Константинополь, 28 термидора II года Французской республики (15 августа 1794 года по старому стилю). 17 страница
Сейм распорядился, чтобы этот манифест был включен во все акты, чтобы его передали всем иностранным дворам и чтобы его официально вручили, через канцлеров, послу Сиверсу. Однако некоторые противники нашли способ помешать включению манифеста в акты и довели его до сведения Сиверса полностью. Тот, вероятно, прочел манифест частным образом, но канцлеры сообщили его и официально, так что послу пришлось раскаяться в крайних мерах, которые он применил. Его сожаления были тем более искренними, что, при его увлекающемся и вспыльчивом характере, он не был, в сущности, злым.
Впрочем, был и другой мотив, более весомый, чем раскаяние, который повлиял на сознание Сиверса и заставил его пожалеть о том, что он не применил более мягкие и примирительные меры воздействия на работу сейма. Он понимал, что для получения согласия сейма на раздел страны ему нужно такое национальное собрание, которое бы имело хотя бы видимость свободного волеизъявления. Ему важно было, чтобы заседания продолжались, и, чтобы добиться этого, нужно было отменить арест нунциев и вернуть их на заседания сейма. Но та мягкость и умеренность, которую он проявил, пойдя навстречу пожеланиям протестующих, сопровождалась еще более сильными угрозами: если сейм под каким бы то ни было предлогом позволит себе еще одну отсрочку, то вся территория Речи Посполитой будет занята .
В своей ноте от 11 июля посол выразил негодование по поводу предыдущего заседания, на котором, как он высказался, беспокойная и скандальная фракция изъяснялась в тоне, от которого слишком пахло якобинством революционного сейма 3 мая. Он выражал удивление, что в полномочиях депутатов была упомянута Тарговицкая конфедерация, которая должна была прекратить свою деятельность с началом работы сейма и должна быть распущена в соответствии с пожеланием Е[е] В[еличества] императрицы. Следовательно, он счел себя обязанным объявить, что имея дело с чрезвычайным сеймом, свободным и признанным самим по себе конфедерацией, он не признает полномочия, в которых упоминается так называемая Тарговицкая конфедерация.
|
|
|
Кроме того, узнав, что членов комиссии хотят заставить принести клятву, чтобы исключить коррупцию, посол заявил, что рассматривает это как личное оскорбление. По его мнению, такая клятва также покрыла бы позором столь блистательное собрание: это означало бы, что оно предполагает в своей среде лиц, которые могут быть подозреваемы в коррупции.
Наконец он потребовал, чтобы «комиссия была созвана на следующий же день, 12 июля, чтобы, не теряя времени, начать переговоры с ней. В ином случае он будет вынужден устранить подстрекателей и возмутителей мира и спокойствия, настоящих врагов своей родины, являющихся единственным препятствием законному ходу работы сейма: он потерял около четырех недель драгоценного времени, чтобы сделать то, что можно было сделать за четыре дня, и этой медлительностью лишь усугубил трудности, нависшие над нацией, – и это вместо того чтобы отныне обеспечить ей надежный мир и спокойное, прочное существование».
|
|
|
15 июля посол направил сейму еще одну ноту, чтобы сообщить, что «на втором заседании комиссия представила ему краткое изложение своих дискуссий, в котором говорилось о том, что она не имеет права переходить границы полномочий, которые даны ей инструкциями, и просит посла довести результат ее дискуссий до Ее императорского величества, чтобы ожидать затем ее милостивого решения. Он вынужден дать отрицательный ответ на эту просьбу. Кроме того, он обратился непосредственно к сейму, чтобы объяснить ему срочную необходимость наделить комиссию полномочиями, достаточными для подписания договора в том виде, в котором он составил этот проект, без внесения в него малейших изменений». Посол добавил при этом, что тогда он немедленно будет наделен полномочиями для обсуждения и заключения с Речью Посполитой договора об альянсе и тесном союзе, а также торгового договора к взаимной выгоде обеих наций.
|
|
|
Наконец, 16 июля он направил сейму грозную ноту, столь примечательную, что из нее нельзя выбросить ни единой фразы. Она приведена здесь дословно.
«Нижеподписавшееся лицо, посол и т. д. уведомлено о том, что сиятельный сейм на заседании 15 июля, на котором был зачитан доклад комиссии и нота нижеподписавшегося лица от того же числа, не счел нужным объясниться, ни даже распорядиться, чтобы рассмотрение этого важного вопроса было назначено «ad deliberandum»[22] на определенный день. Вышеназванное лицо, видя, что заключение договора в очередной раз откладывается, что конфедерация сейма закрывает глаза на печальную судьбу своей родины и забывает о долге перед своими доверителями, – это лицо вынуждено заявить, что будет рассматривать дальнейшую отсрочку и несогласие дать необходимые полномочия комиссии как отказ вести переговоры и прийти к доброму согласию с вышеназванным лицом, то есть как враждебную декларацию .
Печальные последствия такой позиции сейма, которому нация доверила свое нынешнее и будущее благополучие, могут быть только неблагоприятными для нации в целом, но особенно для несчастных и невинных сельских жителей. Нижеподписавшееся лицо будет вынуждено, к своему великому сожалению, в случае такого отказа, равносильного враждебной декларации, продвинуть находящиеся здесь войска Ее императорского величества на земли и владения тех членов сейма, которые останутся в оппозиции к общим интересам благонамеренных людей и нации в целом. Нация же слишком устала и не может вынести возобновления анархии в то время, когда с ней должно быть покончено.
|
|
|
Продвижение войск должно распространиться, в случае если Е[го] В[еличество] король примкнет к оппозиции, на все королевские владения и недвижимость всех лиц, связанных с королем, независимо от их титула. Наложение ареста на доходы Речи Посполитой тоже будет естественным следствием такой позиции сейма, также как и прекращение выплат на содержание войск, которые будут жить за счет несчастных сельских жителей.
Нижеподписавшееся лицо надеется, что эти меры, которые оно может применить в соответствии с данными ему инструкциями, произведут достаточное впечатление на сейм, и он не позднее завтрашнего дня наделит комиссию полномочиями, необходимыми для подписания договора.
Нижеподписавшееся лицо не может скрыть от сейма, насколько подобные меры противоречат тем принципам, которым оно предполагало следовать в доверенной ему миссии. Эти меры предвещают сейму вместо тесного альянса и торгового договора с Россией потерю всех этих преимуществ, а также благосклонности и дружбы императрицы, без чего Польша не сможет ни выжить, ни надеяться на лучшее будущее, тогда как в предложенном договоре все эти преимущества ей обеспечены.
Составлено в Гродно, 5(16) июля 1793 года. Подписано Сиверсом».
Нетрудно представить себе, какое впечатление произвело на сейм чтение этого послания Сиверса. Одни были растеряны, поражены, уничтожены, другие дрожали от негодования и предавались самому глубокому отчаянию. Никто не мог слушать равнодушно оскорбления и угрозы посла.
После чтения этой ноты заседание проходило чрезвычайно бурно. Произносились энергичные и яростные речи, но это были голоса вопиющих в пустыне – они не доходили ни до сведения императрицы, ни до сердца ее министра, да и прозвучали они слишком поздно.
Король предложил в самом начале заседания 17 июля поручить канцлерам составить послание от имени всего сейма, в котором сообщить российскому послу, что сейм полностью полагается на великодушие и доброту императрицы и ей одной вручает судьбу Речи Посполитой, при этом извещает ее о том избытке несчастий, от которых стонет нация, союзником которой она хочет быть .
Такая почтительность все же не показалась достаточной Сиверсу, и он потребовал, чтобы комиссия получила указание сейма подписать договор на том же заседании 17-го числа.
После этого требования посла горячность в зале заседаний сейма достигла апогея: подождем, раздавались голоса, результатов этих новых угроз и насильственных действий. Один из нунциев воскликнул: «Только тогда мы сможем сказать, что уступили лишь в последний момент, и только силе. И тогда кто сможет убедить всю Европу в том, что уступка наших провинций была результатом свободных переговоров?»
Другой доказывал: вместо подписания договора нужно заявить послу, что сейм твердо решил ждать осуществления его угроз, как римские сенаторы ждали смерти галльских вождей.
Еще один отмечал, что если мы уступим угрозам, то будем недостойны внимания со стороны других государств, от которых ожидаем посредничества. Он закончил свою речь словами: «Лучше погибнем с честью, достойными уважения других государств, и не покроем себя вечным позором в призрачной надежде спасти остаток страны».
Другой горячо воскликнул: «Страдания – ничто перед добродетелью. Суть добродетели – в презрении к страданиям… Нам грозят Сибирью… Эти пустынные места не будут лишены очарования для нас… все будет напоминать там о нашей преданности родине!.. Ну что же, пойдем в Сибирь! Ведите нас туда, Государь!.. Там Ваша и наша добродетель заставит побледнеть наших врагов».
В непроизвольном порыве энтузиазма часть ассамблеи поднялась с криком: «Да, в Сибирь! Пойдем!» После такой сцены нунций Карский, отметив тех, кто не разделял этот патриотический порыв, заявил, что «если в этом зале найдется кто-нибудь, кто решится санкционировать этот договор, то он первый покажет ему, какой участи заслуживает предатель».
Король, напуганный этими речами и патриотическими сценами, говорившими об экзальтированном состоянии собравшихся, взял слово и постарался успокоить общее возбуждение. Заверив в своей приверженности Тарговицкой конфедерации и набросав картину грустного положения, в котором мы оказались, он счел своим долгом призвать к умеренности и сдержанности, говоря: «Именно вам, конфедерации сейма, следует оценить опасность, нависшую над головами миллионов ваших братьев граждан, живущих в той части страны, которую хотят нам оставить. Это опасность утратить само имя «поляк». Моя собственная судьба заботит меня меньше всего – я озабочен вашей судьбой… Помните, что вы можете спасти или погубить остаток нации… Долг отца, который любит своих детей, – говорить им правду без прикрас».
В своей второй речи, гораздо более долгой, король привел все возможные аргументы, чтобы оправдать свое поведение. Он старался смягчить выпады тех, кто упрекал его в слабости и в недостатке заботы как о собственной славе, так и о чести всей нации. Он пытался доказать, что все те действия, которых от него требовали, могли лишь усугубить несчастья нашей родины. Употребив весь свой дар красноречия и приемы убеждения, чтобы успокоить разгоряченные умы, он прибавил, что большинство нунциев этого сейма ему совершенно незнакомы, и тем приятнее ему познакомиться со столькими истинными патриотами… и чем яснее он это понимал, тем более осознавал свой отцовский долг перед ними.
«Они заслуживают, – говорил он, – чтобы их берегли. Они заслуживают, чтобы их предупреждали и сдерживали, когда сама их добродетель толкает их на ошибочный путь. И одной такой ошибкой было бы сказать государству, которому мы ничего не можем противопоставить: «Разрушьте нас, поработите еще три с половиной миллиона оставшихся жителей, мы желаем этого, потому что вы уже стали повелительницей четырех миллионов наших соотечественников». Вот что вы скажете дворянству воеводств, которые вы представляете, мещанам городов, которые приходят в упадок, и, наконец, землепашцам, этому классу, который числится последним в обществе, а на самом деле – его главный благодетель. Эти люди, в случае если нынешнее положение вещей сохранится, вскоре увидят свои амбары и стойла пустыми!.. Я хотел бы избавить вас от страшных картин голода и чумы, которые неизбежно последуют за всем этим!..
Я понимаю эти порывы отчаяния, и я знаю, как далеко они могут завести! Но не в этом состоит ваш долг: вы представляете здесь интересы нашей родины и должны защищать их. Вы это сделали, мы все это сделали. Мы не можем спасти наших братьев, которых отделили от нас, но мы можем спасти тех, кого нам еще оставляют!»
Раздалось немало голосов, ссылавшихся на клятву, принесенную конфедерацией, о сохранении неприкосновенности Речи Посполитой: говорилось о том, что нарушить эту клятву означало изменить своему долгу и предать родину.
Два епископа, виленский и ливонский, старались умерить щепетильность собравшихся, убеждая, что нет правил без исключения и что в сложившихся обстоятельствах сокращение территории неизбежно. Епископ Ливонии добавил, что следует, отказавшись от ставшего бессмысленным сопротивления, согласиться, что неизбежность – это единственное право, которое нас заставили признать. Чтобы убедить аудиторию, он высказал мысль о том, что «если российская императрица будет удовлетворена, она сможет не настаивать на отделении тех провинций, которые захвачены прусским королем. Следовательно, делая уступку России, мы предохраняем себя от уступок, требуемых прусским королем».
Зароненный им луч надежды успокоил одних, речь короля, обрисовавшего ожидаемые несчастья, убедила других, и, наконец, страх перед угрозами российского посла – все это сократило число тех, кто высказывался с наибольшей горячностью и патриотизмом. Сократило настолько, что проект о подписании договора, предложенный Сиверсом, был принят большинством в семьдесят три голоса против двадцати.
Нунций, которому хватило храбрости представить вначале этот проект, был ошикан почти всем собранием. Его отказывались заслушать, предаваясь раздражению и отпуская резкие замечания. Наконец жертва была все же принесена, и комиссия получила разрешение подписать договор в том виде, каким его представил Сиверс. Комиссии было дано пять дней отсрочки, чтобы внести в него незначительные изменения, и этот злосчастный договор был подписан 23 июля 1793 года.
Не имеет смысла приводить его здесь, так как все его статьи, исключая ту, в которой определялась новая граница с Россией, были чисто формальными. Вот лишь некоторые пассажи из разрешительного акта, который был выдан комиссии сеймом для заключения договора с российским послом.
«…Предоставленные самим себе, лишенные всякой поддержки извне, не имея иных ресурсов, кроме малочисленного войска и исчерпанной казны, осаждаемые беспрерывно со всех сторон тысячами невзгод, груз которых становится все более гнетущим день ото дня, мы имеем основание полагать, что само человечество запрещает нам войну, которую мы не в состоянии вести и которая привела бы лишь к бессмысленному пролитию крови наших граждан… Всякое иное наше решение могло бы иметь результатом верное и скорое разрушение нашей жизни и самого имени польского; всякое иное решение было бы осуждено нашей совестью и вошло бы в противоречие с долгом представителей нации… Мы достигли верха несчастий и ничем не можем их отвратить, и нам не остается ничего другого как взять в свидетели наших несчастий и нашей невинности самого Бога, справедливого и всемогущего, который судит сердца людей и всю вселенную, который видит подавление и насилие по отношению к нам…»
Если подобный общественный манифест и не кажется достаточно убедительным, чтобы оправдать решение сейма о подписании договора, то, по крайней мере, он может показать тем, кто не знает о возмутительных сценах, имевших место в Гродно, в каком печальном положении находился сейм и какие неслыханные меры были применены для того, чтобы направлять его действия.
Помимо многочисленных войск, находившихся в окрестностях Гродно, и сильного гарнизона, стоявшего в самом городе, все улицы были так тщательно охраняемы, что никто, не исключая даже иностранцев, не мог выйти за пределы города без пропуска от русского коменданта. Иностранные послы жаловались на такой порядок, и тогда Сиверс предложил им и их свитам пропуска на вход и выход, но они отказались их принять, рассматривая подобное предложение как оскорбление своему дипломатическому статусу.
Глава VIII
Прусский министр приостановил на время свои демарши, чтобы не прерывать ход переговоров с Сиверсом и не откладывать подписание договора, которое должно было за ними последовать. Однако уже 24 июля он передал сейму ноту, требуя, чтобы тот предоставил своей депутации все необходимые полномочия для ведения с ним переговоров и заключения договора с Е[го] В[еличеством] королем прусским.
Эта нота вызвала в зале заседаний чрезвычайное волнение, которое начинало ощущаться уже несколькими днями ранее. Теперь все стали вспоминать, что именно прусский король первым стал заверять в своей дружбе польского короля и Речь Посполитую – с самого начала сейма 1788 года, что именно он убедил их заманчивыми обещаниями и дружескими заверениями порвать отношения с Россией, отказаться от альянса с ней, увеличить количество польских войск, изменить форму правления в Польше и учредить в ней новую конституцию. Именно он официальными нотами через своих послов и личными письмами в адрес польского короля не переставал заверять поляков в своих чувствах дружбы и уважения по отношению к ним, повторял при любом удобном случае, как он гордится альянсом с этой славной нацией. Именно он после принятия конституции 3 мая поздравлял объединенную ассамблею сейма с изменениями, внесенными в формы государственного правления Польши, которые он не только одобрял, но и прямо возносил им хвалы. Это он аплодировал намерениям избрать наследником польского трона после смерти Станислава Понятовского представителя Саксонии и даже выражал свое одобрение этому выбору и свое особое удовлетворение по этому поводу в письмах на имя саксонского претендента и короля Польши, при этом многократно повторяя заверения в своей искренней заинтересованности в судьбе Польши.
Многие нунции брали слово, чтобы осыпать упреками прусского короля и провести очевидную теперь параллель между его прежним поведением и нынешним. Сейм склонялся даже к тому, чтобы не отвечать на ноту Бухгольца или ответить категорическим отказом.
Станислав, выносивший энергичные нападки и обвиняемый многими членами сейма, оправдывался с большим смирением и предложил передать российскому посланнику подробное описание всех ходов, предпринятых берлинским двором по отношению к польской нации с самого начала работы конституционного сейма. Он надеялся, как и весь сейм, одобривший этот проект, что удастся возродить в императрице Екатерине ее прежнее недовольство прусским королем и неприязненные отношения между этими двумя государями. Надеялись также, что выражение почтения к императрице и доверительность, с которой обращались к ее министру, будут иметь благотворные последствия, однако время было уже упущено. Россия имела договоренность с прусским королем и не была заинтересована в ссоре с ним, так как это ослабило бы коалицию, сложившуюся против революционной Франции. Не была она заинтересована и в том, чтобы приобрести себе врага, который мог бы опротестовать ее новые приобретения в Польше. Не могла она открыто снизойти к просьбам поляков и отказаться от политики поддержки предложений прусского короля, которые сама же и спровоцировала.
Единственным утешением, хотя и очень слабым, которое императрица косвенно подала полякам, было то, что она признала справедливым их возмущение против Пруссии и открыто об этом заявила. Единственной местью, которую она позволила себе по отношению к прусскому королю, была передача всех претензий к нему польского сейма его посланнику в Гродно и задержание на несколько недель подписания договора с берлинским двором.
Намерения самой России были недвусмысленны. Сиверс дал свободно выговориться всем нунциям, которые с большим или меньшим жаром высказывались против Пруссии, и нисколько не возражал против выпадов, которые они позволяли себе в адрес этого государя. Нужно заметить, что члены сейма, наиболее преданные петербургскому двору, выражались наименее сдержанно.
Все это, однако, были лишь утешительные средства для смягчения участи поляков, которые уже принесли самую большую жертву из требуемых от них. Сиверс не сомневался в конечном успехе своей политики: сначала заставить прусского короля ожидать столько, сколько считал нужным, не прекращая при этом поддерживать запросы Бухгольца своими нотами, сначала умеренными, а затем все более угрожающими, и наконец нанести последний удар, чтобы принудить сейм сделать для Пруссии то, что он уже сделал для России.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 39; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!