Русь против нордического рейха 7 страница
Чтобы сразу «взять быка за рога», приведу хрестоматийно известное стихотворение, в котором всего четыре строки:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
Конечно, из своего рода вероисповедание. Россия предстает в этом произведении как сверхразумное существо, для познания которого нужны все силы души, а не только абстрактный рассудок. Цельность духа — вот что нужно для прикосновения к России: только таким способом можно приблизиться к индивидуальности, а Русь есть именно неповторимое в Боге. Применительно к теории познания допустимо сказать, что единственным понятием России является ее собственное имя («имяславие»): никакая теория тут не годится. Россия всегда «вылезет» из нее. В этом-то и заключается особенная стать русской духовно-исторической реальности: она как бы не вся видна, не вся налична. В ней, разумеется многое сказалось, но еще больше молит или говорит неожиданно, когда никто такого «слова» от нее не ждет. Сколько было предложено «русоведческих» концепций, сколько сделано попыток ее исправить, европеизировать, модернизировать — все понапрасну. Ядро (божественный «код») русской души всякий раз ускользал от реформаторов, как град Китеж от татар — и лучшим свидетельством тому оказывается сама поэзия Тютчева, в которой Православная Русь противостоит Западу уже на почве Петербурга, а не Киева или Москвы:
|
|
|
Но какова же основа тютчевской веры в Россию? Следует ясно сказать, что Федор Тютчев не был империалистом на манер М. Н. Каткова, хотя державная мощь Родины была ему дорога не меньше, чем кому-либо другому. Основа тютчевской веры - русское Крестоношение:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа.
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Вот это и есть религиозно-поэтическая формула русской истории и культуры. Даже если бы Тютчев ничего больше не создал, эти гениальные три строфы были бы способны объяснить будущему: «да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу». Прежде всего русская история — это кенозис: преклонение, умаление верующей народной души перед божественной красотой и силой. Подобно Господу Иисусу Христу, Святая Русь как бы молчаливо обращается к Богу: не моя, а Твоя да будет воя. Потому она и имеет внешне «зрак раба» (скудная природа, нагота смирения). В глубине своего избрания Русь чувствует, что любая человеческая способность может быть обращена против Создателя князем тьмы, кроме кротости и терпения. Более того, своей исторической жизнью Россия доказывает, что страдания она боится меньше, чем зла, что зло состоит для нее в бесовской воле, ставящей человеческую свободу вне и вопреки Бога. Потому Святая Русь и недоступна для чужого (гордого, нехристианского) взгляда. По сути, Федор Тютчев изобразил в своем коротком стихотворении некую «литургию верных», постоянно совершающуюся на русской земле, но незаметную холодному наблюдателю. Если допустимо говорить о подвижничестве народной — соборной — души, то Тютчев показал как раз такую Русь — юродивую и блаженную, нищую и молчаливую («мысль изреченная есть ложь»). А куда еще держать путь Небесному Царю, как не в ту землю — не в блудливый же Вавилон или надменный Рим? Впрочем, каждому воздастся по делам его
|
|
|
Однако Тютчев был не только поэт — он был еще философ и геополитик. Свои художественные прозрения он умел облекать в мысль. Широким кругам наших читателей почти неизвестно, что Тютчев работал над историческим трактатом «Россия и Запад», сделал попытку обобщить отношения России и Европы, обострившиеся в его эпоху. Напомню, что в середине 50-х годов между Европой и Россией вспыхнула Крымская война, и Тютчев, наблюдая открытую вражду между недавними еще членами Священного Союза, пришел к выводу, что есть две силы в современном мире — Россия и революция, и одной из них не жить. Под революцией он, в сущности, понимал процесс апостасии — отказа от Христа, начавшийся на Западе со временем Ренессанса. После Реформации, Просвещения и французской революции 1789 г. этот процесс достиг зенита: верой Европы стало человекобожие, а не христианство. Европеец пришел к убеждению, что человек существует сам для себя по уму, воле и власти, а все остальное либо кажимость, либо обман. В демократизм, власть «одинокой толпы», состоящей из отдельных человеческих атомов («я»), независимых и даже враждебных один другому («человек человеку волк», по выражению Гоббса). Происходит разрыв с церковным и народным преданиями, обмирщение жизни и культуры и прежде всего государства (нигилизм). В европейской цивилизации поселяется «дух отрицанья, дух сомненья» — побеждает ненависть к святым корням бытия, складывается своего рода «демоническая общественность», ставящая своей задачей разрушение связи цивилизации с Богом. Чтобы предложить христианству нейтралитет, нужно быть антихристианином, — пишет Тютчев, имея в виду лицемерие западных интеллектуалов, маскирующих свое безбожие разговорами о свободе совести и самоценности наук и искусств. В этом и состоит революция — в мефистофельской подстановке твари на место Творца, производимой под знаменами просвещения и демократии плюрализма и гуманизма...
|
|
|
|
|
|
Не приходится удивляться, что завершающим моментом указанного процесса становится, по Тютчеву, поход против России — это «византийско-татарского медведя», стоящего на пути европейских реформ. Революция стремится к уничтожению России именно как Православной державы, как царства помазанника Божия. Для революционного западного сознания невыносима мысль о том, что в современном мире еще сохраняется огромная страна, живущая по Христову завету. «Русский народ — христианин не только в силу православия своих убеждений, — подчеркивал Тютчев, — но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Он христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы... Революция — прежде всего враг христианства!».
Как дипломат и политик, Федор Тютчев предсказал Первую Мировую войну и натиск революции в самой России. В конце жизни он целые дни просиживал в суде по делу Нечаева — делу одного из первых революционных «бесов» в Петербурге. Религиозно-философской и геополитической мечтой («альтернативой») Тютчева было построение великой греко-российско-славянской Восточной империи со столицей в Царьграде (Константинополе), т. е. возвращение Третьего Рима к своему первоисточнику. Как известно, его желание почти осуществилось благодаря освободительному походу русской армии против турок — войска генерала Гурко, перейдя Балканы, стояли в 1878 г. в виду Константинополя. Однако — «англичанка не позволила». Это случилось уже после смерти поэта-провидца, предугадавшего, как кажется, и наше время:
Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное...
Ложь воплотилася в булат;
Каким-то Божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем...
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дня воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье, —
Ты — лучших, будущих времен
Глагол, и жизнь, и просвещенье!
Мастера подозрения
Федор Тютчев умер в 1870 году. В это время в Европе уже был опубликован «Манифест коммунистической партии». Уже стал профессором Фридрих Ницше. И уже исполнилось 13 лет Зигмунду Фрейду. Три вершины рокового треугольника Нового времени почти сложились.
Выше мы говорили, что гордый европейский человек в лице Фауста/Гегеля принципиально овладел миром – прежде всего, в идее, в мысли. Христос перестал быть её центром. На этом пути оставалось немного: окончательно добить Бога в западной душе.
Тут пальма первенства у Карла Маркса – ученика Гегеля, который перевернул наследие своего учителя (и вместе с ним значительную часть европейской философии) с «головы на ноги». Согласно Марксу, феномен человека располагается вовсе не на границе двух миров – он целиком устроен в этом, земном мире, он прочно стоит обеими ногами на твердой, хорошо закругленной земле. Но коль скоро это так, человеку необходимо – прежде чем молиться или философствовать – есть, пить, одеваться, иметь крышу над головой. Проще говоря, марксизм во всеуслышание объявил, что человека отныне следует понимать не как существо мыслящее, а прежде всего как существо практическое, материально-производительное. Чего стоит одно из характерных выражений К. Маркса: «производство людей людьми». Разумеется, учение Маркса-Энгельса не сводится к вульгарному «экономическому детерминизму», в нём есть немало вдохновенных и даже благородных страниц (особенно в «Манифесте Коммунистической партии», 1848). Однако «коготок увяз – всей птичке пропасть»: философия, искусство, религия разоблачаются в марксизме как формы ложного сознания – как идеологические надстройки над соответствующими классовыми интересами (стремлениями). Иными словами, художник, философ, священник поняты здесь прежде всего как практически-ангажированные, материально-озабоченные, производительные агенты (homo faber), независимо от своей личной веры или неверия. Так или иначе, в лице автора «Капитала» западное человекобожество делает большой шаг вперед – в сторону революционного осуществления искомой «диктатуры человека».
Нечто совсем иное, на первый взгляд, представляет Фридрих Ницше.
Явление Ницше, конечно, феноменально. Наверное, это был величайший гений Европы за последние века, сравнимый с титанами Возрождения, Байроном и Гете. Более того, он довел до предела их идею – идею божественного достонства грешного человека. В лице Ницше фаустовский проект Запада нашел своё величественное и трагическое завершение – после чего упал в безумие и гибель. Бог умер – сказал Ницше. Ницше умер – сказал Бог. Кто из них прав? Как говорится, оба правы. Но только Фридрих Ницше заболел и умер, оставив после себя книги. А Бог вечно жив, потому что бытие (точнее, сверхбытие) входит в состав его природы. Кроме того, жив сотворенный Богом мир. Твари без Творца не бывает.
Фридрих Ницше был «последний романтик» Германии. От него сильно досталось его соотечественникам/современникам, этим последним «моргающим» людям, имеющим «своё маленькое удовольствие для дня и своё маленькое удовольствие для ночи», и для которых «главное – здоровье». Сам Ницше, как известно, здоровьем не отличался.
Философствуя «молотом», этот бывший последователь Шопенгауэра определял человека как волю к власти, а всякого рода «рационализмы» и «морализмы» презирал как прибежище слабых, как философию рабов, как ressentiment… Ницшеанский человек есть прежде всего антисократовский человек, он не хочет и не может убивать свой оргиастический восторг перед жизнью строгим самосознанием – однако своё онтологическое господство он распространяет даже на богов, оказывающихся под пером этого «нового Диониса» чем-то вроде особых масок на всемирном карнавале. Говоря словами самого Ницше, «вся книга (имеется в виду его работа «Рождение трагедии» — А. К.) признает только художественный смысл, явный или скрытый, за всеми процессами бытия — Бога, если вам угодно, но, конечно, только совершенно беззаботного и неморального бога-художника, который, как в созидании, так и в разрушении, в добром, как и в злом, одинаково стремится ощутить свою радость и свое величие, который, создавая миры, освобождается тем самым от гнета полноты и переполненности, от муки сдавленных в нем противоречий. Мир, в каждый миг своего существования достигнутое спасение бога, как вечно сменяющееся, вечно новое видение, предносящееся преисполненному страданий, противоположностей, противоречий, умеющему найти свое спасение лишь в иллюзии...». Не нужно слишком напрягать зрение, чтобы разглядеть в этом играющем ницшеанском «боге» лишь определенный образ человека – точнее, определенный тип его самосознания. Бог Фридриха Ницше – это «человеческое, слишком человеческое». Настоящему Творцу неба и земли тут уже не оставлено места.
Учение Ницше о сверхчеловеке явилось, конечно, последним отголоском отвергнутого христианства – переделанного настолько, что Христос здесь оказался Заратустрой, танцующим на горах, а любовь к ближнему обернулась презрением: падающего – подтолкни. Не случайно из ницшеанской купели вышли не только Гамсун или Вяч. Иванов, но и белокурая бестия нордического «мифа ХХ века». Сверхчеловек как героический ариец, уничтожающий всех, кто не дотягивает до его величия – вот практический результат проповеди «распятого Диониса». Нечто прямо противоположное образу и жертве распятого Христа.
Ничего иного, впрочем, из замены Христа Заратустрой и выйти не могло. На свете тогда было немало желающих «поправить» автора Нагорной проповеди и Церковь Его -- в том числе Лев Толстой, например, старший современник Ницше. Однако даже прямая стилизация евангельского сказа, как, например, в «Заратустре», не прибавила успеха делу. В сущности, Фридрих Ницше выступил в качестве одного из «высших людей» Достоевского, которого сам называл своим учителем – с той, правда, разницей, что Раскольников, Ставрогин или Иван Карамазов у Достоевского, в конечном счете, осуждаются, а подлинными героями (подвижниками) оказываются Сонечка, князь Мышкин или Алеша Карамазов. Заратустра против Алексея-человека Божия – таков выбор между Ницше и Достоевским.
Конечно, лично Ницше был благородный человек. Я бы не стал, подобно Андрею Белому, делить страницу вертикальной чертой, сопоставляя на одной строке слова Евангелия и слова Ницше, однако нет сомнения, что Ницше заслужил для себя благодарную память среди людей, которые, как он сам говорил, достойны войти в его сад.
При всём, казалось бы, радикальном отличии друг от друга, Карл Маркс (крещёный еврей) и Фридрих Ницше (антихрист-ариец) обозначили в своем миропонимании две вершины треугольника, третью вершину которого составила – уже в конце Х1Х века – концепция Зигмунда Фрейда. Фрейд тоже исходил в своей антропологии из примата желания над разумом, которое, как известно, получило у него титул бессознательного «хотения», «либидо». Если рассуждать иерархически, Фрейд ещё ниже опустил человека – системообразующим началом человеческой психики оказался у него биологический эрос. Что касается культуры, то она предстала в теории венского психиатра всего лишь запретом, барьером, воздвигаемым социумом на пути разрушительных влечений. Личное человеческое «Я» со всем своим нравственно-разумным и уж тем более идеальным аппаратом, с точки зрения фрейдизма – всего лишь дальняя периферия (сублимация) того океана бессознательного, который плещется в глубине нашей души. Специально религии Фрейд посвятил работу под знаменательным названием «Будущность одной иллюзии», где истолковал веру в Отца мира как особую форму коллективного невроза (своего рода «эдипов комплекс» человечества). Самосознание носителя фрейдовского «оно» – это самосознание безнадежного больного, душевный подвал которого кишит сладострастными пауками, против коих бессильны любые лекарства цивилизации. Такая философия.
Итак, Маркс, Ницше и Фрейд – эти неподражаемые виртуозы подозрения всего высокого -- развенчали европейское ratio. Хотели они того или нет, но они показали, что истины в собственном философском смысле слова больше не существует. Всё, что у рационалистов называлось истиной -- либо то, что есть истина, либо то, что опознается в качестве истины – в модернистском философском дискурсе явилось проекцией человека на бытие, будь то интуиция, понятие или желание. В таком плане европейский имманентизм, рационализм и волюнтаризм оказались «лестницей, ведущей вниз» – к модерну в его развитой, торжествующей стадии. Различие между Бёме, Гегелем, Марксом, Ницше и Фрейдом, в сущности, только то, какого человека они полагают в основу мироздания. Истина зависит от положения человека в универсума, истина – в том числе «божественная» – есть сам грешный человек – вот последний ответ западного модерна на вопрос римского скептика Понтия Пилата: «Что есть истина?».
Петербургский подпольщик
На свято-грешной Руси в это время тоже думали о человеке – но о богочеловеке, а не о человекобоге. Здесь не хотели рвать со Христом. Выше мы видели, как это происходило у Пушкина, Киреевского и Тютчева. Теперь поговорим о Достоевском. Посвятим ему несколько глав.
Как известно, жизнь Фёдора Михайловича Достоевского едва не оборвалась в молодости на Семёновском плацу. Лично я затрудняюсь сказать, существуют ли в истории ещё примеры, когда великий писатель-мыслитель начинал свою деятельность… со смертной казни. Сократ, как известно, выпил яд после того, как сказал всё, что хотел, Сервантес сидел в тюрьме, Пушкин и Лермонтов были в ссылке, Солженицын и Шаламов описывали своё заключение, но не смерть. Фёдор Достоевский – единственный известный мне пример великого мыслителя, пережившего реальный опыт смерти расстрелянием. Впоследствии он подробно вспоминал, как ему и его товарищам-петрашевцам прочли на Семёновском плацу смертный приговор, первых троих привязали к столбам, священник дал поцеловать крест, им завязали глаза, и солдаты прицелились в них из ружей. Я думаю, что многие на его месте умерли бы от страха ещё до пули или сошли бы с ума. Это был такой метафизический акт, такая «опытная антропология», что дальше – только молчание… или уже сверхличное озарение. Несомненно, именно здесь Бог впервые испытал Достоевского как своего избранника – а выдержит ли гениальный человек такое? Он выдержал и стал тем Достоевским, которого мы знаем.
Как птица Феникс, прошёл Достоевский через смерть и начал жить. Опыт публичной смерти оказался для него толчком к началу творческого/познавательного эксперимента над самим собой. Михайловский в известном смысле был прав, назвав автора «Мёртвого дома» «жестоким талантом»: на его щеках, как у Данте, остался отсвет подземного пламени. Разница состоит лишь в том, что Данте (как впоследствии и Гёте, и Байрон) совершал загробные или инфернальные путешествия в собственном мистическом воображении, а у Достоевского опыт небытия был почти реальный, наличный, чувственный. И вынес он из него нечто другое, чем европейские визионеры, – он вынес из него не сомнение в благодатности жизни, а дар сверхжизни перед благодатным, грозным и таинственным Богом. «Кто смеет убить себя, тот Бог», – сформулирует потом один из персонажей «Бесов». Можно сказать, что в случае Достоевского сам Промысл руками императора убил ветхого человека, чтобы родилось какое-то новое существо: «тогда новая жизнь, тогда новый человек, тогда всё новое». Небытие в случае Достоевского действительно оказалось условием бытия, однако очень по-русски, буквально по пословице: «на миру и смерть красна». Семя было брошено в почву, рождение гения состоялось.
Чистилище
Я не большой поклонник ранних повестей писателя, таких, как «Двойник» или «Хозяйка»: читать их трудно и скучно. Исключение, составляют, пожалуй, «Бедные люди». Белинский встретил молодого автора восторженным восклицанием: «Да вы сами-то понимаете ль, что вы такое написали?!» Ныне, по прошествии ста шестидесяти пяти лет со времени издания этой книги, можно сказать, что в этой повести, и прежде всего в лице её главных героев, заключён, как в семени, весь последующий Достоевский, но именно в своей возможности, в потенции. То же самое, в принципе, можно сказать о «Белых ночах» и даже о «Селе Степанчикове» с его незабываемым Фомой Опискиным. Метафизик Достоевский начинается с «Мёртвого дома», «Зимних заметок о летних впечатлениях» и «Записок из подполья».
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 68; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!