Нравственное чувство и нравственная вера – вот что способно объединить взрослых и детей
– Все у меня изменилось, – рассказывает Люда, – потому что я вступилась за Сашку. Я несколько раз говорила, что мы все: и ребята, и учителя – виноваты в его смерти. Ему уже деться было некуда, вот он и решился на такое. Вы даже не представляете, как это бывает, когда на одного сразу наваливаются и родители, и учителя, и класс… Раньше мне было легко учиться. Все ко мне хорошо относились. А когда это случилось, все стало наоборот. Чуть опоздаю, ну буквально на тридцать секунд: «Марш к директору». Описка в контрольной – тройка. Вот, гляньте…
И Люда вытащила из сумки тетрадь по алгебре. Смотрю работу (после я покажу эту контрольную опытному методисту который оценит ее пятеркой), читаю замечания в дневнике: грубила, плохо работала на пришкольном участке, опоздала, примите меры, Люда дерзит, мешает классу учиться… Вслушиваюсь в ее слова:
– И мои родители, конечно, верят не мне, а им, учителям. И тоже на меня: «Хулиганкой растешь». А тут еще и класс. Стали мне говорить, как тогда Сашке: «Тебе что – больше всех нужно? Чего ты лезешь и споришь с учителями? Из‑за тебя одни собрания пошли и разбирательства». А вчера, когда Екатерина Ивановна пришла и сказала: «Вот снова наш класс плохо дежурил… Все из‑за Гуровой», – то все ребята закричали: «Хватит нам с ней возиться, пусть уходит в другую школу». Я встала и ушла. Думала, хоть мои прежние подруги меня найдут, но никто не нашел. Вы даже не представляете, как мне обидно стало. Я, конечно, и на следующий день в школу не пошла. Поехала на Сашкину могилу. И здесь стало мне страшно. Так захотелось им всем отомстить: «За что же так все они против нас с Сашкой? – думаю. – Что мы им плохого сделали?» А самой так хочется исчезнуть… Нет, нет, не думайте, это я так просто. Я никогда не сделаю того, что сделал Сашка.
|
|
|
Люда говорила все это спокойно, даже улыбаясь. Поправляла при этом волосы и даже чуть‑чуть, как мне показалось поначалу, кокетничала. Моя мысль металась в догадках: «Что с ней? Что истинно в ее словах, а что нет?» И вдруг непонятность мгновенно исчезла, и я почувствовал горький стыд от своих диких предположений. Люда вдруг заплакала. Лицо ее стало красным. А потом вмиг слезы исчезли, и она снова сделала попытку улыбнуться.
– Ты понимаешь, какая штука, – стал я рассуждать, – я тебе в двух словах расскажу о своем отношении к людям. Оно во многом совпадает с твоим прежним отношением. Сейчас у тебя несколько изменилось все. Но это временно. Так вот, все, на кого ты злилась, они не совсем такие, какими порой кажутся. В каждом сидит добро и зло. И добра, представь, больше, чем зла. Вот, знаешь, сразу после дождя бывают большие лужи. И вода стоит на месте. А стоит крохотный ручеек сделать, как вода тут же вся и выбежит. Так и с людьми. Иной раз одного слова, одного ручеечка достаточно, чтобы люди стали добрее, чтобы зло у них улетучилось.
|
|
|
Ох, как я верил тогда в свои слова, как я хотел, чтобы Люда тут же мгновенно приняла мою философию. Собственно, в тот момент это не было моей какой‑то новой версией или средством убеждения, в этих словах бурлила моя собственная противоречивость, которая и была разбужена детской тревогой, прикосновением к человеческой сути.
Размышляя над педагогическими проблемами, я всегда убеждался в том, что этот искрящийся контакт, когда общение с ребенком заряжает тебя новой нравственной силой, является главным в воспитании. И я был несказанно счастлив, что эти контакты вдруг очистились и дали ту единственную нравственную искру, которая исключала какое бы то ни было недоверие или невозможность осуществления какого‑то замысла.
У веры, если она истинна, если она основывается на бескомпромиссности нравственного закона, есть нечто особое. В отличие от слепой веры, вера истинная, основанная на убеждениях, обнажает совесть, придает свободе человеческой воли ту законченность формы, благодаря которой содержательная духовность обретает материальную силу.
|
|
|
И как важно и веру, и совестливые побуждения, и доверие, и свободу воли тут же материализовать в разумных педагогических действиях.
Не смотрите на ребенка сверху вниз
Говорить с детьми о самых главных вещах – о смысле жизни, о смерти, Любви, Свободе – и по самому высшему счету, без скидок на детскость, говорить как с равноправными гражданами, говорить так, как говорил бы ты с самим собой или с самым близким человеком, – вот что разрешает нравственное противоречие.
Назначение человека, смысл жизни, действование и самосовершенствование до последнего вздоха и, наконец, бессмертие – вот те пределы, в рамках которых должны быть объяснены подросткам их повседневные тревоги. Не касаться этих проблем – значит оставить детей в том состоянии нравственной неразбуженности, в котором многие из них пребывают, уже став взрослыми людьми.
Разговор с Сашкиными одноклассниками я начал с каких‑то оговорок и извинений.
– Я не сомневаюсь, что вы меня поймете, – сказал я, – хотя, возможно, кое‑что может показаться вам оскорбляющим память вашего товарища. То, что я скажу, не принадлежит мне. Я просто объясню вам то, что сформулировало для себя человечество. Я хотел бы рассмотреть сам факт случившегося как бы в двух плоскостях. Первая – чисто теоретическая. – И тут, взяв томик Канта, я стал фактически комментировать его такие высказывания: «Лишение себя жизни есть преступление… Уничтожить в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять в этом мире нравственность в самом ее существовании, потому что она в человеке, а ведь лицо есть цель сама по себе, стало быть, распоряжаться собой просто как средством для любой цели – значит унижать достоинства человечества в своем лице, которым и был введен человек для сохранения».
|
|
|
Я говорил о том, что человек является самоцелью, что его назначение – жить, действовать и сохранять себя (Спиноза), что назначение человека, его смысл жизни, счастье – в любви (Достоевский), что величайший закон человеческого бытия – благоговение перед всем живым (А. Швейцер). И наконец, подвел снова ребят к первоначальной мысли: «лишение себя жизни есть величайшее преступление».
– Но совсем по‑иному, – продолжал я, – все это развивается в самой жизни. – И тут я стал говорить о тех противоречиях, которые вдруг человеку кажутся безвыходными, и об эффекте «суженного сознания», и о необратимости явления.
– Понимаете, когда я узнал о случившемся, первым делом обвинил себя… Я через некоторых ребят вашего класса знал о складывающихся не совсем нормальных отношениях в коллективе и не набрался смелости, чтобы вмешаться в ваши дела. Конечно, никто из нас не знал и не предполагал такого исхода, и все же этот факт что‑то приоткрыл: не так мы живем, не так относимся друг к другу. Не думайте только, что я хочу вас подвести к некоему признанию собственной вины.
Хотя мы, взрослые, не сможем снять с себя вину. Мы долго говорили с Екатериной Ивановной (она тут же сидела со слезами на глазах), которая остро переживает свою вину, ей необыкновенно тяжело, и ей просто необходимо помочь.
Девочки на последней парте стали о чем‑то переговариваться, и я не удержался:
– Вы что‑то хотите спросить?
И тогда одна из них приподнялась и сказала:
– Мы долго говорили и раньше об этом, и мы не снимаем с себя вины. Мы виноваты в Сашиной смерти. Мы видели, как он метался в последние дни.
– А потом он был самым справедливым и самым честным среди всех нас. А мы еще пытались его переделывать.
Ах, этот удивительный подростковый нравственный максимализм! Стоит ему чуть‑чуть прорваться, едва обозначиться, как он становится тут же неуемным и может мгновенно сыграть двоякую роль: всколыхнуть добрые чувства, разбудить нравственное начало и может обуглить то доброе и светлое, что есть в детях.
Как важно избежать последнего! Как важно своевременно избавить детей от ненависти, самоуничтожения, озлобленности. То, что дети заговорили горячо и правдиво, задело самые лучшие мои и Екатерины Ивановны человеческие струны, оттого и пошло все дальше хорошо и ладно.
– Самое главное, ребята, что вы понимаете свою вину. И как мы выйдем из этого трагического случая – благородными и честными или мелко‑ничтожно‑трусливыми – в этом сейчас главный вопрос. Забыть товарища, вычеркнуть его из жизни своей – это такая же подлость, как предать живого. Поэтому, если мы сделаем все, чтобы сохранить память о Саше, – это и будет наш человеческий долг. И пусть этот долг совершит каждый, кто чувствует потребность в его совершении, – тут я рассказал о школьниках, которые на заработанные деньги поставили товарищу памятник, украсили могилу цветами, не забывали родителей погибшего мальчика.
– Однако, – продолжал я, – нельзя из этого факта делать очередное «мероприятие по подписке». Кто сможет, тот будет участвовать в этом, а кто по каким‑либо причинам не сможет, не надо его заставлять… Я тут говорил с одним вашим родителем, он засомневался: «Откликнутся ли сами ребята на такое дело?»
Снова поднялись девочки и сказали, что напрасно сомневается этот родитель, что такая мысль уже была у класса.
– Хочу коснуться еще одной темы, – сказал я. – Эта тема может показаться вам несколько необычной. Но я верю в то, что она не покажется вам странной. Я хочу несколько слов сказать о ценности человеческой жизни, о бессмертии человека. Самое ценное на земле – человеческая жизнь, это понятно. И ценность ее, мне кажется, именно в бессмертии. Народы, семьи, отдельные люди неизбежно гибли, агонизировали нравственно, если забывали свое прошлое. Бессмертие наших предков и в том, что они нам дали жизнь, что они сделали возможным сохранить наше существование. А наше бессмертие будет в том, что мы дадим другим это человеческое право, в том, что мы сохраним себя и в добрых поступках, и в добрых сердцах. И Саша бессмертен, потому что мы непременно сохраним его в нашем сердце и память о нем передадим нашим детям и внукам. Мы запомним его улыбку, все то хорошее, что было в этом удивительном мальчике. И снова я должен извиниться перед вами, что говорю как бы не своими словами. Перед тем как идти к вам, я прочел заключительную сцену из романа Достоевского «Братья Карамазовы», где дети вместе с Алешей встретились у могилы вашего ровесника. Что меня поразило в этом трагическом кусочке романа? Вся эта сцена написана Федором Михайловичем удивительно светло и, я бы сказал, жизнеутверждающе.
– Прочтите! – закричали ребята так дружно, что я сразу ощутил: сложный рубеж скорби, вины, сострадания оказался позади. У детей, у меня, у Екатерины Ивановны как будто наступило то радостное ощущение, без которого не может быть нравственного обновления.
– «Согласимся же здесь, – начал читать я спокойным голосом, – у Илюшина камушка, что никогда не будем забывать – во‑первых, Илюшечку, а во‑вторых, друг об друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, все‑таки будем помнить… его всю жизнь…»
– А вот теперь, – прервал я чтение, – Достоевский сформулирует главную мысль своей педагогической философии. Послушайте эти слова: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое‑нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое‑нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть… И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда‑нибудь нам во спасение…»
Была тишина в классе.
Лица были сосредоточенные. И – красивые. Будто ветер коснулся их, обжег одним, общим для всех переживанием.
* * *
Что бы я ни делал в последние месяцы: писал или читал лекции, общался с педагогами ли, с детьми, разбирался в новых педагогических казусах или читал книги, меня неотступно преследовала мысль о Саше, его учителях, сверстниках, матери. Трагический случай был для меня своего рода стетоскопом, с помощью которого я прислушивался к себе и к другим, к своим собственным отрицаниям и утверждениям.
Мысль неотступно вертелась вокруг двух, казалось бы, полярных явлений: близкого и далекого в воспитании, макро и микро, масштабно отдаленного и крохотного близлежащего…
Революция, войны, литературные герои, братские могилы, семьи павших, чьи адреса я вижу в школьных комнатах, – все это область масштабно‑глобального, того далекого, которое воспитание делает, должно сделать близким, тревожно‑приближенным для каждой человеческой души. Здесь школе на помощь приходят кино, литература, телевидение, встречи с очевидцами и участниками исторических событий.
Трагизм близких людей – мам и пап, бабушек и дедушек, учителей и знакомых, товарищей – все это область близкого, отношение к которому формирует личность, помогает понять далекое.
У близкого и далекого одна основа – нравственный идеал: Любовь и Свобода. Как между близким и далеким не должно быть пропасти, так и между Любовью и Свободой невозможно воздвигнуть стену. Любая попытка разъединить эти две области непременно оборачивается нравственной ущербностью.
Глава 2
Счастье вашего ребенка
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 315; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!