ОТНОШЕНИЕ ВИТГЕНШТЕЙНА К СОВРЕМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ
БЕЛОРУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ФАКУЛЬТЕТ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ
Кафедра таможенного дела
Реферат
На тему: «Язык и познание в философии Л.Витгенштейна»
Выполнила: студент 2 курса специальность таможенное дело Акырадов Сохбет Мыраович
Преподаватель: кандидат философских наук
Екадумов Анрей Иванович
Минск, 2020
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
1. ФИЛОСОФСКИЕ ИДЕИ Л. ВИТГЕНШТЕЙНА.
2. ФИЛОСОФИЯ, ЯЗЫК, ПОЗНАНИЕ.
3. ОТНОШЕНИЕ ВИТГЕНШТЕЙНА К СОВРЕМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ.
4. ДВЕ МОДЕЛИ ЯЗЫКА.
5. ПРОБЛЕМА «ИНДИВИДУАЛЬНОГО ЯЗЫКА».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
ВВЕДЕНИЕ
Оценивая общее состояние исследований философского наследия Витгенштейна, можно констатировать, что в настоящее время специалисты перешли от комментирования его текстов к интерпретации и продуктивному использованию предложенных им методологических рекомендаций для устранения концептуальных замешательств, проявляющихся в различных областях социальной деятельности. Прагматическая направленность витгенштейновских воззрений осознается как позитивный вариант дальнейшего развития современной философии. По словам С. Тулмина, «Витгенштейн открыл дверь, которая вела его в практическую философию» [Тои1тт, 1996, р. 14]. Идеи мыслителя рассматриваются как эффективное средство по разрешению различных философских проблем в той или иной области человеческой деятельности. Вит-генштейнианская лингвофилософская традиция служит многим философам-аналитикам опорой для осуществления прикладных исследований в социокультурном познании, где вопрос о практической стороне языка, его роли в процессах межличностной коммуникации поставлен со всей определенностью.
|
|
|
Одной из особенностей витгенштейновской философии, вызывающей к ней повышенный интерес в академической среде, является ее критическое отношение к современному рационалистическому мировоззрению. Видимо, это обусловлено убежденностью Витгенштейна в ограниченности и односторонности сциентистских объяснений культурных смыслов, его неудовлетворенностью господством позитивистских истолкований значения культурных событий, открытым пренебрежением исследователями идеей множественности пониманий. Следует сказать, что созданный Витгенштейном «неклассический» образ философии в значительной мере проливает свет на негативное отношение мыслителя к современной техногенной цивилизации.
|
|
|
Одной из центральных тем, затрагиваемых в трудах Витгенштейна, является проблема языкового понимания. Моделируемые им мысленные ситуации встречи антрополога с совершенно незнакомым языковым сообществом призваны прояснить реальные механизмы коммуникации, а также эксплицировать общие основы согласия и взаимодействия людей и отдельных народов. Адаптируя размышления Витгенштейна - о языке, значении, сознании, «формах жизни», понимании, природе человека и культуры - к антропологическому контексту, его последователи стремятся показать преимущества метода концептуального анализа в разрешении философских проблем. Явно просматриваемая социально-антропологическая направленность рассуждений Витгенштейна оказывает значительное влияние на характер современных дискуссий по проблемам кросс-культурного понимания.
ФИЛОСОФСКИЕ ИДЕИ Л. ВИТГЕНШТЕЙНА.
Витгенштейн записал следующее высказывание:
“Просто дай говорить природе, а над природой признай лишь одно высшее, но не то, что другие могут подумать”.
Эта энигматическая формула вряд ли была рассчитана на расшифровку, но, с некоторой долей приблизительности, мы можем рассматривать ее как негативное определение мистического как такового: оно не множественно и не имеет никакого отношения к расхожим эзотерическим учениям. Но возможна и иная интерпретация: то, что другие вообще могут подумать, может быть также сказано, а это противоречит исходному условию.
|
|
|
Исходное условие, в свою очередь, формулируется в "Трактате":
“Действительно, есть нечто неизречимое.
Оно показывает себя, это мистическое”. Таким образом, проблема мистического ставится в "Трактате" как онтологическая проблема. Беглый взгляд на этот текст может создать впечатление, что это понятие относится ко всему, лежащему за пределами смысла; что оно не имеет ясных теоретических очертаний, а скорее обнаруживает личную странность автора. Как представляется, Рассел в своем Введении выбрал именно этот путь интерпретации:
“Следовательно, все, что относится к самой идее выразительности языка, должно оставаться недоступным выражению в языке и, следовательно, является невыразимым в самом точном смысле слова. Это невыразимое включает в себя, согласно м-ру Витгенштейну, всю логику и философию”.
Я бы сказал, что собственная точка зрения Витгенштейна не выразимое (мистическое) несколько тоньше, чем эта ее расселовская интерпретация. Мистическое Витгенштейна не является простой метафорой для внешних границ языка, но также и не приравнивается ко "всей логике и философии". Я склонен утверждать, что "трактатовская" концепция мистического тесно соотнесена с концепциями логики и философии, представленными там же, но не совпадает с ними. Наиболее важный, на мой взгляд, его тезис о философии, как она должна быть, - следующий:
|
|
|
“Она будет подразумевать невысказываемое тем, что ясно покажет высказываемое”.
Можно было бы сказать, что философия есть искусство созерцания границ естествознания, а ее функции выделились Витгенштейну весьма похожими на функции кантовской трансцендентальной критики, однако без его "регулятивных идей чистого разума", поскольку они очевидно подпадают под определение.
Но и это центральный пункт моего анализа "Трактата" - именно концепция логики, как она там представлена, делает необходимой концепцию мистического. Действительно, логика, как утверждает Витгенштейн, показывает (обнаруживает) нечто важное относительно мира, но, конечно, не в том же смысле, в каком естествознание рисует картины фактов. Согласно его точке зрения все логические предложения говорят одно и то же, а именно - ничего. Мы можем, следовательно, обходиться без них, если обладаем удовлетворительным способом записи осмысленных предложений. Логические предложения - не более, чем тавтологии; но то, что определенные предложения, построенные по всем правилам, оказываются тем не менее тавтологиями, показывает нечто важное относительно мира. Витгенштейн, верный своему парадоксальному стилю, избегает ответа на вопрос: как получается, что предложения, которые не говорят ничего, на самом деле говорят много важного? Моя гипотеза состоит в том, что, подобно философии, которая "подразумевает невысказываемое тем, что ясно показывает высказываемое", логика подразумевает, что имеются предложения, нуждающиеся в эмпирическом наблюдении для подтверждения их истинности, тем, что ясно представляет те, чьи истинностные значения устанавливаются исключительно наблюдением их знаковой структуры. Или, короче говоря, она имеет в виду, что есть эмпирические утверждения, ясно показывая все возможные тавтологии. В противном случае мы должны были бы быть в состоянии представить себе мир, в котором только тавтологии были бы истинны...
Философ классической формации вывел бы отсюда, что идея существования внешнего мира является необходимым основанием логики. Но для Витгенштейна это чисто неизречимая идея. Ни одно из предложений не может иметь ее в качестве своего значения. Предложение вроде "внешний мир существует" не могло бы быть необходимо истинным, потому что его истинность не усматривается из символа самого по себе. Не могло бы оно быть и возможно истинным предложением, потому что его истинность подтверждается опытом не более, чем опровергается им. Но, может быть, оно является невозможным (необходимо ложным) утверждением?
Знаменитое обсуждение проблемы солипсизма в "Трактате", который, как утверждает Витгенштейн, совпадает с реализмом, относится, по моему мнению, к солипсизму берклианского типа. Но что бы стало с солипсистом, который, в отличие от Беркли, отрицал бы не только субстанциальность мира, но и его, так сказать, представленность, то есть существование в том смысле, в котором его предопределяет логический синтаксис? Очевидно, он вынужден был бы отрицать и возможность логики (мышления), а следовательно, и возможность себя. Таким образом, если солипсизм приходит к совпадению с реализмом, то солипсизм приходит к противоречию со своим же исходным пунктом. А это означает, что именно отрицание существования внешнего мира оказывается необходимо ложным. Но утверждение от этого не становится необходимо истинным!
Никто не скажет лучше самого Витгенштейна:
«"Опыт", который нам нужен для понимания логики - это не то, что нечто обстоит так-то и так-то, а то, что нечто есть, а это (как раз и) не есть опыт».
Сравним:
“Не то, как мир есть, суть мистическое, но то, что он есть”.
Это, как бы мы его не определили, не является ни необходимой идеей чистого разума, ни данным эмпирического наблюдения. Когда мы говорим о мире, что он есть, мы прежде всего употребляем глагол "быть" в значительно более странном смысле, чем относя его к отдельной вещи. И, во-вторых, мы в этом случае представляем мир как ограниченное целое. Но "чувствование мира как ограниченного целого есть мистическое". Таким образом, мистическое Витгенштейна имеет гораздо меньше общего со снами визионера, чем с необходимыми интуициями логика.
Идея о том, что логика говорит нечто важное о мире, отмечая многочисленные предложения, не являющиеся тавтологиями, имеет еще одно примечательное следствие. Я имею в виду то, что логика предопределяет две существенные вещи относительно мира: первое - то, что он должен быть; второе - то, что он должен быть представлен. Действительно, если мы, например, имеем тавтологию, которая очерчивает форму логического вывода, то должен быть некто, кто находит такую операцию правилосообразной, поскольку природа как таковая здесь абсолютно индифферентна. Она не имеет никакого отношения к тому, что суждение "все лебеди белы" влечет суждение "существуют белые лебеди"; хотя она имеет отношение к ложности первого. Таким образом, логика учреждает особый "наблюдательный пункт", в котором находится некто, известный в философии под псевдонимом "субъект".
А кто влечет за собой глубокое обсуждение вопросов, связанных с непсихологическим "Я", жизнью и смертью, ценностью и смыслом мира и т.д.? Я бы хотел лишь отметить размышления Витгенштейна о проблеме смерти. Он говорит:
Как и при смерти мир не изменяется, но прекращается.
Смерть не есть событие жизни.
Смерть не переживается.
И ниже:
Наша жизнь бесконечна так же, как безгранично наше поле зрения.
Витгенштейн одновременно дает позитивное решение проблемы бессмертия и отделяет свой взгляд от расхожих мифов. Посмертные путешествия души не могут быть описаны в терминах, при помощи которых мы описываем события в мире. Все, что может иметь место в моем мире, имеет его при условии моего существования. А смерть в собственном смысле слова оказывается тем "абсолютным нулем", который, прибавляясь к любому числу, ничего в нем не изменяет. В этом отношении моя смерть всегда со мной; она - мистический фон моей души, но не предмет моего опыта.
Таким образом, мы можем сказать, что логика отмечает последнюю границу осмысленности в языке, за которой имеются по крайней мере два обстоятельства, наполненных великой значимостью для человеческих существ: я имею в виду существование мира и собственное существование.
ФИЛОСОФИЯ, ЯЗЫК, ПОЗНАНИЕ
Л. Витгенштейн наиболее известен философской общественности благодаря своей первой книге «Логико-философский трактат», главными проблемами которой являются выявление различий между мировосприятием и миротолкованием; расщепление мира сознанием на составляющие его элементы и описание последних с помощью простых и сложных (составных) предложений; смысл мира, который проявляется, но не поддается описанию.
Язык – это граница между мыслимым и немыслимым. За пределами языка – немыслие.
Роль языка в формировании позитивного знания, способствующего снятию жизненных проблем и согласованному вхождению в действительность, определяется при этом как ограничение, как препятствие на пути к пониманию.
Язык является миром, за пределы которого человек не может и не должен выходить. Об этом свидетельствует наиболее цитируемый афоризм автора: «О чем нельзя сказать, о том следует молчать».
Но это совсем не значит, что язык ограничивает выход сознания во внешний мир, как это обычно принято толковать. Это означает, что язык не пускает человека в мир бессмыслицы. Он лишь регулирует и направляет наши действия. Осмысленный мир противопоставляется бессмыслице. Границу между мыслимым и немыслимым можно провести лишь в языке.
Основные функции языка – номинативная и обозначающая. Имя – ярлык вещи. Назвать значит соотнести имя с предметом и выделить его из множества других подобных и неподобных. Имя не разъясняет.
Прежде чем сформулировать какое-то теоретическое положение, Л. Витгенштейн дает уточняющие определения тем терминам, которые он использует в изложении. И это логично, при его недоверии к естественному языку.
Словам языка он отводит номинативную, обозначающую функцию. Наименование для него – ярлык вещи. Значение имени – это и есть обозначаемый объект.
Он противопоставляет имя предложению. Предложением считается связь наименований.
Здесь следовало бы заметить, что любое имя предполагает акт предшествующей, уже состоявшейся предикации как соотнесения имени с обозначаемой вещью, ср. Яблоко ? Это яблоко. (= Этот предмет я называю яблоком). Назвать значит соотнести имя с предметом и выделить его из множества других подобных и неподобных. Таким образом, любое имя, прежде всего, предметное, онтологически обусловленное, есть, на наш взгляд, свернутое предложение, в данном случае идентифицирующее предложение.
Л. Витгенштейн практически повторяет Платона, когда говорит, что имя называет, но ничего не разъясняет, ср. «Если кому-нибудь показывают фигуру шахматного короля и говорят: «Это король», то этим ему не разъясняют применения данной фигуры разве что он уже знает правила игры».
Из других рассуждений автора вытекает, что можно знать правила игры, не зная наименований шахматных фигур. Можно знать, например, предназначение деталей автомобиля, не зная их точного названия, что зачастую имеет место в действительности. Можно даже использовать ложные или условные наименования. Главное – знать функцию именуемого предмета.
Значение – это обозначаемый объект.
Обозначается не предмет сам по себе, а то, что с ним связано, т. е. какая-то совокупность его ассоциативных связей.
Значение имени – это употребление имени, а не предмет, который именуется.
Манипулирование словами – языковая игра. Можно освоить игру «не изучая или не формулируя ее правил».
Л. Витгенштейн допускает, что можно освоить игру «не изучая или не формулируя ее правил».
По аналогии следует сказать, что можно усвоить какой-то язык, не изучая грамматики данного языка. Безграмотные люди говорят, не имея представления о грамматических правилах. Это факт. Однако для себя такой говорящий, наверное, все же выводит какие-то правила говорения, хотя и не формулирует их. Грамотный говорящий также не думает о грамматических правилах, когда говорит. Говорение, ставшее делом привычки, вряд ли апеллирует к лингвистическим понятиям субъекта и предиката.
Согласно рассуждениям Л. Витгенштейна, а также его интерпретаторов и последователей, под понятие употребление слова обычно подводится его семантический потенциал.
Знать употребление слова, значит знать, на что оно указывает. Это не синтаксическое употребление как актуализация способов межсловной связи, линейного сцепления данного слова с другим словом. Это также не парадигматические, дистантные ассоциативные отношения данного слова с другими словами, возникающие по сходству, смежности, предсказуемости и др. Это семиотическое, знаковое отношение, т. е. отношение слова к называемому, обозначаемому объекту.
Отношение между именем и именуемым, согласно автору, состоит в том, что звук имени может вызывать различные ассоциации, например, картину называемого, имя, написанное на именуемом предмете, а также ситуацию, когда кто-то произносит это имя, указывая на предмет. «Но для имени характерно как раз то, что оно определяется путем указания «Это N» (или «Это называется N»)» (выделено нами – А. И. Ф.).
Данное положение вызывает сомнения. То, что имя определяется путем указания – это всего лишь игра слов. Когда мы говорим «Это N» (“Das ist N”), мы не определяем имя. Мы всего лишь сосредоточиваем на нем свое внимание, и с помощью этого имени, возможно, и отсылаем к называемому предмету. Пример: Этот стол круглый (Dieser Tisch ist rund), где дейктическая функция модифицируется как селективная, ср. ‘Из множества столов этот стол является круглым’. Данное имя определяется не путем указания, а соотнесенностью с предикативным признаком круглый / rund.
Л. Витгенштейн опровергает положение, согласно которому «слово не имеет значения, если ему ничего не соответствует», заявляя, что здесь смешивается значение имени и носитель имени. Исчезновение носителя имени не влечет исчезновения значения имени.
Продолжая мысль философа, можно было бы сказать, что имя существует независимо от именуемого объекта. Оно может выполнять актуальную, гипотетическую, ретроспективную функцию, ср. Дом горит, Дом сгорит, Дом сгорел. Употребляя слово, мы исходим из презумпции, что то, что сгорело, было домом, а то, что горит или сгорит есть дом. Целесообразно в этой связи не смешивать бытие предмета с бытием имени, а значит и с бытием значения имени.
Употребление слова есть знание и реализация его дейктической функции.
Говоря о значении имени, Л. Витгенштейн постоянно подчеркивает, что значение имени – это употребление имени, а не предмет, который именуется. (Кстати, это веский аргумент против субстанциальной концепции языкового знака).
Понятие имени у Л. Витгенштейна логично увязано с проблемой понимания. Проблема понимания является центральной в философской грамматике автора.
Понимание предложения – это способ его интерпретации с помощью другого предложения.
Что означает понять или не понять какое-то предложение?
Прежде всего, мы понимаем, что имеем дело с предложением, которое составлено по определенным правилам. Таким образом, знание правил является необходимым условием понимания.
По-видимому. Этого недостаточно. Последующей целью понимания является то, что обозначается с помощью данного предложения. Но в отношение между предложением и обозначаемым в действие вступает другое правило. Правило употребления: как говорящий использует данное предложение по отношению к действительности.
Понимание предложения достигается благодаря интерпретации. Интерпретация предложения – это другое предложение, актуализирующееся как знак смысла, предположительно заложенного в первое – услышанное/прочитанное предложение.
Согласно Л. Витгенштейну, понимание мысли обусловлено языком, а язык представляет мысль неотчетливо, размыто.
Познание – это наложение средства познания на познаваемый объект.
И. Кант писал, что мы познаем не сами вещи, а способ их познания. Для Л. Витгенштейна данный тезис является опорным, хотя явно о нем он не говорит. Достаточно вспомнить здесь его «философские» игры с наложением листка бумаги с вырезанными геометрическими фигурами (квадратиками или треугольниками) на другой белый листок бумаги, местами заштрихованный. Витгенштейновская сетка, налагаемая на частично заштрихованную белую бумагу – это произвольное действие, выдаваемое за метод познания, или способ представления, действительно не связанный с общечеловеческим, социально обусловленным опытом. При наложении одного листка на другой экспериментатор видит геометрические фигуры, заштрихованные или белые. От инструмента (сетки) воспринимаются фигуры, а от объекта воздействия (бумаги) – цвет. Таким образом, смешение представления с методом представления неизбежно приводит Л. Витгенштейна (и его интерпретаторов) к главному козырю идеализма: мы познаем не мир, а наши представления о нем.
Данный идеалистический тезис распространяется также на проблему понимания, ср.: «Мы не понимаем людей. (И не потому, что не знаем, о чем они говорят про себя). Нам не удается найти в них себя».
ОТНОШЕНИЕ ВИТГЕНШТЕЙНА К СОВРЕМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Витгенштейн говорит: «Я склонен считать, что верным обозначением в языке чуда существования мира будет само существование языка (хотя оно и не является предложением в языке)». Эта фраза завершает описание и анализ опыта, названного им «удивлением по поводу существования мира». Для простоты разобьем ее на два независимых друг от друга утверждения: то, что мир существует, не может быть корректно выражено словами «мир существует» (которые, как всякая тавтология, вообще не имеют никакого смысла); действительное знание о существовании мира возможно только как знание о существовании языка, то есть изначальное удивление по поводу того, что нечто есть следует превратить в удивление по поводу того, что об этом можно думать, в удивление по поводу самого удивления и т. д.; наконец, осознав, что, говоря о странности существования мира, мы просто неправильно пользовались языком, мы впервые можем обнаружить, как странно вообще пользоваться языком — это и будет, по Витгенштейну, единственно верным в данной ситуации ходом мысли.
Приведенная цитата объясняет, почему нашему исследованию знания о существовании мира должна предшествовать глава о языке. В самом деле, что происходит, когда вопрос о мире, «повисая», индуцирует вопрос о языке? Казалось бы, происходит некоторое исправление человеческой природы. Мы удивляемся тому же самому, что и раньше, только теперь мы называем это «языком». При этом речь идет не о повторной, более точной идентификации объекта, а просто о его идентификации. То есть вначале, «естественным образом», мы удивлялись неизвестно чему, неправильно и, если можно так выразиться, бездарно и неграмотно. Мысль о языке из варваров делает нас цивилизованными людьми. Мы обнаруживаем, что в мире не существует другого повода для этически значимого, или абсолютного, удивления (восхищения, благоговения, страха, отчаяния…), кроме того обстоятельства, что существование мира обозначено для нас, и обозначено не «метафизическими» предложениями в языке, а самим существованием языка. Понятно, что с этого момента возвращение к непосредственности первого удивления факту существования мира становится невозможным, как невозможно возвращение от христианства к идолопоклонству
ДВЕ МОДЕЛИ ЯЗЫКА
Существование языка обнаруживается только там, где уже невозможны сомнения, гипотезы, доводы «за» и «против»; там, где заканчиваются все объяснения и где нелепы дальнейшие вопросы. Если нам говорят, что в евклидовом пространстве кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая линия, то, за исключением «евклидова пространства», в этом положении нет ничего, о чем можно было бы задуматься или попросить разъяснений. В крайнем случае мы могли бы спросить, что такое «расстояние», «прямая» и «две точки», но, уяснив смысл этих слов, каждый должен немедленно согласиться, что иначе и быть не может. Неясно, что означало бы в данной ситуации заявление: «Я не согласен с этим; я не понимаю, почему это всегда должно быть так». Здесь нечего понимать — так устроен мир. Так измеряются расстояния. Ни «Критика чистого разума», ни курс общей топологии не проясняют наши представления о смысле этого факта, они просто обращают внимание на наличие априорной связи между ним и какими-то другими обстоятельствами — например, активностью сознания или метрикой трехмерного пространства.
То, о чем говорит эта аксиома, или, вернее, на что она указывает, как на последний и решающий аргумент, и есть существование языка — существование чего-то, что мы знаем до всяких объяснений и чем мы пользуемся, когда говорим, думаем или действуем. Это «что-то» само по себе невербально: мы не можем объяснить, что именно мы понимаем, когда понимаем аксиому, и если под «смыслом» подразумевать все, что поддается вербальному объяснению и что можно понимать или не понимать, то в данном случае мы не можем не понимать то, что невозможно объяснить — если мы понимаем смысл отдельных слов и правила их грамматической связи, т.е. владеем языком. Владение языком предполагает, что некоторые вещи должны быть понятны без объяснений. Можно было бы сказать: «Прямая определяет кратчайшее расстояние; это так, потому что слова имеют смысл, и слова имеют смысл, поскольку это так». И слова «это так» относились бы к самой действительности.
Таким образом, язык — не «система знаков», изучаемая лингвистикой (хотя бы потому, что любая формализация языка сама основывается на каком-то языке); язык — это то, что происходит или имеет место в действительности, поскольку происходящее в действительности может быть высказано (язык — это все то, о чем можно говорить, плюс тот факт, что об этом можно говорить). «Онтология языка» есть просто онтология, и никакой другой онтологии не существует. Иначе говоря, если корректное (например, научное) описание реальности — это описание ее вербального смысла, то онтология — это корректное описание такого смысла, который уже не может быть редуцирован к другим смыслам, т.е. описание самого языка, или последней, невербальной реальности.
Смысл предложения «Идет снег» состоит в том, что идет снег. Мы можем не понимать, например, немецкое предложение «Es schneit», и тогда нам объяснят, что оно означает «Идет снег». Но нелепо спрашивать, в чем смысл того, что идет снег, потому что ответ уже высказан в самом вопросе. Понимание того, о чем говориться в предложении «Идет снег», никак не зависит от глубины наших познаний в метеорологии, термодинамике, кристаллографии и т.д. Мы можем знать о физической природе снега больше или меньше, но о том, что идет снег, мы знаем ровно столько же, сколько и трехлетний ребенок: Это — «идет снег». Как можно объяснить, не прибегая к поэзии, что это значит на самом деле: идет снег? (Можно было бы определить язык и так: это то, что пытается объяснить поэзия; тогда поэзия — не «чистый говор языка» (Хайдеггер), но, скорее, комментарий к языку).
Напротив, предложение «Этот снег идет во сне» — пример такого высказывания (или такой игры с языком), когда артикулируется не «онтологическое», но скорее границы онтологии, совпадающие с границами значения, т.е. с границами осмысленного употребления языка. По-видимому, невозможно привести смысл фразы «Этот снег идет во сне» к такой форме Х, которая позволяла бы сказать: «Вот это называется Х» или «Смысл «Х» состоит в том, что Х». В мире не существует фактов или состояний, соответствующих утверждениям «Я сейчас сплю», «Я вижу сон» и т.п. (в отличие от «Он сейчас спит» или «Я видел сон»). Перед нами как бы граница мира, не имеющая ничего общего с «ограниченностью наших знаний о мире», поскольку эта граница принадлежит самому языку и воспроизводится вместе с ним в каждом новом акте познания. Количество известных нам фактов всегда может быть приумножено: круглых квадратов не существует, сумма углов любого треугольника равна 1800, пути Господни неисповедимы — все это утверждения о структуре мира, поскольку она, как предполагается, тождественна структуре смысла (а в каком ином контексте можно с уверенностью утверждать, что мир вообще имеет какую-то структуру?). Но фразы типа «Жизнь — это сон» или «Бог должен существовать» ничего не говорят об этой структуре — они принадлежат области псевдо-высказываний, в которой мы оказываемся всякий раз, когда пытаемся объяснить что-то действительно важное относительно «мира вообще» или «языка вообще».
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!