Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 2 страница
подвержено никакому формальному порядку: экзамен, окончание определенного
учебного заведения и т.д. Человек отбирается и выдвигается неформально, на
основе проявленных им свойств, действует нечто вроде «классового» (или иного)
чутья. Именно на основании трудноуловимых, но четких критериев из двух
инженеров, преподавателей или научных сотрудников один вдруг становится
инструктором райкома и начинает путь по номенклатурной лестнице политического
руководства, а другой до конца жизни остается на своем месте, разве что став из
«младших» «старшим» инженером и т.д. Отсутствие конкурсного начала, как и любого
другого формального и независимого от политической конъюнктуры способа
выдвижения и занятия должностей (хотя бы по выслуге, образованию и т.д.)
определяет и отсутствие ранговой системы, что позволяет перемещать «кадры»
совершенно свободно, руководствуясь только политической волей. Поэтому‑то в
тоталитарных обществах так нечетка, смазана вся формальная сторона
общегражданского управления. Всячески маскируется система льгот и привилегий, а
иерархия постов и должностей, очень четко существующая в реальности, никогда не
оформляется внешне. Весьма характерно, что попытки даже чисто внешне
формализовать эту систему обычно не приживаются (в советское время даже в
специализированных гражданских ведомствах форменная одежда, классные звания и
|
|
|
знаки различия продержались лишь несколько лет, а в основных управленческих
органах никогда и не вводились). В Китае в момент наивысшего подъема «культурной
революции» были упразднены знаки различия даже в армии. В тоталитарном обществе
всякая другая власть, кроме власти верховного вождя должна быть, по возможности,
деперсонализована. Развитая бюрократия как правовой институт противостоит самому
духу тоталитаризма, основанного на идейно‑политической («революционной»)
целесообразности.
Опутывая сетью регламентаций экономику, тоталитарный режим абсолютно
нерегламентирован политически. Что же касается регламентаций в одежде, быте и
образе жизни населения, то если «деспотии» делали это ради различия – с целью
обособить друг от друга слои и группы населения, то тоталитарный режим
осуществляет свою регламентацию с целью всеобщего единообразия. В обществе, где,
по идее, есть лишь вождь и народ, демонстрация наличия различных слоев народа
противоречит тезису о «единстве» последнего (демонстрируя единство с народом,
вожди в большинстве случаев стремятся также одеваться непритязательно).
Нарушения этих принципов свидетельствуют обычно о разложении режима.
|
|
|
Наконец, есть ещё ряд бросающихся в глаза черт, в корне отличающих тоталитаризм
от традиционных «деспотий». Идеологическим обоснованием последних является воля
Неба, тоталитарного всегда – «воля народа». Традиционные режимы базируются на
традициях, легитимизме и потому по определению консервативны, тоталитаризм,
вполне осознавая свою ублюдочную суть, в определенной мере истеричен, постоянно
«мобилизовывая» своих подданных на какие‑либо «свершения», живя от «победы» до
«победы», от «битвы» до «битвы». Идеал, «золотой век» формирующегося столетиями
традиционного режима всегда в прошлом, тоталитарный, рожденный переворотами,
отряхающий со своих ног прах «старого мира», постулируя свою оторванность от
корней. – всегда устремлен в будущее. Кстати, такое существенное отличие, как
разница в характере «происхождения» режима во многом определяет и его
карательную практику. Традиционные режимы, для которых все слои населения
«свои», не имеют потребности в постоянном превентивном массовом терроре и карают
лишь отдельных лиц, идеология тоталитарного режима направлена обычно против
целых групп населения. Террор неизбежно является массовым и носит превентивный
|
|
|
характер, обо он карает противников не только реальных, но потенциальных и
воображаемых. Различия такого рода, казалось бы, трудно не заметить, но гипноз
«твердой власти», «диктатуры» оказывается сильнее.
Имперская бюрократическая деспотия есть лишь разновидность более общего,
глобального явления человеческой истории, могущего быть названным «традиционным
авторитаризмом», который, собственно, и составлял её содержание на протяжении
тысячелетий, несколько потеснившись в последние два столетия. Собственно говоря,
он и есть норма. Прямым наследником традиционного авторитаризма является
современный авторитаризм, господствующий в большинстве стран современного мира.
Он может выступать в самых разных формах, в виде военных хунт Латинской Америки,
в виде гражданской президентской диктатуры, в виде однопартийных систем, в виде
демократически оформленной власти бывшего лидера военного переворота, в виде
реально монопольной власти одной партии при многопартийной системе и всех
атрибутах демократии и т.д. Независимо от того, носит ли данная власть личный
или коллективный характер (хунта, партия, олигархическая группа) существенным
является то, что политическая власть надежно ограждена от посягательств на неё
|
|
|
со стороны других политических групп и лиц. При этом вовсе не обязательно
существует запрет на политическую деятельность (не говоря уже о свободе
поведения в экономической, идеологической и тем более частной жизни) – важно
лишь, что все устроено различными способами таким образом, что эта деятельность
не может привести к смене власти. Например, власть, располагающая надежной
военной силой, или твердо опирающаяся на пусть не самые многочисленные, но
наиболее дееспособные социальные, конфессиональные или национальные группы
населения, вполне гарантирована от падения, хотя бы большинство населения и не
одобряло её, и поэтому вполне может позволить себе допустить многопартийную
систему, свободную прессу и сопряженную с этим критику в свой адрес. Современный
авторитаризм по своим формам, разумеется, далеко ушел в большинстве случаев от
классической империи, но в той же мере, что и она, отличается от тоталитаризма
именно тем, что не нуждается для своего существования во вмешательстве во все
стороны человеческой жизни и деятельности.
Современный авторитаризм, таким образом, имеет традиционное и в большинстве
случаев ненасильственное происхождение. Отождествление его с тоталитаризмом
происходит, как уже говорилось, потому, что и то, и другое противопоставляется
демократии. Что, однако, при этом имеется в виду под «демократией»? Если наличие
конституционных учреждений, парламента и т.д., то можно вспомнить, что
сталинская конституция была одной из самых демократичных. Кроме того, почти все
европейские авторитарные режимы последних двух столетий (а афро‑азиатские и
сейчас) существуют при всех атрибутах демократии (а современные демократии, в
т.ч. классические – при монархических). Есть мнение, что Франция, скажем, лишь
немногим более десятилетия назад достигла «настоящей» демократии, и с какой‑то
стороны это вполне правомерно (уж во всяком случае до последней четверти XIX в.
она жила при авторитарных режимах).
Но что такое тогда «настоящая» демократия? Судя по тому, что о ней пишут сами
демократы, это такая конечная и идеальная форма демократии, которая, наконец‑то,
несовместима с «империей» и «империализмом». Но каково её реальное место в
истории? Ведущие европейские страны перестали быть центрами империй всего
три‑четыре десятилетия назад. Абсолютное большинство стран Азии, Африки и
Латинской Америки имеют авторитарное правление, демократическое оформление
которого значит не больше, чем европейские пиджаки современных африканских
племенных вождей.
Приходится констатировать, что «настоящая» демократия весьма ограничена во
времени (несколько десятков лет из нескольких тысячелетий мировой истории) и
пространстве (помимо нескольких западных великих держав этот режим существует
только в мелких европейских странах, фактически не являющихся самостоятельными
политическими величинами). Даже в половине европейских стран она держится за
счет их военно‑политической зависимости от США. В остальном мире она скопирована
лишь формально, то есть так же, как и в нынешней России (и едва ли с ней или,
скажем, с Китаем можно будет что‑нибудь в этом смысле поделать). Да и Япония с
Германией до сих пор (во всяком случае – духовно) оккупированные и политически
неполноправные страны, причем сама необходимость сохранения такого статуса этих
экономических гигантов наилучшим образом свидетельствует о непредсказуемости их
поведения без этого фактора.
В рамках общечеловеческой истории и демократия, и тоталитаризм выглядят, скорее,
отклонениями от нормы (каковой является авторитаризм во всех своих проявлениях),
появившимися под влиянием идейных течений двухсотлетней давности и вполне
развившимися и выразившимися в государственной форме только в наше время.
(Отдельные элементы того и другого можно, конечно, обнаружить в прошлом, начиная
с древности, но понятие, допустим «рабовладельческой» или «имперской» демократии
с точки зрения «настоящей» есть полная бессмыслица.) Они есть в равной мере
явления «Нового Порядка», возникшие как антиподы «Старого Режима» (исторически
сложившихся автократий). Тоталитаризм и демократия – близнецы‑братья, и оба
обязаны своим происхождением не Востоку, а Западу. Непричастность к
тоталитаризму восточных деспотий лишний раз подтверждается тем фактом, что все
азиатские тоталитарные режимы имели вторичное происхождение и были установлены
военным путем под влиянием (или даже прямым образом) извне, со стороны уже
существовавших тоталитарных режимов, а не выросли непосредственно из
традиционных авторитарных деспотий. Напротив, те режимы, которые непосредственно
выросли из таких деспотий – авторитарные режимы современного типа (вроде
гоминьдановского) были сметены тоталитарными режимами. Сами тоталитарные режимы
стали возможны лишь благодаря демократической идеологии (в широком смысле
слова), разъевшей устои традиционного авторитаризма апелляцией к массе.
Традиционный авторитарный режим, не имеющий нужды соблазнять массы и заискивать
перед ними, не имел потребности в демократии, но не имел и в тоталитаризме.
* * *
Политический строй исторической России и был одной из разновидностей
традиционного авторитаризма, в каких‑то аспектах более жесткого, в каких‑то –
более мягкого, чем в других странах, и в плане способности страны к выживанию в
решающие для неё периоды выгодно отличал её от европейских держав, с которыми ей
приходилось иметь дело. Великие вопросы времени, когда решается, чем будет
данное государство в мире и будет ли оно вообще, неизбежно требуют исходить из
соображений высших, чем сиюминутная экономическая выгода, благосостояние
отдельных слоев населения или даже всего его вместе взятого. Но такое
обеспечение требует от населения жертв, иногда весьма продолжительных по
времени. Поэтому решения, принимаемые во имя высших целей – существования
государства в веках и обеспечение безопасности потомков, неизбежно непопулярны в
населении. Такие решения может принимать и проводить в жизнь только сильная,
неделимая и независимая власть, власть, пребывание которой во главе страны носит
не временный характер, а устремлено теоретически в бесконечность (и власть
монархическая, естественно, в наибольшей степени отвечала этому образу).
В том случае, когда верховная власть при принятии решений вынуждена оглядываться
на оппозицию, или даже постоянно находится под угрозой смещения последней, тем
более если носит принципиально временный характер, ограниченная сроком в 4–5
лет, она, как правило, не в состоянии действовать решительно, а обычно и не
ставит далеко идущих целей. (Поэтому, кстати, всякая система стремиться
максимально «демократизировать» соперничающую, обеспечив себе самой максимальную
централизацию и жесткость принятия решений независимо от того, под какой
оболочкой это происходит.) Подчиненность единой воле и отсутствие необходимости
принимать во внимание при принятии политических решений борьбу партий и какие бы
то ни было политические влияния и обеспечили России возможность занять на
мировой арене то место, которое она занимала в XVIII – начале XX вв. Именно
соединение современного европейского аппарата управления (и вообще всей
совокупности военных, технологических и культурных достижений европейской
цивилизации) с традиционным самодержавием и дало столь выдающийся эффект.
По мере того, как задачи геополитического выживания на протяжении XVIII – первой
половины XIX вв. были выполнены и на передний план вышла задача модернизации,
жесткость политической конструкции начала закономерно уменьшаться. При этом,
опираясь на мощную историческую традицию, российским императорам удавалось
гораздо дольше сдерживать разрушительные для традиционного порядка тенденции,
обозначившиеся в европейских странах и приведшие к гибели к XIX веку в ряде
стран, а в начале XX века и во всей Европе традиционных режимов или «старого
порядка». Собственно говоря, только гибель императорской России и положила
окончательный конец этому порядку как явлению мировой истории. Тенденции эти (не
будем сейчас говорить о субъективных причинах их возникновения) социально везде
в Европе были связаны со стремлением набравших экономическую силу и образованных
социальных групп занять и политически более значимое место в обществе, т.е.
претензиях торгово‑промышленного и «интеллигентского» элемента на равенство с
традиционной элитой «старого порядка» – служило‑дворянским и духовным
сословиями.
Идея «равенства» европейского образца XVIII века возникла только поэтому и не
предполагала ничего иного, кроме равенства этих элементов («третьего сословия»)
с двумя первыми. Менее всего «буржуазные» элементы могли иметь в виду свое,
скажем, имущественное равенство с основной массой населения. Даже понимая
опасность идеи и для своих интересов (а она в иных интерпретациях им потом
доставила немало неприятностей), никакой иной для разрушения монополии
дворянства и духовенства выдвинуть было невозможно. В результате со сменой
господствующего элемента формальное неравенство сменилось неформальным. Однако
технологический и научный прогресс есть процесс объективный и вызываемый им рост
численности обслуживающих его образованных, а, следовательно, и нуждающихся в
свободе самовыражения слоев и групп закономерен. Поэтому возникновение и рост
печати и журналистики представляются явлением абсолютно неизбежным, равно как
неизбежна и оппозиционность значительной их части властям (т.к. такая
оппозиционность есть психологически оправданная и понятная форма реализации
собственной индивидуальности). Это неизбежные издержки использования
государством плодов технического прогресса. Так что возникновение в 60‑х годах
XIX в. в России антигосударственной журналистско‑литературной среды не было,
конечно, какой‑то аномалией, которой можно было не допустить.
Вопрос в этом случае стоит лишь о соотношении между «свободой» и «порядком».
Задача государства сводится к тому, чтобы, дав «выпустить пар», остаться верным
своему долгу сохранения государственной целостности. Когда возможность выражения
оппозиционных мнений перерастает в «перевоспитание» в соответствующем духе
самого государства или в лишение его воли к сопротивлению и отстаиванию
принципов своего существования – тогда и только тогда оно гибнет. В России это
случилось достаточно поздно именно потому, что сочетание между «свободой» и
«порядком» было более оптимальным, чем в других странах, почему с точки зрения
внутреннего развития Россия была дальше от революции, чем любая другая страна, и
если бы не война, в ходе которой и противники, и союзники равно были
заинтересованы в крушении традиционного режима в России, она бы не произошла ещё
очень долго.
В России существовала именно та степень «свободы», которая соответствовала её
внутренним условиям. Демократические начала существовали там, где они только и
были оправданы: на уровне местного самоуправления – земства. Что же касается
«большой политики», то, как отмечали ещё современники, для того, чтобы
компетентно судить о ней, необходимы как достаточно высокий уровень знаний, так
и образ жизни, позволяющий заниматься ею профессионально, чего масса населения
никогда и ни при каких обстоятельствах иметь не может. Таким образом, населению
здесь предоставлялась возможность влиять на те стороны жизни, о которых оно
имело адекватные представления, но не допускалась возможность использование
невежества массы в целях влияния на государственную политику противниками
государства из числа политически активных элементов. С другой стороны, этим
элементам была предоставлена практически полная свобода слова, злоупотребление
которой, однако, не влияло на решимость властей проводить свой курс. Народ их не
читал, а чиновники не слушали, и нигилисты фактически дискутировали с себе
подобными. Не нарушала этих принципиальных установок и Конституция 17 октября
1905 г., поскольку представительные учреждения, нося совещательный характер и
являясь механизмом «обратной связи», не угрожали стабильности государства (до
тех пор, пока верховная власть сама оставалась на высоте своего положения).
Одним из важнейших факторов, способствовавших политической стабильности было
церковно‑государственное единство как выражение принципиальной неделимости
власти. Настоящая власть всегда неделима. Поэтому понятие «разделение властей»
лишено всякого реального смысла. Оно имеет его только в переходные периоды,
когда вопрос о власти ещё не решен – тогда за каждой из ветвей может стоять одна
из борющихся за власть сил. В обществе с «устоявшимся» режимом оно всегда
формальность. Между тем, реальный исторический опыт свидетельствует, что
«духовная» власть, т.е. власть церкви как иерархии священнослужителей (в том
случае, если она не была формально объединена со светской) никогда не была
лишена «земной» составляющей и всегда имела свое политическое выражение,
совершенно определенным образом влияя на политическое поведение паствы.
Католическая церковь демонстрирует в этом отношении лишь наиболее яркий пример.
Хотя православная традиция предполагает безусловный примат светской власти во
всех сферах земной жизни, и на Руси гармония между властями не раз нарушалась
непомерными претензиями церковных иерархов на «земную» власть.
Касаясь крайне негативной (практически всеобщей) оценки «синодального» периода,
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 47; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!