Рассказ XII века (с итальянского)
Посвящается Я.П. Полонскому
В те дни, когда на нас созвездье Пса
Глядит враждебно с высоты зенита,
И свод небес как тяжесть оперся
На грудь земли, и солнце, мглой обвито,
Жжет без лучей, и бегают стада
С мычанием, ища от мух защиты,
В те дни любил с друзьями я всегда
Собора тень и вечную прохладу,
Где в самый зной дышалось без труда
И где нам был, средь отдыха, отрадой
Разнообразной живописи вид
И полусвет, не утомлявший взгляда.
Одна купель близ входа там стоит,
Старинная, из камня иссечена,
Крылатым столб чудовищем обвит.
Раз, отдыхом и тенью освежены,
Друзья купель рассматривали ту
И чудный столб с изгибами дракона.
Хвалили все размеров красоту
И мастера затейную работу;
Но я сказал: «Я вымыслов не чту;
Меня смешит ваятеля забота
Такую ложь передавать резцом», —
И потрунить взяла меня охота.
Тут некий муж, отмеченный рубцом,
Дотоль стоявший молча возле двери,
Ко мне со строгим подошел лицом:
«Смеешься ты, художнику не веря, —
Так он сказал, — но если бы, как я,
Подобного ты в жизни встретил зверя,
Клянусь, прошла веселость бы твоя!»
Я ж отвечал: «Тебе я не в досаду
Сказал, что думал, мысли не тая;
Но если впрямь такого в жизни гада
Ты повстречал, то (коль тебе не в труд),
Пожалуй, нам все расскажи по ряду!»
И начал он: «В Ломбардии зовут
Меня Арнольфо. Я из Монцы родом,
|
|
|
И оружейник был до наших смут;
Когда ж совет в союз вошел с народом,
Из первых я на гибеллинов встал
И не одним горжусь на них походом.
Гиберто Кан стяг вольности держал;
То кондотьер был в битвах знаменитый,
Но близ Лугано, раненый, он пал.
Враги, наш полк преследуя разбитый,
Промчались мимо; и с вождем лишь я
Для помощи остался и защиты.
„Арнольфо, — мне сказал он, — смерть моя
Сейчас придет, — тебя ж надеждой рая
Молю: спеши в Кьявенну; пусть друзья
Ведут войска, минуты не теряя;
Они врасплох застанут вражью рать“, —
И перстень свой в залог он, умирая,
Мне передал. Я времени терять
Не много мог, чтобы исполнить дело,
И, в помощь взяв господню благодать,
А мертвое плащом покрывши тело,
Проведать шел, где отдохнут враги
И много ли из наших уцелело?
Шум сечи смолк, и вороны круги
Над трупами уже чертили с криком —
Как за собой услышал я шаги.
То Гвидо был. Ко мне с беспечным ликом
За повод вел он сильного коня,
Им взятого в смятенье том великом.
Учеником жил прежде у меня
Он в мастерской, и ныне, после боя,
Меня нашел, любовь ко мне храня.
Когда ж узнал, послание какое
Вождем убитым мне поручено,
|
|
|
Идти к друзьям он вызвался со мною.
Я, преданность ценя его давно,
Тому был рад и думал: вместе оба
Вернее мы достигнем цели — но,
Когда бы знал, как близко нас ко гробу
Он подведет отвагой молодой,
Его любви я предпочел бы злобу.
Я был верхом; он следовал пешой;
Нерадостен был путь, и не веселье
Моей владело сумрачной душой.
В стране кьявеннской не бывал досель я,
Но Гвидо был. И, ведомых путей
С ним избегая, в тесное ущелье
Свернули мы, где солнечных лучей
Не пропускали тени вековые,
Навстречу ж нам, шумя, бежал ручей.
Лишь тут снял шлем с усталой головы я,
И в отдаленье ясно услыхал,
Как колокол звонил к „Ave Maria“[27].
И тяжело средь этих мрачных скал,
И душно так, как бы в свинцовом скрине,
Мне сделалось. „О Гвидо, — я сказал, —
Недоброе предчувствие мне ныне
Сжимает грудь: боюся, что с пути
Собьемся мы тут, в каменной пустыне!“
„Маэстро, — мне ответил он, — прости;
Сюда свернув, ошибся я немного,
Иным ущельем было нам идти!“
И прежнюю отыскивать дорогу
Пустились мы; но, видно, взять у нас
Рассудок наш угодно было богу:
Куда ни направлялись, каждый раз
Ущелье мы, казалось, видим то же,
Их различать отказывался глаз,
|
|
|
Так меж собой они все были схожи:
Такая ж темь; такой же в ней ручей
Навстречу нам шумел в гранитном ложе;
И чем мы путь искали горячей,
Тем боле мы теряли направленье;
Без отдыха и не сомкнув очей,
Бродили мы всю ночь в недоуменье;
Когда ж, для нас незримая, заря
На высотах явила отраженье,
„Довольно нам, — сказал я, — рыскать зря!
Взойдем сперва на ближнюю вершину,
Чтоб местность обозреть“. Так говоря,
Сошел с коня я. К дикому ясмину
Его за повод Гвидо привязал,
И, брони сняв, мы темную долину
Покинули. Держась за ребра скал,
Мы лезли вверх и лишь на полдороги,
Среди уступа, сделали привал.
От устали мои дрожали ноги;
Меж тем густой, поднявшися, туман
Долину скрыл и горные отроги.
И стал я думать, грустью обуян:
„Нет, не поспеть мне вовремя в Кьявенну
И не повесть друзей на вражий стан!“
В тумане тут, мне показалось, стену
Зубчатую увидел я. Она,
Согнутая во многие колена,
С крутой скалы спускалася до дна
Ущелия, наполненного мглою,
И им была от нас отделена.
„Друг, — я сказал. — ты с этою страною
Давно знаком; вглядись и распознай:
Какой я замок вижу предо мною?“
А он в ответ: „Мне ведом этот край,
|
|
|
Но замка нет отсюда до Кьявенны
Ни одного. Обмануты мы, чай,
Игрой тумана. Часто перемены
Он странные являет между гор
И создает то башни в них, то стены“.
Так он ко мне. Но, устремив мой взор
Перед собой, я напрягал вниманье,
Туман же все редел с недавних пор;
И только он рассеялся — не зданье
Нам показал свободный солнца свет,
Но чудное в утесе изваянье:
Что я стеной считал, то был хребет
Чудовища, какому и примера,
Я полагал, среди живущих нет.
И я, глазам едва давая веру,
Ко Гвидо обратился: „Должен быть
Сей памятник, столь дивного размера,
Тебе известен; он, конечно, нить
Нам в руки даст, чтоб выбраться отсюда,
Спеши ж по нем наш путь сообразить!“
Но он в ответ: „Клянусь, сего я чуда
Не знал досель, и никогда о нем
Не слыхивал от здешнего я люда.
Не христианским, думаю, резцом
Зверь вытесан. Мы древнего народа
Узнаем труд, коль ближе подойдем“.
„А не могла ль, — заметил я, — природа
Подобие чудовища создать,
Как создает она иного рода
Диковины?“ Но только лишь сказать
Я то успел, сам понял, сколь напрасна
Такая мысль. Не случая печать
Являли члены гадины ужасной,
Но каждая отчетливо в ней часть
Изваяна рукой казалась властной:
Сомкнутая, поднявшись, щучья пасть
Ждала как будто жертвы терпеливо,
Чтоб на нее, отверзшися, напасть;
Глаза глядели тускло и сонливо;
На вытянутой шее поднята,
Костлявая в зубцах торчала грива;
Скрещенные вдоль длинного хребта,
Лежали, в складках, кожаные крылья;
Под брюхом лап виднелася чета.
Спинных чешуй казалось изобилье
Нескладной кучей раковин морских
Иль старой черепицей, мхом и пылью
Покрытою. А хвост, в углах кривых,
Терялся в темной бездне. И когда бы
Я должен был решить: к числу каких
Тот зверь пород принадлежит, то я бы
Его крылатой щукою назвал
Иль помесью от ящера и жабы.
И сам себя еще я вопрошал:
К чему мог быть тот памятник воздвигнут
Как вдруг от страшной мысли задрожал:
Внезапным опасением постигнут,
„А что, — сказал я, — если этот зверь
Не каменный, но адом был изрыгнут,
Чтоб за грехи нас наказать? Поверь,
Коль гвельфов он, имперцам на потеху,
Прислан терзать — он с нас начнет теперь!“
Но, ветрено предавшись Гвидо смеху,
„Немного же, — сказал, — получит ад
От своего создания успеху!
Смотри, как смирно ласточки сидят
На голове недвижной, а на гриве
Чирикает веселых пташек ряд —
Ужели их мы будем боязливей?
Смотри еще: со цветом этих скал
Цвет идола один; не схожей в ниве
Две полосы!“ И громко продолжал
Смеяться он, как вдруг внизу тревожно
Наш конь, к кусту привязанный, заржал;
И видеть нам с уступа было можно,
Как бился он на привязи своей,
Подковами взметая прах подножный.
Я не сводил с чудовища очей,
Но жизни в нем не замечал нимало —
Когда внезапно, молнии быстрей,
Из сжатых уст, крутясь, явилось жало,
Подобное мечу о двух концах,
На воздухе мелькая, задрожало —
И спряталось. Невыразимый страх
Мной овладел. „Бежим, — сказал я, — Гвидо,
Бежим, пока мы не в его когтях!“
Но, робости не показав и вида,
„Ты знаешь сам, маэстро, — молвил он, —
Какая то для ратника обида
Была бы, если б, куклой устрашен,
Он убежал. Я ж об заклад побьюся,
Что наяву тебе приснился сон;
Взгляни еще на идола, не труся:
Изваянный то зверь, а не живой,
И доказать я то тебе беруся!“
Тут, камень взяв, он сильною рукой
С размаха им пустил повыше уха
В чудовище. Раздался звук такой,
Так резко брякнул камень и так сухо,
Как если бы о кожаный ты щит
Хватил мечом. Тут втягиваться брюхо
Его как будто стало. Новый вид
Глаза прияли, тусклые дотоле:
Казалось — огнь зеленый в них горит.
Меж тем, сжимаясь медленно все боле,
Стал подбираться к туловищу хвост,
Тащась из бездны словно поневоле.
Крутой хребет, как через реку мост,
Так выгнулся, и мерзостного гада
Еще страшней явился страшный рост.
И вот глаза зардели, как лампады, —
Под тяжестью ожившею утес
Затрепетал — и сдвинулась громада
И поползла… Мох, травы, корни лоз,
Все, что срастись с корой успело змея,
Все выдернув, с собою он понес.
Сырой землей запахло; мы ж, не смея
Дохнуть, лежали ниц, покуда он
Сползал с высот, чем дале, тем быстрее;
И слышался под ним такой же стон,
Как если с гор, на тормозе железном,
Съезжал бы воз, каменьем нагружен.
Ответный гул по всем пронесся безднам,
И не могло нам в мысль уже прийти
Искать спасенья в бегстве бесполезном.
Равно ж как тормоз на своем пути
Все боле накаляется от тренья,
Так, где дракон лишь начинал ползти,
Мгновенно сохли травы и коренья,
И дымный там за ним тащился след,
И сыпался гранит от сотрясенья.
„О Гвидо, Гвидо, сколько новых бед
Навлек на край неверьем ты упорным!“
Так я к нему; а Гвидо мне в ответ:
„Винюся я в моем поступке вздорном,
Но вон, смотри: там конь внизу бежит,
За ним же змей ущельем вьется горным!“
Плачевный тут представился нам вид:
Сорвавшийся с поводьев, устрашенный,
Предсмертной пеной белою покрыт,
Наш конь скакал, спасаясь от дракона,
Скакал во всю отчаянную прыть,
И бились о бока его стремена.
Но чудище, растянутое в нить,
Разинутою пастью норовило
Как бы ловчей бегущего схватить;
И вот оно, нагнав его, схватило
За самую за холку поперек
И со седлом и сбруей проглотило,
Как жаба муху. Судороги ног
Лишь видели мы в пасти на мгновенье —
И конь исчез. Едва дышать я мог,
Столь сильное на сердце впечатленье
То зрелище мне сделало. А там,
В ущелье, виться продолжали звенья
Змеиного хребта, и долго нам
Он виден был, с своею гривой странной,
Влекущийся по камням и кустам,
Свое меняя место беспрестанно,
То исчезая в темной глубине,
То вновь являясь где-нибудь нежданно.
И Гвидо, обращаяся ко мне,
Сказал: „Когда б я, столько виноватый,
Но столь в своей раскаянный вине,
Смел дать совет: мы, времени без траты,
Должны уйти туда, на выси гор,
Где дружелюбно будем мы прияты
От камнетесов, что с недавних пор
Выламывают мрамор, из него же
В Кьявенне новый строится собор;
А змей, по мне, не на вершинах ложе,
Но близ долин скорее изберет,
Где может жить, вседневно жертвы множа“.
Я юноше доверился, и вот
Карабкаться мы кверху стали снова
И в полдень лишь достигли до высот.
Нигде кругом жилища никакого
Не видно было. Несколько озер
Светилося, одно возле другого;
Ближайшее на полускате гор
Раскинулось, пред нами недалеко;
Когда же вниз отвесно пал наш взор,
У наших ног, как в ендове глубокой,
Узнали мы поляну, где вчера
Нас жеребий войны постиг жестокий,
И поняли мы тут, что до утра
Всю ночь мы вкруг побоища плутали.
Пока нас тьмы морочила пора.
Разбросаны, внизу еще лежали
Тела друзей и кони между них
Убитые. Местами отблеск стали
Отсвечивал меж злаков полевых,
И сытые сидели птицы праздно
На кучах тел и броней боевых.
Вдруг крик меж них поднялся несуразный,
И началось маханье черных крыл
И перелет тревожный. Безобразный
То змей от гор извивы к ним влачил
И к полю полз, кровь издали почуя.
Тут жалости мне передать нет сил,
Объявшей нас, и слов не нахожу я
Сказать, какой нам холод сердце сжал,
Когда пришлось, бессильно негодуя,
Смотреть, как он немилосердно жрал
Товарищей и с ними, без разбора,
Тела коней издохших поглощал
Иль, вскинув пасть, стремительно и скоро
Хватал ворон крикливых на лету,
За трупы с ним не прерывавших спора.
Картину я когда припомню ту,
Набросить на нее хотел бы тень я,
Но в прежнем все стоит она свету!
В нас с ужасом мешалось омерзенье,
Когда над кровью скорчившийся змей,
Жуя тела, кривился в наслажденье;
И с чавканьем зубастых челюстей
В безветрии к нам ясно долетали
Доспехов звяк и хрупанье костей.
Между людьми на свете есть едва ли,
Кто бы такое горе ощутил,
Как в этот час мы с Гвидо ощущали.
И долго ль зверь бесчестье наносил
Телам, иного ждавшим погребенья, —
Не ведаю. С утра лишенный сил,
На землю я упал в изнеможенье,
И осенил меня глубокий сон,
И низошло мне на душу забвенье.
Когда, рукою Гвидо разбужен,
Я поднялся, в долинах уж стемнело,
На западе ж багровый небосклон
Пылал пожаром. Озеро горело
В полугоре, как в золотом огне,
И обратился к другу я несмело:
„В какой, скажи, о Гвидо, мы стране?
Какое с нами горе иль обида
Случилися? Скажи мне все, зане
В моей душе звучит как панихида,
Но в памяти нет мысли ни одной!“
И прежде, чем успел ответить Гвидо,
Я вспомнил все: с имперцами наш бой,
И смерть вождя, и бегство от дракона.
„Где он? — вскричал я, — где наш недруг злой?
Нам от него возможна ль оборона?
Иль нам бежать в ущелий тесноту
И спрятаться во глубь земного лона?“
Но Гвидо, палец приложа ко рту,
„Смотри, — шепнул мне с видом опасенья, —
Смотри сюда, на эту высоту!“
И, следуя руки его движенью,
Страшилище я снова увидал,
Как, медленно свои вращая звенья,
Оно всползало, меж померкших скал,
На верх одной, от прочих отделенной,
Что солнца луч последний освещал.
Свой гордо зев подняв окровавленный,
На острый верх взобравшийся дракон
Как некий царь с зубчатою короной
Явился там. Закатом озарен,
Как выкован из яркой красной меди,
На небе так вырезывался он.
Клянусь, ни львы, ни тигры, ни медведи
Столь не страшны! Никто б не изобрел
Такую тварь, хотя б в горячке бредя!
Когда ж совсем исчез во мраке дол,
А ночь вверху лишь только наступала,
Свои он крылья по ветру развел,
И кожа их, треща, затрепетала,
Подобно как в руках у наших жен,
Раскрывшися, трепещут опахала.
Его хребет казался напряжен,
И, на когтях все подымаясь выше,
Пуститься в лет готовился дракон.
Меж тем кругом все становилось тише
И все темней. И вот он взвизгнул вдруг,
Летучие как взвизгивают мыши,
И сорвался. Нас охватил испуг,
Когда, носясь у нас над головами,
Он в сумерках чертил за кругом круг
И воздух бил угластыми крылами,
Не как орел в поднебесье паря,
Но вверх и вниз метаяся зубцами,
Неровный лет являл нетопыря,
И виден был отчетисто для ока
На полосе, где скрылася заря.
Нас поражал, то близко, то далеко,
То возле нас, то где-нибудь с высот,
Зловещий визг, пронзительно-жестокий.
Так не один свершал он поворот
Иль, крылья вдруг поджав, как камень веский
Бросался вниз, и возмущенных вод
Средь озера нам слышалися всплески,
И он опять взлетал и каждый раз
Пускал опять свой визг зловеще-резкий.
Проклятый зверь чутьем искал ли нас
Или летал по воздуху без цели —
Не знали мы; но, не смыкая глаз,
Настороже всю ночь мы просидели,
Усталостью совсем изнурены
(Вторые сутки мы уже не ели!).
С рассветом дня спуститься с вышины
Решились мы, лишь голоду послушны;
А чудище исчезло ль из страны
Иль нет — к тому мы стали равнодушны,
Завидуя уж нищим и слепцам,
Что по миру сбирают хлеб насущный…
И долго так влачилися мы там,
Молясь: „Спаси, пречистая Мария!“
Она же, вняв, послала пищу нам:
Мы ягоды увидели лесные,
Алевшие по берегу ручья,
Что воды мчал в долину снеговые.
И речь того не выразит ничья,
Как укрепил нас этот дар нежданный
А с ним воды холодная струя!
Сбиваяся с дороги беспрестанно,
По солнцу наш отыскивая путь,
Достигли поздно цели мы желанной;
Но что за вид стеснил тогда нам грудь!
B Кьявеннские воткнуты были стены
Знамена гибеллинов! Проклят будь
Раздора дух, рождающий измены!
Не в приступе отчаянном взята
Врагом упорным крепкая Кьявенна —
Без боя гибеллинам ворота
Отверзли их сторонники! Без боя
Италия германцу отперта!
И зрелище увидя мы такое,
Заплакали, и показалось нам
Пред ним ничтожно все страданье злое,
Что мы доселе испытали. — Срам
И жажда мести овладели нами;
Так в город мы пробралися к друзьям;
Но уж друзья теперь, во страхе, сами
Спасалися от мщения врагов
И вольности поднять не смели знамя.
Они родной сбирались бросить кров
И где-нибудь сокрыться в подземелье,
Чтобы уйти от казни иль оков.
Узнав от нас, что горные ущелья
Чудовищем ужасным заняты,
Подумали они, что мы с похмелья
То говорим, и наши тесноты,
И все, что мы недавно испытали,
За выдумки сочли иль за мечты.
В неслыханной решились мы печали
Направиться обратно на Милан,
Но не прямой мы путь к нему держали:
Захваченных врагом минуя стран,
На Колико мы шли, на Леньончино,
На Лекко и на Бергамо, где стан
Немногих от рассеянной дружины
Оставшихся товарищей нашли
(Убито было боле половины,
Другие же, вблизи или вдали,
Неведомо скитались). Бергамаски,
Чьи консулы совет еще вели:
К кому пристать? не оказали ласки
Разбитым гвельфам, их же в город свой
Не приняли; однако, без огласки,
Отправили от думы городской
Им хлеба и вина, из состраданья,
Не требуя с них платы никакой.
И тяжело и радостно свиданье
Меж нами было; а когда слезам,
Расспросам и ответам отдал дань я,
„Товарищи, — сказал я, — стыдно нам
Врозь действовать иль ждать сложивши руки,
Чтоб враг прошел по нашим головам!
Ломбардии невзгоды все и муки
Лишь от раздоров наших рождены
И от измены круговой поруке!
Хоть мало нас, поклясться мы должны,
Что гвельфскому мы не изменим стягу
И не примкнем к теснителям страны!“
Так прежнюю в них возбудив отвагу,
Я их в Милан с собой и с Гвидо звал,
Они ж клялись не отставать ни шагу.
Тут случай мне их испытать предстал:
Где через Ольо вброд есть переправа,
На супротивном берегу стоял
Маркезе Монферрато, нам кровавый
Прием готовя. Бога в помощь взяв
И вынув меч, я бросился на славу
В средину волн. За мной, кто вброд, кто вплавь,
Пустились все, пересекая воду,
И берега достигли. Но стремглав
На нас враги, вплоть подступя ко броду,
Ударили, и прежде, чем я мог
На сушу стать, их вождь, не дав мне ходу,
Лоб топором рассек мне поперек,
И навзничь я ударом опрокинут,
Без памяти, обратно пал в поток.
Пятнадцать лет весною ровно минут,
Что свет дневной я снова увидал.
Но, боже мой! доселе жилы стынут,
Как вспомню, что, очнувшись, я узнал
От благодушных иноков аббатства,
Меня которым Гвидо передал,
Сам раненный, когда он от злорадства
Имперцев жизнь мою чудесно спас
И сам искал убежища у братства!
Италии настал последний час!
Милан был взят! Сдалась без обороны
Германцам Брешья! Крема им сдалась!
С приветствием к ним консулы Кремоны
Пошли навстречу, лишь к ее стенам
Германские приблизились бароны!
Павия ликовала. Горе нам!
Не чуждыми — ломбардскимн руками
Милан разрушен! Вечный стыд и срам!
Мы поняли теперь, зачем пред нами
Явился тот прожорливый дракон,
Когда мы шли Кьявеннскими горами:
Ужасное был знамение он,
Ряд страшных бед с ним предвещала встреча,
Начало долгих, горестных времен!
Тот змей, что, все глотая иль увеча,
От нашей крови сам жирел и рос,
Был кесаря свирепого предтеча!
Милан пал в прах — над ним же вознеслось
Все низкое, что пресмыкалось в прахе,
Все доброе низвержено. Пришлось,
В ком честь была, тому скрываться в страхе,
Иль дни влачить в изгнании, как я,
Иль погибать, как многие, на плахе.
Проклятье ж вам, поддельные друзья,
Что языком клялись служить свободе,
Внутри сердец измену ей тая!
Из века в век вас да клянут в народе
И да звучат позором вековым
Названья ваши: Асти, Реджьо, — Лоди!
Вы, чрез кого во прахе мы лежим,
Пьяченца, Комо, Мантуа, Кремона!
Вы, чьи уста, из злобы ко своим,
Призвали в край германского дракона!»
Ломбардец так рассказ окончил свой
И отошел. Им сильно потрясены,
Молчали мы. Меж тем палящий зной
Успел свалить, и, вышед из собора,
На площади смешались мы с толпой,
Обычные там ведшей разговоры.
Весна-лето 1875
Переводы
Андре Шенье*
«Крылатый бог любви, склоняся над сохой…»*
Крылатый бог любви, склоняся над сохой,
Оратаем идет за взрезанной браздой;
Впряженные тельцы его послушны воле;
Прилежною рукой он засевает поле
И, дерзкий взгляд подняв, к властителю небес
Взывает: «Жатву ты блюди мою, Зевес!
Не то, к Европе страсть опять в тебе волнуя,
В ярмо твою главу мычащую нагну я!»
Осень 1856
«Вот он, низийский бог, смиритель диких стран…»*
Вот он, низийский бог, смиритель диких стран,
Со взглядом девственным и гроздием венчан,
Влекомый желтым львом и барсом многоцветным,
Обратный держит путь к садам своим заветным!
Осень 1856
«Ко мне, младой Хромид, смотри, как я прекрасна!..»*
Ко мне, младой Хромид, смотри, как я прекрасна!
О юноша, тебя я полюбила страстно!
Диане равная, когда, в закате дня,
Я шла, потупя взор, с восторгом на меня
Глядели пастухи, друг друга вопрошая:
«То смертная ль идет иль дева неземная?
Неэра, не вверяй себя морским волнам,
Не то богинею ты станешь, и пловцам
Придется в бурю звать, к стерну теряя веру,
Фетиду белую и белую Неэру!»
Осень 1856
«Супруг блудливых коз, нечистый и кичливый…»*
Супруг блудливых коз, нечистый и кичливый,
Узрев, что к ним сатир подкрался похотливый,
И чуя в нем себе опасного врага,
Вздыбяся, изловчил ревнивые рога.
Сатир склоняет лоб — и стук их ярой встречи
Зефиры по лесам, смеясь, несут далече.
Осень 1856
«Багровый гаснет день; толпится за оградой…»*
Багровый гаснет день; толпится за оградой
Вернувшихся телиц недоеное стадо.
Им в ясли сочная навалена трава,
И ждут они, жуя, пока ты, рукава
По локоть засучив и волосы откинув,
Готовишь звонкий ряд расписанных кувшинов.
Беспечно на тебя ленивые глядят,
Лишь красно-бурой той, заметь, неласков взгляд;
В глазах ее давно сокрытая есть злоба,
Недаром от других она паслась особо;
Но если вместе мы к строптивой подойдем
И ноги сильные опутаем ремнем,
Мы покорим ее, и под твоей рукою
Польется молоко журчащею струею.
Осень 1856
«Я вместо матери уже считаю стадо…»*
Я вместо матери уже считаю стадо,
С отцом ходить в поля теперь моя отрада,
Мы трудимся вдвоем. Я заставляю медь
Весной душистою на пчельнике звенеть;
С царицею своей, услыша звук тяжелый,
Во страхе улететь хотят младые пчелы,
Но, новой их семье готовя новый дом,
Сильнее все в тазы мы кованые бьем,
И вольные рои, испуганные нами,
Меж зелени висят жужжащими гроздами.
Осень 1856
Иоганн Вольфганг Гете*
Бог и Баядера*
(Индийская легендa)
  Магадев, земли владыка,
  К нам в шестой нисходит раз,
  Чтоб от мала до велика
  Самому изведать нас;
  Хочет в странствованье трудном
  Скорбь и радость испытать,
  Чтоб судьею правосудным
  Нас карать и награждать.
Он, путником город обшедши усталым,
Могучих проникнув, прислушавшись к малым,
Выходит в предместье свой путь продолжать.
  Вот стоит под воротами,
  В шелк и в кольца убрана,
  С насурмлекными бровями,
  Дева падшая одна.
  «Здравствуй, дева!» — «Гость, не в меру
  Честь в привете мне твоем!»
  «Кто же ты?» — «Я баядера,
  И любви ты видишь дом!»
Гремучие бубны привычной рукою,
Кружась, потрясает она над собою
И, стан изгибая, обходит кругом.
  И, ласкаясь, увлекает
  Незнакомца на порог:
  «Лишь войди, и засияет
  Эта хата как чертог;
  Ноги я твои омою,
  Дам приют от солнца стрел,
  Освежу и успокою,
  Ты устал и изомлел!»
И мнимым страданьям она помогает,
Бессмертный с улыбкою все примечает,
Он чистую душу в упадшей прозрел.
  Как с рабынею, сурово
  Обращается он с ней,
  Но она, откинув ковы,
  Все покорней и нежней,
  И невольно, в жажде вящей
  Унизительных услуг,
  Чует страсти настоящей
  Возрастающий недуг.
Но ведатель глубей и высей вселенной,
Пытуя, проводит ее постепенно
Чрез негу, и страх, и терзания мук.
  Он касается устами
  Расписных ее ланит —
  И нежданными слезами
  Лик наемницы облит;
  Пала ниц в сердечной боли,
  И не надо ей даров,
  И для пляски нету воли,
  И для речи нету слов.
Но солнце заходит, и мрак наступает,
Убранное ложе чету принимает,
И ночь опустила над ними покров.
  На заре, в волненье странном,
  Пробудившись ото сна,
  Гостя мертвым, бездыханным
  Видит с ужасом она.
  Плач напрасный! Крик бесплодный!
  Совершился рока суд,
  И брамины труп холодный
  К яме огненной несут.
И слышит она погребальное пенье,
И рвется, и делит толпу в исступленье…
«Кто ты? Чего хочешь, безумная, тут?»
  С воплем ринулась на землю
  Пред возлюбленным своим:
  «Я супруга прах объемлю,
  Я хочу погибнуть с ним!
  Красота ли неземная
  Станет пеплом и золой?
  Он был мой в лобзаньях рая,
  Он и в смерти будет мой!»
Но стих раздается священного хора:
«Несем мы к могиле, несем без разбора
И старость и юность с ее красотой!
  Ты ж ученью Брамы веруй:
  Мужем не был он твоим,
  Ты зовешься баядерой
  И не связана ты с ним.
  Только женам овдовелым
  Честь сожженья суждена,
  Только тень идет за телом,
  А за мужем лишь жена.
Раздайтеся, трубы, кимвалы, гремите,
Вы в пламени юношу, боги, примите,
Примите к себе от последнего сна!»
  Так, ее страданья множа,
  Хор безжалостно поет,
  И на лютой смерти ложе,
  В ярый огнь, она падет;
  Но из пламенного зева
  Бог поднялся, невредим,
  И в его объятьях дева
  К небесам взлетает с ним.
Раскаянье грешных любимо богами,
Заблудших детей огневыми руками
Благие возносят к чертогам своим.
Август-сентябрь 1867
Коринфская невеста*
Из Афин в Коринф многоколонный
Юный гость приходит, незнаком, —
Там когда-то житель благосклонный
Хлеб и соль водил с его отцом;
  И детей они
  В их младые дни
Нарекли невестой с женихом.
Но какой для доброго приема
От него потребуют цены?
Он — дитя языческого дома,
А они — недавно крещены!
  Где за веру спор,
  Там, как ветром сор,
И любовь и дружба сметены!
Вся семья давно уж отдыхает,
Только мать одна еще не спит,
Благодушно гостя принимает
И покой отвесть ему спешит;
  Лучшее вино
  Ею внесено,
Хлебом стол и яствами покрыт.
И, простясь, ночник ему зажженный
Ставит мать, но ото веех тревог
Уж усталый он и полусонный,
Без еды, не раздеваясь, лег,
  Как сквозь двери тьму
  Движется к нему
Странный гость бесшумно на порог.
Входит дева медленно и скромно,
Вся покрыта белой пеленой:
Вкруг косы ее, густой и темной,
Блещет венчик черно-золотой.
  Юношу узрев,
  Стала, оробев,
С приподнятой бледною рукой.
«Видно, в доме я уже чужая, —
Так она со вздохом говорит, —
Что вошла, о госте сем не зная,
И теперь меня объемлет стыд;
  Спи ж спокойным сном
  На одре своем,
Я уйду опять в мой темный скит!»
«Дева, стой, — воскликнул он, — со мною
Подожди до утренней поры!
Вот, смотри, Церерой золотою,
Вакхом вот посланные дары;
  А с тобой придет
  Молодой Эрот,
Им же светлы игры и пиры!»
«Отступи, о юноша, я боле
Непричастна радости земной;
Шаг свершен родительскою волей:
На одре болезни роковой
  Поклялася мать
  Небесам отдать
Жизнь мою, и юность, и покой!
И богов веселых рой родимый
Новой веры сила изгнала,
И теперь царит один незримый,
Одному распятому хвала!
  Агнцы боле тут
  Жертвой не падут,
Но людские жертвы без числа!»
И ее он взвешивает речи:
«Неужель теперь, в тиши ночной,
С женихом не чаявшая встречи,
То стоит невеста предо мной?
  О, отдайся ж мне,
  Будь моей вполне,
Нас венчали клятвою двойной!»
«Мне не быть твоею, отрок милый,
Ты мечты напрасной не лелей,
Скоро буду взята я могилой,
Ты ж сестре назначен уж моей;
  Но в блаженном сне
  Думай обо мне,
Обо мне, когда ты будешь с ней!»
«Нет, да светит пламя сей лампады
Нам Гимена факелом святым,
И тебя для жизни, для отрады
Уведу к пенатам я моим!
  Верь мне, друг, о верь,
  Мы вдвоем теперь
Брачный пир нежданно совершим!»
И они меняются дарами:
Цепь она спешит златую снять, —
Чашу он с узорными краями
В знак союза хочет ей отдать;
  Но она к нему:
  «Чаши не приму,
Лишь волос твоих возьму я прядь!»
Полночь бьет — и взор доселе хладный
Заблистал, лицо оживлено,
И уста бесцветные пьют жадно
С темной кровью схожее вино;
  Хлеба ж со стола
  Вовсе не взяла,
Словно ей вкушать запрещено.
И фиал она ему подносит,
Вместе с ней он ток багровый пьет,
Но ее объятий как ни просит,
Все она противится — и вот,
  Тяжко огорчен,
  Пал на ложе он
И в бессильной страсти слезы льет.
И она к нему, ласкаясь, села:
«Жалко мучить мне тебя, но, ах,
Моего когда коснешься тела,
Неземной тебя охватит страх:
  Я как снег бледна,
  Я как лед хладна,
Не согреюсь я в твоих руках!»
Но, кипящий жизненною силой,
Он ее в объятья заключил:
«Ты хотя бы вышла из могилы,
Я б согрел тебя и оживил!
  О, каким вдвоем
  Мы горим огнем,
Как тебя мой проникает пыл!»
Все тесней сближает их желанье,
Уж она, припав к нему на грудь,
Пьет его горячее дыханье
И уж уст не может разомкнуть.
  Юноши любовь
  Ей согрела кровь,
Но не бьется сердце в ней ничуть.
Между тем дозором поздним мимо
За дверьми еще проходит мать,
Слышит шум внутри необъяснимый
И его старается понять:
  То любви недуг,
  Поцелуев звук,
И еще, и снова, и опять!
И недвижно, притаив дыханье,
Ждет она — сомнений боле нет —
Вздохи, слезы, страсти лепетанье
И восторга бешеного бред:
  «Скоро день — но вновь
  Нас сведет любовь!»
«Завтра вновь!» — с лобзаньем был ответ.
Доле мать сдержать не может гнева,
Ключ она свой тайный достает:
«Разве есть такая в доме дева,
Что себя пришельцам отдает?»
  Так возмущена,
  Входит в дверь она —
И дитя родное узнает.
И, воспрянув, юноша с испугу
Хочет скрыть завесою окна,
Покрывалом хочет скрыть подругу;
Но, отбросив складки полотна,
  С ложа, вся пряма,
  Словно не сама,
Медленно подъемлется она.
«Мать, о мать, нарочно ты ужели
Отравить мою приходишь ночь?
С этой теплой ты меня постели
В мрак и холод снова гонишь прочь?
  И с тебя ужель
  Мало и досель,
Что свою ты схоронила дочь?
Но меня из тесноты могильной
Некий рок к живущим шлет назад,
Ваших клиров пение бессильно,
И попы напрасно мне кадят;
  Молодую страсть
  Никакая власть,
Ни земля, ни гроб не охладят!
Этот отрок именем Венеры
Был обещан мне от юных лет,
Ты вотще во имя новой веры
Изрекла неслыханный обет!
  Чтоб его принять,
  В небесах, о мать,
В небесах такого бога нет!
Знай, что смерти роковая сила
Не могла сковать мою любовь,
Я нашла того, кого любила,
И его я высосала кровь!
  И, покончив с ним,
  Я пойду к другим, —
Я должна идти за жизнью вновь!
Милый гость, вдали родного края
Осужден ты чахнуть и завять,
Цепь мою тебе передала я,
Но волос твоих беру я прядь.
  Ты их видишь цвет?
  Завтра будешь сед,
Русым там лишь явишься опять!
Мать, услышь последнее моленье,
Прикажи костер воздвигнуть нам,
Свободи меня из заточенья,
Мир в огне дай любящим сердцам!
  Так из дыма тьмы
  В пламе, в искрах мы
К нашим древним полетим богам!»
Август-сентябрь 1867
«Радость и горе, волнение дум…»*
Радость и горе, волнение дум,
Сладостной мукой встревоженный ум,
Трепет восторга, грусть тяжкая вновь,
Счастлив лишь тот, кем владеет любовь!
Август 1870
«Трещат барабаны, и трубы гремят…»*
Трещат барабаны, и трубы гремят,
Мой милый в доспехе ведет свой отряд,
Готовится к бою, командует строю,
Как сильно забилось вдруг сердце мое.
Ах, если б мне дали мундир и ружье!
Пошла бы отважно я с другом моим,
По областям шла бы повсюду я с ним,
Врагов отражает уж наша пальба —
О, сколько счастлива мужчины судьба!
Август 1870
Генрих Гейне*
«Безоблачно небо, нет ветру с утра…»*
Безоблачно небо, нет ветру с утра,
В большом затрудненье торчат флюгера:
Уж как ни гадают, никак не добьются,
В которую сторону им повернуться?
Осень 1856 (?)
«У моря сижу на утесе крутом…»*
У моря сижу на утесе крутом,
  Мечтами и думами полный.
Лишь ветер, да тучи, да чайки кругом,
  Кочуют и пенятся волны.
Знавал и друзей я, и ласковых дев —
  Их ныне припомнить хочу я:
Куда вы сокрылись? Лишь ветер, да рев,
  Да пенятся волны, кочуя.
Осень 1856 (?)
«Из вод подымая головку…»*
Из вод подымая головку,
Лилея в раздумье глядит;
С высот улыбаяся, месяц
К ней тихой любовью горит.
Лилея стыдливо склонила
Головку на зеркало вод,
А он уж у ног ее, бедный,
Трепещет и блеск свой лиет.
Осень 1856 (?)
Ричард Львиное Сердце*
В пустынной дубраве несется ездок,
  В роскошном лесистом ущелье,
Поет, и смеется, и трубит он в рог,
  В душе и во взоре веселье.
Он в крепкую броню стальную одет,
  Знаком его меч сарацинам,
То Ричард, Христовых то воинов цвет,
  И Сердцем зовут его Львиным.
«Здорово, король наш! — лепечут листы
  И плюща зеленые стены, —
Здорово, король наш! Мы рады, что ты
  Ушел из австрийского плена!»
Дышать на свободе привольно ему,
  Он чует свое возрожденье,
И душную он вспоминает тюрьму,
  И шпорит коня в упоенье.
[1868]
«Обнявшися дружно, сидели…»*
Обнявшися дружно, сидели
С тобою мы в легком челне,
Плыли мы к неведомой цели
По морю при тусклой луне.
И виден, как сквозь покрывало,
Был остров таинственный нам,
Светилося все, и звучало,
И весело двигалось там.
И так нас к себе несдержимо
Звало и манило вдали,
А мы — безутешно мы мимо
По темному морю плыли.
[1868]
«Довольно! Пора мне забыть этот вздор…»*
Довольно! Пора мне забыть этот вздор,
Пора мне вернуться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму.
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая —
О боже, я раненый насмерть играл,
Гладьятора смерть представляя!
1868
Георг Гервег*
«Хотел бы я угаснуть, как заря…»*
Хотел бы я угаснуть, как заря,
Как алые отливы небосклона;
Как зарево вечернее горя,
Я бы хотел излиться в божье лоно.
Я бы хотел, как светлая звезда,
Зайти, блестя в негаснущем мерцанье.
Я утонуть хотел бы без следа
Во глубине лазурного сиянья.
Пускай бы смерть моя была легка
И жизнь моя так тихо уходила,
Как легкий запах вешнего цветка,
Как синий дым, бегущий от кадила.
И как летит от арфы слабый звон,
В пределах дальних тихо замирая,
Так, от земной темницы отрешен,
Я б улететь хотел к родному краю.
Нет, не зайдешь ты светлою звездой,
Ты не угаснешь, заревом пылая,
Не как цветок умрешь ты полевой,
Не улетишь, звеня, к родному краю.
Угаснешь ты, но грозная рука
Тебя сперва безжалостно коснется;
Природы смерть спокойна и легка —
На части сердце, умирая, рвется!
1856 или 1857 (?)
Шотландская народная поэзия
Эдвард*
(Народная шотландская баллада)
1
«Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
  Эдвард, Эдвард?
Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?»
«То сокола я, рассердяся, убил,
  Мать моя, мать,
То сокола я, рассердяся, убил,
И негде добыть мне другого!»
2
«У сокола кровь так красна не бежит,
  Эдвард, Эдвард!
У сокола кровь так красна не бежит,
Твой меч окровавлен краснее!»
«Мой конь красно-бурый был мною убит,
  Мать моя, мать!
Мой конь красно-бурый был мною убит,
Тоскую по добром коне я!»
3
«Конь стар у тебя, эта кровь не его,
  Эдвард, Эдвард!
Конь стар у тебя, эта кровь не его,
Не то в твоем сумрачном взоре!»
«Отца я сейчас заколол моего,
  Мать моя, мать!
Отца я сейчас заколол моего,
И лютое жжет меня горе!»
4
«А грех чем тяжелый искупишь ты свой,
  Эдвард, Эдвард?
А грех чем тяжелый искупишь ты свой?
Чем сымешь ты с совести ношу?»
«Я сяду в ладью непогодой морской,
  Мать моя, мать!
Я сяду в ладью непогодой морской,
И ветру все парусы брошу!»
5
«А с башней что будет и с домом твоим,
  Эдвард, Эдвард?
А с башней что будет и с домом твоим,
Ладья когда в море отчалит?»
«Пусть ветер и буря гуляют по ним,
  Мать моя, мать!
Пусть ветер и буря гуляют по ним,
Доколе их в прах не повалят!»
6
«Что ж будет с твоими с детьми и с женой,
  Эдвард, Эдвард?
Что ж будет с твоими с детьми и с женой
В их горькой, беспомощной доле?»
«Пусть по миру ходят за хлебом с сумой,
  Мать моя, мать!
Пусть по миру ходят за хлебом с сумой,
Я с ними не свижуся боле!»
7
«А матери что ты оставишь своей,
  Эдвард, Эдвард?
А матери что ты оставишь своей,
Тебя что у груди качала?»
«Проклятье тебе до скончания дней,
  Мать моя, мать!
Проклятье тебе до скончания дней,
Тебе, что мне грех нашептала!»
Конец 1871
Приложение
Дата добавления: 2019-11-16; просмотров: 143; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!