Рисунки из американских альбомов 19 страница
Поехали мы с Нико Кайшаури в машине к Крестовому перевалу. Остановились там, где дорога входит в тоннели, построенные на случай снежных завалов. Как раз тут и лежит груда обломков гранита, неизвестно когда и откуда упавших. Тех самых, что, по преданию, накидал здесь разгневанный Гуда.
Остановив машину, стали спускаться по тропе на дно двухверстной пропасти. Как серебряный ручеек, вьется Арагва на дне ее, и безлюдными кажутся крохотные макеты селений. В одном из них, как гласит легенда о любви Гуды, жила в древние времена красавица, которую полюбил дух. Ни звука вокруг. Только послышится иногда автомобильный сигнал — посмотришь наверх: машина, отвесив поклон перед поворотом, ускользает из глаз. Но вот сверху уже не доносятся звуки. А снизу еще не доносятся. Под ногами — крутая тропа, справа — скалистая стена, слева — пусто. Пространства с этой стороны так много, словно идешь в воздухе по крылу самолета. Как сказано у Пушкина в стихотворении «Кавказ»:
И пастырь
нисходит
к веселым
долинам,
Где мчится
Арагва
в тенистых
брегах…
Один из современных наших писателей процитировал недавно эти строки, расположив «лесенкой». И тогда стало еще яснее, как удивительно передал Пушкин в стихе это движение вниз… Кстати, Пушкин, вероятно, вспоминал те же места, что и Лермонтов; такую панораму можно увидеть только с Крестовой.
Сперва мы шли, потом мчались. Упираясь, отдуваясь, откинувшись всем телом назад, работая локтями, в надежде сдержать этот стремительный ход, жалея, что нет в теле тормоза, мы сбежали наконец на каменистое ложе пенистой, шумной Арагвы, к осетинским селениям, обведенным оградами из плоских камней.
|
|
|
Красиво в этом ущелье необычайно. Но разверстые глотки мечущихся возле тебя мохнатых чудовищ, их лай, надсадный до хрипа, до храпа, до клокотания внутри, их мелкие, как у хищных рыб, зубы и оттого еще более страшные кривые клыки, обрезанные уши, черные свирепые морды не составляют моих лучших воспоминаний.
Впереди, у самой Арагвы, против селения Урмис-сопели, на том берегу — гора. Нет, не гора! Огромная глыба словно скатилась откуда-то к самой воде, легла здесь и поросла густой рощей. Осенняя расцветка листвы — розовая, ржавая, рыжая, желтая, золотая, багряная — так богата тонами, что кажется, гору покрыли пестрым, цветистым ковром. И это особенно удивительно потому, что ущелье безлесно.
Форма горы отчасти напоминает колпак, каким покрывают домашний чайник, — скаты крутые, а гребень длинный и узкий. На гребне — развалины крепости. Полезли наверх по обратному скату горы; он крут, но порос зеленой травой и опутан овечьими тропами: они тянутся одна над другой, как узенькие террасы, в несколько сантиметров ширины.
|
|
|
Забрались. Наверху — осыпь камней, остатки крепостной стены, башен, церкви, ступени разрушенной лестницы. Стоит часовня без крыши, сложенная без раствора из плоского шифера и кое-где хранящая следы обмазки.
День ясный. На солнце греются змеи и с шорохом ускользают при нашем появлении в расселины.
Внизу, под горой, уступами расположилось селение Хатиссопели (Дзуар-кау по-осетински) — несколько домиков с плоскими кровлями.
Но вот мы спустились и снова выходим к руслу Арагвы, отошли от горы на расстояние примерно полукилометра вниз по течению, сравнили вид на гору с лермонтовским рисунком… она! Вот гора, покрытая рощей, вот повороты ущелья. Селение на другом берегу (Урмис-сопели), те же контуры дальних вершин. И развалины. У Лермонтова на рисунке крепость только еще начала разрушаться. А теперь уже осыпалось все почти до самого основания. Но, очевидно, церковь и тогда пустовала.
Теперь уже нет сомнений — Лермонтов был здесь! Не то заехал сюда от Квешети, сделав крюку верст пятнадцать, не то спустился от самой Крестовой, оттуда, где лежат камни Гуды, по той же тропинке, что мы.
Но как бы то ни было — ясно одно: он побывал в верховьях Арагвы, бродил по этим местам и не только нарисовал эти развалины: силой творческого воображения он населил их людьми, превратил в своей поэме в «замок Гудала», куда прилетает Демон, куда спешит нетерпеливый жених. А потом в эпилоге описал то, что изобразил на рисунке:
|
|
|
На склоне каменной горы
Над Койшаурскою долиной
Еще стоят до сей поры
Зубцы развалины старинной.
Рассказов, страшных для детей,
О них еще преданья полны…
Как призрак, памятник безмолвный,
Свидетель тех волшебных дней,
Между деревьями чернеет.
Внизу рассыпался аул,
Земля цветет и зеленеет;
И голосов нестройный гул
Теряется, и караваны
Идут, звеня, издалека,
И, низвергаясь сквозь туманы,
Блестит и пенится река[808].
В этом описании есть все, что мы видим и сейчас в ущелье Гуды: и «аул» — Хатис-сопели, и роща на склоне горы, которую, по преданию, нельзя вырубать, а то дети в семье будут болеть оспой, и старинные развалины, и «плиты старого крыльца»:
Но грустен замок, отслуживший
Когда-то очередь свою,
Как бедный старец, переживший
Друзей и милую семью.
И только ждут луны восхода
Его незримые жильцы:
Тогда им праздник и свобода!
Жужжат, бегут во все концы.
|
|
|
Седой паук, отшельник новый,
Прядет сетей своих основы;
Зеленых ящериц семья
На кровле весело играет;
И осторожная змея
Из темной щели выползает
На плиту старого крыльца.
То вдруг совьется в три кольца,
То ляжет длинной полосою
И блещет, как булатный меч,
Забытый в поле давних сеч,
Ненужный падшему герою!..
Все дико: нет нигде следов
Минувших лет: рука веков
Прилежно, долго их сметала,
И не напомнит ничего
О славном имени Гудала,
О милой дочери его![809]
Во всем этом описании имеется только одна неточность: «Кайшаурская» пишется через «а», но не через «о», как послышалось Лермонтову. Эта непроизвольная ошибка повторена и в «Герое нашего времени». И только!
Что касается имени властителя замка Гудала — его происхождение тоже не вызывает сомнений и служит подтверждением тому, что Лермонтов связал действие поэмы именно с этим ущельем — с ущельем Гуды, под Гуд-горой, над которым властвует легендарный дух Гуда, полюбивший красавицу, жившую в этих местах:
Высокий дом, широкий двор
Седой Гудал себе построил…
Трудов и слез он много стоил
Рабам послушным с давних пор.
С утра на скат соседних гор
От стен его ложатся тени.
В скале нарублены ступени;
Они от башни угловой
Ведут к реке, по ним мелькая,
Покрыта белою чадрой,
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой[810].
Выше Хатис-сопели, при слиянии Арагвы с другой, безымянной речкой, образуется выступающая мысом вперед гора, поросшая зеленой травой. На гребне ее видны другие развалины. Жители расположенного у подножия селения Эрето говорят, будто бы тут был монастырь, «в который попал гром». Осетин Василий Самашвили из Хатис-сопели называет эти развалины «амаглеба», то есть монастырем «вознесения».
Очевидно, это и есть та обитель, о которой говорил Висковатов, утверждавший, что на берегу Арагвы был монастырь, разрушенный громовой стрелой.
Сейчас это тоже развалины. На уцелевшей части стены висит небольшой колокол, на упавших обломках — почерневшие от времени «дроша» — «хоругви», ритуальные куски кисеи, ибо место почиталось священным.
В четырех километрах от Хатис-сопели, на левом берегу Арагвы, против селения Квемо Ганиси, в отвесной скале видна какая-то щель. Оказывается, это пещера, в которой, согласно легенде, томится богатырь Амирани. Понятным становится, почему в «Демоне» путник, до слуха которого доносятся рыдания безутешной Тамары, думает:
«…То горный дух
Прикованный в пещере стонет!»
И, чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит…[811]
Все эти места находятся необычайно близко одно от другого.
Любопытно, на каком основании Висковатов считал, что Лермонтов побывал в верховьях Арагвы? Ведь лермонтовского рисунка, изображающего развалины, он в то время не знал, рисунок известен нам с 1923 года. Остается предположить, что Висковатову рассказывал об этом кто-то из тифлисских старожилов, когда в 1881 году он ездил на V археологический съезд. До сих пор это существовало в лермонтовской литературе как ничем не подтвержденное предположение. Теперь это можно считать установленным.
Карабкаться обратно по той тропинке, по которой мы спускались, показалось мне и шоферу делом немыслимым. Мы решили идти вдоль Арагвы до Военно-Грузинской дороги, остановить там попутный транспорт и на нем добраться до машины, которую мы оставили у перевала.
Вышли к селению Млета. Высоко над Арагвой, на самом краю обрыва, в том самом месте, где в лермонтовские времена проходила дорога от Квешети к станции Кайшаури, виднеется часовня.
— Что за часовня?
Абрам Бурдули из селения Млета, случайный попутчик, старик, говорит, что существует предание, будто бы молитва в этой часовне помогала спасаться от врагов. Наш проводник слышал, что она «спасала от нападения разбойников». «Кто, бывало, войдет и помолится — в бою победит…» В свете этого предания понятным становится, какую роковую ошибку совершил жених Тамары, не помолившись возле часовни, где
…с давних лет почиет в боге
Какой-то князь, теперь святой,
Убитый мстительной рукой.
С тех пор на праздник иль на битву,
Куда бы путник ни спешил,
Всегда усердную молитву
Он у часовни приносил;
И та молитва сберегала
От мусульманского кинжала.
Но презрел молодой жених
Обычай прадедов своих…[812]
Что же это, однако, за развалины над Хатис-сопели? Как называлась крепость, в каком веке построена?
На нынешних картах такой крепости нет — это понятно. Но и в старых путеводителях нет. Нет на картах XIX века. Только на рукописных картах 30-х годов XVIII столетия, составленных ученым-историком и географом Грузии Вахушти Багратиони, над нынешним селением Хатис-сопели, возле поселения Гуды, значится: «Монастырь всех святых»[813]. Вахушти отнес этот монастырь-крепость к разряду «калаки мцире» — небольших населенных укреплений.
Теперь, когда стало известно название, монастырь нетрудно отыскать в географических описаниях. И действительно, в «Географии» того же Вахушти, в том месте, где рассказывается об ущелье Арагвы, читаем: «Выше (то есть у истоков Арагвы. — И. А. ) есть „Монастырь всех святых“, ныне уже упраздненный»[814].
Итак, в первой половине XVIII столетия он уже пустовал. Значит, у Лермонтова зарисованы средневековая крепость и храм в том самом виде, в каком они находились в первой половине XIX столетия! Все оказалось так, как предполагали Русудан Закаидзе и директор Казбегского краеведческого музея.
И рисунок Лермонтова неожиданно приобрел значение архитектурного документа: поэт изобразил старинный памятник грузинского зодчества, более не существующий. И в скором времени мы увидим лермонтовский рисунок в издании по истории грузинского искусства. Потом, очевидно, в исторических работах о Мтиулетии, в путеводителях по долине Арагвы…
Но главное все же не в этом. Главное в том, что рисунок помогает понять творческую историю «Демона». Он рассказывает о работе поэта. Рисунки и картины Лермонтова могут, как выясняется, служить иллюстрациями к тексту его поэм и стихотворений. Но, кроме того, они играли в его работе роль «записных книжек», помогали ему закрепить то, что необходимо было ему в дальнейшем для воплощения поэтических замыслов.
Понятным становится теперь и другое: откуда Лермонтов знал легенды, предания и песни, распространенные именно в верховьях Арагвы, откуда знал про любовь Гуды, про Амирани, про часового, мимо которой нельзя проехать, не помолившись, про смерть жениха в день свадьбы, о чем сложено так много песен в этом районе. То, о чем можно было только догадываться, сопоставляя стихи и прозу Лермонтова с произведениями грузинского фольклора, становится гораздо более убедительным, чем это казалось еще совсем недавно. Вспомним письмо к Святославу Раевскому: «Как перевалился через хребет в Грузию, — писал Лермонтов, — так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко…» Выясняется, что он не только «лазил наверх», но и спускался вниз — к истокам Арагвы. Вряд ли верхом: спуск от Крестовой так крут, что даже и Лермонтов, отменный кавалерист, предпочел, наверное, менее утомительный способ…
Многое переменилось с тех пор на Военно-Грузинской дороге. Рядом со старинными башнями возникли новые укрепления. Неприступный дот сооружен в подножье скалы, на которой высится «Замок Тамары». Видна амбразура дота в «Ермоловском камне» — огромном валуне, лежащем посреди Терека. В отвесах дарьяльских скал черные квадратные окна — пулеметные гнезда. Это 1942 год — память о великой войне.
Ночью в Дарьяле электрические огни висят в черноте, как золотая гирлянда иллюминации, зацепленная за черный гребень гор. Машина выхватывает из мрака бледные скалы, и темнота исчезает за следующим поворотом, как за углом. Свет фар перекидывается через туманную пропасть, скользит по телеграфным проводам и вдруг, метнувшись обратно, устремляется вдогонку за темнотой. Царство Демона оглашает автомобильный сигнал.
Переночевали в Казбеги. В дорогу! Мелькнули домики поселка, возникшего близ разработок андезита… А в мыслях опять перевал, Гуд-гора за Крестовой, долина Арагвы, «Герой нашего времени» и поэт, навсегда запечатлевший все это!
Пакет из Стокгольма
1
В 1921 году в Стокгольме на русском языке под редакцией профессора Е. А. Ляцкого вышел роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»[815]. В то время в России только что окончилась гражданская война и блокада, дипломатических отношений со странами Запада, а тем более книгообмена не было. Издание это в советские книгохранилища не попало. И прошло около сорока лет, прежде чем мы узнали о том, что такое издание существует. Мне сообщил о нем литературовед А. В. Храбровицкий — он просматривал в Ленинской библиотеке библиографию русских авторов, изданных в послереволюционные годы за рубежом.
Более того: оказалось, что в свое время на это издание была рецензия, напечатанная в журнале «Slavia» за 1922–1923 год. «Украшением книги, — писал автор рецензии А. Бем, — служит воспроизведение неизданного рисунка Лермонтова из альбома Е. П. Вердеревского (ныне принадлежит Е. С. Грузовой), еще раз подтверждающего художественные способности Лермонтова»[816].
Ни о каком рисунке Лермонтова из альбома Е. П. Вердеревского, ни о самом Е. П. Вердеревском, ни о Е. С. Грузовой никто из лермонтоведов не слышал.
Я обратился к директору Русско-Шведского института в Стокгольме доктору философии профессору Нильсу Окё Нильссону и в Королевскую библиотеку с просьбой выслать мне фотографию той страницы, на которой воспроизведен лермонтовский рисунок. Фотографии получены, и мы можем рассмотреть репродукции[817].
Никаких сомнений в том, что это Лермонтов, нет. Об этом свидетельствует не только подпись, но и манера исполнения и самый пейзаж — вид Пятигорска с Академической галереи и — в правом углу — тот грот, который получил впоследствии название «Лермонтовского». Поэт любил сидеть в нем и прославил его в «Герое нашего времени».
«Сегодня я встал поздно, — записал Печорин в своем дневнике, — прихожу к колодцу — никого уже нет. Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел… Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот… Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться, чтоб не нарушать ее мечтаний, когда она на меня взглянула.
— Вера! — вскрикнул я невольно…»
Описание этой встречи, во время которой разразилась гроза, принадлежит к числу лучших страниц русской литературы. Теперь мы имеем возможность посмотреть на рисунок Лермонтова, представляющий собою как бы заставку к этому эпизоду в романе.
Как попал рисунок в альбом Е. П. Вердеревского? И кто такой Е. П. Вердеревский? Когда принадлежал ему этот альбом — в XIX веке или в XX? Кто такая Е. С. Грузова? Где она в настоящее время? На все эти вопросы готовых ответов у нас не имеется.
Поэтому попробуем для начала разобраться, кто носил фамилию Вердеревский.
В 1853 году в Тифлис из Перми прибыл чиновник, без особого успеха испробовавший свои силы в поэзии, — Евграф Алексеевич Вердеревский[818]. Причисленный к канцелярии кавказского наместника, он вскоре был назначен редактором газеты «Кавказ» и за короткое время службы в Тифлисе выпустил альманах «Зурна» и нашумевшую книгу «Плен у Шамиля» о похищении лезгинами из имения Цинандали в Кахетии княгинь Чавчавадзе и Орбелиани с детьми[819]. После отъезда его из Грузии вышла книга его записок «От Зауралья до Закавказья», в которой упоминается, что в Пятигорске о поединке Лермонтова с Мартыновым существует в памяти старожилов «три или четыре совершенно различных повествования»[820]. Из этого можно сделать вывод, что самого Лермонтова Вердеревскому в жизни встретить не довелось, иначе он, заговорив о нем, не преминул бы упомянуть о знакомстве. А кроме того, до 1841 года пути их не сходятся.
Общих знакомых с Лермонтовым — особенно в Грузии — у Вердеревского было достаточно. И весьма возможно, что он выпросил у кого-то рисунок Лермонтова, чтобы украсить им свой альбом. Никаких оснований считать, что рисунок был нарисован в альбом, а не вклеен в него, у нас не имеется. Рисунок же сделан как раз в 1837 году, и легко допустить, что в том же году Лермонтов подарил его кому-то на память. К изобразительному искусству Вердеревский имел хотя бы то отношение, что, женившись на дочери жившего в Грузии художника, будущего академика живописи Машкова, унаследовал от него альбом, в котором было более сорока акварелей — изображений видов и типов Кавказа[821].
Может, правда, возникнуть недоумение: мы говорим о Е. А. Вердеревском, в то время как стокгольмский рисунок взят из альбома Е. П. Вердеревского.
Это не опечатка и не обмолвка. До Вердеревского Е. П. мы еще не дошли.
У Евграфа Алексеевича Вердеревского был брат, по имени Петр, получивший свой первый офицерский чин именно на Кавказе и дослужившийся до чина штабс-капитана[822].
Был на Кавказе еще один — Владимир Николаевич Вердеревский, с 1840 года служивший в том самом Нижегородском драгунском полку, в котором за три года до этого Лермонтов отбывал свою первую ссылку. Этот Вердеревский умер в Рязани уже в нашем столетии — в 1907 году — в возрасте восьмидесяти двух лет[823]. Был, наконец, Вердеревский Василий, печатавший посредственные стихи в альманахах 30-х годов — «Альциона» и «Северные цветы»[824].
Это — Вердеревские, современники Лермонтова. А тот Вердеревский, от которого унаследовала альбом Е. С. Грузова, жил не в XIX веке, а в нашем, и вовсе не на Кавказе, а в Петербурге.
С кем из упомянутых Вердеревских он состоял в родстве — покуда еще не установлено. Я для того и сообщаю здесь все имена, что надеюсь: кто-то подаст мне совет и поможет выяснить путь, по которому из рук в руки переходил альбом и с ним — лермонтовский рисунок. Так, Е. П. Вердеревского обнаружил, прочитав мою заметку в «Неделе»[825], известный в среде ленинградских коллекционеров инженер В. А. Меньшиков. От него я узнал, что Вердеревского, который до Октябрьской революции жил в Петрограде, звали Евгений Платонович. В справочной книге «Весь Петербург на 1914 год» значится, что это — коллежский советник, что служит он в конторе государственного банка в отделе вкладов на хранение. В той же книге находим крупного чиновника министерства финансов, в экспедиции заготовления бумаг — Николая Григорьевича Грузова[826]. Очевидно, работая в одной — финансовой — области, коллежский советник Е. П. Вердеревский поддерживал знакомство со статским советником Н. Г. Грузовым. И тогда это в какой-то степени может нам объяснить, почему в 1921 году альбом Е. П. Вердеревского оказался в руках неизвестной нам Е. С. Грузовой, которая предоставила стокгольмскому издательству «Северные огни» право воспроизвести неизвестный лермонтовский рисунок.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 59; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!