ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ, КОНКУРЕНЦИЯ И ИНСТИТУТЫ

Концепции смены политических режимов, т.е. фактически демократиза­ции[3], принято подразделять на "структурные" [Melville 1999: 168), или "функционалистские" [Hughes 2000: 22-26], и "процедурные" [Melville 1999: p 168-169], или "генетические" |Hughes 2000: 26-29], — в зависимости от того, какое значение их адепты придают "объективным" предпосылкам становления демократии. Для "структурного" подхода социально-экономические и социально-культурные предпосылки демократизации имеют определяющий характер, тогда как генетические подходы не придают им существенного значения, уделяя основное внимание собственно процессу. Однако и те, и другие оказываются недостаточно эффективным познавательным инструментом при анализе постсоветских переходов.

Структурная концепция, увязывающая демократический политический режим с социально-экономическим развитием общества [Lipset 1959, 1994; обзор эволюции концепции см. Diamond 1992; Lipset, Seong, Torres 1993] и уделяющая в последнее время все большее внимание социальным показателям (таким, как индекс человеческого развития), в известной (хотя и незначительной) мере применима к посткоммунистическим странам [см. Fish 1998|. Однако рассмотрение постсоветских стран (или регионов России) по отдельности не только не позволяет выявить сколько-нибудь значимые взаимосвязи между уровнем их социально-экономического развития и степенью демократизации, но и порождает новые вопросы. В самом деле, как сквозь призму социально-экономического детерминизма объяснить, почему в Беларуси с ее высокими "объективными" социально-экономическими показателями (в частности, с наивысшим индексом человеческого развития в пост-СССР) возник недемократический режим Лукашенко [см. Фурман 1998]? Почему в таких регионах России, как доиндустриальная Калмыкия [Магомедов 1995; Сенатова 1996] и постиндустриальная Москва [Brie 1997], полити­ческие режимы почти не отличаются друг от друга в плане отсутствия конкуренции и преобладания неформальных институтов — при том, что в сопоставимых по рассматриваемым показателям Нижегородской [Гельман 19996] и Свердловской [Gei'man, Golosov 1998] областях они разнятся довольно сильно? Но слабость структурного подхода заключается не только в этом. Объективные" факторы и предпосылки складываются десятилетиями и действуют на протяжении относительно большого временного интервала, тогда как процесс перехода протекает значительно быстрее. Учитывая, что с момента крушения КПСС прошло менее десяти лет, разрешающая способность Р подобного рода объяснений применительно к постсоветскому пространствуоказывается недостаточной.

Казалось бы, "процедурный" подход, ориентированный на анализ действий акторов в ходе трансформации, призван исправить недостатки "структурного" детерминизма [см. Rustow 1970]. Однако транзитологические схемы не менее уязвимы — в том отношении, что они дают более или менее подробное представление о том, как происходит "переход к демократии" [см. напр. O'Donnell, Schmitter 1986; Huntington 1991; Przeworski 1991), но не спо­собны обоснованно ответить на вопрос, почему же его результаты столь раз­личны. Объяснение причин приобретает у транзитологов окказионально-субъективный характер: например, неудавшийся "переход к демократии" в России связывается с отказом Ельцина провести "учредительные выборы" после крушения власти КПСС [см. McFaul 1995: 226-227; Linz, Stepan 1996: 392-394]. He говоря уже о том простом соображении, что дорвавшиеся в 1991 г. до власти российские "демократы" не имели рациональных стимулов к про­ведению выборов [см. Shevtsova 1999], подобная аргументация вызывает в памяти высмеянные Л. Толстым рассуждения о роли насморка Наполеона в исходе Бородинского сражения.

Другим существенным пороком "процедурного" подхода представляется чрезмерное внимание (и преувеличенное значение), которое его сторонники придают одним моделям перехода, прежде всего "пактам", или соглашениям элит [Rustow 1970; O'Donnell, Schmitter 1986; Higley, Burton 1989; Burton, Guntner, Higley 1992], в ущерб другим. Между тем постсоветский опыт отли­чается в этом отношении от восточноевропейского (по крайней мере, от опыта Польши и Венгрии с их "круглыми столами" [Linz, Stepan 1996; Elster 1996]). Дело не только в том, что крушение прежнего режима на территории СССР имело, по существу, форму "навязанного перехода" [Karl and Schmitter 1991] в результате коллапса КПСС и союзного государства. Важнее другое: в ряде случаев постсоветские "пакты" были нацелены на ограничение полити­ческой конкуренции и повышение роли неформальных институтов[4] [см. Холодковский 1997; Елизаров 1999; Гельман 19996; Гельман, Рыженков, Бри 2000), т.е. не просто не способствовали демократизации, а, скорее, препятст­вовали ей[5]. Однако даже вводя в рассмотрение более широкий спектр вари­антов трансформации [Linz, Stepan 1996), в т.ч. связанных с различиями в процессах не только крушения прежних режимов, но и установления новых [Gei'man 1999], транзитология сама по себе оказывается бессильна объяснить причины успеха или неудачи переходов.

Таким образом, перед исследователем, пытающимся осмыслить законо­мерности постсоветских переходов, встает задача адекватного синтеза рас­смотренных (и, возможно, иных[6]) подходов, способного элиминировать их недостатки. Для решения подобной задачи требуется дать ответ на вопросы, вытекающие из сказанного выше: если трактовать демократизацию как пере­ход к политической конкуренции в рамках формальных институтов, необходимо понять источники возникновения и сохранения обоих этих феноменов.

Несколько проще обстоит дело с поиском оснований политической кон­куренции. Ее появление вполне удовлетворительно описывается в рамках из­вестной концепции "структуры раскола", разработанной в ходе историче­ского анализа становления современных демократий (см. Lipset, Rokkan 1967; Rokkan 1970]. В первоначальном виде данный подход был призван объяснить формирование массовых баз современных политических партий Западной Европы через изучение социетальных расколов, сложившихся в процессе мо­дернизации, но сразу же подвергся критике за то, что не давал ответа на во­прос, почему одни объективно существующие расколы "транслируются" на уровень конфигурации партийной системы, а другие — нет [Sartori 1990 (1968): 176]. Позднее Роккан дополнил рассматриваемую концепцию, показав, что на стадии формирования конкурентных партийных систем ключевая роль принадлежит политическим элитам — "альянсам политических предпринимателей" и избираемым ими стратегиям мобилизации масс [Rokkan 1977]. Иными словами, если в развитых демократиях политическая конкуренция (по крайней мере, на уровне партийных систем) поддерживается благодаря "замороженным" социетальным расколам, то в процессе демократизации решающее значение имеют расколы элит, создающие базу для политической конкуренции. Особенно велика важность последних для политического развития постсоветских обществ, где относительно слабая выраженность социетальных расколов на уровне идеологических альтернатив [см. Evans, Whitefield 1993; Whitefield, Evans 1999; Дилигенский 1998, 1999) сочетается с высокой зависимостью "массовых клиентел" (Афанасьев 1997] от патронажа со стороны элит[7].                                         19911,

Итак, источником формирования политической конкуренции (без которой о демократизации говорить не приходится) в постсоветском обществе служат не "пакты", а расколы элит[8]. Однако при использовании данного заключения в качестве "точки отсчета" для анализа необходимо учитывать как минимум два обстоятельства. Во-первых, речь идет не только о конфликтах на уровне отдельных персонажей и конкретных властвующих группировок (типа пресловутой "семьи"), но и о наличии объективных структурных оснований для их возникновения — в противном случае такие конфликты могут быть легко элиминированы при изменении ситуативной расстановки сил. Следуя логике концепций "расколов", можно предположить, что внутриэлитные конфликты, открыто проявившиеся в постсоветский период, сформировались значительно раньше. Подобно расколам в западных обществах, они стали побочным продуктом советской модернизации, в рамках которой развивались латентные противоречия групп интересов, отмеченные советологами ревизионистской школы еще задолго до распада СССР [см. Skilling, Griffith 1971]. Эти противоречия, в свою очередь, отражали присущий модернизирующимся обществам — включая советское — конфликт между "центром" и "периферией" [см. Eisenstadt 1978, 1992], сыгравший позднее немалую роль в трансформации политических систем постсоветских государств. Во всяком случае, ряд исследователей склонен придавать первостепенное значение расколу "центр — периферия" как на уровне политических элит [см. Funnan 1999], так и на социетальном уровне [см. Колосов и Туровский 1996; Туровский 1996).

Во-вторых, наряду с наличием структурных оснований расколов, не менее важным условием поддержания политической конкуренции является — по крайней мере, на начальном этапе — ее неустранимость, т.е. невозможность разрешения внутриэлитных конфликтов по принципу "игры с нулевой суммой", что требует относительного баланса ресурсов, которые способны мобилизовать в свою пользу участники конфликта. Иными словами, в данном случае доминирование "центра" или "периферий" ведет к закреплению господства победившей стороны в контурах вновь возникающей политической системы, после чего о конкуренции говорить не приходится [сходные аргументы см. Przeworski 1991]. Подобного рода исходы конфликтов были отмечены в Саратовской области [Гельман, Рыженков, Бри 2000: гл. 3] и Беларуси [Furman 1999], где полная победа "периферии" над "центром" привела к формированию неконкурентных неопатримониальных режимов. Не благоприятствует формированию конкуренции и доминирование "центра", хотя антидемократические альтернативы здесь не столь радикальны: речь, скорее, идет о разновидностях гибридных режимов [см. Гельман 1999а: гл. 4].

Вместе с тем, основания, которые могли бы обеспечить преобладание в постсоветских обществах формальных институтов, остаются неясными. Надо сказать, что теории демократизации, за редким исключением [Linz, Stepan 1996; Weingast 1997], обходят вопрос об истоках верховенства права стороной, полагая его либо возникающим "по умолчанию", либо унаследованным от прежнего режима, либо инсталлированным "извне" (и результате междуна­родного воздействия на процессы перехода). Однако постсоветский опыт в этом отношении заслуживает отдельного рассмотрения, поскольку: I) насле­дие советского периода сформировало устойчивое преобладание неформаль­ных институтов на уровнях как политического управления [см. Найшуль 1991], так и массового поведения [см. Ledeneva 1998]; 2) эффекты междуна­родного воздействия на становление в России формальных институтов весьма противоречивы [критические оценки см. Wedel 1998), тем более что введение там (и в других постсоветских странах) верховенства права не входило в пла­ны Запада [см., напр. Ослунд 1996; Aslund .1997]; 3) в условиях доминирова­ния в России правящей группировки, победившей в ходе "навязанных пере­ходов" 1991 и 1993 гг. и обеспечившей себе электоральные победы в 1996 и 1999 гг., стимулы к созданию ею формальных институтов, которые ограничи­вали бы ее собственную власть, очевидно оказались подорваны. Означает ли это, что достигнутый в результате эквилибрум [см. Solnick 1999: 805] "обречен" на самовоспроизводство в течение десятилетий?

Один из вариантов перехода к верховенству права теоретик рационального выбора Б. Вейнгаст видит в заключении "пакта" политических акторов на основе своего рода негативного консенсуса [Weingast 1997: 252-253J. Анализи­руя английскую Славную революцию конца XVII в., он делает вывод о том, что соглашение тори и вигов, явившееся основой политической конкуренции при преобладании формальных институтов, стало возможным в связи с поли­тикой короны, которая в течение нескольких лет систематически ущемляла вигов, а потом принялась за тори, чем подтолкнула последних к объедине­нию против общего врага и выработке согласованных правил, исключавших произвол со стороны "суверена" (в пост-СССР нечто подобное — создание коалиции с участием либералов, националистов и части коммунистов, объе­динившихся против Лукашенко, — отмечалось в 1996 г. в Беларуси, хотя и не увенчалось успехом). Однако замечу, что достижение такого рода соглашения элит (считающегося наиболее успешным примером начала процесса демокра­тизации [см. Burton, Higley, Gunther 1992]) — не единственно возможный ре­зультат негативного консенсуса даже в случае успеха оппозиции. Неясно, ка­ковы стимулы к тому, чтобы инициаторы коалиции соблюдали условия "пакта" после свержения "суверена", а не пошли по пути дележа добычи и не вступили бы в новый конфликт [см. также Weingast 1997: 258-259]. Так, Беловежские соглашения, ставшие, по сути, актом упразднения всех фор­мальных институтов, существовавших в СССР, демонстрируют другую точку эквилибрума, и нет оснований полагать, что такого рода вариант негативного консенсуса менее привлекателен для его возможных участников.

Другой путь, способный привести к преобладанию формальных институ­тов, связан с исчерпанностью силовых стратегий в ходе конфликта конкури­рующих акторов, когда ситуативно более слабая сторона, не имея иных ре­сурсов для обеспечения своего политического выживания, вынуждена при­бегать к формальным институтам как орудию в этой борьбе [см. Geddes 1996]. Систематическое использование ею соответствующих норм и правил вынуждает других участников конфликта использовать те же орудия. В ре­зультате происходит переход от "войны всех против всех" к "борьбе по пра­вилам" [см. Гельман, Рыженков, Бри 2000: гл. 1] и достижение, говоря сло­вами А. Пшеворски, "обусловленного институционального компромисса" [Przeworski 1986, 1988]. Перенесение конфликта (который начинает развиваться в рамках формальных институтов) на поле массовой политики через механизмы конкурентных выборов и сменяемости власти делает процесс демократизации устойчивым и непрерывным. Однако такие случаи в пост-СССР относительно немногочисленны[9]; более того, подобный исход конфликта определяется исключительно соотношением сил и ресурсным потенциалом конкурентов. Использование формальных институтов может оказаться недостаточным для выживания слабого конкурента, и тогда все надежды на установление верховенства права будут похоронены: "война всех против всех" примет характер "дурной бесконечности", как в Приморском крае, где выборы органов местного самоуправления Владивостока срывались 17 (!) раз, или приведет к полному уничтожению слабой стороны по принципу "победитель получает все".

Нельзя не отметить, что оба варианта установления верховенства права - негативный консенсус и "борьба по правилам" — предполагают, что преобладание формальных институтов возникает почти одновременно с появлением политической конкуренции или, по крайней мере, в процессе ее развития. Однако постсоветская Россия (в меньшей мере Украина) демонстрирует иной вариант перехода. Политическая конкуренция на уровне внутриэлитного конфликта существует примерно с 1990 г., тогда как тенденции к установлению верховенства права и преобладания формальных институтов выражены довольно слабо — скорее, имеет место закрепление господства и даже формализация неформальных институтов. Правящим группировкам России (после 1991 г.) и Украины (после 1994 г.) удалось сконцентрировать в своих руках достаточно ресурсов для того, чтобы минимизировать угрозу со стороны конкурентов и не испытывать, таким образом, потребности в подотчетности формальным институтам. Более того, если до президентских выборов 1996 г. внутриэлитный конфликт в России можно было с известной долей условности рассматривать как отражение конфликта "центра" и "периферии" [см., напр. McFaul 1997; Furman 1999], то последующие события (во всяком случае, после 1997 г., когда распалась коалиция, поддержавшая Ельцина на президентских выборах [см. Shevtsova 1999] по преимуществу указывают на подрыв структурных оснований политической конкуренции. Ход и итоги парламентских выборов 1999 г. в России также свидетельствуют в пользу этой тенденции.

Итак, результаты трансформации части постсоветских политических режимов, приведшей (хотя бы в Украине и России, причем в последней и на национальном уровне, и в части регионов) к установлению политической конкуренции при преобладании неформальных институтов, можно оценить как промежуточные. Это ставит на повестку дня вопрос о возможных перспективах дальнейшего перехода и о некоторых новых исследовательских задачах.   

 

Очевидно, что шансы на переход постсоветских стран к демократии зависят от того, как и когда может быть достигнуто преобладание формальных институтов (этот процесс в любом случае не обещает быть одномоментным). На первый взгляд, просматриваются три варианта такого перехода: 1) постепенное принятие формальных институтов в качестве побочного продукта развития конкурентной, прежде всего электоральной, политики в ее нынешнем варианте [см. McFaul 1999]; 2) переход к неконкурентному политическому режиму с последующей инсталляцией формальных институтов через цен­трализацию и монополизацию власти в силу (восстановления государства [см. Волков 1998: 47]; 3) подрыв складывающегося политического режима на манер нового "навязанного перехода" в результате эскалации конфликтов — в т.ч. вовлечения в них политических аутсайдеров и массовых акторов [см. Solnick 1999: 815; Гельман, Рыженков, Бри 2000: гл. 9]. Однако последствия каждого из этих вариантов перехода по меньшей мере неочевидны.

Выше уже отмечалось, что конкурентная электоральная политика способ­ствует успешной инсталляции формальных институтов лишь в том случае, если конкуренция имеет неустранимый характер как в смысле примерного равенства ресурсов конкурентов, так и с точки зрения структурных основа­ний конфликта. Оба эти условия в России пока отсутствуют (в Украине — по крайней мере, первое); их достижение в обозримом будущем представляется маловероятным. Следовательно, нет никаких веских основании для того, чтобы формальные институты стали там "единственной признанной игрой" (only game in town) [Linz, Stepan 1996]. Напротив, как справедливо заметил Солник, в определенной ситуации электоральная конкуренция может являть­ся лишь частью стратегии сохранения баланса сил между группами элит, но не вести к усилению формальных институтов [Solnick 1999: 805].

Обсуждение варианта перехода к неконкурентной политике возвращает нас к идущей с 1989 г. дискуссии о возможности авторитарной трансформа­ции СССР и России [см. обзоры Sautman 1995; Гельман 1999а: гл. 2]. В связи с известным ростом влияния правых либералов вероятность подобного исхо­да становится для России актуальной (стоит напомнить, что А.Чубайс еще в 1990 г. предлагал развернутую программу авторитарных рыночных реформ). Не вдаваясь в полемику о достоинствах и недостатках такого пути, следует отметить, что опыт постсоветских стран, где установились неконкурентные режимы (в частности, Беларуси и Казахстана), не свидетельствует в пользу утверждения в них верховенства права. Формальные институты служат здесь скорее фасадом неформального господства, а более широкие административ­ные возможности государства не только не гарантируют гражданам и органи­зациям защиту от arbitrary rule, но, напротив, увеличивают угрозу их приме­нения. Нет оснований полагать, что в России или Украине сложится прин­ципиально иная ситуация. В любом случае монополия на власть как таковая не рождает формальные институты: ограничивать собственный произвол ни­кто не намерен.

Наконец, эскалация конфликта и подрыв режима изнутри выглядят впол­не реальной альтернативой сохранению статус-кво. Если сопоставлять мас­штабы политических преобразований в сегодняшней России или Украине с уровнем политического насилия (политические убийства, терроризм по поли­тическим мотивам, массовые политические акции), то, абстрагируясь от вой­ны в Чечне, последний окажется непропорционально мал даже по сравнению с опытом России до 1917 г. (не говоря уже о Латинской Америке). Можно предположить: если, скажем, российские политики будут чаще и больше уби­вать друг друга, то цена их конкуренции в рамках неформальных институтов окажется более высокой, чем признание институтов формальных (этот тезис не нужно трактовать как призыв к насилию!). Но такой вариант развития со­бытий — далеко не единственный. Альтернативами ему могут стать как тер­риториальная дезинтеграция страны, так и переход к неконкурентной поли­тике через возникновение нового недемократического режима [см., напр. Knight 1992]. Нет оснований ожидать, что сам по себе кризис постсоветских режимов будет способствовать именно демократизации, а не другим исходам.

В целом, постсоветский опыт лишний раз подтверждает, что демократия не рождается "по умолчанию" или даже в результате усилий "демократов" (пусть ими и движут добрые намерения), но представляет собой прежде всего "обусловленный исход конфликта" [Przewoiski 1988]. Этот, казалось бы, до­вольно банальный вывод может служить "точкой отсчета" для дальнейших исследований. Выше было показано, что центральными проблемами демократизации в пост-СССР являются политическая конкуренция и становление формальных институтов. Изучение этих аспектов постсоветской политики в России, и (во многом) на Западе — находится пока на начальной стадии анализа эмпирики в целях подтверждения и/или опровержения существующих теорий (релевантность которых по отношению к пост-СССР, как уже говорилось, порой вызывает сомнения). Очевидно, что следующие шаги по переосмыслению теорий требуют и иных подходов к изучению практики постсоветского развития.

До самого последнего времени рассмотрение процессов демократизации вообще и в пост-СССР, в частности, проходило в рамках парадигмы "голливудского фильма". Согласно ей, "хорошие парни" (сторонники демократии) противостоят "плохим" (противникам демократии), но в конечном счете зрителей ждет happy end, т.е. успех "хороших парней" [см., напр, McFaul 1997]. Сегодня, после осознания того, что happy end вряд ли насту­пит, а "хороших парней" в природе не бывает (равно как и "плохих"), следует ожидать — как некогда в кинематографе — прихода реализма (в любомвозможном смысле этого понятия). Реализм в изучении политики в пост-СССР означает не только отказ от нормативного взгляда и принятие сущест­вующих акторов и институтов такими, каковы они есть. В более широком плане речь идет о реализации исследовательских программ, ориентированных на выявление причин и следствий динамики акторов и институциональных изменений в сравнительной перспективе — как кросс-национальной, так и кросс-региональной (имея в виду сравнение национальной и субнациональ­ной политики в странах пост-СССР). Такие исследования могут стать точками роста" нового знания о мире политики в целом. Для изучения суб­национальной политики в России такой "точкой роста" будет, вероятно, политический анализ становления местного самоуправления в крупных городах и сопутствующих этому процессу конфликтов региональных и субрегиональных элит. Для изучения политики в постсоветских государствах новые позна­вательные возможности откроет анализ перехода в Беларуси, дающей пример успешной консолидации недемократического посткоммунистического режи­ма. При изучении электоральной политики в пост-СССР мы, похоже, узнаем больше нового не столько из анализа партийных программ, сколько из переосмысления феномена "политических машин" и административной мобилизации. Наконец, собственно политическая практика функционирования формальных институтов — создание и применение конкретных законов, раз­решение споров и использование санкций — также остается резервом исследовательской повестки дня.

Реалистический анализ постсоветской политики только начинается. Про­должение следует...

__________________________________

Афанасьев, М. 1997. Клиентелизм и российская государственность. М.: МОНФ.

Ахиезер, А. 1997, Россия: критика исторического опыта. Новосибирск: Сибирский хронограф.

Белокурова, Е. 2000. Государство и благотворительные организации: трансформация модели взаимодействия. Дис. на соиск. уч, степени кандидата политических наук. Европейский университет в Санкт-Петербурге и ИМЭМО РАН.

Волков, В. 1998. Монополия на насилие и скрытая фрагментация российского государства (исследовательская гипотеза). — Полис, № 5.

Гельман, В. 1998. Демократия избыточная или недостаточная? — Pro el Contra, № 4.          

Гельман, В. 1999а. Трансформация в России: политический режим и демократическая оппозиция М.: МОНФ.

Гельман, В. 19996. "Сообщество элит" и- пределы демократизации: Нижегородская область. - Полис, № 1.

Гельман, В., Рыженков, С., Бри, М. (ред.) 2000. Россия регионов: трансформация политические режимов. М.: Весь мир (в печати).

Голосов, Г. 1999. Партийные системы России и стран Восточной Европы. М.: Весь мир.          

Горный, М, и др. 1996. Городской Совет Ленинграда — Санкт-Петербурга в 1990 — 1993 годах, - Организация власти в Санкт-Петербурге, вып.1.

Дилигенский, Г. (ред.) 1998. Человек в переходном обществе. Социологические и социально-психологические исследования. М.: ИМЭМО РАН.

Дилигенский, Г. 1999. Дифференциация или фрагментация? О политическом сознании в России. - МЭиМО, № 9-10.

Елизаров, В. 1999. Элитистская теория демократии и современный российский политический процесс. — Полис, № 1.

Фурман, Д. (ред.) 1998. Белоруссия и Россия: общества и государства. М.: Права человека.

Кагарлицкий, Б. 1999. "Касикизм" по-русски. — Независимая газета, 4.VIII.

Колосов, В., Туровский, Р. 1996. Электоральная карта современной России: генезис, структу­ра и эволюция. — Полис, № 4.

Магомедов, А. 1995. Корпорация "Калмыкия" — выражение идеологии правящей региональ­ной элиты. — МЭиМО, № 12.

Мельвиль, А, 1999, Демократические транзиты: теоретико-методологические и прикладные ас­пекты. М.: МОНФ.

Найшуль, В. 1991. Высшая и последняя стадия социализма. — Ноткина, Т. (ред.) Погружение в трясину. М.: Прогресс.

Ослунд, А. 1996. Россия: рождение рыночной экономики. М.: Республика.

Сенатова, О. 1996. Региональный авторитаризм на стадии его становления, — Заславская, Т. (ред.) Куда идет Россия? Трансформация постсоветского пространства. М.: Аспект-Пресс.

Туровский, Р. 1996. Политическое расслоение российских регионов (история и факторы формирования). — Кувалдин, В. (ред.). Партийно-политические элиты и электоральные процессы в России. М.: Центр комплексных социальных исследований и маркетинга.

Холодковский, К. 1997. Консолидация элит: общественный пакт или верхушечный сговор? — Заславская, Т. и др. (ред.) Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии. М.: Ин­терцентр.

Шумпетер, Й. 1995. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, с.335.

Almond, G., Rosselle, L. 1990. Model Fitting in Communist Studies. — Almond, G. A Discipline. Divided. Schools and Sects in Political Science. L.; Sage.

Astund, A, 1997. Economic Causes of Crime in Russia. — Sachs, J.D., Pistor, K. (eds). The Rule of Law and Economic Reform in Russia. Boulder, CO: Westview.

Bettham, D. (ed.) 1994. Defining and Measuring Democracy. L.: Sage.

Bollen, K.A. 1991. Political Democracy: Conceptual and Measurement Traps. — Inkeles, A. (ed.) On Measuring Democracy. Its Consequences and Concomitants. New Brunswick, NJ, L.: Transaction Publishers.

Brie, М. 1997. The Political Regime of Moscow — Creation of a New Urban Machine? — Wissenschaflwntrum Berlin fur Soyalforschung Working Papers.

Brown, A. 1999. Russia and Democratization. — Problems of Post-Communism, vol. 46, № 5.

Bunce, V, 1995a. Should Transitologists be Grounded? — Slavic Review, vol. 54, № 1.

Bunce, V. 1995b. Paper Curtains and Paper Tigers, — Slavic Review, vol. 54, № 4.

Bunce, V. 1998. Regional Differences in Democratization; The East Versus the South. — Post-Soviet. Affairs, vol. 14, № 3.

Burton, М., Higley, J., Gunther, R. 1992. Introduction: Elite Transformations and Democratic Regimes, — Higley, J., Gunther, R. (eds) Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe. Cambridge, UK: Cambridge Univ. Press.

Case, W. 1996. Can the "Halfway House" Stand? Semidemocracy and Elite Theory in Three Southeast Asian Countries. — Comparative Politics, vol. 28, № 4.

Collier, D., Levitsky, S. 1997, Democracy with Adjectives. Conceptual Innovation in Comparative Research. — World Politics, vol. 49, № 3.

Colton, Т. 2000. Transitional Citizens. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press (forthcoming).

Coppedge, М., Reinicke, W.H. 1991, Measuring Polyarchy. — Inkeles, A. (ed.) On Measuring Democracy. Its Consequences and Concomitants. New Brunswick, NJ, L.: Transaction Publishers.

Dahl, R, 1971. Polyarchy: Participation and Opposition. New Haven: Yale Univ. Press.

Diamond, L. 1992. Economic Development and Democracy Reconsidered. — Marks, G. and Diamond, L. (eds). Reexamined Democracy. Essays in Honor of S.M. Upset. L.: Sage.

Diamond, L 1999. Developing Democracy. Toward Consolidation. Baltimore, L.: Johns Hopkins Univ. Press.

Eisenstadt, S. 1978. Revolution and Transformation of Societies: A Comparative Study of Civilisations. N.Y.: Free Press.

Eisenstadt, S. 1992. Center-Periphery Relations in the Soviet Union: Some Interpretative Observations. — Motyl, A. (ed.). Thinking Theoretically About Soviet Nationalities. History and Comparison in She Study of the USSR. N.Y.: Columbia Univ. Press,

Elster, J. (ed.) 1996. Roundtable Talks and The Breakdown of Communism. Chicago: University of Chicago Press.

Evans, G., Whitefield, S. 1993. Identifying the Basis of Party Competition in Eastern Europe. — British Journal of Political Science, vol. 23, № 4.

Fish, M.S. 1996. Russia's Fourth Transition. — Diamond, L., Planner, М. (eds.). The Global Resurgence of Democracy, 2^nd edition. Baltimore, L.: Johns Hopkins Univ. Press.

Fish, M.S. 1998. Democratization Requisites: The Postcommunist Experience. — Post-Soviet Affairs, vol. 14, № 3, p.225-226.

Furman, D. 1999. "Centres" and "Peripheries". The Political Systems of the Three East Slavil Przew Republics. — Russian Politics and Law, vol. 37, № 2.

Geddes, B. 1996. Initiation of New Democratic Institutions in Eastern Europe and Latin America. –Ballimore Lijphart, A., Waisman, C. (eds). Institutional Design in New Democracies. Eastern Europe and Latit Przew America. Boulder, CO: Westview, p.18-19.                                                        

GeI'man, V. 1999. Regime Transition, Uncertainty and Prospects for Democratization: The Politics of Russia's Regions in a Comparative Perspective. — Europe-Asia Studies, vol. 51, № 6.              

GeI'man, V,, Elizarov, V. 1999. Russia's Transition and Founding Elections. — in GeI'man, V, Putnai "a       Golosov, G. (eds) Elections in Russia, 1993 ~ 1996. Berlin: Edition Sigma.                          

GeI'man, V., Golosov, G. 1998, Regional Party System Formation in Russia: The Deviant Case 01 Rokka V       Sverdlovsk Oblasf. — Journal of Communist Studies and Transition Politics, vol. 14, № 1/2.            

Golosov, G. 1999. From Adygeya to Yaroslavl': Factors of Party Development in the Regions ol Rokka 0       Russia. — Europe-Asia Studies, vol. 51, № 8.                                                      

Held, D. 1996. Models of Democracy, 2^nd edition, Cambridge, UK: Polity Press.                  Ruslov В       Higley, J., Buiton, M. (1989). Elite Variables in Democratic Transitions and Breakdowns. — Americwvo\. 2, №   Sociological Review, vol. 54, № 1.                                                                    

Hughes, J. 2000. Transition Models and Democratization in Russia. — Bowker, M, and Ross, С European i        (eds.). Russia After the Soviet Union. Harlow: Longman.

Huntington, S. 1991. The Third Wave. DemocraUvilion in the Late Twentieth Century. Norman, OKAuthorilari L.: University of Oklahoma Press.  

Huntington, S. 1996. The Clash of Civilizations and Remaking the World Order. N.Y.: Simon апd Schuster.

Karl, T-, Schmitter, Ph. 1991. Models of Transition in Latin America, Southern and Eastern Europe. -Far to the International Social Science Journal, vol. 43, № 128, р.275.                                       

Knight, A. 1992. Mexico's "Elite Settlement": Conjuncture and Consequences — Higley, J. antor Student" Gunther, R. (eds.). Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe Shevtsc Cambridge, UK: Cambridge Univ. Press.                                                         

Ledeneva, A. 1998. Russia's Economy of Favours: Bial, Networking, and Informal Exchanges Skilling Cambridge, UK: Cambridge Univ. Press.                                                     

Lijphart, A. 1971. Comparative Politics ad Comparative Method. — American Political Sciena Skocpol Review, vol. 65, № 3, р.691-692.                                                                

Linz, J., Stepan, A. (eds) 1978. The Breakdown of Democratic Regimes. Baltimore, L.: Johns Hopkiiii Solnick Univ. Press,                                                                                

Linz, J., Stepan, A. (1996). Problems of Democratic Transition and Consolidation. Southern Europe. Solnick ^n South America, and Post-Communist Europe. Baltimore, L.: Johns Hopkins Univ. Press.           Research, v. ^° Lipset, S.M. 1959. Economic Development and Democracy. — American Political Science Review^ Slepan, vol. 53, № 1.                                                                                    

Lipset, S.M. 1994. The Social Requisites of Democracy Revisited: 1993 Presidential Address. - Stoner-American Sociological Review, vol. 59, № 1.                                                        

Lipset, S.M., Rokkan, S. 1967. Cleavage Structures, Party Systems, and Voter Alignment. — Lipsei; Treisma S.M., Rokkan, S. (eds) Parly System and Voter Alignment: Cross-National Perspectives. N.Y.: Free Press.    

Lipset, S.M., Kyong-Ryung Seong, Jtorres, Ch. 1993. A Comparative Analysis of Social Requisites Transitional of Democracy. International Social Science Лита!, vol. 45, № 136.                                     

Matsuzato, K. 1999. From Ethno-Bonaparlism to Centralized Caciquismo. Features and Genesis of th\\ Mean for Tatars/an Political Regime. Paper presented at AAASS National Convention. St.Louis, МО.               

McAllister, I.. White, S, 1994. Political Participation in Postcommunist Russia: Voting, Activism arri Volkov, the Potential for Mass Protest. — Political Studies, vol. 42, № 4,                                          

McFaul, M. 1995. State Power, Institutional Change and the Politics of Privatization in Russia. - 1998. N.Y.:

World Politics, vol. 47, № 2.                                                                              

McFaul, M. 1997, Russia's ]996 Presidential Elections: The End of Polarized Politics. Stanford, CA Science 'ievi Hoover Institution Press.                                                                               

McFau!, M. 1998. Russia's 'Privatized' Stale as an impediment 10 Democratic Consolidation, -Elector!.. Yft. Security Dialogue, vo]. 29, № 2; № 3.

McFaul, M. 1999. The Perils of a Protracted Transition. — Journal of Democracy, vol. 10, № 2.

Melville, A. 1999. Russia in the 1990s: Democratization, Postcommunism, or Something Else? -Demokratizafsiya, vol. 7, № 2.

Merkel, W. 1998. The Consolidation of Post-Autocratic Democracies: A Multi-Level Model. -Democralizafion, vol. 5, № 3.

North, D. 1990. Institutions, Institutional Changes, and Economic Performance. Cambridge, UK Cambridge Univ. Press.

O'Donnell, G. 1994. Delegative Democracy. — Journal of Democracy, vol. 5, № 1,

O'Donnell, G. 1996, Illusions About Consolidation. — Journal of Democracy, vol. 7, № 2.

O'DonneIl, G. 1998. Horizontal Accountability in New Democracies, — Journal of Democracy, vol. 9. № 3.

O'DonneIl, G., Schmitter, Ph. 1986, Transitions from Authoritarian Rule: Tentative Conclusions abou' Uncertain Democracies. Baltimore, L.: Johns Hopkins Univ. Press.

OfTe, C. 1996. Varieties of Transition. The East European and East German Experience. Cambridge UK: Polity Press.

Petro, N. 1999. The Novgorod Region: A Russian Success Story- — Post-Soviet Affairs, vol. 15, № 3.

Political Science and Politics. 1999, vol. 32, № 2, р.434.

Przeworski, A. 1986. Some Problems in the Study of Transition to Democracy. — O'Donnell, G., Schmitter, Ph., Whitehead, L. (eds). Transitions from Authoritarian Rule: Comparative Perspectives. Baltimore, L.: Johns Hopkins Univ. Press.

Przeworski, A. 1988. Democracy as a Contingent Outcome of Conflicts. — Elster, J., Slagstag, R. (eds). Constitutionalism and Democracy. Cambridge, UK: Cambridge Univ. Press, p.59.

Przeworski, A. 1991. Democracy and the Market. Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge, UK: Cambridge Univ. Press, p.51-53.

Putnam, R, 1993. Making Democracy Work. Civic Traditions in Modern Italy. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press.

Rokkan, S. et al. 1970. Citizens, Elections, Parties. Approaches to the Comparative Study of the Process of Development. Oslo: Universitetforlaget, p.72-144.

Rokkan, S. 1977. Toward a Generalized Concept of Verzuilling: A Preliminary Note. — Political Studies, vol. 25, № 4.

Rustow, D. 1970. Transitions to Democracy: Toward a Dynamics Model. — Comparative Politics, vol. 2, № 3.

Sartori, G. 1990 (1968). The.Sociology of Parties: A Critical Review. - Mair, P. (ed.). The West European Party System. Oxford: Oxford Univ. Press, p. 176.

Sautman, B. 1989. The Devil to Pay. The 1989 Debate and the Intellectual Origins of Yeltsin's "Soft Authoritarianism". — Communist and Post-Communist Studies, vol. 28, № I.

Schmitter, Ph., Karl, T. 1991. What Democracy Is... and Is Not. — Journal of Democracy, vol. 2, №3.

Schmitter, Ph., Karl, T. 1994. The Conceptual Travels of Transitologists and Gonsolidologists: How Far to the East They Attempt to Go? — Slavic Review, vol. 53, № 1.

Schmitter, Ph., Karl, T. 1995. From an Iron Curtain to a Paper Curtain: Grounding Transitologists or Students of Postcommunism? — Slavic Review, vol. 54, № 4.

Shevtsova, L, 1999. Yeltsin's Russia. Myths and Reality. Washington, DC: Camegie Endowment for International Peace.

Skilling, H.G., Griffiths, F. 1971. (eds) Interest Groups in Soviet Politics. Princeton, NJ; Princeton Univ. Press.

Skocpol, Th-, Somers, M. 1980. The Use of Comparative History in Macrosocial inquiry. — Comparative Studies in Society and History, vol. 22, № 2.

Solnick, S. 1998. Stealing the Stale. Control and Collapse in Soviet Institutions. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press.

Solnick, S. 1999. Russia's "Transition": Is Democracy Delayed Democracy Denied? — Social Research, vol. 66, № 3.

Stepan, A. 1999. Russian Federalism in Comparative Perspective: Problems of Power Creation and Power Deflation. Paper presented at AAASS National Convention. St.Louis, МО.

Stoner-Weiss, K. 1999. Central Weakness and Provincial Autonomy: Observations of the Devolution Process in Russia. — Post-Soviet Affairs, vol. 15, № 1.

Treisman, D. 1996. Why Yeltsin Won, — Foreign Affairs, vol. 75, № 5.

Treisman, D. 1998. Dollars and Democratization: The Role and Power of Money in Russia's Transitional Elections. — Comparative Politics, vol. 31, № 1.

Tsygankov, A. 1998. Manifestations of Delegative Democracy in Russian Local Politics: What Does It Mean for the Future of Russia? — Communist and Post-Communist Studies, vol. 31, № 4.

Vanhanen, T. 1997. Prospects for Democracy. A Study of 172 Countries. L.: Routledge, p.41.

Volkov, V. 1999. Violent Entrepreneurship in Russia. — Europe-Asia Studies, vol. 51, № 5.

Wedel, J.R. 1998. Collision and Collusion: The Strange Case of Western Aid to Eastern Europe, 1989-1998. N.Y.: St.Manin's Press.

Welngast, B. 1997, Political Foundations of Democracy and Rule of Law. — American Political Science Review, vol. 91, № 2.

Whitefield, S., Evans, G. 1999. Class, Markets and Partisanship in Post-Soviet Russia: 1993-96. — Electoral Studies, vol. 18, № 2.

[1] Так, активность населения в Новгородской области, по числу общественных объединений на ду­шу населения сопоставимой с Северной (не Южной!) Италией [см. Petro 1999: 243-244], трудно рассматривать как признак демократической "гражданственности" в условиях, когда губернатор-инкумбент, эффективно предотвративший возникновение политической конкуренции, получает 91% голосов на выборах при единодушном одобрении тех самых "гражданских" ассоциаций.

[2] Здесь и далее в работе использованы материалы исследовательского проекта "Россия регио­нов" [Гельман, Рыженков и Бри 2000].

[3] Анализ перехода к недемократическим режимам находится на периферии внимания политологов [как исключение см. Linz and Stepan 1978].

[4] Хотя такого рода опыт далеко не уникален [см., напр. Knight 1992; Case 1996], А. Мельвиль называет российский вариант соглашения элит "извращенным" [Мельвиль 1999].

[5] Аналогом такого рода "пактов" в экономике может служить сговор нескольких фирм с целью монополизации рынка.

[6] Представляется, что некоторые подходы (в частности, культуралистские обоснования демократизации) еще в меньшей степени отвечают постсоветской практике, чем структурные и транзитологические модели.

[7] Наглядной иллюстрацией этому тезису служат парламентские выборы 1999 г. в России, когда выну? массовое электоральное поведение в значительной мере определялось степенью монополизации ^упкт' власти в рамках региональных политических элит.

[8] Справедливость данного тезиса подтверждают, в частности, результаты исследовании полити­ческого развития регионов России [см. German and Golosov 1998; Golosov 1999; Гельман, Рыженков и Бри 2000: гл. 5].

[9] Постсоветский опыт такого рода (на региональном уровне) связан, в частности, с весьма эффективным применением в 1990-1991 гг. депутатами Ленсовета мер законодательной политики, предотвратившей полновластие почти харизматического (тогда) мэра Собчака [см. Горный и др,1996), а также с созданием отставным экс-губернатором Свердловской области Росселем в 1993 г. партий "Преображение Урала", что повлекло за собой возникновение в регионе относительноразвитой партийной системы [см. Gei'man and Golosov 1998].

---

Дата добавления: 2021-01-20; просмотров: 49; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!