Скупка, ее логика и ее разговоры

Обстановка скупки придумана как бы нарочно для того, что­бы во всяком стороннем человеке вызвать жуткое чувство. Тем­ная нора, прилавок, трепетный огонек сального огарка в фона­ре, освещающий фигуру за прилавком, и напряженные лица ку­старей, напирающих с улицы. Скупщик одет в теплой шубе, ку­стари дрожат от пронизывающего ветра. Он сдержан, холоден, — они взволнованы. Он развертывает образцы и равнодушно отодвигает одни, назначает цену за другие. Соответственно с этим на физиономиях мастеров сменяются выражения: надеж­ды у тех, кто подходит, — страха у тех, чьи образцы в руках скупщика, — вражды на лицах отходящих... «вот паук, раски­нувший свою сеть у входа в пещеру», — невольно приходит в голову при виде этого человека, сидящего у фонаря за прилав­ком в середине загороженного входа.

Но, с другой стороны, если бы скупщик не засветил сегодня своего огня, многие кустари впали бы в уныние. Если бы не вышло их трое или четверо, уныние достигло бы значительных размеров. Если бы не явился ни один, все Павлово принуждено было бы голодать целую неделю и, пожалуй, прекратить работу за недостат­ком материала.

Итак, выходя, он оказывает этой толпе благодеяние. Он ску­пит эти замки и ножи, а отсюда, из его подвала, они разойдутся по всему белому свету, попадут в Турцию и в Персию, и на дале­кие недоступные рынки неведомых стран Средней Азии.

Он здесь не один. Рядом, вдоль улицы и в переулках, горят такие же огни, идут те же разговоры. Он знает, что все его соседи будут сбивать цену до той степени, до какой только масса будет подаваться. И он должен не отставать от соседей, иначе его товар выйдет дороже и Москва возьмет у других.

И вот он окидывает толпу острым, проницательным взглядом. Он ее давно изучил; он видит, как люди жмутся, точно испуган­ные бараны, и думает, «что ноньче народ станет уступать до по­следнего». Это его не радует и не печалит, он просто принимает это к сведению.

— Рука, что ли, Иван Иваныч! — и кустарь кидает образцы на прилавок.

Скупщик медленно разворачивает и равнодушно откидывает товар:

— Не рука.

Может быть, он и мог бы взять этот товар, но ему нужно ук­репить свое положение и расшатать положение другой стороны.

379

Для него отодвинутые образцы — несколько гривенников бары­ша, для кустаря, работавшего их целую неделю, это новая неделя сравнительной обеспеченности или голода. Кустарь схватывает образцы и судорожно выбивается из толпы, чтобы бежать к дру­гому огню, а в оставшейся толпе этот эпизод уже посеял некото­рую долю неуверенности и уныния.

— Рука, что ли? — спрашивает следующий.

— Почем отдашь?

— По-прежнему, Иван Иваныч, как всегда.

— Без полтины.

— Много дороже слышали...

— Надо было отдавать.

И он опять завертывает образцы и отодвигает их, обращаясь к следующему.

Это он пробует, до какой степени народ подается. Через не­которое время, после нескольких уступок, после того, как куста­ри обежали другие огни, он уже отлично знает положение сегод­няшнего рынка.

Вот перед ним старик, деревенский кустарь, с которым он ве­дет дело давно и с которым пускается иногда в приятельские раз­говоры.

— Не сойдутся опять образцы у тебя с товаром. Личка* у вас плоха, — говорит он.

— Личка у нас ноне, Иван Иваныч, первый сорт. Ноне мы ра­бочих нажали несколько. Забудут спать-то.

— Почем?

— По шести гривен.

— Уступай, Потапыч, уступай.

— Уступлено, Иван Иваныч, сами знаете, по восьми брали.

— Знаю, что по восьми, да уступить надо. Ноне, сам видишь, до слез уступает народ.

Уступает до слез! Скупщику не нужны эти слезы. Зачем они ему? В общем человек все-таки человек, и слеза народа иному скупщику, может быть, даже неприятна. Но он ее выжмет. Ему нужна уверенность, что дальше уже не идет уступчивость, что больше не выжмет ни он, ни его сосед, что предел уступчивости народа достигнут для данного рынка. Конкуренция — пресс... Ку­старь — материал, лежащий под прессом, скупщик — винт, кото­рым пресс нажимается. Мне самому пришлось видеть, как во время приемки**, которая следует за скупкой, торговец взял в руки связку

 

* Личить —обтачивать поверхность ножей на камне перед полировкой (при­меч. В. Г. Короленко).

** На скупке принимаются от кустаря образцы, к которым привешивается ярлычок с обозначением условной цены. Во время приемки кустарь доставляет условленное количество самого товара (примеч. В. Г. Короленко).

380

 

образцов, оглядел их, посмотрел записную цену и швырнул с до­садой в общую кучу.

— Еще упала цена! Все уступают да уступают. Этот замок пол­года назад шел по рублю, ноне вон по шести гривен валят. Из-за чего работают только, дьяволы, — за такую цену отдавать!

— Разве это вам невыгодно? — спросил я, удивленный этой до­садой на дешевизну покупки.

Оказалось, что в данном случае, действительно, ему было не вы­годно: на прежних базарах он запасся большим количеством товара, и если бы цена поднялась, он продал бы дешевый товар дороже. Теперь цена еще упала, и ему придется, наоборот, дорогой товар пускать по более дешевой цене. Но он, конечно, жмет на скупке так, как всегда; необходимо дожать по последней возможности.

К огню подходит молодой мастер и молча, угрюмо кидает то­вар на прилавок. Он, видимо, уже обегал другие огни, слышал цены, но из него скупщический пресс выжимает не слезу, а угрюмое оже­сточение. Скупщик окидывает его проницательным взглядом и с особенным вниманием присматривается к образцам. Мастер с от­тенком презрения наблюдает эту процедуру. Он знает, что образцы у него безукоризненные, что скупщику это известно, что именно потому-то он и не может отдать товар так дешево, как отдают дру­гие. Каждое продолжительное понижение цены понижает также об­щее количество товара; форма остается та же, но вес и работа — другие. Он — артист своего дела, гордый своим искусством, один из тех, которые до последней возможности не идут на компромиссы...

— Почем?

— Знаете сами, почем брали.

— Теперь дешевле.

— А как?

— Полтина.

Мастер сам берет образцы с прилавка, не дожидаясь, пока их завернет скупщик.

— За полтину этот товар отдавать — солому надо есть. Не на­учились еще дети у нас.

— Научатся, — говорит скупщик хладнокровно.

Много, конечно, нужно упражняться в жестоком деле, чтобы так спокойно кинуть ближнему такое слово. Но в этой железной торговле вырабатываются и железные сердца, не знающие жалости. <...>

Я насчитал около тридцати скупщицких огней. Из них только пять или шесть принадлежали крупным местным торговцам; остальные светились на столиках, поставленных где-нибудь на улице, под сте­нами домов. За такими столиками торговалась мелкота, вроде моего знакомого по постоялому двору, а кое-где мастера кустари, присое­диняющие к работе за станком также и скупку. Это та часть кустар-

 

381

 

ной массы, где мелкий скупщик еще не вылупился окончательно из мастера. Вот он принял двух-трех рабочих; ему повезло, он нанима­ет еще. Сколотив несколько десятков лишних рублей, он начинает скупать товар у других кустарей и в один из понедельников зажига­ет огонь и садится за столик. Почти все огни, горящие теперь в круп­ных кладовых, загорались таким образом, на маленьких столиках, прямо из-под горнов кустарей.

Аверьян назвал мне именно этих торговцев, сопровождая свои объяснения бесцеремонными прибаутками и крепкими словцами. Вообще, видимо, и он, и другие кустари, кучками собиравшиеся теперь на улице, после того, как они отдали образцы, относились к этой мелкоте с большим презрением. Впрочем и из торговцев покрупнее редкого звали за глаза иначе, как Петькой, Васькой или Митькой.

 

Короленко В. Г. Собр. соч. В 10 т. М„ 1955.

Т. 9. С. 7—11, 21-27.

 

Мултанское жертвоприношение

I

1 октября 1895 года в 4 часа 50 минут вечера в зале суда в Елабуге раздался звонок из комнаты присяжных заседателей. Это зна­чило, что совещание присяжных кончилось... Через минуту пуб­лика наполнила зал, вышел суд, и старшина присяжных подал лист председателю.

Председатель посмотрел приговор и вернул его. Старшина взял лист в руки и прочел семь вопросов, составленных в одних и тех же выражениях.

Виновен ли такой-то в том, что в ночь на 5 мая 1892 года в селе Старом Мултане, в шалаше при доме крестьянина Моисея Дмит­риева, с обдуманным заранее намерением и по предварительному соглашению с другими лицами лишил жизни крестьянина завода Ныртов Мамадышского уезда, Казанской губ., Конона Дмитрие­ва Матюнина, вырезав у него голову с шеей и грудными внутрен­ностями?».

На скамье подсудимых было семь человек, вотяков Старого Мултана, и семь раз старшина присяжных на приведенный выше вопрос ответил с заметным волнением:

— Да, виновен, но без заранее обдуманного намерения. Отно­сительно троих к этой формуле было прибавлено:

— И заслуживает снисхождения.

 

382

 

Несколько секунд в зале царствовала гробовая тишина, точно сейчас сообщили собравшимся, что кто-то внезапно умер. Потом коронные судьи удалились для постановления своего приговора. Семь обвиненных вотяков остались за решеткой, как будто еще не понимая вполне того, что сейчас с ними случилось.

Я сидел рядом с подсудимыми. Мне было тяжело смотреть на них, и вместе я не мог смотреть в другую сторону. Прямо на меня глядел Василий Кузнецов, молодой еще человек, с черными вы­разительными глазами, с тонкими и довольно интеллигентными чертами лица, церковный староста мултанской церкви. В его лице я прочитал выражение как будто вопроса и смертной тоски. Мне кажется, такое выражение должно быть у человека, попавшего под поезд, еще живого, но чувствующего себя уже мертвым. Вероят­но, он заметил в моих глазах выражение сочувствия, и его поблед­невшие губы зашевелились...

— Кристос страдал... — прошептал он с усилием. Казалось, эти два слова имели какую-то особенную силу для этих людей, при­давленных внезапно обрушившейся тяжестью.

— Кристос страдал, — зашамкал восьмидесятилетний старик Акмар, с слезящимися глазами, с трясущейся жидкой бородой, се­дой, сгорбленный и дряхлый.

— Кристос страдал, нам страдать надо... — шопотом, почти ав­томатически повторяли остальные, как будто стараясь ухватиться за что-то, скрытое в этой фразе, как будто чувствуя, что без нее — одно отчаяние и гибель.

Но Кузнецов первый оторвался от нее и закрыл лицо руками.

— Дети, дети! — воскликнул он, и глухое рыдание прорвалось внезапно из-за этих бледных рук, закрывавших еще более блед­ное лицо...

Я не мог более вынести этого зрелища и быстро вышел из зала. Проходя, я видел троих или четверых присяжных, которые, дер­жась за ручки скамьи, смотрели на обвиненных. Потом мне пере­давали, что двое из них плакали.

Публика двигалась взад и вперед, как-то странно; почти ник­то не уходил совсем, и никто не мог долго оставаться в зале; вхо­дили и уходили, как в доме, в котором посередине комнаты, ок­руженный желтыми огнями свечей, лежит мертвец, и кто-то бьется и рыдает о нем за дверью.

Я тоже не мог уйти и не мог оставаться, входил в зал и опять уходил. Обвиненные или тупо глядели вперед, или громко плака­ли, опустив голову на руки; дамы из публики смотрели на них широко открытыми глазами, внезапно отворачивались и быстро уходили. В настроении этой публики ясно чувствовалась весьма понятная жалость.

 

383

Но, кроме жалости, тут было еще тяжелое, гнетущее сомнение.

Когда я, ожидая судебного приговора, в третий раз вошел в зал, — публика столпилась в одном месте поближе к решетке. В углу этой решетки, рядом с караульным, вытянувшимся у своего ружья и, как будто нарочно, принявшим вид совершенно глухо­го, ничего не слышащего и не видящего человека, стоял дед Акмар. Его старческая рука опиралась на барьер, голова тряслась и губы шамкали что-то. Он обращался к публике с какой-то речью.

— Православной! — говорил он. — Бога ради, ради Криста... Коди кабак, коди кабак, сделай милость.

— Тронулся старик, — сказал кто-то с сожалением.

— Коди кабак, слушай! Может, кто калякать будет. Кто ее уби­вал, может скажут. Криста рада... кабак коди, слушай...

— Уведите их в коридор, — распорядился кто-то из судейских. Обвиняемых вывели из зала...

II

 

Описанным выше приговором во второй уже раз вотяки села Мултана признаны виновными в принесении языческим богам че­ловеческой жертвы. Во второй уже раз судебным приговором ус­танавливается, что в Европейской России среди чисто земледель­ческого вотского населения, живущего бок о бок с русским одной и тою же жизнью, в одинаковых избах, на одинаковых началах владеющего землей и исповедующего ту же христианскую рели­гию, существует до настоящего времени живой, вполне сохранив­шийся, действующий культ каннибальских жертвоприношений! Если вы представите себе, на основании сказанного выше, что Мултан — глухая деревушка, окруженная лесными дебрями, зате­рянная и одинокая, — то вы сильно ошибетесь. Это большое село, окруженное давно распаханными старыми полями, отстоящее лишь в пяти — десяти верстах от большой пристани Вятские Поляны, на реке Вятке, и в полуторах десятках верст от большого пермско-казанского тракта. В Старом Мултане вот уже пятьдесят лет существует церковь, пятьдесят лет вотское село служит центром православного прихода; в нем живут постоянно два священника с причтом, и тридцать лет дети вотяков Старого Мултана учатся в церковно-приходской школе... Один из обвиненных в принесении человеческой жертвы, Василий Кузнецов, — местный торговец, староста мултанской церкви...

Если вы подумаете, далее, что один только Мултан обвиняет­ся в сохранении, по какой-то несчастной случайности, ужасного

 

384

 

переживания ужасного обычая, то вы опять ошибаетесь. Обвине­ние мултанцев было бы невозможно, если бы следствие не поста­ралось собрать множество слухов, по большей части неизвестно откуда исходящих, — слухов о том, что среди вотяков вообще со­хранился обычай человеческих жертвоприношений. Эти слухи не касались непосредственно Мултана: они шли с дальних мест, со стороны «Учинской и Уваткулинской», из других местностей, из других уездов. Из отчета об этом деле, напечатанного в «Русских ведомостях», видно, что обвинение ставилось не против данных только семи лиц. Они, по мнению обвинителя, явились лишь ис­полнителями. На вотском кенеше (мирском сходе) ставится реше­ние: принести человеческую жертву. Нищий убит в родовом ша­лаше, но не для данного рода. Его кровь нужна будто бы для жер­твы за всю деревню. Может быть, даже не за одну деревню, а за многие деревни «вавожского края»... Этого мало. Ученый эксперт казанский профессор Смирнов, отстаивавший существование ужас­ного культа среди современного вотского населения, приводил общие «предания», не относившиеся специально к Мултану, слу­хи, исходившие из других уездов, даже сказки не вотские, а род­ственного вотякам черемисского народа. Вы видите, что ужасное обвинение ширится, растет, что данный судебный приговор есть приговор над целой народностью, состоящей из нескольких сотен тысяч людей, живущих в Вятском крае, бок о бок с русским на­родом и, повторяю, тою же земледельческой жизнью... Поста­райтесь представить себя по возможности ясно в роли вотяка-кре­стьянина, соседа русской деревни, в роли вотяка-учителя, нако­нец, в роли священника из Вятского края, — и вы сразу почувству­ете все ужасное значение этого приговора.

Предполагаю, что у учителя является возражение: не следует, конечно, преувеличивать значение и силу нашей культуры в тем­ной среде деревенской Руси. И в христианской деревне много тьмы и невежества: у нас есть лешие и ведьмы, в наши глухие деревуш­ки залетают огненные змеи, у нас приколачивают мертвых колду­нов осиновыми колами к земле, у нас убивают ведьм... В Сибири еще недавно убили мимо идущую холеру, в виде какого-то неиз­вестного странника. «Холера» умерла, как умирает обыкновенный человек, пришибленный ударом кола, а убийцы суждены и осуж­дены судом... «Что же мудреного, — спрашивает у меня один кор­респондент, — что вотяки полуязычники, которые, вдобавок, не­сомненно сохранили обычай кровной жертвы, — могли принести и человеческую жертву? И что нового открыло нам в этом отно­шении мултанское дело?».

Мне кажется, что здесь есть крупное смешение понятий. Да, суеверия очень сильны, — и убийство ведьмы произошло еще лет

                                                  385

 

пятнадцать-двадцать назад даже в бельгийской деревне. Что же? Вы не удивитесь поэтому, если бы в бельгийской деревне было до­казано существование каннибальского культа? В наши деревни ле­тают огненные змеи... Слыхали ли вы, однако, чтобы целое обще­ство, хотя бы подлиповцев, решило на общественном сходе при­нести огненному змею торжественную каннибальскую жертву? У нас приколачивают колдунов осиновыми колами! Значит ли это, что наша культура равна культуре антропофагов и каннибалов?

Нет, не значит. Оставим формальную принадлежность к той или другой религии, оставим также и церковно-приходскую или иную школу. Я полагаю, что даже между полным язычником, живущим общею жизнью с земледельческим христианским насе­лением, и язычником-каннибалом — расстояние огромное. Языч­ник, ограничивающийся принесением в жертву гуся, и язычник-каннибал — это представители двух совершенно различных ант­ропологических или, по крайней мере, культурных напластований, отделенных целыми столетиями. Выражаясь символически, — между нами приблизительно такое же расстояние, как между жер­твоприношением Авраама (отмечающим воспрещение человечес­кой жертвы в Ветхом завете) и принесением двух голубей в иеру­салимский храм иудеями первых годов христианской эры...

Далее, я полагаю, что между язычником, сохранившим где-ни­будь в глубине лесов в пустынной тундре всю чистоту своего язы­ческого культа, и язычником-земледельцем, вкрапленным в тече­ние столетий в самою среду русского народа, опять должна быть значительная разница. Дело тут даже не в культурной миссии официальных миссионеров, а в простом вековом близком обще­нии на почве общего труда и общих интересов с земледельческим и христианским народом. Я приведу ниже молитву, которая про­износилась в начале настоящего столетия на огромном жертво­приношении черемис их картами (жрецами), и вы увидите, како­му богу она приносилась и как сама она далека уже от каннибаль­ских заклинаний. Наконец, между этим последним язычником и инородцем-христианином, более столетия уже обращенным, — является еще одна, еще новая градация...

Как ни плоха была его школа, как ни слаба обращенная к нему проповедь, — все-таки они не могли не отдалить инородца еще на одну ступень от его первобытных верований. <...>

И, однако, кто-то убил нищего и взял у него голову и сердце! Значит, во всяком случае — это убийство суеверное?

Я не знаю. Но если и так, то в нем участвовали один или двое. Бывают вспышки паники, страсти, когда в толпе сразу просыпа­ются, оживают инстинкты пещерных предков, даже зверей. Тог­да-то и убивают проходящую мимо холеру. Здесь не то. Здесь необ-

 

386

 

ходимо допустить существование культа, при котором молитвен­ное настроение души в целом сельском обществе, нет, в целом крае, — спокойно, сознательно, постоянно или, по крайней мере, периодически направляется в сторону человеческих жертвоприно­шений. Каннибализм здесь является постоянно действующим, живым культом, охватывающим еще в наше время огромную пло­щадь, живущим в сотнях тысяч умов, исповедующих по наружно­сти христианскую веру...

Нет, нельзя закрывать глаза на весь ужас этого явления, если оно существует, нельзя сравнивать его ни с какими суевериями! Суеверия вы найдете еще во всех слоях общества; каннибализм отодвинулся от нас на тысячелетия.

Так, по крайней мере, мы думали до сих пор. Теперь оказыва­ется, что он жив, что это — не частная вспышка случайного пере­живания, а хроническое явление по всей площади, занимаемой вотским племенем.

Но если это так, — то нужно понять размеры и значение это­го явления. Нет, это не равносильно обычным суевериям, к кото­рым мы уже пригляделись и привыкли. Это шире всех вопросов о силе или слабости официальной миссии. Повторяю: перенеситесь мыслию в положение вотяка, сколько-нибудь сознательно отно­сящегося к этому обвинению, — и вы почувствуете всю его тяжесть. Вы почувствуете также, что это обвинение против самого культур­ного типа не одних вотяков, но и их соседей, неспособных веко­вым общением облагородить соседа-инородца хотя бы до степени невозможности каннибализма в культурной атмосфере, которой они дышат сообща!

Я полагаю, что мысль моя ясна: как существуют геологичес­кие напластования и формы, только этим напластованиям сродные, так же есть напластования культурные, отделенные друг от друга столетиями и разными наслоениями пережитого прошлого. Канни­бализм есть форма, свойственная давно погребенным, самым низ­ким слоям культуры, потонувшая на расстоянии столетий, и насе­ление, в котором она была жива, представляло собой низшую сту­пень в развитии человеческого типа... Существование языческих обрядов не может еще служить доказательством человеческого жер­твоприношения. Нужны доказательства более прямые.

Вот почему я полагаю, что мултанское дело есть дело «особой важ­ности», на которое следует обратить самое пристальное внимание. Не закрывать глаза, конечно, не отстранять неприятные выводы, — но присмотреться серьезно и строго, с чем в действительности мы имеем дело. Недостаточно приговорить несколько человек, — нуж­но узнать, что тут было, какому богу приносятся эти жертвы, как широк его культ... Но прежде всего: действительно ли этот культ

 

387

 

существует... Нужно, чтобы рассеялся этот густой туман, эта туча недоумения, нависшая над мрачной драмой, нужно, чтобы настоя­щее зло, если оно есть, не скрывалось ни за какими сомнениями...

Короленко В.Г. Собр. соч. Т. 9. С. 344—351.

 

 

«Павловские очерки». Впервые опубликовано в «Русской мысли» (1890. № 9).

«Мултанское жертвоприношение». Впервые опубликовано в «Русском богатстве» (1895.№ 11).

 

В 1892 г. на полпути между удмуртским селом Старый Мултан и рус­ской деревней был обнаружен труп нищего — старика Матюнина. По­лицейские, воспользовавшись этим, обвинили вотяков (удмуртов) в ри­туальном человеческом жертвоприношении. Дважды суд в Сарапуле и Елабуге заканчивался обвинительным приговором жителям села Старый Мултан. Короленко с помощью печати («Русские ведомости», «Русское богатство») добился пересмотра дела в 1896 г. и полного оправдания под­судимых.

 

 

---

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 83; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!