

Мне приходилось слышать много глупостей от массы разных людей в обувной отрасли, но это… О Боже!

Руди вручил мне пару подошв, которые выглядели так, будто их телепортировали из двадцать второго века. Большие, неуклюжие, это был чистый толстый пластик, внутри которого – пузырьки? Я перевернул их. «Пузырьки?» – спросил я.

Я положил подошвы и пригляделся к Руди, окинув его взглядом с головы до пят. Ростом шесть футов три дюйма (1 метр 90 см. – Прим. пер.), долговязый, с непослушной копной темных волос, в очках с толстенными стеклами, с кривым оскалом и явным, думал я, дефицитом витамина D. Мало бывает на солнце. Или же давно потерянный член семейки Адамс.

Он заметил, как я смерил его оценивающим взглядом, заметил мой скептицизм, и это совершенно его не потревожило. Он подошел к доске, взял кусочек мела и стал писать цифры, символы, уравнения. Он объяснил несколько подробнее, почему кроссовки «на воздушной подушке» выполнят свою задачу, почему они никогда не сплющатся, почему эта модель – Следующее Великое Изобретение. Когда он закончил, я продолжал смотреть на доску. Будучи квалифицированным бухгалтером, я большую часть своей жизни провел, глядя на доску, но каракули этого парня Руди были чем-то иным. Неподдающимся расшифровке.

Люди носят обувь с Ледникового периода, сказал я, и ее основной дизайн не так уж сильно изменился за последние сорок тысяч лет. Настоящего прорыва в этом не было с конца 1800-х гг., когда башмачники начали использовать разные колодки для правых и левых туфель, а резиновые компании стали выпускать подошвы. Поэтому трудно было поверить, что спустя столько времени, на этом позднем историческом этапе, может быть придумано нечто настолько новое, революционное. Обувка «на воздушной подушке» звучала для меня как реактивные ранцы или движущиеся тротуары. Как содержание комиксов.

Руди продолжал сохранять невозмутимость. Он продолжал свое, оставаясь непоколебимым, серьезным. Наконец, он подернул плечами и сказал, что понял. Он уже пытался сделать заход на «Адидас», и там тоже отнеслись к нему скептически. Абракадабра. Это все, что мне надо было услышать.

Я спросил, могу ли я вставить его «воздушные» подошвы в мои кроссовки, чтобы опробовать их. «В них нет модератора (материал для поддержки средней части стопы. – Прим. пер.), – сказал он, – они будут свободно болтаться на ноге».

«Для меня это неважно», – ответил я.

Я запихнул подошвы себе в кроссовки, после чего опять надел и зашнуровал их. Неплохо, сказал я, немного попрыгав на месте.

Я отправился на шестимильную пробежку. Я действительно чувствовал себя в них неустойчиво. Но они были чертовски хороши для бега.

Я прибежал обратно в офис. Еще весь в поту, я подбежал к Штрассеру и сказал ему: «Думаю, у нас здесь кое-что есть».

В тот вечер я со Штрассером отправился поужинать с Руди и Богертом. Руди дал более подробное научное объяснение своим «воздушным» подошвам, и в этот второй раз объяснение стало приобретать смысл. Я сказал ему, что у нас появилась возможность сделать бизнес. Затем я передал слово Штрассеру.

Я нанял Штрассера за его юридический склад ума, но к 1977 году я раскрыл его настоящий талант. Талант переговорщика. Вначале я несколько раз просил его подготовить контракт со спортивными агентами, самыми жесткими переговорщиками в мире, и ему удалось сделать больше, чем просто сохранить наши позиции. Я был поражен. Агенты тоже. Каждый раз Штрассер выходил с переговоров, добиваясь больше, чем мы когда-либо надеялись получить. Его никто не пугал, и никто не мог сравниться с ним в борьбе, если коса находила на камень. К 1977 году я уже отправлял его на все переговоры в полной уверенности в успехе, будто провожал на задание 82-ю воздушно-десантную дивизию.

Думаю, его секрет скрывался в том, что ему просто было все равно, что он говорит, как он говорит или как все идет. Он был честным до мозга костей, радикальным тактиком на любых переговорах. Вспоминаю один случай – труднейшие переговоры, которые вел Штрассер по Элвину Хейзу из команды всех звезд «Вашингтон Буллетс», с которым мы хотели вновь подписать спонсорский контракт. Агент Элвина сказал Штрассеру: «Вы должны отдать Элвину всю свою гребаную компанию!»

Штрассер зевнул: «Вы ее хотите? Забирайте ради бога. У нас в банке лежит десять тысяч. Наше окончательное предложение – берите или проваливайте».

Агент взял.

Теперь же, видя огромный потенциал в этих «воздушных» подошвах, Штрассер предложил Руди по десять центов с каждой проданной пары, а Руди потребовал двадцать, и через несколько недель они сторговались где-то посередине. Затем мы отправили Руди и его партнера обратно в Эксетер, который де-факто становился нашим департаментом исследований и разработок.

Когда Джонсон встретился с Руди, он, разумеется, в точности сделал то же, что и я. Он засунул «воздушные» подошвы в свои кроссовки и пробежал в них рысью шесть миль, после чего перезвонил мне. «Из этого может получиться большое дело», – сказал он. «Именно так и я подумал», – сказал я.

Но Джонсон был обеспокоен тем, что пузырьки будут вызывать трение. Его ноги нагрелись при беге, сообщил он. У него стал образовываться волдырь. Он предложил закачивать воздух и в промежуточную подошву, чтобы сделать бег более стабильным. «Ты мне об этом не говори, – сказал я. – Сообщи это своему соседу по кабинету, мистеру Руди».

Едва Штрассер успел успешно завершить переговоры с Руди, мы дали ему новое важное поручение. Подписать контракты с тренерами университетских баскетбольных команд. «Найк» уже держал отличную «конюшню» игроков НБА, и объемы продаж баскетбольной обуви резво росли, но у нас практически не было университетских команд. Даже Орегонского университета. Немыслимо.

Тренер Дик Хартер сообщил нам в 1975 году, что он оставил решение на усмотрение игроков, и команда проголосовала 6:6. Поэтому команда сохранила контракт с компанией «Конверс».

На следующий год команда проголосовала в пользу «Найка» – 9:3, но Хартер сказал, что разница в голосах все еще невелика, поэтому он остается с «Конверс».

Какого?..

Я поручил Холлистеру постоянно и настойчиво лоббировать баскетболистов на протяжении последующих двенадцати месяцев. Что он и сделал. И в 1977 году голосование прошло в пользу «Найка» со счетом 12:0.

На следующий день я встретился с Хартером в офисе Джакуа, и он сообщил мне, что все еще не готов подписать контракт.

«Почему?»

«А где мои две с половиной тысячи долларов?» – спросил он.

«Ага, – сказал я, – теперь я понимаю».

Я отправил чек Хартеру по почте. Наконец-то мои «Дакс» выйдут на площадку в «Найках».

Почти в тот же самый удивительный момент в нашей истории наш порог переступил второй странный изобретатель обуви. Его звали Сонни Ваккаро, и он был столь же уникален, как и Фрэнк Руди. Коротышка, с округлыми формами и бегающими глазками, он говорил плаксивым голосом с американизированным итальянским акцентом или итальянизированным американским акцентом – я так и не смог определиться. Он точно был «псом с обувкой в зубах», но псом прямо из «Крестного отца». Когда он впервые заявился в «Найк», он принес с собой несколько моделей обуви своего изобретения, вызвавших взрывы хохота у собравшихся в конференц-зале. Этот парень не был Руди. И все же в ходе нашего разговора он доказывал, что находится в приятельских отношениях со всеми тренерами университетских баскетбольных команд в стране. Каким-то образом несколько лет тому назад он придумал популярную среди средних школ (high school – в США так называют 9–12-е классы. – Прим. пер.) баскетбольную игру «всех звезд» – «Даппер Дэн Классик», она стала суперхитом, и благодаря ей он перезнакомился со всей тренерской знатью.

«О’кей, – сказал я ему, – вы приняты на работу. Мотайте со Штрассером отсюда и посмотрите, сможете ли вы взломать этот университетский баскетбольный рынок».

У всех знаменитых баскетбольных школ – Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, Индианского университета, университета Северной Каролины и т. д. – имелись давно заключенные контракты с «Адидасом» или «Конверсом». Так кто остался не охваченным? И что мы могли предложить им? Мы не мешкая придумали Консультативный совет, очередную версию нашего Про-Клуба, нашу собственную наградную систему НБА, – но это было таким пустяком. Я совершенно был уверен в том, что Штрассер с Ваккаро потерпят фиаско. И я не думал, что увижу кого-либо из них раньше, чем по крайней мере через год.

Месяц спустя Штрассер стоял у меня в кабинете с сияющим лицом. И кричал. И загибал пальцы на руке: Эдди Саттон, Арканзас! Эйб Леммонс, Техас! Джерри Тарканян, Университет Невады в Лас-Вегасе! Фрэнк Макгуайр, Южная Каролина! (Я подпрыгнул со стула: Макгуайр был легендой: он одержал победу над командой Канзаса Уилта Чемберлена, выиграв для Северной Каролины национальный чемпионат.) Мы напали на золотую жилу, сказал Штрассер.

Плюс ко всему, будто в придачу, он упомянул двух молодых парней, за которыми уже велось пристальное наблюдение: Джима Валвано из Колледжа Иона и Джона Томпсона из Джорджтаунского университета (спустя год или два он проделал то же самое с тренерами университетских команд по американскому футболу, прибрав к рукам всех великих людей, включая Винса Дули и его команду – национальных чемпионов, «Бульдогов Университета Джорджии». Гершель Уолкер в «найках» – это да!).

Мы спешно выпустили пресс-релиз, объявив, что «Найком» заключены контракты с этими баскетбольными школами. К сожалению, в этот пресс-релиз вкралась досадная опечатка. Вместо «Иона» было напечатано «Айова». Лют Олсон, тренер в Айове, немедленно позвонил нам. Он был рассержен. Мы извинились и сказали, что все исправим на следующий день.

Он успокоился. «Но, секундочку, подождите, подождите, – проговорил он, – а что это все же такое – Консультативный совет?..»

Правило Хартера сработало в полную силу.

За другие спонсорские контракты пришлось побороться сильнее. Наши усилия, направленные на привлечение к рекламе теннисистов, начались так многообещающе, с Настасе, но затем мы налетели, как на «лежачего полицейского», с Коннорсом, а теперь вот и Настасе решил слить нас. «Адидас» предложила ему сто тысяч в год, включая кроссовки, полную экипировку и ракетки. У нас было право потягаться, но это было исключено. «С финансовой точки зрения это безответственно, – сказал я агенту Настасе и всем, кто мог слышать, – больше никто никогда не увидит подобного спонсорского контракта со спортсменом на такую огромную сумму!»

Итак, в 1977 году в теннисном спорте нас выбросило из седла. Мы быстро наняли местного профессионала в качестве консультанта, и в то же лето я отправился с ним на Уимблдон. В первый же день в Лондоне мы встретились с группой чиновников из американской теннисной сборной. «У нас есть несколько отличных молодых игроков, – сказали они. – Эллиот Телтшер, возможно, лучший из них. Готтфрид тоже выдающийся спортсмен. Что бы вы ни собирались делать, держитесь подальше от парнишки, играющего на 14-м корте».

«Отчего же?»

«Он безбашенный».

Я направился прямо на 14-й корт. И безумно, безнадежно влюбился в курчавого старшеклассника из Нью-Йорка по имени Джон Макинрой.

В то же время, когда мы подписывали контракты со спортсменами, тренерами и сумасшедшими профессорами, мы выходили на рынок с нашим новым детищем – кроссовками «ЛД 1000», отличительной чертой которых был сильно расширяющийся на конус задник. Задник действительно так сильно расширялся книзу, что под определенным углом походил на водную лыжу.

Согласно теории, расширяющийся задник должен был уменьшить крутящий момент ноги и уменьшить давление на колено, таким образом снижая риск заболевания тендинитом и другими недугами, которые сопутствуют бегу. Изобрел его Бауэрман в значительной степени с участием ортопеда Викси. Клиентам новшество пришлось по душе.

Первоначально. Затем появились проблемы. Если нога бегуна приземлялась неправильно, расширяющийся книзу задник мог вызвать пронацию, проблемы с коленом или что-нибудь того хуже. Мы объявили о том, что отзываем эту модель из продажи, и приготовились к негативной реакции покупателей… но ее не случилось. Напротив, мы не услышали в свой адрес ничего, кроме благодарности. Ни одна другая обувная компания не пыталась экспериментировать с новыми моделями, поэтому наши усилия, успешные или нет, расценили как благородные. Все инновации приветствовались как прогрессивные и дальновидные. Подобно тому, как неудачи не останавливали нас, это не понизило уровень лояльности со стороны наших клиентов.

Бауэрман, однако, очень корил себя за это. Я пытался утешить его, напоминая, что без него не было бы «Найка», поэтому он должен продолжить изобретать, создавать, действуя бесстрашно. Модель «ЛД 1000» была как роман литературного гения, который не совсем удался. Такое случалось с лучшими из лучших. Не повод, чтобы бросить писать.

Мои потуги воодушевить его результата не давали. И тогда я допустил ошибку, упомянув о «воздушной» подошве, которую мы разрабатывали. Я рассказал Бауэрману об инновации Руди с подкачкой кислорода, и Бауэрман фыркнул: «Пфф, «воздушные» кроссовки. Никогда такое не получится, Бак».

В его голосе прозвучала… зависть?

Я посчитал это за хороший знак. Дух соревновательности вновь ожил в нем.

Много дней просидел я со Штрассером в кабинете, пытаясь понять, почему некоторые линейки нашей продукции продавались, а другие – нет, что привело нас к более широкому обсуждению, что думают о нас люди и почему. У нас не было групп, состоящих из специалистов для целевых опросов потребителей, не занимались мы и маркетинговыми исследованиями – мы позволить себе не могли такое, – поэтому пытались действовать интуитивно, руководствоваться божественным провидением, гадать на чайных листьях. Мы соглашались друг с другом: людям действительно нравились наши кроссовки. Им действительно нравилась наша история: орегонская фирма, основанная парнями, помешанными на беге. Им явно нравилось, что говорил о них самих тот факт, что они носят пару кроссовок «Найк». Мы были больше, чем бренд, мы были декларацией.

Некоторая часть полученного кредита ушла на Голливуд. У нас там был человек, который раздавал кроссовки «Найк» звездам, всяким звездам, большим, маленьким, восходящим, затухающим. Каждый раз, когда я включал телевизор, можно было видеть нашу обувь на каком-нибудь персонаже одного из популярных сериалов – «Старски и Хатч», «Человек на шесть миллионов долларов», «Невероятный Халк». Каким-то образом нашему спецу по связям с Голливудом удалось вложить в руки Фарры Фосетт пару наших кроссовок «Сеньорита Кортес», которая надела их в эпизоде «Ангелов Чарли», отснятом в 1977 году. Это было все, что требовалось. Один раз мелькнувший кадр с Фаррой Фосетт в «найках», и к полудню следующего дня и во всех магазинах страны были раскуплены все запасы «Сеньориты Кортес». Вскоре команды чирлидерш Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и университета Южной Калифорнии прыгали и скакали, обутые в то, что в обиходе стали называть кроссовками Фарры.

Все это в очередной раз означало больший спрос… и еще больше проблем, связанных с его удовлетворением. Наша производственная база стала шире. Помимо Японии у нас было задействовано несколько фабрик на Тайване и две небольшие фабрики в Корее, плюс производство в Пуэрто-Рико и Эксетере, и все равно мы не поспевали идти в ногу. Кроме того, чем больше фабрик мы подключали к выпуску продукции, тем с большим напряжением сказывалось это на наших резервах наличности.

Иногда наши проблемы не имели никакого отношения к наличности. В Корее, например, пять крупнейших фабрик были настолько огромными, а конкуренция между ними была настолько острой, что мы понимали, что вскоре нас скопируют. И точно, в один прекрасный день я получил по почте идеальную копию наших кед «Бруин», включая наш логотип «свуш». Подражание лестно, но копирование авторской модели – это воровство, и данное воровство было дьявольским.

Детали и качество изготовления – без какого-либо вмешательства наших специалистов – были поразительно хорошими. Я написал председателю правления фабрики и потребовал, чтобы он прекратил и не допускал впредь противоправных действий, в противном случае я засажу его в тюрьму на сотню лет. «И кстати, – добавил я, – не хотели бы вы работать с нами?»

Я подписал контракт с его фабрикой летом 1977 года, что на время решило нашу проблему с пиратским копированием. Что еще важнее, это дало нам возможность переноса производства, в случае необходимости, в огромном объеме.

Это также раз и навсегда покончило с нашей зависимостью от Японии.

Я понимал, что проблемы никогда не прекратятся, но на данный момент у нас было больше движения в сторону роста, чем проблем. Для того чтобы воспользоваться этим темпом роста, мы развернули новую рекламную кампанию с сексуальным новым лозунгом: «Финишной черты не существует». Это была идея нашего рекламного агентства и его генерального директора Джона Брауна. Он только недавно открыл свой собственный магазин в Сиэтле, он был молод, умен и, разумеется, полная противоположность представлению о спортсмене. Похоже, только таких мы и принимали на работу. Помимо меня и Джонсона, «Найк» был раем для тех, кто вел сидячий образ жизни. И все же, качок или нет, Браун смог придумать кампанию и ее лозунг, который идеально формулировал философию «Найка». На его рекламе был изображен одиночный бегун на безлюдной проселочной дороге, вдоль которой стояли высокие дугласовы пихты. Картинка явно орегонская. Надпись гласила: «Победить, соревнуясь, относительно легко. Победить себя – нескончаемое обязательство».

Все вокруг меня считали, что эта реклама смела и свежа. Она концентрировала внимание не на продукте, а на духе, который ассоциировался с ним, то есть это было нечто невиданное в 1970-х годах. Люди поздравляли меня с этой рекламой, будто мы достигли чего-то, что потрясло почву под ногами. Я пожимал плечами. Дело было не в том, что я скромничал. Я все еще не верил в силу рекламы. Совершенно. Продукт, думал я, говорит сам за себя или же не говорит. В конце концов, имеет значение только качество. Я представить себе не мог, что какая-то рекламная кампания когда-либо докажет, что я был не прав, или заставит меня изменить мое мнение.

Наши рекламщики, разумеется, говорили мне, что я не прав, не прав, на тысячу процентов не прав. Я же вновь и вновь спрашивал их: «Можете ли вы со всей определенностью утверждать, что люди покупают обувь «Найк» благодаря вашей рекламе? Можете вы мне доказать это черным по белому в цифрах?»

Молчание.

«Нет, бывало, – отвечали они, – определенно так сказать мы не можем».

«Так что, наверное, трудновато прийти в восторг от такого заявления, – говорил я, – не так ли?»

Молчание.

Я часто жалел, что у меня не было больше времени, чтобы парировать, дискутируя о тонкостях рекламы. Наши кризисы, возникавшие с регулярностью по два на день, всегда оказывались масштабнее и насущнее, чем вопрос о том, какой лозунг напечатать под изображением наших кроссовок. Во второй половине 1977 года кризис возник в связи с нашими облигационерами. Неожиданно они стали настойчиво изыскивать способ как нажиться. Безусловно, лучшим был бы вариант с публичным размещением, что, как мы пытались им растолковать, для нас вариантом не был. Они этого и слышать не желали.

Я вновь обратился к Чаку Робинсону. Он отслужил с отличием в звании капитан-лейтенанта на линкоре в годы Второй мировой войны. Он построил первый сталелитейный завод в Саудовской Аравии. Он помогал вести переговоры о сделке по продаже зерна с Советами. Чак знал о бизнесе все досконально, лучше, чем кто-либо из всех, кто мне был известен, и мне уже давно требовался его совет. Но последние несколько лет он оставался человеком номер два у Генри Киссинджера в Госдепе, а посему недосягаемым для меня, согласно Джакуа. Теперь же при недавно избранном Джимми Картере Чак оказался на Уолл-стрит и вновь был доступен для консультаций. Я пригласил его прилететь в Орегон.

Никогда не забуду его первый день в нашем офисе. Я ввел его в курс наших событий за последние несколько лет и поблагодарил за бесценный совет, данный им относительно японских торговых компаний. Затем я показал ему наши финансовые отчеты. Он пролистал их и начал смеяться. Он не мог остановиться. «По своей структуре, – сказал он, – вы – японская торговая компания. На 90 процентов в долгу!»

«Я знаю».

«Вы не можете так жить», – сказал он.

«Ну… полагаю, поэтому вы здесь».

В качестве первого вопроса на повестке дня я предложил ему занять место в нашем совете директоров. К моему удивлению, он согласился. Затем я спросил его мнение относительно превращения компании в публичную.

Он ответил, что это не просто вариант. Это обязательное решение. Мне надо было решить эту проблему движения денежных средств, сказал он, атаковать ее, бороться с ней, положить ее на лопатки, иначе я потеряю компанию. Слушать такую оценку было страшно, но необходимо.

Впервые я увидел, что превращение компании в публичную – это нечто неизбежное, и я ничего не мог с этим поделать, а реализация такого решения обращала меня в уныние. Разумеется, мы существовали, чтобы зарабатывать огромные деньги. Но обогащение никогда не было решающим фактором в принятии мною моих решений, а для «задолицых» оно значило еще меньше. Поэтому, когда я поднял этот вопрос на нашем следующем совещании и сообщил им, что сказал Чак, я не просил начать новые дебаты. Я просто поставил вопрос на голосование.

Хэйес был за.

Джонсон – против.

Штрассер – тоже. «Это испортит культуру», – снова и снова повторял он.

Вуделл был в нерешительности.

Однако если и было что-то, с чем мы все были согласны, это было отсутствие препятствий. Ничто не мешало нам стать публичной компанией. Продажи были экстраординарными, молва о нас была положительная, судебные разбирательства были позади. У нас был долг, но на тот момент он был управляемым. В самом начале рождественских каникул 1977 года, когда дома в нашей округе украсились яркими цветными огоньками, я, помню, думал, выполняя свою вечернюю пробежку: все вот-вот изменится. Это просто вопрос времени.

И потом пришло письмо.

Невзрачный маленький конвертик. Стандартный, белого цвета. Рельефными буквами был напечатан обратный адрес: Таможенная служба США, Вашингтон, округ Колумбия. Я открыл его, и руки мои начали дрожать. Это был счет. На 25 миллионов долларов.

Я читал и перечитывал его. Я ничего не мог понять. Единственное, что до меня дошло, – это то, что федеральное правительство заявляло, что с «Найка» причитаются таможенные пошлины за последние три года в силу того, что называется некой «американской отпускной (продажной) ценой», старого метода по установлению сумм таможенных пошлин. Отпускной – от чего? Я вызвал в кабинет Штрассера и сунул ему письмо. Он прочитал и рассмеялся. «Это немыслимо», – сказал он, дергая себя за бороду. «В точности моя реакция», – подтвердил я.

Мы прошлись по письму взад и вперед и пришли к заключению, что это должно было быть ошибкой. Потому что, если это реально, если мы действительно задолжали 25 миллионов долларов правительству, мы разорены. Мгновенно. Все эти разговоры о превращении компании в публичную были колоссальной тратой времени впустую. Все, начиная с 1962 года, было пустой тратой времени. Финишной черты не существует? Нет, она прямо тут, вот она, финишная черта.

Штрассер сделал несколько телефонных звонков и пришел ко мне на следующий день. На этот раз он не смеялся. «Это может быть реальным», – сказал он.

Происхождение этой проблемы было зловещим. За ней стояли все наши американские конкуренты, «Конверс» и «Кедс», плюс несколько небольших обувных фабрик – другими словами, то, что осталось от американской обувной отрасли. Они пролоббировали Вашингтон в попытке притормозить темпы нашего развития, и их лоббирование дало результат, причем он оказался лучше, чем они смели надеяться. Им удалось убедить должностных лиц таможенных органов в том, чтобы эффективно стреножить нас, применив эту «американскую продажную цену», архаичный закон, который восходил ко временам протекционистской политики, которая предшествовала, а некоторые считают, что спровоцировала Великую депрессию.

По существу, в законе об «американской продажной цене» говорилось, что импортные пошлины на нейлоновую обувь должны составлять 20 процентов от фабричной себестоимости обуви, если «аналогичная обувь» не выпускается конкурентом в Соединенных Штатах. В этом же случае пошлина должна составить 20 процентов от продажной ценыконкурента. Поэтому все, что требовалось сделать нашим конкурентам, – это выпустить немного обуви в Соединенных Штатах. Объявить ее «аналогичной», загнать продажную цену на нее за облака – и бац! Они могли также загнать за те же облака и наши импортные пошлины.

Как раз это они и сделали. Один маленький грязный трюк, и им удалось взвинтить сумму наших импортных пошлин на 40 процентов – задним числом. Таможня сообщала, что мы задолжали с оплатой импортных пошлин за прошедшие годы в размере 25 миллионов долларов. Грязный это был трюк или нет, Штрассер сказал мне, что таможня не шутила. Мы были ей должны 25 миллионов, и она хотела их получить. Немедленно.

Я положил голову на письменный стол. Несколько лет тому назад, когда шла борьба с «Оницукой», я объяснял себе, что проблема кроется в различии наших культур. Какая-то часть во мне, сформированная Второй мировой войной, совершенно не удивлялась тому, что мы не были в ладах с бывшим врагом. Теперь же я был в положении японцев: в состоянии войны с Соединенными Штатами. С правительством своей собственной страны.

Это был конфликт, которого я никогда и представить себе не мог, и отчаянно не хотел его, и тем не менее не мог его избежать. Проигрыш означал уничтожение. То, чего требовало правительство – 25 миллионов долларов, – почти в точности равнялось объему наших продаж за весь 1977 год. И даже если нам каким-то образом удалось отдать им весь наш доход, мы не смогли бы продолжать платить импортные пошлины, которые повысились на 40 процентов.

«Поэтому оставалось одно, – сказал я со вздохом Штрассеру. – Нам придется бороться с этим всеми нашими силами».

Не знаю, почему этот кризис ударил меня больнее морально, чем все остальные. Я пытался успокоить сам себя, повторяя снова и снова: у нас бывали плохие времена, мы переживем и это.

Однако на этот раз ощущения были совершенно иными.

Я попробовал поговорить об этом с Пенни, но она сказала, что я вообще-то не говорил, а только ворчал, мычал и пялился в пустоту. «Как об стену», – говорила она с раздражением и с некоторым испугом. Я должен был сказать ей, что как раз это и делают люди, готовясь к сражению. Они возводят стены. Они поднимают подъемные мосты. Они заполняют рвы водой.

Но, сидя за своей растущей стеной, я не знал, как быть. В 1977 году я потерял способность говорить. Во мне либо царило молчание, либо бушевал гнев. Ближе к ночи, после того как я переговорил по телефону со Штрассером, Хэйесом, Вуделлем или своим отцом, я приходил в выводу, что выхода я не вижу. Я лишь видел, как сворачиваю бизнес, который с таким трудом создал. После чего я взрывался и вымещал злость – на телефоне. Вместо того чтобы положить трубку, я швырял ее, а затем бил ею все сильней и сильней, пока она не разлеталась на куски. Несколько раз я избивал свой телефонный аппарат до полусмерти.

После того как я сделал это три, а может, четыре раза, я заметил, что мастер, вызванный из телефонной компании, чтобы починить аппарат, смотрит на меня. Он поставил аппарат на место, проверил, есть ли гудок, и, убирая свои инструменты, тихо произнес: «Незрело… вот так… на самом деле… поступать».

Я кивнул.

«Полагаю, вы же взрослый человек», – сказал он.

Я опять кивнул.

Если мастер по ремонту телефонов чувствует, что надо призвать тебя к порядку, сказал я себе, значит, возможно, тебе следует изменить поведение. В тот день я надавал себе обещаний. Я поклялся, что с того момента буду медитировать, считать в обратном порядке, делать вечерние пробежки по двенадцать миль, делать что угодно для того, чтобы собраться.

Собраться с духом и быть хорошим отцом – это не одно и то же. Я всегда обещал себе, что буду лучшим отцом для своих сыновей, чем мой отец был мне, имея в виду, что буду яснее выражать им свое одобрение, оказывать им больше внимания. Но в конце 1977 года, когда я попробовал дать себе честную самооценку, когда я обнаружил, сколько времени я проводил вдали от сыновей и насколько далеким я оставался, даже когда бывал дома, я выставил себе низкие оценки. Если выражаться строго математически, я лишь мог сказать, что был на 10 процентов лучше, чем мой отец был по отношению ко мне.

По крайней мере, я лучший кормилец, говорил я себе.

И по крайней мере, я рассказываю им истории перед сном.

Бостон, апрель 1773 года. Вместе с десятками разгневанных колонистов, протестовавших против повышения импортных пошлин на их любимый чай, Мэт и Трэвис Хистори пробрались на борт трех кораблей в Бостонской гавани и выбросили чай за борт… (Фил Найт ошибается. Акция, получившая в истории Американской революции название «Бостонского чаепития», произошла 16 декабря 1773 года. – Прим. пер.)

В ту же минуту, когда их глаза смыкались, я выскальзывал из спальни, усаживался в свое кресло и принимался звонить. Привет, пап. Ага. Как дела?.. Как я? Неважно.

В течение последних десяти лет это стало моей венчающей день радостью на сон грядущий, моим спасением. И теперь, больше чем когда-либо, я жил ради этого. Я жаждал того, что мог получить только от своего старика, хотя дать этому название, как я ни старался, не мог.

Подбадривание?

Подтверждение?

Утешение?

9 декабря 1977 года я получил все это в едином порыве. Причиной, естественно, был спорт.

В тот вечер «Хьюстон Рокетс» играли с «Лос-Анджелес Лейкерс». В начале второй половины игры Норм Никсон, разыгрывающий защитник команды «Лос-Анджелес Лейкерс», пропустил бросок в прыжке, и его товарищ по команде Кевин Куннерт, семифутовый (2 метра 13 см. – Прим. пер.) жердяй из Айовы, стал бороться за отскок с Кермитом Вашингтоном. В ходе свалки Вашингтон стащил с Куннерта шорты, а Куннерт отомстил ударом локтя. Тогда Вашингтон ударил Куннерта по голове. Началась потасовка. Когда Руди Томьянович из «Хьюстон Рокетс» подбежал на защиту своих товарищей по команде, Вашингтон нанес ему сокрушительный удар с разворота, сломав Томьяновичу нос и челюсть и содрав кожу с его головы и лицевых костей. Томьянович упал на площадку, будто сраженный из охотничьего ружья. Его массивное тело грохнулось наземь с тошнотворным шлепком. Эхо этого звука отразилось от верха крытой арены «Л. А. Форум» и пронеслось по ней, и в течение нескольких секунд Томьянович лежал без движения в растекавшейся вокруг луже крови.

Я ничего об этом не слышал до тех пор, пока не поговорил в тот вечер с отцом. У него дыхание перехватило. Я был удивлен, что он смотрел игру, впрочем, в тот год все в Портленде сходили с ума по баскетболу, потому что «Трейл Блейзерс» защищали свой чемпионский титул НБА. И все же дыхание у отца перехватило не из-за игры как таковой. После того как он рассказал мне о драке, он вскричал: «О Бак, Бак, это была самая невероятная вещь, которую я когда-либо видел». Потом наступила пауза, и он добавил: «Телекамера стала давать крупный план, и можно было ясно увидеть… на кроссовках Томьяновича… «свуш»! Они держали картинку крупным планом на «свуше». Я никогда не слышал такой гордости в голосе отца. Разумеется, Томьянович находился в больнице, и шла борьба за его жизнь, и его лицевые кости были раздроблены, но логотип Бака Найта был в центре внимания всей страны.

Возможно, в тот вечер «свуш» стал для моего отца реальным. Респектабельным. На самом деле он не использовал слова «гордый». Но я повесил трубку, чувствуя, будто он его произнес.

Это почти что делает все затраченные усилия стоящими, сказал я себе.

Почти что.

Объем продаж увеличивался в геометрической прогрессии, год за годом, не прекращаясь, начиная с первых нескольких сотен пар проданных мною модели «Валиант». Но когда мы стали подводить итоги 1977 года… оказалось, что продажи стали бешеными. Почти 70 миллионов долларов. Поэтому мы с Пенни решили купить дом побольше.

Это было странное решение в разгар апокалипсического сражения с правительством. Но мне нравилось поступать так, будто все образуется.

Фортуна сопутствует храбрым, что-то в этом роде. Мне также нравилась идея смены декораций. Возможно, думал я, это приведет к тому, что удача улыбнется мне.

Нам, разумеется, было грустно покидать старый дом. Мальчики сделали в нем свои первые шаги, а Мэтью жил ради своего бассейна. Никогда он не был так умиротворен, как резвясь в воде. Помню, как говаривала Пенни, качая головой: «Ясно одно. Этот мальчишка никогда не утонет».

Оба парня становились такими большими, им так отчаянно не хватало места, а в новом доме его было предостаточно. Он располагался на пяти акрах, высоко над Хиллсборо, все комнаты были просторными и полными воздуха. В первую же ночь мы поняли, что нашли свой дом. В нем даже была встроенная ниша для моего кресла.

В связи с получением нового адреса в честь нового старта я постарался соблюдать новый график. Если я не уезжал из города, то пытался посещать все молодежные баскетбольные игры, молодежные футбольные (соккер) игры и игры Малой лиги. Я проводил выходные, обучая Мэтью пользоваться битой, хотя мы оба не понимали зачем. Он отказывался фиксировать заднюю ногу и не двигать ею до замаха. Он отказывался слушать. Он постоянно спорил со мной.

«Мяч же двигается, – говорил он, – так почему я не должен?» – «Потому что в этом случае будет труднее ударить». Такой аргумент никогда не был для него достаточно хорошим.

Мэтью был больше, чем бунтарь. Я обнаружил, что он был больше, чем еретик. Он положительно не мог подчиняться авторитету, и он подозревал, что авторитет таится в каждой тени. Любое противление его воли рассматривалось как угнетение и, следовательно, было причиной призыва к оружию. В соккер, например, он играл как анархист. Он соревновался не столько с соперником, сколько с правилами – со структурой. Если лучший игрок противоположной команды, как нападающий, ушедший в отрыв, мчался на него, Мэтью забывал про игру, забывал про мяч, а просто избирал своей целью голени парня. Парнишка валился с ног, на поле выскакивали родители и начиналось столпотворение. Во время одного вызванного Мэтью ближнего боя я взглянул на него и понял, что ему так же, если не больше, не хотелось оставаться там, как и мне. Ему не нравился соккер. Поэтому он был безразличен к спорту вообще. Он играл – а я видел, как он играл, – из некоего чувства долга.

Со временем его поведение стало оказывать подавляющее влияние на его младшего брата. Несмотря на то что Трэвис рос одаренным спортсменом и любил спорт, Мэтью отвратил его. Однажды маленький Трэвис просто отошел от спорта. Он больше не хотел входить в какие-либо команды. Я попросил его передумать, но единственной чертой его характера, общей с Мэтью и, возможно, с его отцом, было упрямство. Из всех переговоров, которые я провел за свою жизнь, самыми сложными для меня были переговоры с моими сыновьями.

В канун нового, 1978 года я проходил по своему новому дому, гася свет, и почувствовал, будто внутри моего прочного фундамента образовалось нечто вроде глубокой трещины. Вся моя жизнь была связана со спортом, мой бизнес был связан со спортом, мои отношения с отцом были завязаны на спорте, и лишь оба моих сына не хотели иметь ничего общего со спортом.

Как и «американская продажная цена», все это казалось таким несправедливым.

Противостояние

Штрассер был нашим пятизвездным генералом, и я готов был следовать за ним в любую стычку, под любой обстрел. В нашей борьбе с «Оницукой» его возмущение успокаивало и поддерживало меня, а его ум был грозным оружием. С началом нового боя – с федералами – он был разгневан в два раза сильнее. Хорошо, думал я. Он грохотал своими ногами по учреждениям, как обозленный викинг, и его топанье было музыкой для моих ушей.

Однако мы оба знали, что одного гнева будет недостаточно. Как и одного Штрассера. Мы замахивались на Соединенные Штаты Америки. Нам нужны были несколько хороших бойцов. Поэтому Штрассер вышел на портлендского адвоката, своего друга, которого звали Ричард Вершкул.

Не помню, был ли я когда-либо представлен Вершкулу. Не помню также, чтобы кто-либо просил меня встретиться с ним или же принять его на работу. Просто помню, что неожиданно ощутил присутствиеВершкула, причем присутствие явное и постоянное. Нечто схожее с тем, как вы чувствуете присутствие большого дятла во дворе перед домом. Или же сидящего у вас на голове.

По большей части присутствие Вершкула приветствовалось. В нем постоянно гудел некий мотор, что нам нравилось, как и его верительные грамоты, на которые мы всегда обращали внимание. Студент Стэнфорда, выпускник школы права Орегонского университета. Он также обладал впечатляющим характером, оставлял ощущение своего присутствия. Темный, жилистый, саркастичный, в очках, обладал необыкновенно глубоким, сочным баритоном, как у Дарта Вейдера, с холодной головой. В целом он оставлял впечатление человека, имеющего план, и план этот не предполагал сдачи в плен или сна.

С другой стороны, у него также была и эксцентричная черта. Она у нас у всех была, но у Вершкула было то, что мама Хэтфильд могла бы назвать «непредсказуемой импульсивностью». В нем всегда обнаруживалось что-то, что не совсем… подходило. Например, хотя он был коренным орегонцем, у него был озадачивающий привкус Восточного побережья. Синие блейзеры, розовые рубашки, галстуки-бабочки. Иногда его акцент напоминал летние месяцы в Ньюпорте, греблю за команду Йельского университета – «конюшню пони для игры в поло» (Фил Найт проводит сравнение Вершкула с Томом Бьюкененом, героем из «Великого Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. – Прим. пер.). Очень странно для человека, который досконально знал все тропинки в долине реки Уилламетт. И в то время как он мог быть очень остроумным, даже дурашливым, он мог в мгновение ока измениться, став страшно серьезным.

Ничто не делало его более серьезным, чем противостояние «Найка» и Таможенной службы США.

Некоторые в «Найке» были обеспокоены серьезностью Вершкула, опасаясь, что она граничит с одержимостью. Да, это нормально, думал я. Для такой работы подходили только одержимые. Для меня – только такие. Некоторые ставили под сомнение его стабильность. Но когда дело доходило до стабильности, я спрашивал: кто из нас первым бросит первый камень?

Кроме того, Штрассеру он нравился, а я доверял Штрассеру. Поэтому, когда Штрассер предложил повысить Вершкула и перевести его в Вашингтон, округ Колумбия, где он стал бы ближе к политикам, которые были нам нужны на нашей стороне, я не колебался. Разумеется, не колебался и Вершкул.

Примерно в то же время, когда мы переводили Вершкула в Вашингтон, я направил Хэйеса в Эксетер, чтобы проверить, как идут дела на фабрике, а также посмотреть, как ладят между собой Вуделл и Джонсон. Кроме того, у него на повестке дня стояла покупка некоего механизма под названием «резиновая мельница». Вроде бы она могла бы нам помочь в изготовлении внешних и промежуточных подошв повышенного качества. Более того, Бауэрман хотел получить ее для проведения своих экспериментов, а моей политикой по-прежнему была ЧБП: Что бы Бауэрман ни Пожелал. Если бы Бауэрман подал заявку на танк «Шерман», сказал я Вуделлю, не задавай вопросов. Просто звони в Пентагон.

Но когда Хэйес спросил у Вуделля об «этих штуках – резиновых мельницах» и где их можно достать, Вуделл пожал плечами: «Никогда не слышал о них». Вуделл адресовал его к Джампьетро, который, разумеется, знал все про резиновые мельницы, и спустя несколько дней Хэйес уже направлялся вместе с Джампьетро в самую глухомань штата Мэн, в городок Сако, где проходил аукцион промышленного оборудования.

Хэйес не смог найти резиновую мельницу на аукционе, но он влюбился в место, где он проходил, – в старую фабрику из красного кирпича на островке посреди реки Сако. Фабрика походила на нечто из фантазий Стивена Кинга, но это не нервировало Хэйеса. Это ему импонировало. Полагаю, этого следовало ожидать – человек, который фетишизировал бульдозеры, влюбился в ржавую насквозь фабрику. Удивительнее всего то, что фабрика была выставлена на продажу. Цена – 500 000 долларов. Хэйес предложил владельцу 100 000 долларов, и они сошлись на 200 000.

«Поздравляем», – сказали мне Хэйес и Вуделл, когда в тот же день они позвонили мне.

«С чем?»

«Заплатив чуть больше, чем за «резиновую мельницу», ты стал гордым владельцем целой обалденной фабрики», – отвечали они.

«О чем вы, черт бы вас побрал, говорите?»

Они просветили меня. Как сказочный Джек, который рассказывал матери о волшебных бобах, они бормотали, когда дошли в своем рассказе до цены. И до того места, когда стало ясно, что на ремонт фабрики потребуются десятки тысяч долларов. Я чувствовал, что они были под градусом, и позже Вуделл признался, что, когда в Нью-Гемпшире они остановились около огромного винного магазина, реализовавшим спиртное со скидкой, Хэйес завопил: «За такую цену? Нельзя не выпить!»

Я вскочил с кресла и заорал в телефон: «Манекены набитые! Зачем мне сдалась неработающая фабрика в Сако, штат Мэн?»

«Под склад, – отвечали они. – И однажды она может стать дополнением нашей фабрики в Эксетере».

Никогда лучше я не подражал Джону Макинрою, когда заорал благим матом: «Вы что это, серьезно?! Не смейте!»

«Слишком поздно. Мы уже купили ее».

В трубке раздались гудки.

Я сел. Я даже не чувствовал бешенства. Я был слишком расстроен, чтобы быть в бешенстве. Федералы наседали, требуя уплаты 25 миллионов долларов, которых у меня не было, а мои люди разъезжали по стране, выписывая чеки еще на сотни тысяч долларов, даже не спрашивая меня. Неожиданно я стал спокойным. Будто погрузился в квазикоматозное состояние. Я спросил себя: кого это волнует? Когда явятся правительственные чиновники, когда они изымут все подчистую, пусть они же ломают голову, что им делать с неработающей фабрикой в Сако, штат Мэн. Позже Хэйес и Вуделл перезвонили и сказали, что лишь пошутили о покупке фабрики. «Просто подразнили тебя, – сказали они. – Но тебе надо ее купить. Ты должен».

«О’кей, – сказал я устало. – О’кей. Все, что вы, манекены набитые, посчитаете нужным».

В 1979-м мы приближались к объемам продаж порядка 140 миллионов долларов. Что еще лучше, качество нашей продукции также быстро улучшалось. Все, кто имел отношение к обувной отрасли, кто знал ее изнутри – «хорошо осведомленные люди», все писали статьи, хвалили нас за то, что мы «наконец-то» выпускает обувь, которая лучше, чем у «Адидас». Лично я считал, что «хорошо осведомленные люди» – инсайдеры – несколько припозднились на нашу вечеринку. За вычетом нескольких неудач на раннем этапе качество нашей продукции уже в течение нескольких лет было на высоте. И мы никогда не отставали в области инноваций (плюс к этому у нас уже были в разработке «воздушные» подошвы Руди).

Если не считать войны с правительством, мы были в отличной форме. Что было похоже на поговорку: если не считать, что ты сидишь в камере смертников, жизнь прекрасна.

Еще один хороший признак. Мы продолжали расширять свою штаб-квартиру. В тот год мы вновь переехали – в собственное здание площадью сорок тысяч квадратных футов (3716 кв. м. – Прим. пер.) в Бивертоне. Мой кабинет был шикарный и огромный, больше, чем все помещение нашей первой штаб-квартиры по соседству с «Розовым ведерком».

И абсолютно пустой. Декоратор решила обставить интерьер в духе японского минимализма с небольшой долей абсурда, что все нашли восхитительным. Она полагала, что будет уморительно поставить рядом с моим письменным столом кожаное кресло в виде гигантской бейсбольной перчатки. «Теперь, – сказала она, – вы можете сидеть в нем каждый день и думать о ваших… спортивных вещах».

Я плюхнулся в свою «перчатку», как фал-бол (мяч, отбитый за лицевую линию и считающийся вне игры. – Прим. пер.), и выглянул в окно. Наверное, в тот момент я упивался, смакуя юмор и иронию. Быть выброшенным из моей бейсбольной команды старшеклассников – это всю жизнь причиняло мне огромную боль, и теперь я восседал в огромной перчатке, в шикарном новом офисе, руководя компанией, которая продавала «спортивные вещи» профессиональным бейсболистам. Но вместо того, чтобы смаковать то, как далеко мы продвинулись, я видел лишь то, как далеко нам предстоит еще пройти. Мое окно выходило на красивый ряд сосен, и я определенно не мог видеть за деревьями лес.

В тот момент я не понял, что происходит, но теперь я знаю. Годы стрессовых ситуаций брали свое. Когда ты видишь одни проблемы, перед тобой нет ясной картины. И как раз в тот момент, когда мне требовалось самое острое зрение, я приблизился к состоянию полного изнеможения.

Я открыл нашу последнюю в 1978 году встречу «задолицых» зажигательной речью, стараясь воодушевить войска, а главное – себя. «Господа, – сказал я, – наша отрасль – это Белоснежка и семь гномов! И в следующем году… наконец-то… один из гномов собирается залезть к Белоснежке в штаны!»

Я пояснил, будто эта метафора требовала разъяснения, что Белоснежка – это «Адидас». И наше время, прогремел я, пришло!

Но прежде мы должны начать продажу одежды. Помимо чисто арифметического факта, заключавшегося в том, что «Адидас» продавал больше предметов одежды, чем обуви, одежда давала ему психологическое преимущество. Одежда помогала им заманивать лучших спортсменов, предлагая им соблазнительные спонсорские контракты. «Смотрите, что мы можем вам дать», – говорили в «Адидас» спортсменам, демонстрируя им свои футболки, шорты и прочие предметы одежды. И то же самое они могли говорить, садясь за стол переговоров с владельцами магазинов спортивных товаров.

Кроме того, если нам когда-либо удастся завершить нашу борьбу с федералами и если когда-нибудь мы захотим стать публичной компанией, мы не получим от Уолл-стрит того уважения, которое заслуживаем, если мы останемся всего лишь обувной компанией. Нам нужно диверсифицировать продукцию, а это значит, нам надо разработать внушительную линейку предметов одежды, что, в свою очередь, означает, что нам необходимо найти кого-то чертовски хорошего как специалиста, чтобы поручить ему руководство этим направлением. На нашей сходке «задолицых» я объявил имя этого специалиста – Рон Нельсон.

«Почему его?» – спросил Хэйес.

«Ну, – отвечал я, помедлив, – для начала, он – сертифицированный специалист в области финансового учета…»

Хэйес замахал руками у себя над головой. «Это как раз то, что нам надо, – сказал он, – еще один бухгалтер».

Тут мне крыть было нечем. Похоже, я действительно никого, кроме бухгалтеров, не нанимал. И юристов. И не потому, что у меня была некая странная привязанность к бухгалтерам и юристам. Я просто не знал, где еще искать таланты. Я напомнил Хэйесу, причем уже не в первый раз, что не существует ни школ для обувщиков, ни университета обуви, откуда мы могли бы набирать специалистов. Нам приходилось брать на работу людей с острым умом – это был наш приоритет, и бухгалтеры с юристами, по крайней мере, доказали, что они способны освоить трудный предмет. И пройти большое испытание.

Большинство из них также продемонстрировало, что они обладают базовыми знаниями. Когда вы нанимали бухгалтера, вы знали, что он или она умеет считать. Когда вы нанимали юриста, вы знали, что он или она умеет говорить. Когда же вы нанимали специалиста по маркетингу или разработчика продукта, что вы о нем знали? Ничего. Вы не могли представить, на что он или она способен и способен ли он или она вообще что-то делать. А типичный выпускник школы бизнеса? Ни он, ни она не хотели бы начинать с того, чтобы навьючить на себя сумку с обувью и пойти торговать ею. Плюс ко всему у них был нулевой опыт, поэтому вы просто играли в лотерею, основываясь на том, насколько хорошо они выдержали собеседование. У нас не было достаточного допуска на ошибку, чтобы кидать кости наудачу при найме каждого новичка.

Кроме того, если говорить о бухгалтерах, то Нельсон был лучшим. Всего за пять лет он стал менеджером, что было до смешного быстро. В старших классах средней школы он был лучшим учеником (к сожалению, мы лишь много позже узнали, что он учился в старших классах средней школы в восточной части штата Монтана, где в классе было всего пять учеников).

Оценивая негативные аспекты, следует сказать, что, поскольку он так быстро стал бухгалтером, Нельсон был молод. Возможно, слишком молод, чтобы справиться с такой большой задачей, как запуск линии по производству одежды. Но я успокаивал себя, говоря, что его молодость не будет критическим фактором, поскольку запуск линии был относительно легким предприятием. В конце концов, это не было связано ни с техникой, ни с физикой. Как однажды язвительно заметил Штрассер, «воздушных» шорт ведь не бывает».

Затем, во время одной из первых моих встреч с Нельсоном, сразу после того, как я нанял его, я заметил, что… у него совершенно не было чувства стиля. И чем больше я оглядывал его с ног до головы, с одной и другой стороны, тем больше убеждался в том, что он одевался хуже всех, кого я когда-либо знал. Даже хуже Штрассера. Даже у машины Нельсона, которуя я заметил однажды на парковке, окраска была отвратительного коричневого оттенка. Когда я заметил это Нельсону, он рассмеялся. У него хватило самообладания, чтобы похвастать, что все машины, которые были у него, имели тот же коричневый оттенок.

«Возможно, я допустил ошибку с Нельсоном», – признался я Хэйесу.

Я тоже не был франтом. Но я знал, как надо носить приличный костюм. И поскольку моя компания запускала линию по производству одежды, я стал пристальнее смотреть за тем, что я ношу и что носят люди рядом со мной. На втором фронте я был потрясен. Банкиры и инвесторы, представители компании «Ниссо», все, на кого нам надо было произвести впечатление, проходили по нашим новым коридорам, и, когда они замечали Штрассера в его гавайской рубашке или Хэйеса в его комбинезоне бульдозериста, они моргали, протирали глаза и оглядывались. Иногда наша эксцентричность принимала смешной оборот (топ-менеджер компании «Фут Локер» сказал: «Мы думаем о вас, ребята, как о богах, пока не видим ваши автомобили»). Но в большинстве случаев она ставила нас в неловкое положение. И имела потенциально разрушительные последствия. Поэтому ближе ко Дню благодарения, в 1978 году, я ввел строгий корпоративный дресс-код. Реакция не была полна энтузиазма. Корпоративная фигня, ворчали многие. Надо мной подсмеивались. По большей части меня игнорировали. Даже для случайного наблюдателя стало ясно, что Штрассер решил одеваться еще хуже. Когда он однажды заявился на работу в мешковатых шортах-бермудах, будто он выгуливал по пляжу счетчик Гейгера, я не смог оставаться в стороне. Это было неповиновением начальству.

Я перехватил его в коридоре и вызвал к себе. «Ты должен носить пиджак с галстуком!» – сказал я.

«Мы не компания по выпуску пиджаков и галстуков!» – парировал он.

«Теперь – да».

Он вышел от меня.

В последующие дни Штрассер продолжил одеваться с подчеркнутой небрежностью, граничащей с конфронтацией. Поэтому я оштрафовал его. Я распорядился, чтобы бухгалтер вычел семьдесят пять долларов из следующей зарплаты Штрассера. Разумеется, он закатил истерику. И замыслил мщение. Спустя несколько дней он пришел с Хэйесом на работу в пиджаке и при галстуке. Но в нелепых пиджаках и галстуках. В полоску и клеточку, в клеточку и в горошек, и все это из искусственного шелка и полиэстера – и джутовой мешочной ткани? Они хотели представить это как фарс, но так же и как протест, жест гражданского неповиновения, а я не был в настроении для того, чтобы позволить двум модникам в духе Ганди устроить забаставку против дресс-кода. Я не стал приглашать их на следующую неформальную встречу «задолицых». Затем я приказал им уйти домой и не возвращаться до тех пор, пока они не будут прилично себя вести и одеваться как взрослые люди.

«И… ты опять оштрафован!» – проорал я на Штрассера.

«Ну, тогда тебе хана!» – крикнул он мне в ответ.

И в тот же самый момент я обернулся. В мою сторону шел Нельсон, одетый еще хуже, чем они. В брюках-клеш из полиэстера, розовой шелковой рубашке, расстегнутой до пупка. Штрассер и Хэйес – это одно, но с какого бодуна встал в ряды протестующих против моего дресс-кода этот новичок? После того как я только что нанял его на работу? Я указал ему на дверь и тоже отправил его домой. По его смущенному, испуганному лицу я понял, что он не протестовал. Он просто по своей природе не был стильным.

Мой новый руководитель подразделения по выпуску одежды.

В тот день я уединился в своем кресле-перчатке и долго, бесконечно долго смотрел в окно. Спортивные вещи. Я знал, что грядет. И, о Боже, оно пришло.

Несколько недель спустя Нельсон стоял перед нами и делал свою официальную презентацию первой линейки спортивной одежды «Найк». Сияя от гордости, расплываясь в улыбке от волнения, он выложил на стол для совещаний все новые предметы одежды. Грязные тренировочные шорты, рваные футболки, мятые толстовки – все эти зловонные предметы выглядели так, будто их собрали, чтобы выбросить в мусорный контейнер или, наоборот, вытащили из него. Верхом всего было то, что Нельсон извлекал каждый предмет из грязного коричневого бумажного пакета, который выглядел так, что в нем, помимо всего прочего, лежал и его обед.

Вначале мы были в шоке. Никто из нас не знал, что сказать. Наконец кто-то хихикнул. Возможно, Штрассер. Затем кто-то что-то промямлил. Возможно, Вуделл. Затем плотину прорвало. Все покатывались от смеха, раскачиваясь взад и вперед и соскальзывая с кресел. Нельсон понял, что он облажался, и в панике стал запихивать принесенные вещи обратно в бумажный пакет, который разорвался, что вызвало у всех новый приступ смеха. Я тоже смеялся, сильнее других, но чувствовал, что в любой момент начну рыдать.

Вскоре после того памятного дня я перевел Нельсона в только что созданный производственный отдел, где его внушительные бухгалтерские таланты помогли ему замечательно справиться с работой. Затем я тихо перевел Вуделля на производство одежды. Он выполнил работу, как всегда, безукоризненно, наладил линию, которая привлекла немедленное внимание и уважение во всей отрасли. Я спросил себя, почему я вообще не поручаю Вуделлю делать все. Включая мою собственную работу. Может, стоило ему полететь на восток и сделать так, чтобы федералы оставили меня в покое?

Среди всего этого хаоса, в этой атмосфере неуверенности в завтрашнем дне нам было нужно нечто для укрепления морального состояния, и мы получили это нечто в самом конце 1978 года, когда мы наконец произвели на свет «Тейлвинд». Разработанный в Эксетере, выпущенный в Японии, плод мысли М. Фрэнка Руди был чем-то большим, чем просто обувью. Это было произведение постмодернистского искусства. Большие, блестящие, ярко-серебряного цвета, с запатентованными Руди «воздушными» подошвами, кроссовки были носителями двенадцати различных инноваций. Мы раскрутили эту модель до небес с помощью броской рекламной кампании, связав ее появление на рынке с марафоном в Гонолулу, во время которого многие бегуны будут обуты в эти новые кроссовки.

ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ БЫЛА СВЯЗАНА СО СПОРТОМ, МОЙ БИЗНЕС И ДАЖЕ ОТНОШЕНИЯ С ОТЦОМ. И ТОЛЬКО МОИ СЫНОВЬЯ НЕ ХОТЕЛИ ИМЕТЬ СО СПОРТОМ НИЧЕГО ОБЩЕГО.

На Гавайи вылетели все, чтобы участвовать в представлении нового продукта целевой аудитории, что превратилось в пьяную вакханалию и пародийную коронацию Штрассера. Я переводил его из юридического в маркетинговое подразделение, вытаскивая его из комфортной зоны, как я любил это делать время от времени с каждым, чтобы они там не засиживались. «Тейлвинд» был первым крупным проектом Штрассера, поэтому он чувствовал себя Мидасом. Нет равных, продолжал он повторять, и кто стал бы выражать недовольство по поводу его небольшого хвастовства. После своего невероятно успешного дебюта «Тейлвинд» превратился в монстра продаж. В течение десяти дней мы думали, что у него будет шанс затмить «вафельные» тренировочные кроссовки.

Затем посыпались рапорты. Клиенты возвращали «Тейлвинд» в магазины в массовом порядке, жалуясь, что кроссовки «взрываются», разваливаются. Вскрытие возвращенной обуви обнаружило фатальный конструктивный недостаток. Мельчайшие частицы металла, содержащиеся в серебряной краске, терлись о верхнюю часть кроссовки, действуя как микроскопические бритвы, разрезая и измельчая ткань. Мы объявили о своего рода отзыве проданного товара и предложили полный возврат денег за приобретенные бракованные кроссовки. Половина первого поколения модели «Тейлвинд» оказалась в мусорных контейнерах.

То, что вначале выглядело как стимул для подъема морального духа, завершилось для каждого из нас сокрушительным ударом по уверенности в себе. Каждый реагировал по-своему. Хэйес накручивал неистовые круги на бульдозере. Вуделл с каждым днем засиживался все дольше в офисе. Я в ошеломленном состоянии курсировал между своим креслом с откидной спинкой и креслом-перчаткой.

Со временем мы все согласились с тем, чтобы делать вид, будто ничего особенного не произошло. Мы получили ценный урок. Не вкладывайте двенадцать инноваций в одну кроссовку. Это предъявляет слишком большие требования к обуви, не говоря уже о дизайнерской команде. Мы напомнили друг другу, что, когда говорят о том, что надо «вернуться к чертежной доске», это рассматривается как дело чести. Мы напомнили друг другу о многочисленных вафельницах, которые угробил Бауэрман.

На следующий год, сказали все мы, вы увидите. На следующий год. Гном сделает Белоснежку.

Но Штрассер пережить этого не мог. Он начал пить, опаздывать на работу. Его манера одеваться стала теперь наименьшей моей проблемой. Возможно, это стало его первой настоящей неудачей, и я всегда буду помнить те тоскливые зимние утренние часы, когда он, едва волоча ноги, входил в мой кабинет с очередными плохими новостями о его «Тейлвинде». Я узнал признаки. Он тоже приближался к тому, что называется «перегореть» на работе.

Единственным человеком, который не был подавлен тем, что произошло с «Тейлвиндом», был Бауэрман. На самом деле катастрофический дебют новой модели помог вытащить его из того болота, в которое его засасывало после отхода от дел. Как же ему нравилось, что он мог сказать мне, сказать всем нам: «Говорил же я вам».

Наши фабрики на Тайване и в Корее продолжали устойчиво работать, в тот год мы открыли новые в Хекмондуайке, Англия, и в Ирландии. Обозреватели деловой прессы, следившие за ситуацией в отрасли, указывали на наши новые фабрики, на наши объемы продаж и говорили, что нас не остановить. Мало кто догадывался, что мы банкроты. Или что наш руководитель по маркетингу погружен в депрессию. Или что наш основатель и президент сидит с огорченным видом в кресле в виде гигантской бейсбольной перчатки.

Этот вирус, когда человек «перегорает» на работе, распространялся в офисе как мононуклеоз. Но в то время, как все мы «перегорали», наш человек в Вашингтоне пылал огнем.

Вершкул сделал все, о чем мы его просили. Он обрабатывал политиков, хватая и удерживая их за пуговицу во время разговора. Он рассылал петиции, лоббировал, отстаивал наше дело со страстностью, хотя не всегда производя впечатление вменяемого человека. День за днем он носился по коридорам конгресса, раздавая в качестве подарков кроссовки «Найк». Крутая халява со «свушем» сбоку. (Зная, что члены палаты представителей должны по закону сообщать о подарках стоимостью свыше 35 долларов, Вершкул всегда вкладывал в коробку ценник на 34 доллара 99 центов.) Но каждый политик говорил Вершкулу одно и то же: «Дай мне что-нибудь в письменной форме, сынок, что-то, что я мог бы изучить. Дай мне общий расклад вашего дела».

Поэтому Вершкул потратил несколько месяцев на составление «расклада» – и в процессе написания перенес нервное расстройство. То, что должно было иметь, как предполагалось, форму краткого резюме, лаконичной сводки, раздулось как шар, превратившись в исчерпывающую историю, «Взлет и падение империи «Найк» на сотнях страниц. Она была длиннее романов Пруста, Толстого, но, в отличие от них, совершенно нечитабельна. У этой истории имелось даже название. Без малейшей иронии Вершкул назвал ее: «Вершкул об американской продажной цене, том 1-й».

Когда вы думали о ней, когда вы действительно о ней задумывались, то, что вас действительно пугало, было как раз вот это упоминание в конце строки: том 1-й.

Я направил Штрассера обратно на восток, чтобы стреножить Вершкула, поместить его, если потребуется, в психушку. «Просто успокой парня», – сказал я ему. В первый же вечер они отправились в местный паб в Джорджтауне, приняли по коктейлю или три раза по столько, и к концу посиделок Вершкул спокойнее не стал. Напротив. Он забрался на стол и выступил с шумной агитационной речью перед клиентурой заведения. Он был как две капли воды Патрик Генри. «Дайте мне «Найк» или дайте мне смерть!» Завсегдатаи готовы были проголосовать за последнее. Штрассер попытался стащить Вершкула со стола, но тот еще только разогревался. «Неужели вы не понимаете, люди, – кричал он, – что здесь судят свободу! СВОБОДУ! Знаете ли вы, что отец Гитлера был таможенным инспектором?»

Позитив здесь был в том, что, как я полагаю, Вершкул всерьез напугал Штрассера. Он был похож на своего отца, старика Штрассера, когда вернулся и рассказал мне о психическом состоянии Вершкула. Мы от души посмеялись, и смех этот имел целебное воздействие. Затем он передал мне копию фолианта «Вершкул об американской продажной цене, том 1-й». Вершкул даже сделал для него переплет. Кожаный. Я посмотрел на название, напечатанное заглавными буквами, – WASP (Werschkul on American Selling Price – в сокращении wasp – оса. – Прим. пер.). Идеально. Как и сам Вершкул.

«Ты собираешься прочитать это?» – спросил Штрассер.

«Подожду, когда выйдет фильм по этому сценарию», – сказал я, бросая фолиант со шлепком себе на стол. Я понял тогда, что мне придется самому летать в Вашингтон, округ Колумбия, и самому вступать в схватку. Другого пути не было. И, возможно, я излечусь от того, что во мне перегорело. Возможно, подумал я, лекарство от любой усталости и изнеможения таится в том, что надо просто упорнее работать.

Два миллиарда ног

Он занимал крошечный офис в Казначействе, размером с бельевой шкаф у моей мамы. В нем едва хватало места для канцелярского стола темно-серого цвета, не говоря уже о стуле такого же цвета для редких посетителей.

Он указал мне на этот стул. «Садитесь», – сказал он.

Я сел. Оглянулся, не веря своим глазам. И это было домом человека, высылавшего нам счет за счетом на 25 миллионов долларов? Потом я перевел взгляд на самого бюрократа с глазами-бусинками. Какое существо напомнил он мне? Не червяка, нет, он был больше размером. Не змею. Он был попроще, чем она. Потом я понял. Домашнего осьминога, которого держал у себя Джонсон. Я вспомнил, как Растяжка затащила беспомощного краба в свое логово. Да, этот бюрократ был морским чудищем, кракеном. Микрокракеном. Бюрокракеном.

Подавляя эти мысли, скрывая свою враждебность и страх, я изобразил на лице вымученную, фальшивую улыбку и попробовал в дружеском тоне объяснить, что все дело представляло собой гигантское недоразумение. Даже коллеги бюрокракена по Казначейству встали на нашу сторону. Я передал ему документ. «Вот, – сказал я, – меморандум, в котором прямо говорится о том, что американская продажная цена не применима к кроссовкам «Найк». И этот меморандум подготовлен Казначейством».

«Хм-м, – сказал бюрокракен. Он просмотрел документ и отшвырнул его от себя. – Он не является обязательным для Таможенного управления».

Не является обязательным? Я стиснул зубы. «Но все это дело, – сказал я, – не что иное, как результат грязных махинаций со стороны наших конкурентов. Нас наказывают за наш успех».

«Мы так не считаем».

«А кого… вы имеете в виду под словом «мы»?»

«Правительство США».

Мне трудно было поверить в то, что этот… человек… говорил от имени правительства США, но я этого не сказал. «Мне трудно поверить, что правительство США хотело бы удушить свободное предпринимательство, – сказал я, – что правительство США хотело бы стать участником такого обмана и махинаций. Что правительство США, мое правительство хотело бы запугать маленькую компанию в штате Орегон. Сэр, при всем уважении, я объездил весь мир, я видел, как в слаборазвитых странах коррумпированные правительства именно так и поступают. Я видел, как головорезы помыкают местными компаниями, с высокомерием, безнаказанно, и я поверить не могу, что мое собственное правительство стало бы вести себя подобным же образом».

Бюрокракен ничего не сказал. Слабая ухмылка промелькнула на его тонких губах. Меня тут же поразило, что он выглядел чудовищно несчастным, впрочем, все функционеры выглядят несчастными. Когда я вновь начал говорить, вся его неудовлетворенность, все несчастье выразились в беспокойном, маниакально энергичном движении. Он подпрыгнул со стула и начал мерить комнатку шагами. Туда-сюда, пританцовывая за своим столом. Затем сел, после чего повторил все сначала. Это было не мерное расхаживание мыслителя, а возбужденное метание зверя в клетке. Три шажка влево, три шажка вправо, тормозя и прихрамывая. Когда он вновь уселся за стол, то прервал меня на полуслове. Сказал, что ему было наплевать, что я говорил или думал, что ему было все равно, «справедливо» там что-то было или «не по-американски» (он показал кавычки в воздухе своими костлявыми пальцами).

Ему просто нужно было получить свои деньги. Своиденьги?

Я обхватил себя руками. С того момента, как я поймал себя на том, что перегораю, эта старая привычка становилась все заметнее. В 1979 году я часто выглядел так, будто пытался удержать себя руками, не дать себе разлететься на части, предотвратить исторжение содержимого во мне. Я хотел привести еще один аргумент, опровергнуть очередное заявление бюрокракена, но я уже не доверял себе, что смогу говорить. Я боялся, что начну молотить конечностями как цепами, что начну орать благим матом. И что душу выбью из его телефона. Мы составили еще ту пару – он со своим бешеным метанием по кабинету и я со своим яростным сдавливанием себя в объятиях.

Стало ясно, что мы в тупике. Мне надо было что-то предпринимать. Поэтому я начал делать шаги в сторону примирения. Я сказал бюрократену, что уважаю его позицию. Он должен был выполнять свою работу. И это была очень важная работа. Должно быть, это не так легко заставлять оплачивать обременительные пошлины, все время рассматривать жалобы. Я оглядел его кабинет-камеру как бы с сочувствием. Однако, сказал я, если «Найк» принудят заплатить эту непомерную сумму, голая правда будет заключаться в том, что это вышибет нас из бизнеса.

«И что?» – спросил он.

«И что?» – переспросил я.

«Да-а, – сказал он. – ну… и что? Мистер Найт, моя обязанность собирать импортные пошлины для Казначейства США. Для меня этим ограничивается сфера моих действий. Что должно случиться… то случится».

Я обхватил себя руками так сильно, что со стороны могло показаться, будто на мне надета невидимая смирительная рубашка.

Затем я выпустил себя из своих объятий и встал. Осторожно взял я свой портфель и сказал бюрокракену, что не намерен принимать его решение и не намерен сдаваться. Если потребуется, я встречусь с каждым конгрессменом и сенатором и буду в частном порядке ходатайствовать о своем деле. Внезапно я ощутил огромное сочувствие к Вершкулу. Неудивительно, что его сорвало с петель. Разве вы не знаете, что отец Гитлера был таможенным инспектором?

«Делайте то, что должны сделать, – ответил бюрокракен. – Всего хорошего».

Он вернулся к своим бумагам. Посмотрел на часы. Время приближалось к пяти часам. Не так много его оставалось до конца рабочего дня, чтобы успеть искорежить жизнь еще кому-то.

Я стал более или менее регулярно наведываться в Вашингтон. Каждый месяц я встречался с политиками, лоббистами, консультантами, бюрократами, со всеми, кто мог бы помочь. Я погрузился в ту странную политическую преисподнюю и стал читать все, что мог найти, про таможню.

Я даже бегло просмотрел WASP, том 1-й.

Ничто не срабатывало.

В конце лета 1979 года мне устроили встречу с одним из сенаторов от штата Орегон, Марком О. Хэтфильдом. Пользующийся большим уважением, с отличными связями, Хэтфильд был председателем Сенатского комитета по ассигнованиям. Одним телефонным звонком он мог бы заставить боссов бюрокракена разрешить это противоречие, связанное с необходимостью уплаты пошлины в размере 25 миллионов долларов. Поэтому я провел несколько дней в подготовке, изучая материалы, которые потребуются на встрече, и провел несколько тайных совещаний с Вуделлем и Хэйесом.

«Хэтфильду надо просто все увидеть нашими глазами, – сказал Хэйес. – Его уважают по обе стороны, противники и сторонники. Некоторые называют его святым Марком. На нем нет и тени злоупотребления властью. Он шел нога в ногу с Никсоном при разбирательстве дела Уотергейта. И он дрался как тигр, чтобы добиться ассигнований на строительство плотины на реке Колумбия».

«Похоже, это наш лучший шанс», – сказал Вуделл.

«Возможно, наш последний шанс», – поправил я его.

В тот вечер, когда я прилетел в Вашингтон, мы с Вершкулем вместе поужинали и порепетировали. Как два актера, читали текст по ролям, прошлись по каждому аргументу, которым Хэтфильд мог нас осадить. Вершкул постоянно ссылался на свой WASP, том 1-й. Иногда даже на том 2-й.

«Забудь об этом, – сказал я. – Давай будем все излагать проще».

На следующее утро мы медленно поднимались по ступеням, ведущим к двум этажам офисных помещений конгресса. Я взглянул на великолепный фасад, на все эти колонны и блестящий мрамор, на огромное полотнище флага и должен был остановиться. Я вспомнил Парфенон, храм богини Ники. Я понимал, что этот день также станет одним из ключевых моментов моей жизни. Независимо от того, как все получится, я не хотел, чтобы он прошел буднично, не осознав его значения, не пропустив его через себя. Поэтому я стоял и вглядывался в колонны. Я был восхищен солнечным светом, отражавшимся от мрамора. Я стоял так долго, очень долго…

«Ты идешь?» – спросил Вершкул.

Это был летний день, пылавший жаром. Моя рука, сжимавшая портфель, была мокрой от пота. Костюм промок насквозь. Я выглядел так, будто только что попал в ливень. Как я мог встретиться с сенатором США в подобном виде? Как я собирался пожать ему руку?

Как мне в таком состоянии удастся ясно мыслить и соображать?

Мы вошли в приемную Хэтфильда, и одна из его помощниц провела нас в зал ожидания. КПЗ. Я вспомнил рождение обоих своих сыновей. Вспомнил Пенни. Вспомнил о родителях. О Бауэрмане. О Греле. О Пре. О Китами. О Джеймсе Справедливом.

«Сенатор вас сейчас примет», – сказала помощница.

Она провела нас в огромный, освежающе прохладный офис. Хэтфильд вышел из-за своего письменного стола. Он по-товарищески приветствовал нас, как земляков-орегонцев, и провел к креслам у окна, где у него было отведено место для встреч и бесед. Мы все сели. Хэтфильд улыбался. Вершкул улыбался. Я заметил Хэтфильду, что мы с ним дальние родственники. Моя мать, насколько я знал, была троюродной сестрой сенатора. Мы поговорили немного о Розбурге.

Потом все мы откашлялись, и стало слышно, как шелестит кондиционер. «Итак, сенатор, – начал я, – причина, почему мы пришли к вам сегодня…»

Он поднял руку: «Я знаю все о вашей ситуации. Мой персонал прочитал «Вершкул об американской продажной цене» и проинформировал меня обо всем. Чем я могу помочь?»

В ошеломлении я закрыл рот. Повернулся в Вершкулю, чье лицо стало такого же цвета, как его розовая бабочка. Мы потратили столько времени, репетируя то, как будем убеждать Хэтфильда в правоте нашего дела, что оказались не готовы к возможности… успеха. Мы наклонились друг к другу. Полушепотом посовещались о различных способах того, как Хэтфильд мог бы нам помочь. Вершкул считал, что ему следует написать письмо президенту Соединенных Штатов или же, возможно, руководителю Таможенной службы. Я же хотел, чтобы он позвонил по телефону. Мы не могли прийти к согласию. Начали спорить. Кондиционер воздуха издавал звуки, будто смеялся над нами. Наконец, я утихомирил Вершкула, утихомирил кондиционер и повернулся к Хэтфильду: «Сенатор, – сказал я. – Мы не были готовы к тому, что вы будете сегодня настолько любезны. По правде говоря, мы не знаем, чего мы хотим. Нам придется еще раз прийти к вам».

Я вышел, не оглядываясь и не смотря, следовал ли за мной Вершкул.

Я вылетел обратно домой и прибыл как раз ко времени, чтобы председательствовать на двух важнейших мероприятиях. В центре Портленда мы открыли дворец розничной торговли площадью три тысячи пятьсот квадратных футов (более 325 кв. м. – Прим. пер.), который был моментально забит толпами покупателей. Очереди в кассы были бесконечными. Люди бились за место, чтобы примерить… все, что предлагалось на прилавках. Мне пришлось нырнуть в толпу и помогать персоналу. На какой-то момент я ощутил, будто я опять в гостиной моих родителей беру мерку со стопы, подгоняю нужные размеры обуви для бегунов. Это напоминало некий бал, фурор и своевременное напоминание того, почему и для чего мы ввязались во все это.

Затем был очередной переезд нашей штаб-квартиры. Нам требовалось еще больше места, и мы нашли его в здании площадью сорок шесть тысяч квадратных футов (4273 кв. м. – Прим. пер.) со всеми удобствами – парилкой, библиотекой, спортзалом и таким числом комнат для переговоров, что мне трудно было их пересчитать. Подписывая договор аренды, я вспомнил те вечера, когда объезжал город с Вуделлем в поисках приличного места. Я покачал головой. Но победного чувства я не ощутил. «Все это может исчезнуть завтра же», – прошептал я.

Спору не было, мы стали большими. Если быть точнее, мы не были слишком большими для наших штанов, как говаривала мамаша Хэтфильд. Мы двигались тем же путем, которым шли всегда. Все триста служащих прибыли на выходные и упаковали свои вещи в личные машины. Мы предложили им пиццу и пиво, грузчики загрузили более тяжелое оборудование со склада в фургоны, а затем, выстроившись в караван, мы пустились вниз по шоссе.

Я сказал кладовщикам, чтобы они оставили на старом месте и не брали с собой кресло в виде гигантской бейсбольной перчатки.

Осенью 1979 года я вылетел в Вашингтон на вторую встречу с бюрокракеном. На этот раз он не был таким злющим. Хэтфильд подключился к решению вопроса. Как и другой сенатор от Орегона, Боб Пэквуд, председатель финансового комитета конгресса, в полномочия которого входил надзор за деятельностью Казначейства. «Я дико… устал, – сказал бюрокракен, указывая на меня одним из своих щупалец, – получать напоминания от ваших высокопоставленных друзей».

«О, извините, – сказал я. – Полагаю, удовольствия в этом мало. Но вы будете получать от них напоминания до тех пор, пока эта ситуация не разрешится».

«Неужели вы не понимаете, – прошипел он, – что мне не нужна эта работа? Знаете ли вы, что у моей жены… есть… деньги! Мне не нужно работать, знаете ли».

«Повезло вам. И ей». Чем скорее ты уйдешь на пенсию, подумал я, тем лучше будет.

Но бюрокракен никогда не соберется на пенсию. В дальнейшем его будут видеть на том же месте и при республиканской, и при демократической администрациях. Неотвратимо. Как смерть и налоги. На самом деле однажды, в отдаленном будущем, он окажется в небольшом узком кругу бюрократов, которые дадут зеленый свет федеральным агентам штурмовать предместье в Уэйко. (Речь идет о 50-дневной осаде ранчо Маунт Кармел в 1993 году, в котором обосновалась крайне деструктивная секта «Ветвь Давидова», отколовшаяся от адвентистов Седьмого дня, во главе со своим мессией, извращенцем Давидом Корешем, практиковавшим насилие над детьми. В осаде принимали участие не только агенты ФБР, но и Национальная гвардия США (несколько сотен солдат), а также вертолеты, танки, БМП и БТРы. Это была крупнейшая и бездарнейшая операция против гражданского населения в США в ХХ веке. В ходе ее были убиты 82 члена секты, в том числе 20 детей в возрасте от 3 лет и старше, а также 4 агента ФБР. – Прим. пер.).

Поскольку бюрокракен потерял самообладание, я смог моментально переключить свое внимание на другую угрозу нашему существованию – производственную. Те же самые условия, которые привели к экономическому коллапсу Японию – колебание курса валюты, рост стоимости рабочей силы, нестабильность правительства, – складывались теперь на Тайване и в Корее. Вновь пришло время поиска новых фабрик, новых стран. Пришло время подумать о Китае.

Вопрос был не в том, как попасть в Китай. Та или иная обувная компания в конце концов проникла бы в Китай, но тогда все остальные устремятся вслед за ней. Вопрос был в том, как оказаться там первым. Проникновение туда первым означало бы получение конкурентного преимущества, которым можно было бы пользоваться на протяжении десятилетий, и не только в производственном секторе Китая, но и на его рынках, и у его политических лидеров. Вот это была бы удача. На наших первых совещаниях по вопросу о Китае мы всегда повторяли: миллиард населения. Два. Миллиарда. Ног.

В нашей команде был один добросовестный эксперт по Китаю. Чак. Помимо того что он работал бок о бок с Генри Киссинджером, он был членом правления компании «Аллен Груп», производителя автозапчастей с оригинальным дизайном на китайском рынке. Ее генеральным директором был Уолтер Киссинджер, брат Генри. Чак сообщил нам, что «Аллен» в ходе своего исчерпывающего исследования обнаружила впечатляющего помощника по Китаю, которого звали Дэвидом Чангом. Чак знал Китай и знал людей, которые знали Китай, но никто не знал Китай так, как его знал Дэвид Чанг.

«Скажем так, – пояснил Чак. – Когда Уолтер Киссинджер захотел попасть в Китай и не смог, он обратился не к Генри. Он позвонил Чангу».

Я бросился к телефону.

Вхождение династии Чанг в систему «Найка» началось не очень удачно. Для начала он был прилизанно-опрятным. Я думал, прилизанно-опрятным был Вершкул, до тех пор, пока я не увидел Чанга. Голубой блейзер, золотые пуговицы, сильно накрахмаленная рубашка из пестротканой льняной материи, полковой галстук в полоску – все это он носил без видимого напряжения. Не стыдясь и не смущаясь. Он был продуктом любви к стилям Ральфа Лорена и Лоры Эшли (Ральф Лорен, урожденный Ральф Лившиц, – американский дизайнер одежды из семьи эмигрантов из России, который заимствовал модельные стили одежды у основательницы бренда, английского дизайнера интерьера Лоры Эшли. – Прим. пер.) в виде узоров типа «сердечка Пейсли».

Я провел его по всему офису, представляя его каждому, а он проявил завидный талант, отвечая абсолютно невпопад. Он встретился с Хэйесом, весившим 330 фунтов, со Штрассером, вес которого был 320 фунтов, а также с Джимом Маннсом, нашим новым финансовым директором, которому до 350 фунтов не хватало лишь веса шоколадного батончика «Маундс» с кокосовой начинкой. Чанг отмочил шутку в адрес нашей «полтонны высшего руководства».

«Столько лишнего веса, – сказал он, – в спортивной компании?»

Никто не рассмеялся.

«Возможно, в вашем представлении», – сказал я ему, поспешно уводя его дальше. Мы прошли по коридору и налетели на Вуделля, которого я незадолго до этого вызвал с Восточного побережья. Чанг нагнулся и пожал Вуделлю руку. «Несчастный случай на лыжах?» – спросил Чанг.

«Что?» – переспросил Вуделл.

«Когда вам разрешат встать с этого кресла?» – спросил Чанг.

«Никогда, недоумок».

Я вздохнул. «Ну, – сказал я Чангу, – отсюда уж нам некуда больше идти – только наверх».

Что такое победа?

Мы все собрались в зале совещаний, и Чанг изложил нам свою биографию. Родился он в Шанхае и вырос в роскоши. Его дедом был третий по значимости производитель соевого соуса в Северном Китае, а отцом – должностное лицо, имевшее третий высший ранг в иерархии китайского Министерства иностранных дел. Однако когда Чанг был подростком, грянула революция. Чанг бежал в Соединенные Штаты, в Лос-Анджелес, где он посещал Голливудскую среднюю школу (4-годичное среднее учебное заведение для учащихся 9–12-х классов. – Прим. пер.). Он часто мечтал, что вернется на родину, и его родители тоже думали так же. Они продолжали оставаться в тесном контакте со своими друзьями и своей семьей в Китае, а его мать сохраняла чрезвычайно близкие отношения с Сун Цинлин, крестной матерью революции (1893–1981; жена Сунь Ятсена, в 1927–1931 гг. проживала в СССР, лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» (1951 г.), с 1954 г. – председатель Общества советско-китайской дружбы, почетный председатель КНР. – Прим. пер.).

Между тем Чанг посещал занятия в Принстоне, изучал архитектуру и переехал в Нью-Йорк. Он устроился на работу в хорошую архитектурную фирму, в которой трудился над проектом Левиттауна (послевоенная Американская мечта – каркасные поселки Билла Левитта, выходца из России. Тысячи домов, полностью обставленных мебелью, оборудованной кухней и санузлом, общей площадью 260 кв. м, были построены и продавались или сдавались внаем по баснословно низким ценам. Новоселов также ждали свежие продукты в холодильнике и на кухне. Б. Левитт использовал ту же схему, что и Фил Найт, – брал кредиты и все деньги пускал в дело, строил и в США, и за рубежом, но с кредиторами расквитаться не получилось. Украл из благотворительного фонда 17 миллионов долларов, был судим, обанкротился и умер больным и в нищете. – Прим. пер.). Затем Чанг создал собственную фирму. Он зарабатывал приличные деньги, делал хорошую работу, но отчаянно скучал. Он не испытывал удовольствия и не чувствовал, что созидает что-то стоящее.

Однажды один его приятель из Принстона пожаловался, что не может получить визу, чтобы посетить Шанхай. Чанг помог своему другу получить ее, а также поспособствовал ему в организации встреч с деловыми людьми. Ему понравилось это занятие. Играть роль эмиссара, посредника – это было лучшим способом использовать его время и таланты.

Даже с его помощью, предостерегал Чанг, попасть в Китай было чрезвычайно сложно. Это был трудоемкий процесс. «Вы не можете просто обратиться за разрешением посетить Китай, – сказал он. – Вы должны официально попросить китайское правительство, чтобы оно пригласило вас. Бюрократия – это еще мягко сказано».

Я прикрыл глаза и представил себе, как где-то на другом конце света обитает китайский вариант бюрокракена.

Я также вспомнил бывших американских вояк, которые растолковывали мне, 24-летнему парню, тонкости ведения японского бизнеса. Я в точности последовал их совету и никогда об этом не пожалел. Поэтому под руководством Чанга мы составили письменное обращение.

Оно получилось длинным. Почти таким же длинным, как «Вершкул об американской продажной цене, том 1-й». И мы тоже переплели его.

Часто мы спрашивали друг друга: неужели кто-то действительно собирается прочитать все это?

Ну, знаешь ли, говорили мы, Чанг говорил, что это делается именно так.

Мы отправили обращение в Пекин безо всякой надежды.

На первой же сходке «задолицых» в 1980 году я объявил, что, хотя мы и одержали верх над федералами, так может продолжаться целую вечность, если мы не сделаем что-то смелое, что-то безумное, выходящее за рамки. «Я много думал об этом, – сказал я, – и считаю, что нам самим надо установить… «американскую отпускную цену».

Собрание «задолицых» расхохоталось.

Затем они перестали смеяться и посмотрели друг на друга.

Мы потратили остаток выходных, обкатывая идею так и сяк. Возможно ли это?

Да не-ет, невозможно. Можем ли мы? Ой, да ни в коем случае. Хотя… может быть?

Мы решили попробовать. Мы выпустили новые кроссовки для бега с нейлоновым верхом и назвали эту модель One Line. Это была имитация, клон, дешевка, с простым логотипом, сделанная в Сако, на устаревшей фабрике Хэйеса. Мы оценили ее очень дешево, чуть выше себестоимости. Теперь таможенники должны будут использовать эту «конкурирующую» обувь как новый ориентир для установления нам импортных пошлин.

Это было как дразнящий удар. Просто для того, чтобы привлечь их внимание. Затем мы нанесли левый хук. Мы выпустили рекламный телеролик – историю о маленькой компании в Орегоне, которая ведет борьбу с плохим правительством. Ролик начинался с показа одинокого бегуна на дороге, тогда как глубокий закадровый голос превозносил идеи патриотизма, свободы, американского образа жизни. И борьбы с тиранией. Людей эта реклама серьезно распалила.

Затем мы ударили наотмашь. 29 февраля 1980 года мы подали антимонопольный иск на 25 миллионов долларов в окружной суд США по Южному округу Нью-Йорка, утверждая, что наши конкуренты и соответствующие резиновые компании, прибегнув к закулисной деловой практике, вступили в сговор, чтобы выжать нас из бизнеса.

Мы сидели, откинувшись на спинки стульев, ждали. Мы знали, что это не займет много времени, и действительно, так оно и вышло. Бюрокракен психанул. Выступил с угрозой, что развяжет ядерную войну, что бы это не означало. Это не имело значения. И он сам не имел значения. Его боссы и боссы его боссов больше не хотели этой борьбы. Наши конкуренты и их пособники в правительстве осознали, что недооценили нашу силу воли.

И немедленно выступили инициаторами переговоров о мирном, досудебном соглашении.

День за днем наши юристы обрывали мой телефон. Из какого-то правительственного учреждения, из какой-то юридической конторы, обслуживающей «голубые фишки», из какого-то конференц-зала на Восточном побережье, где они вели переговоры с противоположной стороной, юристы звонили, чтобы обсудить со мной последние незакрепленные, «плавающие» предложения о мировой, и я отвергал их наотмашь.

Однажды юристы сообщили, что мы могли бы урегулировать все дело без промедления и избежав драматических событий в зале суда за кругленькую сумму в 20 миллионов долларов.

«Ни за что», – сказал я.

В другой раз они позвонили и сказали, что мы можем все утрясти за 15 миллионов долларов.

«Не смешите меня», – ответил я.

По мере того как сумма становилась все меньше, я выдержал несколько бесед на повышенных тонах с Хэйесом, Штрассером и своим отцом. Они хотели, чтобы я заключил мировую и покончил с этим делом. «Какая же твоя идеальная сумма?» – спросили они. «Нулевая», – ответил я.

Я не хотел платить ни пенни. Уплата даже одного пенни была бы несправедливостью.

Но Джакуа, кузен Хаузер и Чак, которые все вместе консультировали меня по этому делу, как-то усадили меня за стол, чтобы объяснить, что правительству надо было получить хотя бы что-то, чтобы спасти лицо. Оно не могло покинуть поле сражения с пустыми руками. Когда переговоры окончательно застопорились, я провел с Чаком встречу один на один. Он напомнил мне, что до тех пор, пока эта схватка будет преследовать нас, мы и думать не можем о том, чтобы стать публичной компанией, а если мы не станем публичной компанией, то останется и риск потерять все.

Я стал раздражительным. Я жаловался на отсутствие справедливости. Я говорил о том, чтобы держаться и не сдаваться. Говорил, что, возможно, я вообще никогда не хотел становиться публичной компанией. И вновь я выражал опасение, что превращение «Найк» в публичную компанию изменит ее суть, разрушит ее, передав контроль в чужие руки. Что будет тогда с культурой орегонского трека, к примеру, если она станет предметом для решения голосованием акционеров или же корпоративных рейдерских требований? Мы уже вкусили немного подобного сценария, столкнувшись с небольшой группой облигационеров. Расширяя масштабы и впуская к себе тысячи акционеров, мы столкнемся с ситуацией, которая будет в тысячу раз хуже. Кроме того, я вынести не мог мысли о том, чтобы какой-то титан скупил акции, превратившись в бегемота на правлении директоров. «Я не хочу терять контроль, – сказал я Чаку. – Это вызывает у меня самый большой страх».

«Ну… возможно, есть способ стать публичной компанией, не теряя контроля», – сказал он.

«Что?»

«Ты можешь выпустить два типа акций – класса «А» и класса «Б». Обычные акции класса «Б» будут приобретаться всеми, и каждая такая акция будет означать один голос. Основатели и внутренний круг, а также твои конвертируемые облигационеры получат привилегированные акции класса «А», что даст им право избрания трех четвертей состава совета директоров. Другими словами, ты аккумулируешь огромные суммы денег, ускоришь свой рост, перейдя в режим «турбонаддува», одновременно с гарантией, что контроль остается в твоих руках».

Я взглянул на него, потеряв дар речи. «Мы действительно можем это сделать?»

«Это непросто. Но «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», а также пара других компаний это сделали. Думаю, и ты сможешь».

Может, это не было сатори или кэнсё, но подействовало как мгновенное просветление. В мгновение ока. Прорыв, который я искал долгие годы. «Чак, – сказал я, – это звучит, как будто… ответ есть».

На следующих посиделках «задолицых» я изложил концепцию акций класса «А» и класса «Б», и у всех была одна и та же реакция: наконец-то. Но я предостерег «задолицых»: будет ли это нашим решением или нет, мы должны прямо сейчас сделать что-то, чтобы решить нашу проблему потока наличности раз и навсегда, поскольку наше окошко закрывается. Неожиданно я рассмотрел на горизонте приближение экономического спада. Через полгода, максимум через год. Если мы замешкаемся и попробуем стать публичной компанией позже, рынок оценит нас куда дешевле, чем мы на самом деле стоим. Я попросил проголосовать, подняв руки. Кто за то, чтобы стать публичной компанией… все «за»?

Голосование было единогласным.

Как только мы покончим с нашей затянувшейся холодной войной с конкурентами и федералами, мы инициируем публичное размещение акций.

Весенние цветы уже вовсю цвели, когда наши юристы и правительственные чиновники сошлись на цифре: 9 миллионов долларов. Она по-прежнему казалась слишком большой, но все в один голос убеждали меня заплатить. Согласись на сделку, говорили они. Я потратил час, глядя из окна и все обдумывая. Цветы и календарь подтверждали, что на дворе весна, но в тот день облака плыли на уровне глаз, были такими же грязно-серыми, как вода после мытья посуды, а ветер пронизывающе холодным.

Я застонал. Схватил телефонную трубку и набрал номер Вершкула, который взял на себя роль главного переговорщика. «Давай сделаем это».

Я распорядился, чтобы Кэрол Филдс подготовила чек. Она принесла его мне на подпись. Мы взглянули друг на друга и, разумеется, оба вспомнили о том времени, когда я выписал счет на 1 миллион долларов, покрыть который было нечем. Теперь я выписывал счет на 9 миллионов долларов, и не было никакого шанса на то, что его не обналичат. Я посмотрел на пробел, где должен был поставить свою подпись. «Девять миллионов», – прошептал я. Я все еще помнил, как продал свой «Эм-джи» 1960 года с шинами для гонок и двумя верхними распредвалами за тысячу сто долларов.

Будто это было вчера. Веди меня от нереального к реальному.

Письмо пришло в начале лета. Китайское правительство с удовольствием приглашает посетить…

Я целый месяц решал, кто поедет. Это должна быть команда класса «А», думал я, поэтому сидел со своим блокнотом на коленях, составляя списки имен, вычеркивая фамилии, составляя новые списки.

Разумеется, Чанг.

Естественно, Штрассер.

Конечно, Хэйес.

Я уведомил всех, кто собирался в поездку. Привести в порядок документы, паспорта и свои личные дела. Затем в оставшиеся перед нашим отъездом дни я читал, зубря китайскую историю. Боксерское восстание. Великая стена. Опиумные войны. Династия Мин. Конфуций. Мао.

И будь я проклят, если я собирался быть единственным студентом. Я составил учебный план для всех членов нашей отъезжающей группы.

В июле 1980 года мы сели в самолет. Пекин, мы летим к тебе. Но вначале – Токио. Я подумал, что будет неплохо сделать там остановку по пути. Просто, чтобы проверить. Продажи на японском рынке вновь начали расти. Кроме того, Япония будет хорошим подготовительным этапом для каждого, чтобы легче было приспособиться к реалиям в Китае, что наверняка станет испытанием для всех нас. Детскими шажками, постепенно. Пенни и Горман – я усвоил свой урок.

Через двенадцать часов полета я в одиночестве шел по улицам Токио, а в мыслях все возвращался в 1962 год. К моей Безумной идее. И теперь я вновь здесь, стою на пороге, чтобы перенести эту идею на гигантский новый рынок. Я вспомнил Марко Поло. Я вспомнил Конфуция. Но вспомнил я и все игры, которые видел на протяжении всех этих лет – американский футбол, баскетбол, бейсбол, – когда команда имела внушительное преимущество на последних секундах или иннингах, но расслабилась. Или же зажалась. И поэтому проиграла.

Я скомандовал себе больше не оглядываться, смотреть только вперед. Мы съели несколько замечательных японских ужинов, посетили нескольких старых друзей и через два-три дня, отдохнувшие и готовые к продолжению путешествия, отправились дальше. Наш рейс в Пекин должен был состояться на следующее утро.

В последний раз мы поужинали в торговом квартале Гиндза, осушив несколько бокалов с коктейлями, и все рано улеглись спать. Я принял горячий душ, позвонил домой и распластался на кровати. Через несколько часов я проснулся от неистового стука в дверь. Я взглянул на часы, стоявшие на тумбочке. Два часа ночи. «Кто там?»

«Дэвид Чанг! Позвольте войти!»

Я подошел к двери и увидел там Чанга, который был очень не похож на Чанга. Взъерошенный, затравленный, полковой галстук в полоску болтался где-то сбоку.

«Хэйес не летит!» – сказал он.

«О чем ты говоришь?»

«Хэйес внизу, в баре, говорит, что он не может, не может лететь на самолете».

«Почему не может?»

«У него какой-то панический приступ».

«Да. У него имеются фобии».

«Какие фобии?»

«У него… полный набор фобий».

Я стал одеваться, чтобы спуститься в бар. Затем вспомнил, с кем мы имеем дело. «Ступай спать, – сказал я Чангу. – Хэйес будет завтра утром там, где надо».

«Но…»

«Он там будет».

Рано утром, с тусклым взглядом, мертвенно бледный, Хэйес стоял в вестибюле гостиницы.

Разумеется, он позаботился о том, чтобы упаковать в багаж достаточно «лекарств» на случай очередного приступа. Несколько часов спустя, проходя таможенный контроль в Пекине, я услышал позади страшный шум. Помещение было пустое, с фанерными перегородками, и с другой стороны одной из перегородок кричали несколько китайских таможенников. Я обошел перегородку сбоку и увидел двух офицеров в возбужденном состоянии, указывающих на Хэйеса и его открытый чемодан.

Я подошел. Подошли Штрассер с Чангом. Поверх нижнего белья гигантского размера в чемодане Хэйеса лежала дюжина кварт водки (11,35 л. – Прим. пер.).

В течение долгой паузы никто ничего не произнес. Затем Хэйес глубоко вздохнул.

«Это для меня, – сказал он. – Вы, ребята, позаботьтесь о себе сами».

В течение последующих двенадцати дней мы проехали по всему Китаю – в сопровождении китайских агентов-кураторов (Фил Найт использует для описания сопровождающих лиц термин, которым в США называют агентов ФБР, которые следят за подозреваемыми, – handlers. – Прим. пер.). Они сводили нас на площадь Тяньаньмэнь и постарались сделать так, чтобы мы подольше постояли перед гигантским портретом председателя Мао, умершего за четыре года до нашего приезда. Они сводили нас в Запретный город. Они сводили нас к гробницам династии Мин. Мы были под большим впечатлением, разумеется, и мы проявляли любопытство – излишнее любопытство. Массой наших вопросов мы ставили наших агентов-кураторов в мучительно неловкое положение. Во время одной из остановок я осмотрелся вокруг и увидел сотни людей в костюмах, как у Мао, и в хлипких черных ботинках, которые выглядели так, будто их сделали из плотной бумаги. Но на нескольких ребятишках были парусиновые кеды. Это внушило мне надежду.

Разумеется, то, что мы хотели увидеть, – это фабрики. Наши агенты-кураторы неохотно согласились их показать. Они повезли нас в города, расположенные далеко от Пекина, где перед нами возникли огромные и устрашающие промышленные комплексы, небольшие метрополии, состоящие из фабрик, одна другой старше. Старые, ржавые, рассыпающиеся, по сравнению с этими фабриками фабричные руины Хэйеса в Сако были примером современного технического уровня.

Помимо всего прочего, они были грязными. Ботинок скатывался с конвейера заляпанным и исполосованным грязью, и ничего поделать с этим было нельзя. Понятия о всеобъемлющей чистоте не существовало, как не существовало и контроля за качеством. Когда мы указывали на ботинок с дефектами, заводские чиновники-управленцы пожимали плечами и говорили: «Функционально – в отличном состоянии».

Забудьте об эстетике. Китайцы не понимали, почему нейлон или парусина в паре обуви должны быть одного оттенка на левом и правом ботинке. Обычным было видеть, что левая туфля была светло-голубой, а правая – темно-синей.

Мы встретились с десятками заводских начальников, местных политиков и отобранных для наших встреч деятелей высокого уровня. В нашу честь звучали тосты, нами восхищались, нами интересовались, за нами наблюдали, с нами общались и почти всегда тепло принимали. Мы съели несколько фунтов морского ежа и жареной утки, а во время многих остановок нас потчевали тысячелетними куриными яйцами. И я мог ощутить на вкус каждый год из прошедшего тысячелетия.

Нас, разумеется, много раз угощали водкой маотай. После своих многочисленных поездок на Тайвань я был подготовлен. Моя печень прошла закалку. К чему я не был подготовлен, так это к тому, насколько маотай понравится Хэйесу. С каждым глотком он причмокивал и просил добавки.

Ближе к концу нашего визита мы совершили девятнадцатичасовую поездку на поезде в Шанхай. Мы могли бы и полететь, но я настоял на поезде. Я хотел увидеть, проникнуться видами сельской местности. Не прошло и часа нашего путешествия, как мои попутчики уже проклинали меня. День был таким жарким, что пот с нас лил в три ручья, но в поезде не было кондиционеров.

В самом углу вагона нашего поезда работал старый вентилятор, и его лопатки едва разгоняли нагретую пыль вокруг. Для того чтобы почувствовать себя свежее, пассажиры-китайцы не придумали ничего лучше, как обнажиться вплоть до нижнего белья, и Хэйес со Штрассером посчитали, что это дало им право поступить так же. Если я доживу до своего двухсотлетия, я все равно не забуду вид этих левиафанов, прогуливающихся вдоль вагона в своих футболках и кальсонах. Не забудут этого зрелища и китайцы с китаянками, которым пришлось ехать с нами в одном поезде.

Перед тем как покинуть Китай, нам предстояло выполнить одно или два поручения в Шанхае. Первое касалось того, чтобы заключить сделку с китайской федерацией легкой атлетики (такой организации в КНР не было и нет, есть Легкоатлетическая ассоциация Китая. – Прим. пер.). Это означало, что нам надо было заключить соглашение с Министерством спорта КНР (такой организации в КНР не было и нет, есть Государственное управление по делам физкультуры и спорта. – Прим. пер.). В отличие от западного мира, в котором каждый спортсмен заключает свои индивидуальные спонсорские контракты на рекламу товаров и услуг, Китай как государство вел переговоры о подписании таких контрактов от имени всех спортсменов. Поэтому я со Штрассером провел встречу с министерским представителем в старом здании шанхайской школы, в классе с семидесятипятилетней мебелью и огромным портретом председателя Мао. В течение первых нескольких минут представитель прочитал нам лекцию о красотах коммунизма. Он подчеркивал, что китайцам приятно делать бизнес с «единомышленниками». Я со Штрассером переглянулся. Единомышленниками? Да на каком основании? Затем лекция резко оборвалась. Представитель наклонился вперед и тихим голосом, поразившим меня как некая китайская имитация спортивного «суперагента» Ли Стейнберга, спросил: «А сколько твоя предлагает?» (Фил Найт проводит аналогию с Ли Стейнбергом, который якобы прославился фразой «Покажите мне деньги!». На самом деле спортивный агент Стейнберг никогда этого не говорил. Режиссер фильма «Джерри Магуайр» Кэмерон Кроу, рассказавший о порядках, царящих в американском профессиональном спорте, срисовал портрет главного героя со Стейнберга и вложил в его уста ставшую за последние 20 лет расхожей фразу. В Америке по сей день убеждены, что ее произнес именно Стейнберг, хотя тот регулярно это опровергает. Не избежал этого заблуждения и Фил Найт. – Прим. пер.)

Через два часа мы имели готовый контракт. Четыре года спустя, в Лос-Анджелесе, впервые почти за два прошедших поколения, китайская легкоатлетическая команда вышла на олимпийский стадион в американской обуви и американских тренировочных костюмах.

В кроссовках и тренировочных костюмах «Найк».

Наша последняя встреча прошла в Министерстве внешней торговли. Как и во время прошлых встреч, было сказано несколько длинных речей, в основном чиновниками. Первый раунд речей поверг Хэйеса в скуку. К третьему раунду он был близок к самоубийству. Он начал играть с ниточками, торчащими по переднему шву своей сорочки. Они стали его неожиданно раздражать. Он достал зажигалку. В тот момент, когда заместитель министра внешней торговли превозносил нас как достойных партнеров, он замолчал и, подняв глаза, увидел, что Хэйес поджег себя. Хэйес лупил ладонями по пламени, и ему удалось его сбить, но только после того, как он сорвал выступление, а самого выступающего лишил жизненной энергии.

Это происшествие ни на что не повлияло.

Перед самой посадкой на рейс, чтобы лететь домой, мы подписали контракты с двумя китайскими фабриками и официально стали первыми американскими обувщиками за последние двадцать пять лет, которым было разрешено заниматься бизнесом в Китае.

Назвать это «бизнесом», пожалуй, было бы неверно. Наверное, было бы неправильно навешивать на все эти беспокойные дни и бессонные ночи, на все эти великолепные триумфы и отчаянные схватки банальный и безликий ярлык: бизнес. То, чем мы занимались, ощущалось как нечто гораздо большее. Каждый новый день приносил с собой пятьдесят новых проблем, пятьдесят жестких решений, которые необходимо было принять немедленно, и мы всегда остро чувствовали, что одного поспешного шага, одного неверного решения могло бы хватить для того, чтобы положить всему конец. Допустимый предел погрешности все время уменьшался, тогда как ставки все время увеличивались – и ни один из нас не поколебался в вере в то, что «ставки» не означают «деньги». Для некоторых, как я понимаю, бизнес – это всепоглощающая погоня за прибылью, и точка. Жирная точка. Но для нас бизнес – это нечто большее, чем просто средство для того, чтобы делать деньги, как и человеческий организм существует не только для того, чтобы вырабатывать кровь. Да, человеческому организму требуется кровь. Он должен вырабатывать красные и белые кровяные тельца и тромбоциты и распределять их равномерно, плавно там, где необходимо, и в нужное время, иначе будут неприятности. Но такая каждодневная деятельность человеческого организма не является нашей главной целью, как человеческих существ. Это базовый процесс, который способствует тому, чтобы мы могли достигать наши более высокие цели, и жизнь всегда стремится выйти за пределы базовых процессов – и в какой-то момент в конце 1970-х гг. я тоже стремился к этому. Я пересмотрел определение того, что такое победа, расширил это понятие, выведя его за узкие первоначальные рамки понятия «не проигрывать», «всего лишь оставаться в живых». Этого было недостаточно для того, чтобы устойчиво поддерживать мою жизнь или существование моей компании. Мы хотели, как все великие компании, создавать, делать вклад, и мы посмели сказать это вслух. Когда ты создаешь что-то, когда ты улучшаешь что-то, когда ты достигаешь чего-то, когда ты привносишь что-то дополнительное, вещь или услугу, в жизнь чужих людей, делая их счастливее или здоровее, а их существование безопаснее, лучше, при этом добиваясь всего этого решительно, эффективно, по-умному, так, как все должно делаться, но редко делается, – ты в более полной мере участвуешь во всей великой человеческой драме. Ты не просто остаешься живым, ты помогаешь другим жить более полной жизнью, и если это и есть бизнес, то хорошо, можете называть меня бизнесменом.

Возможно, мне это понравится.

Времени для того, чтобы распаковать вещи, не было. Не было времени для того, чтобы восстановить наш суточный ритм организма, ощутимо нарушенный перелетом из Китая через несколько часовых поясов. Когда мы вернулись в Орегон, процесс превращения компании в публичную был в полном разгаре. Предстояло сделать серьезный выбор, и не один. Особенно кто будет управлять процессом публичного размещения.

Публичные предложения акций не всегда завершаются успешно. Наоборот, когда руководство процессом оказывается неправильным, он оборачивается железнодорожным крушением. Поэтому с самого начала это было критически важным решением. У Чака, работавшего ранее в банке Абрахама Куна и Соломона Лёба (этот банк к тому времени, которое описывает Фил Найт (в 1978 г.), слился с инвестиционным банком братьев Леман, который, увы, обанкротился в 2008 г. – Прим. пер.), все еще оставались крепкие связи с его людьми, и он полагал, что они выполнят задачу наилучшим образом. Мы провели собеседования с представителями еще четырех или пяти других фирм, но в конце концов решили положиться на инстинкт Чака. Он еще никогда не направлял нас по ложному пути.

Далее нам необходимо было выпустить проспект. Потребовалось по крайней мере пятьдесят проектов, прежде чем он стал выглядеть и звучать так, как мы хотели.

И наконец, в самом конце лета мы передали все свои бумаги в комиссию по ценным бумагам и биржевой деятельности, и в начале сентября мы выступили с официальным объявлением. «Найк» выпускает 20 миллионов акций класса «А» и 30 миллионов акций класса «Б».

Цена, как мы объявили миру, будет составлять от восемнадцати до двадцати двух долларов за одну акцию.

Из общего количества акций – 50 миллионов – почти 30 миллионов будут находиться в резерве и около 2 миллионов акций класса «Б» будут проданы населению. Из приблизительно 17 миллионов оставшихся акций класса «А» на долю ранее существовавших акционеров или инсайдеров, т. е. меня, Бауэрмана, держателей облигаций и «задолицых», придется 56 процентов.

Я лично буду владеть почти 46 процентами. Моя доля должна была быть такой большой, как мы все согласились, потому что компанией должен управлять один человек, чтобы у нее был один твердый и ровный голос – всегда, что бы ни случилось. Не должно быть ни малейшего шанса для альянсов или раскольнических группировок, никакой угрожающей самому существованию компании борьбы за власть. Для стороннего наблюдателя распределение акций могло показаться непропорциональным, несбалансированным, несправедливым. Для «задолицых» оно было необходимостью. Не прозвучало ни недовольства, ни жалоб. Никогда ни единого слова.

Мы отправились в путь. За несколько дней до публичного размещения мы отправились к потенциальным инвесторам, чтобы рассказать им о достоинствах нашего продукта, нашей компании. Нашего бренда. Нас самих. После Китая мы не были в настроении, чтобы опять путешествовать, но другого пути не было. Нам надо было сделать то, что на языке Уолл-стрит называется «прокатить собачку верхом на пони» – хорошо подготовленным цирковым представлением. Двенадцать городов за семь дней.

Первая остановка на Манхэттене. Деловая встреча за завтраком в зале, битком набитом банкирами с безжалостными глазами, воротилами, представлявшими тысячи потенциальных инвесторов. Хэйес встал и произнес несколько вступительных слов. Он лаконично подвел итоги в цифрах. Он произвел довольно хорошее впечатление. Затем встал Джонсон и рассказал о самой обуви, что делало ее иной, отличной от другой, особенной, и как случилось, что она стала такой инновационной. Никогда он не смотрелся лучше.

Я выступил с заключительным словом. Говорил об истоках компании, ее душе и духе. У меня была маленькая шпаргалка с несколькими нацарапанными на ней словами, но я ни разу не взглянул на нее. У меня не было никакой неуверенности относительно того, что я хотел сказать. Не знаю, мог бы я объясниться перед залом, заполненным незнакомцами, но проблем в том, чтобы объяснить, что такое «Найк», у меня не было.

Я начал с Бауэрмана. Я рассказал, как бегал под его руководством в Орегоне, как затем создал с ним партнерство, когда мне едва исполнилось двадцать пять. Говорил о его уме, храбрости, его волшебной вафельнице. О его заминированном почтовом ящике у дороги. Это была смешная история, и она всегда вызывала смех, но в ней был заложен скрытый смысл. Я хотел, чтобы эти ньюйоркцы знали, что, хотя мы родом из Орегона, шутки с нами плохи. Трусы никогда не могли начать что-либо, а слабаки, по ходу дела, играли в ящик. Это значит, что остались только мы, дамы и господа. Мы.

В первый же вечер мы провели такую же презентацию во время формального ужина в Мидтауне (Средний Манхэттен. – Прим. пер.) перед группой банкиров, которая была в два раза больше первой. Коктейли разнесли заранее. Хэйес перебрал лишнего. На этот раз, когда он встал, чтобы выступить, он решил сымпровизировать, подать информацию в вольном стиле. «Я провел с этими парнями долгое время, – сказал он, смеясь, – с теми, кого вы могли бы назвать ядром компании, и я скажу вам сегодня, ха-ха, все они хронически нетрудоспособные личности».

Сухое покашливание.

Кто-то в глубине зала прочистил горло.

Одинокий сверчок прострекотал и умолк.

Где-то в отдалении кто-то захохотал, как ненормальный. До сих пор думаю, что это был Джонсон.

Деньги для собравшихся там людей смехом не были, а публичное размещение акций на такую сумму – не повод для шуток. Я вздохнул, заглянул в свою шпаргалку. Если бы в тот момент Хэйес прокатился бы по залу в своем бульдозере, то и такое представление не было бы хуже того, что случилось. Позже, в тот же вечер, я отвел его в сторону и сказал, что было бы лучше, если он больше не будет выступать. Формальные презентации будем проводить мы с Джонсоном. Но он все же потребуется нам, когда начнутся вопросы и ответы.

Хэйес взглянул на меня, разок моргнул. Он все понял. «Я думал, ты собираешься отправить меня домой», – сказал он. «Нет, – ответил я, – тебе следует остаться частью происходящего».

Мы продолжили свой путь в Чикаго, затем в Даллас, Хьюстон, Сан-Франциско. Оттуда проследовали в Лос-Анджелес, потом в Сиэтл. С каждой новой остановкой мы уставали все больше, валились с ног и чуть не плакали от изнеможения. Особенно я с Джонсоном. Странная сентиментальность вдруг окутала нас. В самолете, в гостиничных барах мы вспоминали наши дни незрелой юности. И его бесконечные письма. Пожалуйста, напиши мне слова ободрения. Мое молчание. Говорили о названии «Найк», которое приснилось ему. Говорили о Растяжке, о Джампьетро и «ковбое Мальборо», о бесчисленных случаях, когда я выдергивал его и посылал то в один, то в другой конец страны. Говорили о том дне, когда его чуть было не вздернули на виселицу рабочие в Эксетере, когда банки не приняли у них чеки на заработную плату. «И после всего этого, – сказал мне однажды Джонсон, сидя на заднем сиденье лимузина и направляясь на очередную встречу, – теперь мы шишки с Уолл-стрит».

Я взглянул на него. Все меняется. Но он не изменился. И теперь он полез в свой портфель, достал книгу и стал читать.

Выездное шоу завершилось за сутки до Дня благодарения. Я смутно помню индейку, клюкву, семью вокруг меня, смутно припоминаю, что это был своего рода юбилей. Впервые я полетел в Японию на День благодарения в 1962 году.

За обедом отец задал мне тысячу вопросов о публичном размещении акций. Мама не задала ни одного. Она сказала, что всегда знала, что это случится, с того дня, когда она купила пару кроссовок Limber Up за семь долларов. Они, вполне понятно, размышляли о происходящем, испытывали радость и хотели поздравить, но я быстро остановил их порыв, попросил не делать это преждевременно. Игра продолжалась. Затевалась гонка.

Датой начала размещений мы выбрали 2 декабря 1980 года. Последним барьером оставалась договоренность о цене акции. Накануне вечером Хэйес зашел ко мне в кабинет. «Ребята в банке Куна и Лёба рекомендуют установить цену в двадцать долларов за акцию», – сказал он.

«Слишком низкая, – ответил я. – Это оскорбительно».

«Ну, цена не может быть и слишком высокой, – предостерег он. – Мы же хотим, чтобы эта чертова штука продавалась».

Весь процесс походил на какое-то сумасшествие, потому что он был лишен точности. Не было правильной цены. Все сводилось к чьему-то мнению, вкусу, чувству, к продаже. Продажа – это то, чем я занимался по большей части все последние восемнадцать лет, и я устал от этого. Я больше не хотел продавать. Наше предложение равнялось двадцати двум долларам за акцию. Такой была наша цифра. Мы ее заработали. Мы заслуживали того, чтобы оказаться на верхней границе ценового диапазона. На той же неделе компания под названием «Эппл» тоже становилась публичной и продавала свои акции по двадцать два доллара за штуку, и мы стоили столько же, сколько они, сказал я Хэйесу. Если шайка парней с Уолл-стрит не посмотрит на все это моими глазами, я готов отказаться от сделки.

Я уставился на Хэйеса. Я знал, о чем он думал. Ну, вот опять за прежнее.

«Заплатим «Ниссо» в первую очередь».

На следующее утро мы с Хэйесом поехали в центр города в нашу юридическую фирму. Сотрудник ввел нас в кабинет старшего партнера. Помощник юриста набрал номер банка Куна и Лёба в Нью-Йорке, затем нажал на кнопку динамика в середине большого стола из орехового дерева. Мы с Хэйесом уставились на динамик. Бестелесные голоса заполнили комнату. Один из голосов стал громче и четче: «Господа… доброе утро».

«Доброе утро», – ответили мы.

Обладатель громкого голоса взял на себя инициативу. Он долго и тщательно разъяснял мнение инвестиционного банка Куна и Лёба о том, какой должна быть цена акций, и его разъяснение было «бармаглотным» (см. стихотворение в сказке «Алиса в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла. – Прим. пер.). «Поэтому, – сказал некто с громким голосом, – поэтому мы никак не можем дать больше, чем двадцать один доллар».

«Нет, – сказал я. – Наша цена – двадцать два».

Мы услышали, как зашептались другие голоса. Они произнесли цифру «двадцать один с половиной». «Боюсь, – произнес громкий голос, – это наше окончательное предложение».

«Господа, наша цена – двадцать два доллара».

Хэйес уставился на меня. Я уставился на динамик.

Наступила тишина, прерываемая потрескиванием. Мы слышали тяжелое дыхание, что-то хлопало, царапало. Шуршали бумаги. Я прикрыл глаза и настроил себя так, чтобы весь этот белый шум, обусловленный микрофонным эффектом, прокатился волной через меня. Я как бы пережил все переговоры, которые приходилось мне вести за всю свою жизнь вплоть до этого момента.

Ну-у, пап, ты помнишь ту Безумную идею, которая пришла мне в голову в Стэнфорде?..

Господа, я представляю компанию «Блю Риббон Спортс оф Портленд, штат Орегон».

Видите ли, Дот, я люблю Пенни. А Пенни любит меня. И если все и дальше пойдет в том же духе, то, полагаю, мы сможем строить нашу дальнейшую жизнь вместе.

«Извините, – сердито сказал громкий голос. – Нам придется перезвонить вам».

Отбой.

Мы сидели. Никто ничего не говорил. Я делал глубокие вдохи и выдохи. Лицо клерка медленно плавилось.

Прошло пять минут.

Пятнадцать.

Пот лил ручьем со лба и шеи Хэйеса.

Раздался звонок телефона. Клерк взглянул на нас, чтобы убедиться, что мы готовы. Мы кивнули. Он нажал на кнопку динамика.

«Господа, – сказал громкий голос. – Считайте, мы договорились. Мы разместим ваши акции на бирже в пятницу на этой неделе».

Я поехал домой. Помню, мальчишки играли у дома. Пенни стояла на кухне. «Как прошел день?» – спросила она.

«Хм. О’кей».

«Хорошо».

«Мы получили нашу цену».

Она улыбнулась: «Разумеется».

Я отправился на длинную пробежку.

Затем принял горячий-прегорячий душ.

Затем быстро поужинал.

Затем уложил ребят в постель и рассказал им историю.

Шел 1773 год. Рядовые Мэт и Трэвис сражались под командованием генерала Вашингтона. Продрогшие, уставшие, голодные, в разодранной в пух и прах форме, они разбили лагерь, чтобы перезимовать в поселке Вэлли-Фордж, Пенсильвания. Они спали в бревенчатых домиках, зажатых между двумя возвышенностями: Маунт-Джой и Маунт-Мизери. С утра до ночи леденящие ветры прорывались через горы и проникали сквозь щели в хижины. Еды не хватало; только у трети бойцов была обувь. Куда бы они ни отправлялись, выходя из дома, они оставляли кровавые следы босых ног на снегу. Умирали тысячами. Но Мэт и Трэвис держались. Наконец наступила весна. До армии повстанцев дошли слухи, что британцы отступили, а французы шли на помощь колонистам. С тех пор рядовые Мэт и Трэвис знали, что они смогут выжить в любых условиях. Маунт-Джой, Маунт-Мизери (гора Радости, гора Нищеты. – Прим. пер.).

Вот и все.

«Спокойной ночи, ребята».

«Спокойной ночи, папа».

Я выключил свет, вышел и сел перед телевизором с Пенни. Никто из нас на самом деле его не смотрел. Она читала книгу, а я занимался подсчетом в голове.

К этому времени на следующей неделе Бауэрман будет стоить 9 миллионов долларов. Кейл – 6,6 миллиона. Вуделл, Джонсон, Хэйес, Штрассер – каждый по 6 миллионов долларов. Фантастические цифры. Цифры, которые ничего не значили. Никогда не знал, что цифры могут одновременно значить так много и так мало.

«Баиньки?» – спросила Пенни.

Я кивнул.

Я обошел дом, выключая свет, проверяя двери. Затем я присоединился к ней. Долгое время мы лежали в темноте. Ничего еще не закончилось. Далеко не закончилось. Мы отыграли первую часть, сказал я себе. Но это была только первая часть.

Я спросил себя: что ты чувствуешь?

Это не была радость. Это не было облегчение. Если я что-то и чувствовал, то это было… сожаление? Боже правый, подумал я. Да. Сожаление.

Потому что я честно хотел бы, чтобы я смог повторить все сначала. Я заснул и проспал несколько часов. Когда я проснулся, было холодно и дождливо. Я подошел к окну. С ветвей деревьев струйками стекала вода. Все вокруг было в тумане. Мир был таким же, как и за день до этого, каким он был всегда. Ничего не изменилось, и меньше всего изменился я сам. И тем не менее стоил я 178 миллионов долларов.

Я принял душ, позавтракал, поехал на работу. Я оказался за своим столом раньше всех.

Закат

Мы любим ходить в кино. Всегда любили. Но сегодня вечером перед нами возникла дилемма. Мы пересмотрели все жестокие фильмы, которые Пенни любит больше всего, поэтому мы собираемся с духом, чтобы выйти за пределы своего домашнего уюта и попробовать что-то другое. Может, комедию посмотреть. Я листаю газету. «Как насчет того, чтобы посмотреть «Пока не сыграл в ящик» – в «Сенчури»? С Джеком Николсоном и Морганом Фрименом?»

Она хмурится: ну, может быть.

На дворе Рождество 2007 года.

«Пока не сыграл в ящик» оказывается чем угодно, но только не комедией. Это фильм о летальности. Двое мужчин, чьи роли исполняют Николсон и Фримен, неизлечимо больные раком, решают провести остаток дней, совершая забавные, сумасшедшие поступки, которые они всегда хотели совершить, чтобы выжать максимум из того времени, которое осталось у них, перед тем как сыграть в ящик. Спустя час после того, как начался фильм, в зале не раздался ни один смешок.

Я нашел много странных, тревожащих параллелей между этим фильмом и моей жизнью. Во-первых, Николсон всегда заставляет меня вспоминать другой фильм – «Пролетая над гнездом кукушки», который, в свою очередь, заставляет меня задуматься о Кене Кизи, а это переносит меня в то время, когда я учился в Орегонском университете. Во-вторых, в числе самых первых дел в списке обреченного персонажа Николсона числится посещение Гималаев, что переносит меня в Непал.

Кроме всего прочего, персонаж Николсона прибегает к услугам личного помощника – своего рода суррогатного сына, – которого зовут Мэтью. Он даже немного похож на моего сына. Та же нечесаная козлиная бородка.

Когда фильм заканчивается, когда в зале вспыхивает освещение, мы с Пенни с облегчением встаем, чтобы вернуться в яркий свет реальной жизни. Кинотеатр – новый колосс с шестнадцатью экранами в сердце города Катидрал-Сити, расположенного рядом с Палм-Спрингс. Теперь мы проводим здесь бо́льшую часть зимы, укрываясь от холодных орегонских дождей. Выходя через вестибюль, ожидая, когда глаза привыкнут к яркому свету, мы замечаем два знакомых лица. Вначале мы никак не можем определить, кому они принадлежат. Перед нами все еще маячат Николсон с Фрименом. Но эти лица не менее знакомы – и не менее знамениты. Теперь до нас доходит. Это Билл и Уоррен. Гейтс и Баффет.

Мы подходим к ним.

Ни одного из них нельзя назвать нашим близкимдругом, но мы встречались с ними несколько раз на социальных мероприятиях и конференциях. У нас общие цели, общие интересы, несколько общих знакомых. «Кто бы мог подумать, что встречу вас здесь!» – говорю я. И тут же съеживаюсь. Неужели я действительно только что произнес такое? Неужели я все еще стесняюсь и неловко себя чувствую в присутствии знаменитостей?

«Я только что подумал о тебе», – говорит один из них.

Мы пожимаем руки всем вокруг и говорим главным образом о Палм-Спрингс. Не правда ли, премиленькое местечко? Разве не замечательно выбраться сюда из холода? Говорим о семьях, бизнесе, спорте. Я слышу, как за моей спиной шепчут: «Эй, взгляни, Баффет и Гейтс, а этот с ними кто?»

Я улыбаюсь. Как и должно быть.

Не могу не сделать несколько быстрых арифметических действий в уме. На данный момент я стою 10 миллиардов долларов, а каждый из этих людей стоит в пять или шесть раз дороже. Веди меня от нереального к реальному.

Пенни спрашивает, понравился ли им фильм. Да, говорят они, глядя на свои ботинки, хотя сюжет немного удручающий. А что у вас в списке того, что надо успеть сделать, прежде чем сыграть в ящик? Я чуть было не спрашиваю их, но не делаю этого. Гейтс и Баффет, похоже, сделали все, чего когда-либо хотели сделать в этой жизни. Уж точно у них нет такого списка.

Что заставляет меня спросить себя самого: а у тебя есть?

Дома Пенни принимается за свое вязание, а я наливаю себе бокал вина. Я вытаскиваю свой желтый блокнот, чтобы свериться со своими заметками и списками дел на завтрашний день. Впервые за долгое время… там пусто.

Мы сидим и смотрим одиннадцатичасовые новости по телевизору, но в мыслях я далеко, очень далеко. Витаю, переношусь во времени. Чувство, ставшее знакомым в последнее время.

Я склонен проводить долгие часы, мысленно погружаясь в детство. По какой-то причине я много думаю о своем деде Бампе Найте. У него ничего не было, больше, чем ничего. И все же ему удалось сэкономить, наскрести денег и купить новехонькую фордовскую модель «Т», в которой он перевез жену и пятерых детей из Виннебаго, Миннесота, до самого Колорадо, а оттуда до Орегона. Он рассказывал мне, что не стал заморачиваться, чтобы получить водительские права. Просто сел и поехал. Спускаясь со Скалистых гор в своей тарахтящей, содрогающейся на ухабах «жестянке», он постоянно ругал ее: «Тпру, ТПРУ, сучье вымя!»

Я слышал эту историю так много раз от него, от тетушек и дядюшек, кузин и кузенов, что мне казалось, будто я и сам был там. В каком-то смысле я действительно был там.

Позже Бамп приобрел пикап, и он обожал сажать нас, своих внуков, в кузов и отвозить нас в город, куда он отправлялся по делам. По дороге он всегда останавливался у пекарни и булочной в местечке Сатерлин, где покупал нам по дюжине глазированных пончиков – каждому. Мне достаточно лишь поднять глаза и посмотреть на голубое небо или на белый потолок (на любой пустой экран), и я уже вижу, как, свесив свои босые ноги с плоского кузова его грузовичка и чувствуя, как свежий ветер, пахнущий зеленью, ласкает мое лицо, облизываю глазурь с горячего пончика. Смог бы я так рисковать, отваживаться на такое, ходить по лезвию предпринимательства, острому как бритва, балансируя между безопасностью и катастрофой, если бы во мне с раннего детства не было заложено это блаженное чувство защищенности и довольства? Не думаю.

Спустя сорок лет я ушел с поста главного управляющего и президента компании «Найк», оставляя ее, как думаю, в хороших руках и, уверен, в хорошем положении. Объем продаж в предыдущем, 2006 году достиг 16 миллиардов долларов (у «Адидас» этот показатель равнялся 10 миллиардам, но кто считает?). Наши обувь и одежда продаются в пяти тысячах магазинов по всему миру, и у нас работают десять тысяч сотрудников. Только в нашем китайском бизнесе в Шанхае заняты 700 человек (и Китай, наш второй по величине рынок, является крупнейшим производителем обуви. Полагаю, наша поездка 1980 года полностью окупилась).

Пять тысяч сотрудников нашей мировой штаб-квартиры в Бивертоне размещаются в Эдемском университетском кампусе, на покрытых лесами двухстах акрах девственной природы, пронизанных бурными потоками и усеянных идеально чистыми полями для игры в мяч. Здания названы в честь мужчин и женщин, которые дали нам не только свое имя, которые не только помогли нам продвигать свою продукцию на рынке. Джоан Бенуа Самуэльсон, Кен Гриффи-младший, Миа Хэмм, Тайгер Вудс, Дэн Фоутс, Джерри Райс, Стив Префонтейн – они помогли нам приобрести свою индивидуальность, свою самобытность.

В качестве председателя правления я по-прежнему провожу большинство дней у себя в офисе. Я смотрю на все эти здания вокруг себя и не вижу зданий. Я вижу храмы. Каждое здание – храм, если вы делаете его таковым. Я часто вспоминаю то знаковое путешествие, которое я совершил в возрасте 24 лет. Я вспоминаю, как стоял высоко над Афинами, пристально вглядываясь в Парфенон, и постоянно испытываю ощущение, что время как бы сворачивается, накладывается само на себя.

Меж зданий кампуса, вдоль дорожек университетского городка висят огромные баннеры: фотографии суператлетов, сделанные во время их выступлений, легенд, гигантов и титанов, которые подняли «Найк» на высоту, которая превзошла уровень просто бренда.

Джордан.

Кобе.

Тайгер.

Вновь не могу не вспомнить свое кругосветное путешествие.

Река Иордан.

Мистический Кобе, Япония.

Первая встреча в «Оницуке», на которой умолял дирекцию компании дать мне право продавать кроссовки «Тайгер»…

Может ли все это быть совпадением?

Думаю о бесчисленных офисах «Найка» по всему миру. И у каждого, независимо от того, в какой стране он находится, номер телефона заканчивается на 6453 – буквы, расположенные рядом с цифрами, на наборном диске складывались в слово «Nike». По чистой случайности, если прочитать эти цифры справа налево, получается лучший результат, с которым Пре пробежал дистанцию в одну милю, – с точностью до десятых долей секунды: 3:54,6.

Говорю: по чистой случайности, но так ли это? Могу ли я думать, что некоторые совпадения больше, чем совпадения? Буду ли я прощен за то, что думал или надеялся, что Вселенная или некий управляющий мною дьявол подталкивают меня, нашептывают мне? Или просто играют со мной? Может ли это быть действительно ничем, кроме как везучей географической случайностью, – обнаружение древнейшей пары обуви за всю историю археологии – сандалий, которым больше девяти тысяч лет… в одной из пещер в Орегоне?

Можно ли утверждать, что нет ничего странного в том, что сандалии были найдены в 1938 году, когда я родился?

Я всегда испытываю острые ощущения, прилив адреналина, когда проезжаю пересечение двух главных улиц кампуса, каждая из которых названа именем одного из отцов-основателей «Найка». Весь день, каждый день охранник у главных ворот дает одни и те же разъяснения посетителям, как проехать. Для того чтобы попасть туда, куда вы хотите, поезжайте по Бауэрман-драйв до пересечения с Дел-Хэйес-вей… Мне также доставляет огромное удовольствие прогулка мимо оазиса в центре кампуса – мимо японских садов «Ниссо Иваи». С одной стороны, наш кампус – это топографическая карта истории и развития «Найка», с другой – диорама моей жизни. Ну, а с еще одной стороны – это живое, дышащее выражение ценнейшей человеческой эмоции, возможно, самой жизненно важной из всех после любви. Благодарности.

Самые молодые сотрудники компании «Найк», похоже, испытывают ее. С лихвой. Их глубоко волнуют имена, которыми названы улицы и здания, как и давно минувшие дни. Как Мэтью, просивший рассказать ему на ночь какую-нибудь историю, они настойчиво просят поведать им о прошлом. Они всякий раз переполняют конференц-зал, когда приезжают Вуделл или Джонсон. Они даже организовали дискуссионную группу, неформальный мозговой танк, для того чтобы сохранить первоначальный дух новаторства. Они называют себя Духом 1972 года, что греет мое сердце. Но в компании чтут историю не только молодые люди. Я вспоминаю июль 2005 года. В разгар какого-то мероприятия, не могу сказать точно какого, Леброн Джеймс просит меня конфиденциально с ним переговорить:

«Можете уделить мне минуту, Фил?»

«Разумеется».

«Когда я впервые подписал с вами спонсорский контракт, – говорит он, – я мало что знал об истории «Найка». Поэтому я восполнял пробел, читая».

«Да?»

«Вы – основатель».

«Ну. Со-основатель. Да. Это удивляят многих».

«И «Найк» родился в 1972-м».

«Ну. Родился?.. Да. Полагаю, что так».

«Отлично. Поэтому я пошел к своему ювелиру и попросил его мастеров отыскать мне часы «Ролекс» выпуска 1972 года».

Он вручает мне часы. На них гравировка: «С благодарностью за то, что дали мне шанс».

Как обычно, я ничего не говорю. Я не знаю, что сказать.

Только шансом это назвать было нельзя. Он был довольно близок к тому, чтобы стать настоящей звездой. Но относительно предоставления шансов людям – он был прав. Можно, пожалуй, сказать, в этом и была соль.

Иду на кухню и наливаю еще один бокал вина. Вернувшись к своему креслу, какое-то время наблюдаю, как вяжет Пенни, и на меня со все ускоряющейся быстротой, хаотично, наскакивая друг на друга, начинают набегать мысленные образы. Впечатление такое, будто я стараюсь вышить узор из этих воспоминаний.

Я вижу Пита Сампраса, сокрушающего всех своих противников на одном из своих Уимблдонских турниров. После того как он зарабатывает окончательные очки, он бросает свою ракетку на трибуны – мне! (Она пролетает надо мной и поражает зрителя, сидевшего за мной, который, естественно, подает в суд.)

Вижу главного соперника Пита – Андре Агасси, несеянного игрока, как он выигрывает Открытый чемпионат США по теннису и подходит ко мне после финального сета весь в слезах: «Мы сделали это, Фил!»

Мы?

Я улыбаюсь, когда Тайгер в Огасте – или это было в Сент-Эндрюсе? – делает своей клюшкой завершающий катящий удар на грине. Он обнимает меня – и задерживает в своих объятиях несколько дольше, чем я ожидал.

Я перебираю в памяти многие частные, интимные моменты, которые делил с ним, Бо Джексоном, Майклом Джорданом.

Остановившись в доме Майкла в Чикаго, я поднимаю трубку телефона, стоящего рядом с постелью в комнате для гостей, и вдруг слышу из аппарата голос: Могу ли я чем-нибудь помочь? Это обслуживание по вызову. Настоящее, круглосуточное обслуживание, как в гостиничном номере, типа «чего вашей душе угодно».

Я вешаю трубку, забыв закрыть рот.

Они все мне как сыновья, как братья – моя семья. Не меньше. Когда умирает отец Тайгера, Эрл, церковь в Канзасе вмещает в себя меньше сотни людей, и мне оказывается честь быть среди приглашенных. Когда убивают отца Джордана, я лечу в Северную Каролину на похороны и обнаруживаю, что для меня зарезервировано место в первом ряду. Все это, разумеется, возвращают мои раздумья к Мэтью.

Я думаю о его долгом, сложном поиске смысла жизни, своей индивидуальности. Меня. Его поиск часто выглядел таким знакомым, хотя Мэтью не хватало моей удачи или моей способности сосредоточить внимание. И моего чувства неуверенности, незащищенности. Возможно, если бы он обладал большей неуверенностью, незащищенностью…

Весь в стремлении найти себя, он бросил колледж. Он экспериментировал, баловался, бунтовал, спорил, убегал. Ничто не помогало. Затем, наконец, в 2000 году, казалось, он был рад стать мужем, отцом, филантропом. Он был вовлечен в работу с Mi casa, su casa («Мой дом – твой дом» (исп.). Прим. пер.), благотворительным фондом, который занимался строительством сиротского дома в Сальвадоре. Во время одной из своих поездок туда, после нескольких тяжелых, но приносивших удовлетворение дней работы, он сделал перерыв. Отправился с двумя друзьями на глубоководное озеро Илопанго нырять с аквалангом.

По какой-то причине он решил проверить, как глубоко он может нырнуть. Решил пойти на такой риск, на который даже его отец, известный своим пристрастием к риску, никогда бы не решился.

Что-то пошло не так. На глубине 150 футов мой сын потерял сознание. Если бы мне пришлось думать о пережитых Мэтью последних моментах его жизни, как он боролся, чтобы ему хватило воздуха, я полагаю, мне удалось бы почти в точности представить, что он испытал. После того как я, бегая на тренировках и соревнованиях, отмерил тысячи миль, мне знакомо чувство, которое возникает во время борьбы за каждый следующий вздох. Но я не позволю своему воображению заходить так далеко. Никогда.

Тем не менее я разговаривал с его двумя друзьями, которые были с ним в той поездке. Я прочитал все, что только смог найти, про несчастные случаи во время погружений. Я узнал, что, когда что-то идет не так, аквалангист ощущает нечто, что носит название «эффекта мартини». Он думает, что все в порядке. И даже лучше. Он ощущает эйфорию. Наверное, это и произошло с Мэтью, говорю я себе, потому что в последнюю секунду он вытащил изо рта дыхательную трубку. Я предпочитаю верить в сценарий с эйфорией, чтобы думать, что мой сын не страдал в конце. Что мой сын был счастлив. Я предпочитаю так думать, потому что это единственный способ для меня продолжать жить.

Мы с Пенни были в кино, когда узнали об этом. Мы пошли на пятичасовой сеанс, на котором демонстрировался «Шрек-2». В середине фильма мы обернулись и увидели Трэвиса, стоящего в проходе. Трэвис. Трэвис?

Он шептал нам из темноты: «Вам надо пройти со мной, ребята».

Мы прошли по проходу между рядами на выход из зала кинотеатра, из темноты на свет. Когда мы вышли, он сказал: «Мне только что позвонили из Сальвадора…»

Пенни упала на пол. Трэвис помог ей подняться. Он обнял ее рукой, а я побрел, пошатываясь, в конец коридора, с глазами, полными слез. Помню, как в моей голове непроизвольно повторялась непрошенная фраза, будто строфа из какого-то стихотворения: «Вот как оно заканчивается» (это строчка из популярной песни The Way it Ends американского актера и исполнителя Ландона Пигга. – Прим. пер.).

На следующее утро эта новость звучала повсюду. Везде, в Интернете, по радио, а газетах, по телевидению раструбили голые факты. Мы с Пенни опустили жалюзи на окнах, заперли двери, отрезали себя от внешнего мира. Но не прежде, чем наша племянница Бритни переехала к нам. До сих пор думаю, что она спасла нам жизнь.

Все спортсмены, имевшие контракты с «Найком», писали письма, посылали сообщения по электронной почте, звонили. Все до единого. Но первым был Тайгер (Вудс. – Прим. пер.). Он позвонил в 7.30 утра. Никогда, никогда не забуду. И никому не позволю сказать что-либо плохое о Тайгере в моем присутствии.

Еще один ранний звонок поступил от Альберто Салазара, всегда яростно боровшегося в забегах на длинных дистанциях и победившего в кроссовках «Найк» в трех нью-йоркских марафонах подряд. Всегда буду любить его за многое, но больше всего за выражение им сочувствия в тот день.

Теперь он тренер, и недавно он привозил нескольких своих бегунов в Бивертон. Они проводили легкую разминку посреди поля имени Роналду, когда кто-то из них оглянулся и увидел, что Альберто лежит на земле, хватая воздух ртом. Сердечный приступ. Он находился в состоянии клинической смерти на протяжении четырнадцати минут, пока санитары не откачали и быстро не увезли его в больницу Сент-Винсент.

Я хорошо знал эту больницу. В ней родился мой сын Трэвис, в ней скончалась моя мать, через двадцать семь лет после моего отца. За полгода до его смерти я смог взять отца с собой в большое путешествие, чтобы разрешить наконец извечный вопрос, гордится ли он, и доказать ему, что я горжусь им. Мы объехали с ним весь мир, видели «Найк» в каждой стране, которую посетили, и каждый раз, когда он видел «свуш», в его глазах появлялся блеск. Боль, вызываемая его нетерпимостью, враждебностью к моей Безумной идее, угасла. Давно пропала. Но не память о ней.

Отцы и дети. Всегда было одно и то же, испокон веков. «Папа, – признался мне однажды Арнольд Палмер на турнире по гольфу «Мастерс», – делал все, чтобы отвадить меня от того, чтобы я стал профессиональным игроком в гольф».

Я улыбнулся: «Не может быть!»

Во время посещения Альберто, входя в фойе больницы Сент-Винсент, меня охватило чувство, будто я увидел своих родителей. Я явственно ощутил их присутствие рядом со мной, будто они касались моего локтя, дышали мне над ухом. Полагаю, у нас были напряженные отношения. Но как это бывает с айсбергом, все скрывалось под водой. В их доме по Клейборн-стрит напряжение было скрыто, там почти всегда преобладали спокойствие и благоразумие из-за того, что они любили нас. О любви не говорили, ее не показывали, но она там была всегда. Я с сестрами вырос, зная, что оба родителя, как бы они не отличались друг от друга, заботились о нас. Это то, что они оставили нам в наследство. В этом их окончательная победа.

Я прошел в кардиологическое отделение, увидел знакомую вывеску на двери: «Не входить». Я проскользнул мимо таблички, вошел в дверь, миновал коридор и нашел палату, в которой лежал Альберто. Он приподнял голову с подушки и смог изобразить страдальческую улыбку. Я потрепал его по руке, и мы хорошо пообщались. Затем я заметил, что он стал замирать. «До скорого», – сказал я. Он резко поднял руку и схватил ею мою. «Если что-то случится со мной, – сказал он, – обещай, что ты позаботишься о Галене».

Его спортсмене, которого он тренировал. Кто был для него как сын.

Я понял это. О, как же хорошо я это понял.

«Разумеется, – сказал я, – разумеется. Гален. Считай, что это сделано».

Я вышел из палаты, едва слыша пульсирующие звуки, которые издавали медицинские аппараты, смех медсестер, стоны пациента в конце коридора. Я думал о фразе: «Это просто бизнес». Никогда не бывает просто бизнеса. И никогда не будет. Если же он действительно станет просто бизнесом, это будет означать, что бизнес очень плохой.

«Пора спать», – говорит Пенни, убирая свое вязание. – «Да», – говорю я ей. – «Буду через минуту».

Продолжаю думать об одной фразе в фильме «Пока не сыграл в ящик». «Каждый судит о себе по людям, которые судят о себе, примеряясь к нему». Я забыл, кто это произнес, Николсон или Фримен (это сказал Морган Фримен. – Прим. пер.). Но сказано так верно, так удивительно верно. С этой мыслью переношусь в Токио, в штаб-квартиру «Ниссо». Не так давно я вновь был там. Позвонил телефон. «Вас», – сказала секретарь в приемной, передавая мне трубку. «Меня?» Звонил Майкл Джонсон, трехкратный золотой медалист, обладатель мирового рекорда в беге на 200 и 400 метров. Все эти победы были завоеваны в наших шиповках. Он случайно оказался в Токио, сказал он, и услышал, я тоже здесь. «Не хотите вместе пообедать?» – спросил он.

Я был польщен. Но сказал, что не могу. «Ниссо» устраивала в мою честь банкет. Я пригласил его прийти. Спустя несколько часов мы сидели вместе на полу перед столиком, уставленным плошками с сябу-сябу (тонко нарезанной говядиной, курицей или морепродуктами, которые опускают в кипящую воду и едят с соевым творогом и овощами, макая в кунжутный соус; образовавшийся после варки в котле бульон съедают в конце с рисом или лапшой. – Прим. пер.), провозглашая тосты в честь друг друга и чокаясь чашками с саке. Мы смеялись, подбадривали друг друга, чокались, и что-то между нами произошло, то, что возникает между мной и большинством спортсменов, с которыми я работаю. Некий дух взаимного расположения, товарищества, своего рода взаимной связи. Это длится недолго, но происходит почти всегда, и я знаю, что это часть того, чего я искал, когда отправлялся в свое кругосветное путешествие в 1962 году.

Изучение самих себя – это забвение самих себя. Mi casa, su casa.

Единение – каким-то способом, в каком-то виде, в какой-то форме – это то, чего искал каждый, кого я когда-либо встречал.

Я вспоминаю о тех, кто не дожил до этого времени. Бауэрман скончался в канун Рождества, в 1999 году, в Фоссиле. Он вернулся в свой родной город, как мы всегда подозревали, что это рано или поздно случится. Дом на вершине горы, над университетским кампусом, по-прежнему принадлежал ему, но он решил съехать, перебравшись с миссис Бауэрман в дом для престарелых в Фоссиле. Ему надо было оказаться там, где он начинал, – говорил ли он кому-либо об этом? Или же я представляю в своем воображении, как он бормочет это про себя?

Помню, когда я был на втором курсе, у нас намечались соревнования с командой университета в Пулмане, штат Вашингтон, и Бауэрман заставил водителя автобуса изменить маршрут и проехать через Фоссил, чтобы показать нам город. Я сразу же вспомнил об этом сентиментальном крюке, когда услышал, что Бауэрман слег и уже не смог подняться с постели.

Позвонил Джакуа. Я читал газету, рождественская елка мигала, мигала, мигала. Вам всегда запоминаются самые странные мелочи в такие моменты. Задыхаясь, я сказал в трубку: «Мне придется перезвонить вам». Затем я поднялся в свой уголок. Выключил все лампы. С закрытыми глазами я стал припоминать миллионы различных моментов, включая давнишний обед в гостинице «Космополитен».

Договорились?

Договорились.

Прошел час, прежде чем я смог спуститься вниз. В какой-то момент в ту ночь я перестал расходовать салфетки «Клинекс» и заменил их полотенцем, повесив его себе на плечо. Прием, которому обучил меня другой любимый тренер – Джон Томпсон.

Штрассер умер тоже неожиданно. Инфаркт, 1993 год. Он был так молод, это была трагедия, которая усугублялась тем, что произошла она после того, как мы поссорились. Штрассер сыграл важную роль в подписании спонсорского контракта с Джорданом, в создании бренда «Джордан», увязав его с изобретенными Руди подошвами на «воздушной подушке». Модель «Эйр Джордан» изменила «Найк», подняла нас на новый уровень, а затем еще выше, но она также изменила и Штрассера. Он решил, что больше не должен получать указания от кого бы то ни было, включая меня. Особенно от меня. У нас пошли стычки, их стало слишком много, и он уволился.

Было бы еще хорошо, если бы он просто уволился. Но он пошел работать в «Адидас». Невыносимое предательство. Его я так и не простил (хотя недавно с радостью, гордостью принял на работу его дочь, Эйвери. Ей двадцать два года, и она работает в отделе специальных мероприятий. Говорят, она преуспевает в своем деле. Это настоящее благословение и радость – видеть ее имя в справочнике сотрудников компании). Жаль, что мы не помирились перед тем, как он умер, но не знаю, возможно ли это было. Мы оба были рождены, чтобы соревноваться, и мы оба не умели прощать. И для обоих измена была сильнодействующим криптонитом (вымышленный химический элемент из комиксов о Супермене; якобы может лишить героя сил и даже убить его. В американском разговорном языке используется как аналог выражения «ахиллесова пята». – Прим. пер.).

Такое же чувство предательства я ощутил, когда на «Найк» обрушилась лавина обвинений в связи с условиями на наших заокеанских фабриках – так называемое расследование на предмет использования кабального, потогонного труда. Когда бы репортеры ни сообщали о том, что на какой-то фабрике существуют неудовлетворительные условия, они никогда не упоминали, насколько условия работы улучшились по сравнению с тем первым днем, когда она стала работать на нас. Они никогда не упоминали, сколько сил было потрачено нами и нашими заводскими партнерами на то, чтобы улучшить условия труда, сделать их безопаснее и чище. Они никогда не упоминали, что эти фабрики не были нашими, что мы были только арендаторами, причем не единственными. Они просто копали и докопались до рабочего с жалобами на условия, использовали этого рабочего, чтобы очернить нас и только нас, зная, что наше имя вызовет максимальную сенсацию.

Разумеется, мой подход к разрешению кризиса только усугубил ситуацию. Разгневанный, уязвленный, я часто реагировал самодовольно, раздражительно, разъяренно. В определенный момент я почувствовал, что моя реакция вредоносна, контрпродуктивна, но я не мог остановиться. Непросто оставаться уравновешенным, когда однажды просыпаешься, думая, что ты создаешь рабочие места, помогаешь бедным странам модернизировать промышленность, а спортсменам – добиваться великих достижений, и видишь, что твое чучело сжигается напротив флагманского магазина твоей компании в родном городе.

Компания отреагировала так же, как и я. Эмоционально. Всех шатало. До позднего вечера во всех окнах штаб-квартиры в Бивертоне горел свет, а во всех комнатах для переговоров и офисах шли самокритичные обсуждения наших действий. Хотя мы и понимали, что значительная часть критики в наш адрес несправедлива, что «Найк» был символом, скорее козлом отпущения, нежели настоящим виновником, все это не имело отношения к делу. Мы должны были признать: мы могли бы действовать лучше.

Мы сказали себе: мы должны действовать лучше. Затем сказали миру: ну, смотрите. Мы превратим наши фабрики в блестящие примеры.

И превратили. За десять лет, прошедших после появления дурных заголовков и сенсационных разоблачений, мы смогли воспользоваться кризисом, чтобы изобрести заново всю компанию. Например, худшее, что было в обувной фабрике, – это резиновый цех, где соединяются верх и подошвы обуви. Испарения там удушающие, токсичные, канцерогенные. Поэтому мы изобрели связующее вещество на основе воды, которое не выделяет никаких испарений, устранив, таким образом, 97 процентов канцерогенных веществ, содержащихся в воздухе. Затем мы передали это изобретение нашим конкурентам, всем, кому оно требовалось. Все взяли. Почти все теперь используют его. Это лишь один из многих, очень многих примеров.

Мы превратились из мишени у реформаторов в доминирующего игрока во всем фабричном реформаторском движении. Сегодня фабрики, выпускающие нашу продукцию, среди лучших в мире. Представитель Организации Объединенных Наций недавно сказал следующее: «Найк» – это золотой стандарт, с которым мы сравниваем все фабрики одежды».

Из кризиса, связанного с кабальным производством на потогонной основе, с нашей помощью родился проект под названием «Девичий эффект» – широкая программа компании «Найк», направленная на то, чтобы положить конец нищете в самых мрачных уголках земного шара. Вместе с ООН и другими корпоративными и государственными партнерами программа «Девичий эффект» расходует десятки миллионов долларов, проводя разумную, глобальную кампанию, направленную на то, чтобы девочки-подростки (в развивающихся странах Африки. – Прим. пер.) могли получить образование, наладить связь друг с другом и воспрянуть духом. Экономисты, социологи, не говоря уже о наших собственных сердцах, свидетельствуют, что молодые девушки экономически самые уязвимые, хотя относятся к такой категории населения, которая жизненно важна и демографически незаменима. Поэтому оказание помощи им помогает всем. Стремится ли программа «Девичий эффект» к тому, чтобы положить конец детским бракам в Эфиопии, создать безопасную среду для девочек-подростков в Нигерии или выпускать журнал или радиопередачи с мощным, вдохновляющим призывом к молодым руандийкам, она вносит изменения в миллионы жизней, и моими наилучшими днями недели, месяца или года становятся те, когда я получаю яркие отчеты с линии фронта, где ведется такая борьба.

Я готов был бы сделать все, что угодно, лишь бы вернуться назад, чтобы принять много иных решений, которые позволили бы или не позволили избежать кризиса с «потогонным производством». Но не могу отрицать и того, что этот кризис привел к чудесным изменениям как внутри, так и за пределами «Найка». За это я должен быть благодарен ему.

Разумеется, вопрос о заработной плате всегда будет стоять. Зарплата рабочего на фабрике в третьем мире для американцев выглядит невероятно низкой, и я это понимаю. И все же мы должны действовать в рамках ограничений и структур каждой страны, каждой экономики; мы просто не можем платить столько, сколько пожелаем. В одной стране, которую я не стану называть, когда мы попытались поднять уровень зарплаты, нас вызвали на ковер, в кабинет высшего правительственного чиновника, который приказал нам не делать этого. Мы разрушаем экономическую систему всей страны, сказал он. Это неправильно, настаивал он, и недопустимо, когда рабочий на обувной фабрике получает больше, чем врач.

Перемены никогда не происходят так быстро, как мы хотели бы.

Я постоянно думаю о нищете, которую видел, путешествуя по миру в 1960-е годы. Тогда я знал, что единственным ответом такой нищете могут быть рабочие места начального уровня. Большое число таких мест. Это не я вывел такую формулу. Я слышал ее от всех профессоров экономических наук, которые мне преподавали и в Орегонском университете, и в Стэнфорде, и все, что я потом видел и о чем читал, подтверждало ее. Международная торговля всегда, всегда выгодна для обеих торгующих стран.

Еще я часто слышал от тех же профессоров старое изречение: «Если товары не пересекают международные границы, их пересекут солдаты». (Мудрое замечание великого французского экономиста Фредерика Бастиа полностью звучит так: «Если границы не пересекают товары, их рано или поздно пересекут солдаты». – Прим. пер.) Хотя я прославился тем, что называл бизнес войной без пуль, он на самом деле является замечательным оплотом против войны.

Торговля – это путь к сосуществованию, сотрудничеству. Мирная жизнь подпитывается процветанием. Вот почему, как бы меня ни преследовали призраки вьетнамской войны, я всегда клялся, что однажды у «Найка» будет фабрика в Сайгоне или рядом с ним. (После бегства американского посольства и капитуляции Южного Вьетнама 30 апреля 1975 г. Сайгон был переименован и уже 40 лет носит название в честь первого президента страны – Хошимин. – Прим. пер.)

К 1997 году их у нас было четыре.

Я был горд. И когда я узнал, что нас будут чествовать и поздравлять от имени вьетнамского правительства, как один из пяти ведущих рычагов, способствующих притоку иностранной валюты, я подумал, что просто обязан посетить эту страну. Какая мучительная поездка. Не знаю, был ли я способен оценить всю глубину своей ненависти к войне во Вьетнаме до тех пор, пока я не вернулся спустя двадцать пять лет после того, как воцарился мир, до тех пор, пока я не взялся за руки с нашими бывшими противниками. В какой-то момент мои хозяева любезно поинтересовались, что бы они могли сделать для меня, что сделало бы мою поездку особенной или запоминающейся. Я ощутил комок в горле. Я не хотел бы утруждать их, сказал я. Но они настаивали.

ПЕРЕМЕНЫ НИКОГДА НЕ ПРОИСХОДЯТ ТАК БЫСТРО, КАК МЫ ХОТЕЛИ БЫ.

«О’кей, – сказал я, – о’кей, я хотел бы встретиться с восьмидесятишестилетним генералом Во Нгуен Зяп, вьетнамским Макартуром, человеком, который без посторонней помощи разгромил японцев, французов, американцев и китайцев».

Мои хозяева молча уставились на меня, не скрывая удивления. Они медленно поднялись со своих мест, извинились и отошли в сторонку, где стали совещаться на безумно быстром вьетнамском языке. Спустя пять минут они подошли. Завтра, сказали они. Часовая встреча.

Я низко поклонился. А затем стал считать минуты, оставшиеся до знаменательной встречи. Первое, что бросилось мне в глаза, когда генерал Зяп вошел в комнату, был его рост. Этот блестящий воин, гениальный тактик, организовавший наступление Тет («Новогоднее» наступление 1968 года против полумиллионной американской армии. – Прим. пер.), спланировавший многокилометровые туннели под землей, этот гигант истории не доходил мне до плеч. В нем, возможно, было пять футов и четыре дюйма (1 м 62 см. – Прим. пер.).

И скромный. У Зап не было курительной трубки, сделанной из кочерыжки кукурузного початка (фамилия генерала – Во, а Нгуен Зяп – имя, поэтому Фил Найт ошибается, называя его «генералом Зяп». Это все равно что называть его любимого генерала Макартура «генералом Дугласом». – Прим. пер.).

Помню, на нем был темный деловой костюм, как у меня. Помню, что он улыбался так же, как и я, – застенчиво, неуверенно. Но в нем чувствовалось пристальное напряжение. Я уже замечал этот сверкающий отблеск уверенности в глазах великих тренеров и великих деловых лидеров, элиты из элит. Никогда не видел его в зеркале.

Он знал, что у меня есть вопросы. И ждал, когда я начну их задавать.

Я просто спросил: «Как вам удалось это сделать?»

Мне показалось, что уголки его рта дрогнули. Улыбка? Возможно. Он задумался. Надолго. «Я был, – сказал он, – профессором джунглей».

Мысли об Азии всегда приводят меня к «Ниссо». Где бы мы оказались, не будь «Ниссо» и без бывшего главного исполнительного директора и председателя правления «Ниссо» Масуро Хаями. Я довольно хорошо узнал его после того, как «Найк» стала публичной компанией. Между нами не могла не установиться прочная связь: я был его самым прибыльным клиентом и самым усердным учеником. А он, возможно, был самым мудрым человеком из всех, кого я знал. В отличие от других мудрецов, он получал глубочайшее умиротворение от своей мудрости. Это умиротворение подпитывало меня.

В 1980-е годы, когда бы я ни приезжал в Токио, Хаями приглашал меня на выходные в свой дом на пляже, около Атами, на японской Ривьере. Мы всегда выезжали из Токио поздно вечером по пятницам, поездом, и пили в дороге коньяк. Через час мы уже были на полуострове Идзу, где ужинали в каком-нибудь шикарном ресторане. На следующее утро мы играли в гольф, а в субботний вечер устраивали барбекю в японском стиле на лужайке за домом. Нам удавалось разрешить все мировые проблемы, или же я делился с ним своими проблемами, и он решал их.

Во время одной из таких поездок мы закончили вечер, погрузившись у Хаями в бочку-купель с горячей водой. Помню, как до пенящейся воды издалека докатывался звук набегавших на берег океанских волн. Помню запах прохладного ветерка, пробиравшегося сквозь листву деревьев, – сквозь тысячи тысяч деревьев, окаймлявших берег, сквозь десятки их видов, которых не найти ни в одном орегонском лесу. Вспоминаю, как вдали каркали большеклювые вороны, в то время как мы философствовали о бесконечности. Затем перешли к тому, что имеет конец. Я жаловался на свой бизнес. Даже после того, как мы стали публичной компанией, оставалось так много проблем. «У нас так много возможностей, но мы с огромным трудом находим менеджеров, которые могли бы правильно воспользоваться ими. Мы пробуем людей со стороны, но они терпят неудачу, потому что наша культура настолько отличается».

Г-н Хаями кивнул. «Видите бамбуковые деревья вон там, наверху?» – спросил он.

«Да».

«На следующий год… когда вы приедете… они будут на фут выше».

Я широко раскрыл глаза. Я понял.

Вернувшись в Орегон, я приложил много сил для того, чтобы воспитать и взрастить нашу команду управленцев, медленно, проявляя больше терпения, нацеливаясь на то, чтобы продолжать и дальше их подготовку и заниматься долгосрочным планированием. Я стал смотреть на вещи шире и на более дальнюю перспективу. Это сработало. В следующий раз, когда увиделся с Хаями, я рассказал ему об этом. Он лишь один раз кивнул, хай, и отвел взгляд.

Почти три десятилетия тому назад Гарвард и Стэнфорд приступили к изучению «Найка», делясь результатами своих исследований с другими университетами, что подарило мне множество возможностей для того, чтобы посещать различные колледжи, принимать участие в стимулирующих научных дискуссиях, продолжать свое собственное обучение. Всегда приятно прогуляться по кампусу, но это также помогает глубже понять многое, потому что в то время, как я нахожу современных студентов смышленее и компетентнее студентов моего времени, я одновременно вижу, что их настрой куда более пессимистичен. Время от времени они в тревоге вопрошают: «Куда идут Соединенные Штаты? Куда идет мир?» Или: «Где новые предприниматели?» Или еще: «Неужели мы обречены как общество на худшее будущее для наших детей?»

Я рассказываю им о разоренной Японии, увиденной мною в 1962 году. Говорю им о руинах и развалинах, из которых каким-то образом появились мудрецы вроде Хаями и Сумераги. Говорю им о еще неразведанных ресурсах, природных и человеческих, которые имеются в мире, об изобилии путей и средств для разрешения многих мировых кризисов. Все, что нам надо сделать, говорю я студентам, – это работать и учиться, учиться и работать, и как можно упорнее.

Другими словами: все мы должны стать профессорами джунглей.

Я гашу свет, поднимаюсь наверх в спальню. Свернувшись калачиком с книгой, оставшейся рядом с ней, погрузилась в сон Пенни. Вся эта химия, это чувство внутренней синхронизации, начиная со Дня Первого, с бухучета по форме 101, осталось, никуда не делось. Наши конфликты, какими бы они ни были, в основном сводятся к противостоянию работы против семьи. К поиску баланса. Поиску определения слова «баланс». В наши труднейшие моменты нам удалось сымитировать тех спортсменов, которыми я больше всего восхищаюсь. Мы проявили выдержку, прошли сквозь все невзгоды. Выстояли.

Я проскальзываю под одеяло, осторожно, чтобы не разбудить ее, и, замерев, думаю о других, кто тоже выстоял. Хэйес живет на ферме в долине Туалатин, имеет в общей сложности 108 акров земли, нелепую коллекцию бульдозеров и других тяжелых машин и механизмов (его гордостью и радостью является гусеничный трактор John Deere JD-450C. Он выкрашен в канареечный цвет, как школьный автобус, и такой же огромный, как кондоминиум, но с одной спальней). У Хэйеса проблемы со здоровьем, но он прет вперед, как бульдозер.

Вуделл живет с женой в центральной части штата Орегон. Многие годы он водил собственный частный самолет, показывая средний палец всем, кто говорил, что он беспомощен (помимо всего прочего, пилотируя частный самолет, ему не приходилось волноваться из-за того, что какая-то авиакомпания потеряет его кресло-коляску).

Он один из лучших рассказчиков в истории «Найка». Моим любимым рассказом, естественно, является его рассказ о том дне, когда мы стали публичной компанией. Вуделл усадил своих родителей и выложил им новость. «Что это значит?» – прошептали они. «Это значит, что ваш первоначальный заем Филу в размере восьми тысяч долларов теперь стоит 1 миллион шестьсот тысяч долларов». Они взглянули друг на друга, посмотрели на Вуделля. «Не понимаю», – сказала его мать.

Если вы не доверяете компании, на которую работает ваш сын, то кому тогда вы доверяете?

Когда он уволился из «Найка», Вуделл стал исполнительным директором порта Портленда (был им с января 1988 г. по декабрь 1990 г. – Прим. пер.), одновременно управляя движением на всех реках и работой аэропортов. Человек, не способный физически передвигаться, руководил движением всех этих транспортных артерий. Замечательно. Он также является ведущим акционером и директором успешно работающей мини-пивоварни. Он действительно больше всего любил свое пиво.

Но, когда бы мы ни встречались, чтобы вместе отобедать, он, разумеется, всегда говорил мне, что его самой большой радостью и величайшим достижением, предметом гордости является его сын Дэн, который собирается поступать в колледж.

Старый соперник Вуделля, Джонсон, живет, точно как в одной из поэм Роберта Фроста, где-то посреди дикой местности Нью-Гемпшира. Он превратил старый амбар в пятиэтажный особняк, назвав его Крепостью уединения. Дважды разведенный, он заполнил все внутреннее пространство вплоть до стропил десятками кресел для чтения и тысячами тысяч книг; он ведет им всем учет, внося в обширный каталог, состоящий из карточек. У каждой книги есть свой номер и своя карточка с указанием автора, даты выпуска и краткого содержания – и свое точное место хранения в этой крепости.

Разумеется.

Вокруг хозяйства Джонсона носятся и скачут бесчисленные дикие индюки и бурундуки, многим из которых он присвоил имена. Он знает их всех настолько хорошо, настолько интимно, что может сказать вам, когда и кто из них запаздывает с зимней спячкой. Помимо этого, на некотором расстоянии, среди поля, поросшего высокой травой, в окружении покачивающихся кленов, Джонсон построил еще один амбар, священный амбар, который он раскрасил, покрыл лаком, оборудовал и заполнил излишками из своей личной библиотеки, а также целыми поддонами старых книг, купленных им у букинистов на распродажах, которые устраиваются библиотеками. Он называет свою книжную утопию «Барахольщиками», там постоянно горит свет, ее двери никогда не запираются и она открыта двадцать четыре часа в сутки для любого, кто ищет место, чтобы почитать и поразмышлять.

Вот каким он стал, нанятый на полный рабочий день сотрудник номер один.

Мне рассказывают, что в Европе встречаются футболки с надписью «Где Джефф Джонсон?». Как знаменитая начальная строка «Кто такой Джон Голт?» из романа Айн Рэнд (имеется в виду роман «Атлант расправил плечи», в котором эта фраза повторяется многократно. – Прим. пер.). Ответ: как раз там, где он и должен быть.

Когда они привалили, деньги повлияли на нас всех. Не так сильно и не надолго, поскольку никто из нас никогда не был движим деньгами. Но такова природа денег. Имеете вы их или не имеете. Хотите вы их или не хотите, нравятся они вам или не нравятся, они попытаются определить вашу жизнь. Наша задача, как человеческих существ, заключается в том, чтобы не позволить им этого сделать.

Я купил себе «Порше». Я попытался купить баскетбольный клуб «Лос-Анджелес Клипперс» и оказался затянутым в судебный процесс с Дональдом Стерлингом. Я надел солнечные очки и носил их везде, в помещении и на улице. Сохранилась фотография, на которой я изображен в «десятигаллонной» серой ковбойской шляпе, – не знаю, где, когда или почему. Я должен был избавиться от всего этого. Даже Пенни не смогла уберечься. Видимо, для того, чтобы с лихвой компенсировать незащищенность ее детства, она разгуливала с тысячами долларов в сумочке. Она покупала сотнями – за один поход в магазин – что угодно, продукты и товары, например рулоны туалетной бумаги.

Прошло не так много времени, и мы вернулись в нормальное состояние. Теперь, если мы с ней вообще думаем о деньгах, то концентрируем свои усилия на нескольких конкретных целях. Ежегодно мы раздаем по 100 миллионов долларов, и когда нас не станет, мы отдадим бо́льшую часть того, что останется.

В данный момент мы в самом разгаре строительства прекрасного нового спортивного сооружения для баскетболистов на территории Орегонского университета. Арены имени Мэтью Найта. Логотипом на фронтоне будет имя Мэтью, написанное стилизованным шрифтом в форме ритуальных врат Тории. От мирского к сакральному… Мы также завершаем строительство нового легкоатлетического комплекса, который планируем посвятить нашим матерям, Дот и Лоте. На мемориальной доске у входа будет выгравирована надпись: «Потому что матери – наши первые тренеры».

Кто сможет сказать, как все могло бы повернуться, не помешай моя мама ортопеду, намеревавшемуся хирургически удалить у меня болезненный нарост на ноге и заставить меня прохромать весь спортивный сезон? Или же не скажи она, что я могу быстробегать? Или не купи она первую пару кроссовок Limber Ups и не поставь тем самым отца на место?

Когда бы я ни возвращался в Юджин и ни прогуливался по кампусу, я думаю о ней. Каждый раз, когда я стою около стадиона имени Хэйварда, я думаю о том безмолвном забеге, в котором она участвовала на протяжении всей своей жизни. Думаю обо всех многочисленных забегах, этих гонках наперегонки, в которых участвовал каждый из нас. Я прислоняюсь к ограде, смотрю на поле стадиона и беговые дорожки вокруг, прислушиваюсь к ветру, вспоминая Бауэрмана с его галстуком, кончики которого развевались у него по плечам. Думаю о Пре, упокой, Господи, его душу. Повернувшись, оглядываюсь, и сердце мое начинает колотиться. На другой стороне улицы стоит Юридическая школа Уильяма Найта. Махина весьма внушительного вида. В ней никто не смеет валять дурака.

Не могу заснуть. Не могу не думать об этом проклятом фильме «Пока не сыграл в ящик». Лежа во сне, спрашиваю себя снова и снова: что в твоем списке?

Пирамиды? – галочка.

Гималаи? – галочка.

Ганг? – галочка.

Так что… ничего?

Думаю о немногих вещах, которые хочу сделать. Помочь паре университетов изменить мир. Найти лекарство от рака. Помимо этого, это скорее не то, что я хочу сделать, а то, о чем я хочу сказать. И, возможно, умолчать.

Возможно, хорошо было бы рассказать историю «Найка». Все рассказывают истории или пытаются рассказать, но у них всегда половинчатые факты, если еще это так, и никакого духа. Либо наоборот. Я мог бы начать историю или же закончить ее – с сожалением. Сотни – возможно, тысячи – плохих решений. Я был тем, кто сказал, что Мэджик Джонсон – «игрок, не имеющий позиции, который никогда ничего не добьется в НБА». Я тот, кто навесил на Райана Лифа ярлык, сказав, что он, как квотербек НФЛ, лучше, чем Пейтон Мэннинг.

Легко со смехом отмахнуться от всего этого. Другие поступки вызывают более глубокое сожаление. Не позвонил Хираку Ивано после того, как он уволился. Не возобновил контракт с Бо Джексоном в 1996-м. С Джо Патерно не проявил себя как достаточно хороший менеджер, чтобы избежать массовых увольнений. Трижды за десять лет – в общей сложности тысячу пятьсот работников. Мысль об этом до сих пор не дает покоя.

Разумеется, прежде всего я сожалею, что не проводил больше времени с сыновьями. Возможно, если бы я уделял им больше времени, я смог бы прочитать зашифрованный код Мэтью Найта.

И все же я знаю, что эта горечь сожаления борется с тайным чувством сожаления о том, что я не могу все повторить заново.

Господи, как бы я хотел пережить снова все, что было. Лишенный такой возможности, я хотел бы делиться опытом, победами и поражениями, с тем чтобы молодые люди, где бы они ни были, проходя через такие же испытания и мучения, смогли получить вдохновение или утешение. Или предупреждение. Какой-нибудь молодой предприниматель, спортсмен, художник или писатель, возможно, приложил бы больше сил и умения для достижения своей цели. Это тот же драйв. Та же мечта.

Было бы неплохо помочь им избежать типичных разочарований. Я бы посоветовал им взять паузу, подольше, с усилием подумать о том, как они хотят потратить свое время и с кем они хотят его провести в предстоящие сорок лет. Я бы посоветовал, обращаясь к двадцатипятилетней молодежи, не довольствоваться работой, профессией или карьерой. Ищите призвание. Если вы будете следовать призванию, легче будет переносить усталость, неудачи будут вас подогревать, а прилив энергии будет таким, какого вы никогда не испытывали.

Я хотел бы предупредить лучших из них, иконоборцев, новаторов, мятежников, что у них на спине всегда будет мишень. Чем лучше они будут, тем больше будет мишень на спине. Это не мнение одного человека – это закон природы.

Я хотел бы напомнить им, что Америка – не предпринимательская Шангри-Ла, как думают многие. Свободное предпринимательство всегда раздражает тех троллей, которые живут ради того, чтобы блокировать, мешать. Говорить: нет, извините, нет. И так было всегда. Их всегда превосходили по огневой мощи и по численности. Им всегда приходилось идти на приступ возвышенности, и возвышенность эта еще никогда не была круче, чем сейчас. Америка теряет предпринимательский дух, а не укрепляет его. Исследование школы бизнеса Гарвардского университета недавно предложило рейтинг стран по силе предпринимательского духа. Америка заняла место вслед за Перу.

А те, кто призывает предпринимателей никогда не сдаваться? Шарлатаны. Иногда вам надо сдаваться. Иногда знание того, когда сдаваться, когда предпринять что-то иное, становится проявлением гения. Отказаться от чего-либо – не значит остановиться. Никогда не останавливайтесь.

Удача играет огромную роль. Да, я должен публично признать силу удачи. Удачливыми бывают спортсмены, удачливыми бывают поэты, удачливым бывает бизнес. Упорная работа критически важна, хорошая команда имеет решающее значение, ум и решимость – бесценны, но удача может решить исход. Некоторые, возможно, не называют это удачей. Они, возможно, называют это Тао, Логосом, Джнаной, Дхармой. Или духом. Или Богом.

Скажем так: чем упорнее вы трудитесь, тем лучше ваше Тао. И поскольку никто еще не сумел дать адекватное определение того, что такое Тао, я теперь пытаюсь регулярно ходить к мессе. Я сказал бы им: имейте веру в себя, но также веруйте в веру. Не в ту веру, как ее определяют другие. В веру по вашему определению. Вера как вера определяется в вашем сердце.

В каком формате хотел бы я высказать все это? В виде мемуаров? Нет, только не мемуары. Не могу себе представить, как все это втиснуть в одно-единственное повествование. Может, в виде романа. Или выступления. Или ряда выступлений. А может, просто письма моим внукам.

Я всматриваюсь в темноту. Так, может быть, в моем списке все же осталось хоть что-то из невыполненного, но важного? Еще одна Безумная идея.

Внезапно в моей голове все помчалось галопом. Имена тех, кому мне надо позвонить, названия книг, которые мне надо прочитать. Мне надо связаться с Вуделлем. Надо посмотреть, остались ли у меня те письма, что писал мне Джонсон. Их было так много! Где-то в доме родителей, в котором до сих пор живет моя сестра Джоан, должна лежать коробочка с моими слайдами, сделанными во время моей кругосветной поездки. Как много надо сделать. Как многому надо научиться. Как много я не знаю о собственной жизни.

Теперь уж я точно не смогу уснуть. Я встаю, хватаю свой желтый блокнот со стола. Иду в гостиную и сажусь в свое кресло.

Ощущение неподвижности, необъятного покоя охватывает меня. Искоса поглядываю на луну, сверкающую за окном. Ту же луну, которая вдохновляла древних мастеров дзен ни о чем не беспокоиться. В безвременном, просветляющем свете этой луны я приступаю к составлению списка.

Слова признательности

Я прожил внушительную часть своей жизни, оставаясь в долгу. Мне стало удручающе знакомо это чувство, когда ты каждый вечер идешь спать и каждое утро просыпаешься, задолжав многим людям намного больше того, что ты в состоянии выплатить.

Однако ничто не заставляло меня так остро чувствовать, что я в долгу, как написание этой книги.

Насколько бесконечна моя благодарность, настолько невозможно найти должное, логичное место, с которого можно было бы начать ее выражение. Итак. В компании «Найк» я хотел бы поблагодарить моего помощника, Лизу МакКиллипс, за то, что она выполняла всё – и я подчеркиваю, именно всё – идеальным образом, охотно и с неизменной ослепительной улыбкой; старых друзей Джеффа Джонсона и Боба Вуделля за то, что обо всем напоминали мне и проявляли терпение, когда я вспоминал о чем-то не так; историка Скотта Римза (Scott Reames) за то, как он ловко отделял факты от мифов; и Марию Эйтель за то, как она использовала свой опыт и знания для разрешения самых весомых вопросов.

И, разумеется, моя огромная, настоятельная благодарность всему 68-тысячному международному коллективу компании «Найк» за его каждодневные усилия и преданность, без которых не было бы ни книги, ни автора, ничего.

В Стэнфорде хотел бы поблагодарить сумасшедшего гения и одаренного учителя Адама Джонсона за его золотой пример того, что значит быть работающим писателем и другом; Абрахама Вереса, который учит так же, как и пишет – спокойно, без усилий; а также бесчисленное множество аспирантов, рядом с которыми я сиживал в заднем ряду в классах по развитию навыков письма, – каждый из них вдохновлял меня своей страстью к языку и ремеслу писателя.

В издательстве «Скрибнер» благодарю легендарную Нэн Грэхем за ее непоколебимую поддержку; Брайана Бельфильо, Роз Липпель, Сьюзан Молдоу и Кэролин Рейди за их бодрящий, возбуждающий энтузиазм; Кэтлин Риццо – за плавное поддержание производственного процесса, сохраняя при этом величественное спокойствие; и прежде всего благодарю своего в высшей степени талантливого и острого как бритва редактора Шеннон Уэлч, которая укрепила меня в самоутверждении, в котором я нуждался, и тогда, когда я нуждался в нем, когда никто из нас полностью не осознавал, насколько мне это было необходимо. В ее ранней похвале, в ее анализе и не по летам зрелой мудрости было все.

Чисто в произвольном порядке приношу благодарность многим своим приятелям и коллегам, которые проявили такую щедрость, делясь своим временем, талантом, советом, включая суперагента Боба Барнета, гениальную поэтессу-администратора Иван Боланд, мемуариста «Большого шлема» Андре Агасси и артиста цифрового жанра Дела Хэйеса. Особая и глубокая благодарность мемуаристу-писателю-журналисту-спортивному обозревателю-музе-другу Дж. Р. Морингеру, на чье великодушие, добрый юмор и вызывающий зависть дар рассказчика я полагался при подготовке и переделке многочисленных черновиков и набросков этой книги.

И наконец, хотел бы поблагодарить свою семью, всех ее членов, но особенно моего сына Трэвиса, чьи поддержка и дружба значили – и значат – для меня целый мир. И конечно, благодарю во весь голос, от всего сердца свою Пенелопу, которая ждала и ждала. Ждала, когда я путешествовал, ждала, когда я потерялся. Ждала ночи напролет, пока я безумно медленно возвращался домой, – как правило, поздно, к холодному ужину, – ждала и в последние несколько лет, когда я вновь прожил пережитое вслух и про себя, и на страницах, хотя там были некоторые моменты, которые она не хотела бы пережить опять. С самого начала и на протяжении полувека она ждала, и теперь наконец я могу вручить ей эти с трудом давшиеся мне страницы и сказать об этих страницах, «Найке» и обо всем остальном: «Пенни, не будь тебя, я не смог бы этого сделать».

 

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 61; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!