Из книги «Сквозь строй эпох».
Https://nestorbook.ru/uDrive/file/3425/7964381b39a509f4d5b679fdbbd6f91c
Даниил Аль
Д. Н. Альшиц
ИЗ КНИГ ВОСПОМИНАНИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ ПУБЛИЦИСТИКА
УДК 94(47) + 929Альшиц ББК 63.3(2) А59 Альшиц Д.Н. (Даниил Аль) А59 Из книг. Воспоминания. Исследования. Публицистика / Сост. Т.А. Мельникова. — СПб.: Нестор-История, 2019. — 308 с. ISBN 978-5-4469-1573-6 Из научно-литературного наследия Д. Н. Альшица в эту книгу вошли некоторые его воспоминания о родителях, о детстве, школе, Ленинградском университете и его ученых, о войне 1941–1945 гг. Он ушел добровольцем в народное ополчение. Все 900 дней блокады был на Ленфронте. После Победы, получив диплом историка, пришел в Рукописный отдел ныне Национальной библиотеки, защитил диссертацию по эпохе Ивана Грозного. Но в 1949 г. был арестован и без суда отправлен в Каргопольлаг строгого режима. В начале 1955 г. освобожден, полностью реабилитирован и вернулся к своим занятиям историей России. Им были созданы работы, вошедшие в это издание: о «Слове о полку Игореве», об Александре Невском, об Иване Грозном и становлении царизма (вместе с опричниной), и другие. © Д.Н. Альшиц, наследники, 2019 © Т.А. Мельникова, составление, 2019 © Издательство «Нестор-История», 2019т
По вкусу если труд был мой
Кому-нибудь из вас,
Пусть буду скрыт я темнотой,
Что к вам придет в свой час,
И, память обо мне храня
Один короткий миг,
Расспрашивайте про меня
Лишь у моих же книг.
Редьярд Киплинг
|
|
|
Автобиография1 Год моего рождения — «Незабываемый 1919-й». Так был наименован кинофильм, изображавший И.В. Сталина организатором разгрома войск генерала Юденича под Петроградом. Историческая правда, однако, состоит в том, что будущий вождь побывал в Петрограде в июне 1919 года, а разгром армии Юденича произошел в октябре-ноябре, при полном неучастии в этой операции И.В. Сталина. В отличие от этой исторической выдумки, мое появление на свет 3 февраля 1919 года является надежно задокументированным историческим фактом. Если подходить к делу формально, то есть чисто арифметически, я прожил всего 78 лет. Если же признать — а не признавать этого нельзя, — что каждый человек проживает в различных ипостасях своей деятельности, порой в совершенно разнородных, мало связанных между собой мирах, несколько разных жизней, то получится, что я прожил 246 лет. Вот простой расчет. До школы — 7, в школе — 10, на историческом факультете университета 4 года, на Ленинградском фронте — 4, в тюрьме и в ГУЛАГе — 5 лет (из 10 «положенных»), в Публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина — 36 лет (от аспиранта до главного библиографа отдела рукописей), в Академии культуры (бывший 1 Писатели России. Автобиографии современников. М., 1998. С. 28–34. (Это последняя по времени из опубликованных. — Прим. сост.). 5 Автобиография институт им. Н.К. Крупской) — 23 года, в исторической науке — кандидат исторических наук, доктор, профессор, заслуженный деятель науки — 50 лет, в литературе, начиная от первой книжки, вышедшей в 1939 году, — 58 лет (из них в Союзе писателей 31 год), в личной жизни (это ведь тоже жизнь!) в качестве мужа, отца и деда 49 лет… Так, в общей сложности и довелось прожить мне 246 лет. Многовато, конечно. Хорошо еще, что я не состоял в КПСС. Не то пришлось бы накинуть еще лет 50 партийной жизни. А потом, чего доброго, еще лет десять жизни «перевертыша». Слава богу, обошлось и без того, и без другого. Впрочем, из меня «перевертыш» не получился бы.
|
|
|
Моя литературная жизнь началась как окололитературная. Когда мне было 7 лет, на нашей лестничной площадке, в доме №14 на углу улицы Пестеля и Литейного проспекта, поселился Самуил Яковлевич Маршак. Однажды Самуил Яковлевич пригласил нескольких соседских мальчиков — мне было тогда уже 9 лет — и прочитал нам по рукописи «Мистера Твистера». На меня особенно сильное впечатление произвело описание путешествий Твистера и его семейства по ленинградским гостиницам, где им не сдавали номеров как злостным расистам (могло же быть и такое!). Меня покорил четкий ритм строк: «Улица Герцена, первый подъезд. — Нет, отвечают, в гостинице мест. Площадь Восстания, пятый подъезд. — Нет, отвечают, в гостинице мест». — Самуил Яковлевич, — спросил я робким голоском, — а про наш подъезд нельзя написать? Маршак ничего не ответил, стал что-то черкать в своей рукописи, затем прочел этот ее кусок заново. В конце прозвучали строки: «Улица Пестеля, первый подъезд. — Нет, отвечают, в гостинице мест». Строки эти вошли в издание «Мистера Твистера». Надо ли объяснять, что в действительности никакой гостиницы в нашем доме не было. Я не забыл «Мистера Твистера» и через много-много лет, в 1991 году, опубликовал сатирическую поэму — «Мистер Твистер 6 Автобиография в Санкт-Петербурге». В ней описаны приключения внука того Мистера Твистера, приплывшего в нынешний Санкт-Петербург на теплоходе с гуманитарной помощью…
|
|
|
Первую книжку «Нашествие Батыя» я написал, когда был студентом первого курса исторического факультета. В ней рассказано о героической обороне русских городов от монголов. Она была издана «Воениздатом» Наркомата обороны СССР в 1939 году стотысячным тиражом в серии «Библиотека красноармейца». Летом 1941-го я постоянно видел свою книжку в землянках у однополчан — бойцов Ленинградского фронта. Потом вдруг она как-то разом исчезла. Оказалось — скурили ее солдаты. Бумага была подходящая… «Свою» войну я описал в книге «Приказа умирать не было». Вошедшие в нее повести и рассказы посвящены главному, на мой взгляд, герою войны — человеку, сумевшему остаться на войне человеком. Книга выдержала несколько изданий и вызвала самые добрые отклики многих хороших и разных писателей и критиков, а главное — многих читателей. В ходе работы над своими пьесами, при их постановке в театрах мне посчастливилось близко столкнуться со многими замечательными людьми. Сатирическую комедию «Опаснее врага» я писал в соавторстве с исключительно интересным человеком, к тому времени уже бывшим Ученым секретарем Эрмитажа, доцентом университета, основателем и первым директором Музея обороны Ленинграда и бывшим директором Публичной библиотеки — Львом Львовичем Раковым. К тому времени мы оба возвратились из мест не столь отдаленных — он из Владимирской тюрьмы строгого режима, а я из Каргопольлага МВД СССР — тоже строгого режима. Большим счастьем для меня было работать с Николаем Павловичем Акимовым — человеком острейшего ума, замечательным оратором, писателем, режиссером и художником. То ли «по молодости лет», то ли в силу своего характера я старался держаться с ним подчеркнуто независимо, нередко вступал с ним в споры. Так что надпись, которую Николай Павлович сделал на одной из подаренных мне книг — «Моему злейшему другу — добрейший Н. Акимов», отнюдь не случайна. Так же, как и то суровое выражение, которое он придал моему лицу на моем портрете. Посчастливилось мне работать и с Георгием Александровичем Товстоноговым, поставившим в своем знаменитом театре (БДТ) мою историко-документальную пьесу — «Правду! Ничего, кроме правды!». Два слова о самих названных здесь пьесах. «Опаснее врага» — сатирическая комедия, высмеивающая невежественное партийно-номенклатурное руководство наукой и страной в целом. Премьера ее в Театре комедии состоялась в ноябре 1961 года и тем самым как бы открыла в области театрального искусства хрущёвскую оттепель 60-х годов. Зритель, как говорится, валил на нее толпами. На билеты записывались с ночи, и то за несколько суток. Во время гастролей в Москве вокруг театра стояла конная милиция. Хрущёв лично звонил в театр, чтобы забронировали билет для его внука. Министру иностранных дел (тогда еще не члену Политбюро) Громыко администратор театра по телефону отказался предоставить места… Похвалы пьесе протрубили в 63-х газетах, начиная с центральных — «Правды» и «Известий»… Но вдруг, к концу правления Хрущёва, появились резкие нападки на пьесу. В ноябре 1963 года меня — беспартийного драматурга — вызвали «на ковер» в ЦК КПСС к самому зав. отделом науки и культуры ЦК — Поликарпову. Он потребовал «смягчить» сатирический запал комедии. Я отказался что-либо менять. Вместе с Н.П. Акимовым мы пьесу отстояли. Сюжетом для историко-документальной драмы «Правду! Ничего кроме правды!» послужил «суд» над Октябрьской революцией, который был организован в 1919 году Юридический комиссией сената Соединенных Штатов. По существу же, этот процесс был взят мною лишь как один из эпизодов извечной борьбы прогрессивной мысли с консервативной государственностью. Пьеса прозвучала как гимн гласности и свободы слова. В этом же смысл ее названия. Судьба этой пьесы буквально повторяла историю с «Опаснее врага». Сначала раздались всеобщие похвалы, в том числе и официальные. Затем произошел резкий «откат». И опять я, беспартийный драматург, стою на партийном ковре. На этот раз в кабинете секретаря Ленинградского горкома КПСС по идеологии Вадима Андреевича Медведева. Впоследствии он станет первейшим сподвижником М.С. Горбачёва в борьбе за гласность. Но тогда (не помню — в конце 60-х или начале 70-х годов это было) он метал громы и молнии, обвинив меня в том, что я протаскиваю в своей пьесе гнусную теорийку конвергенции. Я тогда еще не знал, что это такое. Он разъяснил: идея — взять и соединить все лучшее от социализма и от капитализма, которую пропагандирует злокачественный академик Сахаров. Я заметил, что подобную идею развивал еще В.И. Ленин, когда вводил нэп. Возмущение В.А. Медведева описать столь же трудно, как и то удивление, которое испытал я, прочитав через несколько лет после этого разговора большую «перестроечную» статью В.А. Медведева, воспевавшую конвергенцию как панацею от всех наших социальных и экономических болезней. Требование В.А. Медведева «убивать» в спектакле вместо президента Кеннеди негритянского правозащитника Мартина Лютера Кинга я решительно отверг. Меня поддержал Товстоногов, и пьеса еще пару лет оставалась в репертуаре БДТ. Занимаясь литературным творчеством, я никогда не расставался ни со службой, ни с научно-исследовательской работой историка. Впрочем, историком я оставался во всех своих литературных работах, а в своих исторических трудах старался в меру своих возможностей быть литератором. Моя наиболее широко известная научная работа — исследование черновиков, которые писал Иван Грозный для своих летописцев, переделывая историю в соответствии со своими политическими интересами. Среди «ценителей» этого моего исследования, защищенного в качестве кандидатской диссертации в 1947 году, оказались и деятели тогдашнего МГБ. Я был арестован и обвинен в том, что будто бы написал на материале XVI века пародию на редактирование И.В. Сталиным Краткого курса Истории партии. Эти обстоятельства — арест, пребывание в знаменитой внутренней тюрьме Большого дома и само следствие — подробно описаны мною в книге.
|
|
|
«Хорошо посидели!». Позднее мое исследование удостоилось популяризации в книгах писателя Р.Т. Пересветова (см. библиографический список). Работая в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (ныне Российская национальная библиотека), я обнаружил и опубликовал целый ряд интереснейших, не известных ранее исторических источников. Среди них — Список опричников Ивана Грозного. Удалось обнаружить также и повесть XVI века «Про царя Ивана Васильевича и купца...». Нет, не Калашникова, а Харитона Белоулина. Лермонтов, возможно, слышал эту древнюю повесть, когда служил в Новгороде. Так или иначе, она несомненная предшественница его знаменитой «Песни...». Всем тем, что я сделал в исторической науке, я обязан своим учителям. На исторический факультет Ленинградского университета я поступил в незабываемом (тут уж без всяких кавычек) 1934 году. В то время там преподавали выдающиеся историки — академики Е.В. Тарле, В.В. Струве, Б.Д. Греков, И.И. Толстой, профессора С.Н. Валк, А.В. Предтеченский… моим непосредственным учителем был профессор Михаил Дмитриевич Приселков — основоположник (вместе с академиком А.А. Шахматовым) научного изучения русского летописания. Встреча с ним и определила мою будущую специальность: история Древней Руси, а также отношение к истории как к точной науке. На историческом факультете произошла и моя встреча с кандидатом филологических наук, доцентом Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. Весь свой дальнейший научный путь мне посчастливилось пройти рядом с этим замечательным ученым и человеком, ныне всемирно известным академиком. Именно он стал ответственным редактором моей книги «Начало самодержавия в России. Государство Ивана Грозного». Позволю себе заметить: если бы я издавал эту книгу в наши дни, главу об опричнине я, скорее всего, назвал бы так: «Опричнина как форма наведения конституционного порядка в России». Суть этого порядка конституционно сформулировал сам царь Иван: «А наши великие государи… все государи самодержцы, и нихто им не может а указу учинити. И вольны добрых жаловати, а лихих казнити». Кстати сказать, эти слова Грозного не случайно воспроизведены на обложке моей книги, хотя издана она не сегодня, а в 1988 году. История иногда помогает кое-что предвидеть. Написал я немало сатирических стихотворений, фельетонов в стихах и прозе. Постоянно выступаю в печати с публицистическими статьями. Подготовил к печати целую сатирическую книжку под названием — «Жуть стала лучше, жуть стала веселей». К сожалению, опубликовать ее в наше время мне не удается. Осталась неопубликованной и готовая книга «Истории из истории. От Вещего Олега до Петра Великого». Надеюсь, когда-нибудь и эти мои работы увидят свет. На такой оптимистической ноте я и закончу краткий автореферат моей жизни.
Из книги «Сквозь строй эпох».
Аль Даниил. Сквозь строй эпох. Вспоминания об удивительных людях в удивительных обстоятельствах. СПб. : Logos, 2011. С. 13, 15, 51, 54, 55, 57, 77, 79, 84, 88, 105, 114, 123–132.
Немного о родителях
Жизнь и судьбу моего отца — Натана Львовича — можно разделить на две неравные части. Сначала вполне обычное детство в многодетной семье моего деда, проживавшей в Петрозаводске... Гимназия. Потом два курса юридического факультета Санкт-Петербургского университета, где он познакомился со студентомбольшевиком, будущим наркомом юстиции Крыленко, втянувшим его в революционное движение. Приехав на каникулы в Петрозаводск, отец вместе с большевиками участвовал в революционной акции, в насильственном закрытии всех городских кабаков по случаю пролетарского праздника 1 Мая. Дело происходило после революции 1905–1907 годов, в период реакции на нее царских властей. Отец был арестован и посажен в петрозаводскую тюрьму. По окончании следствия ему, как не совершившему тяжкого преступления, но политически неблагонадежному, было предложено на выбор: год высылки в Сибирь, либо два года высылки за границу. Он предпочел второй вариант. Жандарм сопроводил его до польской границы России с Германией и, получив на чай, пожелал доброго здравия и скорого возвращения домой. Первый момент своего пребывания в Германии отец запомнил на всю жизнь. Не успел он сделать несколько шагов по улице немецкого приграничного городка, как почувствовал, что кто-то очень деликатно притронулся к его плечу. «Извините, пожалуйста, — сказал ему пожилой немец. — Вы что-то уронили». Он протянул отцу брошенный им окурок и поклонился, приподняв шляпу. Надо ли говорить, что мой отец никогда больше не кидал на землю окурки, ни за границей, ни дома? Возможно, потому, что в моей памяти подсознательно сохранялся его рассказ, я тоже никогда, кроме как в полевых условиях на фронте, не совершал этого греха. Вместо двух лет отец прожил за границей лет пять или шесть. За это время он прослушал курс в Сорбоннском университете, закончил и получил дипломы в университетах Берлина и Гамбурга. В Россию отец вернулся в 1913 году. К революционной деятельности он, не успевший в свое время вступить в партию, больше не возвращался. Тем не менее, как политически неблагонадежный в прошлом, для получения права окончить столичный университет он должен был, по тогдашним правилам, сначала получить диплом в одном из провинциальных университетов. Защитив таковой в Харьковском университете, мой будущий родитель был допущен к завершению курса в Петроградском университете. В 1917 году он был принят в члены столичной коллегии адвокатов. У меня сохранился свидетельствующий об этом документ, подписанный председателем коллегии — великим русским защитником Карабчевским. Адвокатской деятельностью отец не занимался. Он поступил на службу юрисконсультом на крупнейшие в России мыловаренные заводы, принадлежавшие братьям Жуковым. После Октябрьской революции предприятия капиталистов Жуковых были национализированы, став советским предприятием «Жиртрест». Рабочие мыловаренных заводов, знавшие о революционном прошлом отца, репрессированного при царском режиме, избрали его членом рабочего контроля. В 1918 году отец совершил один из лучших в своей жизни (на мой взгляд, несомненно, самый лучший) поступков, женившись на Ольге Семеновне Иоффе, — дочери бухгалтера Петроградского отделения шоколадной фирмы Жоржа Бормана, успевшей до Октябрьской революции отучиться два года на знаменитых женских Немного о родителях Бестужевских курсах Я же родился мещанином в прямом значении этого слова. В советской анкете, отвечая на главный ее вопрос о социальном происхождении, каждый обязан был указывать, из каких он: из рабочих (самый почетный титул), из крестьян (менее престижно, но все же хорошо), из дворян (очень плохо, почти криминал) или же из всякого прочего социального планктона, то есть из мещан. Позднее в анкетах появилась графа — «из служащих». Так стал писать о себе в анкетах и я, вступая в комсомол в школе и при поступлении в университет. Через пару месяцев после моего рождения отец получил квартиру, состоявшую из нескольких комнат, на четвертом этаже дома номер 14 по Пантелеймоновской улице (ныне улица Пестеля). В ней прошли мое детство, мои школьные и студенческие годы. Из этого дома, стоящего на углу Пестеля и Литейного, я уходил в 1941-м на фронт, из него же вышел в день моего ареста в декабре 1949-го, в него же вернулся из лагеря в начале 1955 года…
Школа от и до
Год 1926-й. Я поступил в 13-ю Трудовую школу. В двух ее зданиях раньше размещалась 3-я гимназия. Старое здание, на фронтоне которого выведены большие голубые цифры: год окончания его строительства — 1823, выходит на Гагаринскую улицу. Новое, построенное в 1913 году, — на Соляной переулок. Ныне это школа №181. Вскоре после основания 3-я гимназия пострадала от наводнения 1824 года. Волны Невы атаковали ее помещения на Гагаринской улице, а вышедшая из берегов Фонтанка напала на флигеля в Соляном переулке. Гимназистов вода застала в столовой на первом этаже. Миски и деревянные ложки поплыли в окна вслед за выскакивавшими через них учениками. В старом здании, как известно, пережидал наводнение 1824 года Пушкин. Я живо представлял себе, что ему пришлось пережить и увидеть, так как хорошо запомнил «наше» наводнение 1924 года. Запомнил, как волновалась мама, ожидая возвращения отца со службы, из окруженного водой здания на углу набережной Фонтанки и Итальянской улицы, в котором располагался Жиртрест. Папа сумел позвонить по телефону и сообщить, что отправляется домой на лодке. Все наши домашние — мама, няня Таня, наша прислуга Павла и я во все глаза смотрели в окно, но ничего не видели. Было уже темно. На улице погасли фонари, а в домах — электричество. Наконец раздался стук во входную дверь — отец благополучно прибыл домой.
На другой день, после того как вода спала, меня повели в Летний сад, а потом вывели на набережную Невы. То, что я увидел во время прогулки, врезалось в память навсегда. Всплывшие и разметанные по улице деревянные шашки мостовых (одну из них на обратном пути я захватил домой и потом играл в наводнение, пуская ее плавать в корыте с водой)... Скарб из подвальных жилищ посреди улицы... Вывороченные с корнями могучие деревья и перевернутые скамейки в Летнем саду... Но самое страшное и самое при этом интересное — баржи, лодки и даже буксир, выброшенные водой на мостовую. Я впервые увидел не на рисунке, а в натуральном виде, винт парохода. Пусть небольшого, но настоящего!.. По улицам, по Летнему саду, по набережной бродили толпы. Взрослые что-то объясняли и рассказывали друг другу, охали, ахали, размахивали руками. Мальчишки толпились вокруг буксира. Все кричали, спорили. Каждый старался потрогать винт и днище буксира… Когда мне показали здание моей будущей школы, я подумал: как хорошо, что его успели построить за год до того наводнения, а то вдруг Пушкин не добежал бы до каких-нибудь других домов, и не было бы тогда Пушкина. И никто бы не узнал про Ученого Кота, про Балду, про царя Салтана, про Золотого Петушка, про богатыря Руслана. А главное — про то, какое оно было, то, прежнее, наводнение, когда с каменного пьедестала смыло Медного всадника и он, с тяжелым топотом, скакал по мостовой… Здесь следует ненадолго вернуться к истории школы, в которой мне довелось (не ошибусь, если скажу — посчастливилось) учиться. 3-ю Петербургскую гимназию учредили с целью «приготовления для низших училищ наставников и для университета студентов». Принимали тогда в гимназию детей всех сословий, кроме «податного», то есть крестьян. Дети бедных семей учились за казенный счет. Таким образом, вначале 3-я гимназия была по тем временам вполне демократичным учебным заведением. А затем одно за другим последовали грозные события – как для нашего города, так и для всей России.
Первый школьный день... и вся будущая жизнь
Навсегда запомнился мне первый день школьной жизни, точнее — первый школьный урок. Наш класс привели парами из здания на Гагаринской, в котором находилась первая ступень, в новое здание, в большой и высокий двусветный актовый зал. Первый урок с нами вела учительница физкультуры Екатерина Федоровна Богданова, замечательный, любимый всеми поколениями довоенных учеников школы педагог. Это была стройная женщина среднего роста, с тонкими чертами интеллигентного лица. Одета она была в тот день и, помнится, всегда — одинаково. Легкая вязаная светло-серая кофточка и черная плиссированная юбка. На ее груди постоянно находился висевший на шнурке жестяной свисток, с помощью которого она давала команды. Екатерина Федоровна обычно сама сопровождала свои уроки игрой на рояле. Запомнился этот урок благодаря игре, которая и была его содержанием. Называлась она «Винтик-шпунтик» и входила тогда в обязательную для первых классов программу. Игра состояла в следующем. Большая часть малышей становилась, взявшись за руки, в большой круг-хоровод, изображая большую шестеренку машины. Другая — в круг поменьше. А самый маленький мальчик — винтикшпунтик — стоял чуть в стороне, один. Звучала музыка, и вся машина начинала работу. Крутился вокруг себя, широко расставив руки, винтик-шпунтик, за ним пошел по кругу хоровод — малая шестеренка, и за ней — большая... Но вот, по условиям игры, винтик-шпунтик «сломался». Изображавший его мальчуган опускал руки, сгибался, садился на пол, и тогда... Из-за этого останавливалась сначала малая шестеренка, а за ней и большая. Екатерина Федоровна подходила и «чинила» винтик. Тот вставал, снова подымал в стороны руки. Снова звучала музыка, начинала «работать» малая шестеренка, за ней — большая, и вся огромная машина стала снова хорошо, с ускорением трудиться. При повторении игры многим захотелось стать винтиком-шпунтиком. Малыши первоклассники правильно поняли мысль, которую им внушала простая, но мудрая игра: от тебя, даже если ты самый маленький, зависит все большое и важное.
Ученики «из простых» и «из богатеньких»
Трудно было в те годы и учить, и учиться. Школа почти не отапливалась. Было голодно. Штаны и обувь давали по ордерам наиболее нуждающимся детям. Разруха подступила к школе в виде целого квартала развалин, в которых ютились беспризорники и уголовники. В тридцатые годы развалины убрали, и на месте пустыря был разбит сад. Он существует до сих пор. В новой 13-й трудовой советской школе остались лучшие, прогрессивные учителя гимназии: преподаватель русского языка Н.А. Соколов, избранный первым советским директором школы, учитель пения И.Н. Седых, учительница русского языка А.П. Цапко, математик И.М. Гордеев. Непросто было им с новым для них контингентом учеников. Многие ребята пришли в начальные классы из неграмотных или малограмотных семей, никогда раньше ничего не читали. Таких было большинство. Вместе с тем в каждом классе оказывалось несколько мальчиков и девочек «из богатеньких», успевших, как и я, поучиться в каких-нибудь домашних детских группах не только русскому, но и иностранному языку. Эти дети были хорошо одеты и сыты. При этом они были «Гогочками», инфантильными «маменькиными» сынками и дочечками, выросшими в тепличной обстановке. Интересно, что такие, как сказали бы сегодня, «продвинутые» дети, не смотрели и, слава богу, не могли смотреть на «простых» сверху вниз. Даже эти домашние дети уже хорошо знали и понимали, что хозяевами жизни в стране стали теперь простые люди, рабочие и крестьяне, что «бывшие» помещики и буржуи, а также нынешние буржуи — нэпманы — это люди нехорошие, что быть богатым и сытым, когда есть бедные и голодные, — стыдно. Я и сам вполне искренне так думал. И не только потому, что об этом то и дело приходилось слышать. Но еще и потому, что едва ли не во всех сказках и стихах, которые я уже прочитал на русском и на немецком языках, всегда говорилось о несчастных, несправедливо обижаемых бедняках и о жадных, скупых, нечестных, злых, бессердечных богатеях. Особо сильное впечатление на меня произвело стихотворение про епископа Гапона, который набил амбары и подвалы своего дома зерном, но отказался в неурожайный год дать хоть пригоршню семян голодающим. На скупердяя епископа набросились проникшие в его дом полчища мышей, которые и съели его, обглодали до костей. В те первые школьные годы мне было стыдно перед одноклассниками за то, что я «из богатеньких», за то, что лучше их одет, и особенно за то, что прихожу в школу с хорошим бутербродом. Обычно я отдавал его кому-либо из одноклассников или кому-то «на двоих». Дома я, конечно, не говорил, что не съедаю свой бутерброд, и мама очень радовалась тому, что у меня по возвращении из школы проявлялся изрядный аппетит. «Это признак того, что ты хорошо растешь», — говорила она. «Бутербродные» переживания закончились, когда на третьем или четвертом году нашего обучения в школе стали давать бесплатные горячие завтраки. Их привозили в бидонах на буксирном пароходике откуда-то с другого берега Невы и выгружали на спуске, напротив Гагаринской улицы. За ними с двухколесной тележкой приходил школьный дворник дядя Василий.
Дата добавления: 2020-11-15; просмотров: 106; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!