Глава II. Человек и его потребности 30 страница
Эта точка зрения ищет себе опоры в Канте, который так ярко проводит границу между легальностью и моральностью поступка. Но кантовская линия проходит не там, где ищут границу между правом и моралью. С точки зрения Канта в сферу легальности войдут все акты поведения, насколько они не определяются сознанием долга, а потому из сферы моральности должны быть исключены все акты, совершенные по склонности.
Но верно ли, на самом деле, что право, как утверждает Гефдинг, "требует лишь внешнего действия; оно не заботится ни о побуждении, ни о воле" *(351). Правда, нормы права оставляют без внимания те мотивы, которые побуждают к соблюдению их. Для права безразлично, воздерживается ли человек от убийства своего врага уважением к жизни ближнего, или опасением совершить грех, или же страхом понести наказание. Также мало значения имеет мотив, которым руководствуется плательщик налогов: сознает ли он необходимость для каждого гражданина уделять часть своих доходов на нужды государства, или рассчитывает на преимущества, соединяемые с уплатой налогов, напр., при выборах, или же опасается штрафа за промедление. Но дело тотчас изменяется, как только возбуждается вопрос о юридической оценке происшедшего нарушения нормы. Для права далеко не безразлично, по каким мотивам произошло убийство: представляет ли собою убийца человека способного лишить другого жизни всякий раз, как это окажется выгодным, при возможности остаться безнаказанным, или это человек, который признает неприкосновенность чужой жизни, но потерял самообладание под влиянием гнева, ревности, самозащиты. Право относится неодинаково к должнику, отказывающемуся расплатится полностью со своими кредиторами, и принимает во внимание, вызывается ли такая неисправность несчастным стечением обстоятельств, или неисправностью и невниманием к чужим интересам, или же злым намерением обогатиться за счет доверивших ему. Одно и то же, с внешней стороны, присвоение чужой вещи, может быть признано кражей или: владением, в зависимости от внутреннего момента. Правовая репрессия против преступника ставится в прямое отношение к мотивам преступного действия. Суд присяжных находит себе оправдание между прочим в том, что он лучше всего способен оценить мотивы поведения.
|
|
|
Графически рассматриваемая точка зрения могла бы быть представлена в виде двух эксцентрических непересекающихся кругов. Но тогда, как же возможно взаимодействие между правом и нравственностью? Если право полностью относится к внешней стороне поведения человека, а нравственность - к внутренней, то возможно ли какое-либо соотношение между правом и нравственностью? Как объяснить, что право и нравственность, дифференцировавшись из одного корня, потеряли всякое соприкосновение друг с другом? Совершенно противоположный взгляд, направленный на сближение права и нравственности, выражается в положении, что право есть этический минимум. Эта формула связывается обыкновенно с именем Еллинека *(352). "Объективно, говорит он, это - условия сохранения общества, поскольку они зависят от человеческой воли, т.е. Existenzminimum этических норм; субъективно - минимум нравственной жизнедеятельности и нравственного настроения, требующийся от членов общества". Так же формулирует отношение между двумя основными началами практической жизни Владимир Соловьев: "право (то, что требуется юридическим законом) есть низший предел, или некоторый минимум нравственности, равно для всех обязательный" *(353). Иначе еще выражает ту же мысль Гумплович: "право есть кристализовавшаяся в законе нравственность" *(354).
|
|
|
При таком взгляде близость между правом и нравственностью, восстановлена. "Право, согласно этому воззрению относится к нравственности, как часть к целому" *(355), а правоведение становится главой из этики *(356). Графически соотношение между правом и нравственностью, с этой точки зрения, могло бы быть изображено в виде двух концентрических кругов, из которых меньший, право, вмещался бы полностью в большем, нравственности. Отсюда получится вывод, сделанный Аренсом: "все, что предписано и запрещено правом, предписывается и: запрещается нравственностью" *(357).
|
|
|
Но такое понимание взаимного отношения между правом и нравственностью явно расходится с действительностью.
Во-первых, содержание норм права может быть нравственно-безразлично. Тот или другой порядок укрепления прав на недвижимости принят законодательством - это вопрос технической целесообразности, но не нравственности. Процессуальные сроки ни с какой стороны нравственность не задевают. Этой частью своего содержания право выходит из нравственного круга.
Во-вторых, содержание норм права может быть безнравственно. Трудно, не закрыв глаза на действительность, оспаривать, что в истории властвующие создавали такие нормы права, которые резко противоречили нравственным воззрениям самых широких общественных кругов. Конечно, можно стать на ту точку зрения, что "такое право является правом только с формальной стороны, a пo более глубокому материальному основанию оно - неправда, или, в лучшем случае, правовая ошибка" *(358). Ho ведь это не значит объяснить действительность, а сделать вид, что не замечаешь ее. Можно ли оспаривать, что закон, предоставляющий кредитору в удовлетворение своего требования право распродать все, что принадлежит должнику, способен привести к положению, вызывающему нравственный протест со стороны возможных последствий? Какая увертка обнаруживается в замечании Еллинека, что "хотя этот кредитор действует и не безнравственно, выколачивая долг, но он действовал бы более нравственно, если бы простил его должнику" *(359).
|
|
|
Нельзя признать серьезным и то замечание, которым Гумплович пытается отразить возражение. Heотрицая противоречия права и нравственности, Гумплович утверждает, что "всякое право в момент своего возникновения соответствует морали, по крайней мере, более могущественной составной части государства" *(360). А как же быть с нравственным сознанием остального населения, может быть во много превышающем своей численностью? Почему не допустить, что властвующие, сознавая безнравственность создаваемых ими норм, оправдывают их перед своей совестью крайней необходимостью защиты своих интересов. Стоя на точке зрения Гумпловича, нетрудно дойти до взгляда Гоббса, что мораль делается государством.
Если бы мы даже согласились, что право помещается полностью в круге нравственности, то перед нами все же встал бы вопрос, какова же окружность права? Это правовое ядро нравственности можно довести до незаметного зернышка, или, наоборот, довести почти до границ нравственности. Чтобы выяснить соотношение права и нравственности, сторонникам рассматриваемого взгляда приходится еще искать отличительного признака, и они могут найти его только в принуждении. Но тогда необходимо было бы предварительно определить нравственную ценность принуждения.
Оригинальную точку зрения на соотношение между правом и нравственностью развивает Коркунов. "Нравственность дает оценку интересов, право и разграничение" *(361). Человеку приходится ограничивать осуществление отдельных целей, от иных даже вовсе отказываться. "При этом необходимо делать выбор между различными целями, сравнивать их друг с другом, признавая одну более важной, другую менее; словом, необходима оценка интересов". Если же человек вступает в сношения с другими людьми, если его интересы сталкиваются не только между собой, но и с интересами других людей, однако интересов недостаточно для внесения в деятельность людей порядка и гармонии. При равноценности или даже тождественности интересов, нравственная оценка не способна указать, как устранить столкновение интересов. Необходимо разграничение интересов, которое выполняется правом.
Эта теория рассчитана на сближение права с нравственностью. Сам Коркунов утверждает, что "нормы разграничения интересов так же, как и нормы оценки, служат той же цели совместного осуществления всех разнообразных человеческих целей". Однако с этим мало согласуется то, что "человек взятый отдельно, изолированно, вне его отношения к другим людям, может руководствоваться одними нравственными правилами" *(362). Но тогда право и нравственность оказываются в разных плоскостях и установить связь между ними крайне трудно.
Может быть взгляд Коркунова применим для гражданского права, но он совершенно не годится для публичного права. С точки зрения Коркунова можно понять право, как разграничение интересов продавца и покупателя, хозяина и работника. Но можно ли признать, что "в уголовном процессе разграничиваются интересы обывателя и подсудимого" *(363). He ясно ли, что обвинитель выступает не от себя, а от государства, представляет общественные интересы. Такое мало состоятельно, представление, будто "в государственном праве разграничиваются интересы всех отдельных участников государственного общения, от монарха до последнего подданного". Как согласовать это последнее воззрение с тем различием между публичным и частным правом, которое Коркунов стремится провести столь же оригинально. Частное право есть "поделение объекта пользования в частное обладание", а публичное право есть "приспособление объекта к совместному осуществлению разграничиваемых интересов" *(364). Но в таком случае под понятие о праве, как разграничение интересов, подойдет только частное право. По мнению Коркунова, принуждение не характерный признак для права, потому что "если бы общество все состояло из людей святых, принуждение было бы совершенно излишне: каждый бы и так уважал чужое право и выполнял свои обязанности. Но право все-таки бы существовало" *(365). Но возможно ли допустить, чтобы в обществе святых поднимался вопрос о разграничении интересов? Коркунов упускает из виду, что право не может обойтись без оценки: разграничивая интересы, оно их оценивает. А с этим падает и момент, на котором Коркунов пытался утвердить отличие права от нравственности.
Мы видели попытку найти отличие права от нравственности в том, что право имеет дело только с внешней стороной поведения человека, тогда как нравственность обращает свое внимание на внутреннюю сторону. Вопреки этому взгляду, проф. Петражицкий уводит право полностью в сферу внутреннего переживания, и только там, в душе человека, в его сознании, стремится провести границу между правом и нравственностью.
Петражицкий наблюдает акты нашего психического состояния, и находит в нем различные случаи. "В некоторых случаях этического сознания то, к чему мы себя считаем обязанными, представляется нам причитающимся другому, как нечто ему должное, следующее ему от нас, так что он может притязать на соответственное исполнение с нашей стороны; это исполнение с нашей стороны, напр., уплата условленной платы рабочему или прислуге, представляется не причинением особого добра, а лишь доставлением того, что ему причиталось, получением с его стороны своего" *(366). В таких случаях наш долг представляется связанностью по отношению к другому, закрепляется за ним, как его актив". "Такие обязанности, которые сознаются несвободными по отношению к другим, закрепленными за другими, по которым то, к чему обязана одна сторона, причитается другой стороне, как нечто ей должное" - Петражицкий предлагает называть правовыми. "В других случаях этического сознания, например, если мы считаем себя обязанными оказать денежную помощь нуждающемуся, дать милостыню и т.п., то, к чему мы себя считаем обязанными, не представляется нам причитающимся другому, как нечто ему должное, следующее ему от нас, и соответственное притязание, требование с его стороны представлялось бы нам неуместным, лишенным основания". Здесь нет связанности по отношению к другому, здесь только наша добрая воля. "Такие обязанности, которые сознаются свободными по отношению к другим, по которым другим ничего не принадлежит, не причитается со стороны обязанных." Петражицкий называет нравственными обязанностями.
Этим двум видам обязанностей соответствуют две разновидности этических норм, императивов *(367). Нормы, устанавливающие свободную по отношению к другим обязанность, - это чисто или просто императивные нормы. Нормы, устанавливающие для одних обязанность и закрепляющие одновременно за другими притязание, - это императивно-аттрибутивные нормы. Первые имеют характер односторонний, вторые - двусторонний.
Такова теория разграничения права и нравственности, предложенная Петражицким. Прежде всего возбуждается вопрос, всегда ли правовой обязанности соответствует притязание, и всегда ли нравственной обязанности чуждо сознание связанности притязанием? Губернатор сознает, что он должен наложить штраф на газету, позволяющую себе в резкой форме критиковать действия администрации. Где здесь аттрибутивная сторона? Неужели неисполнение долга вызовет в редакторе или издателе чувство обиды, лишения того, "на что он мог притязать, как на должное?" *(368). А если в данном случае аттрибутивная сторона не обнаруживается, значит ли это, что обязанность губернатора не правовая, а нравственная? С другой стороны, разве в нравственной обязанности отсутствует аттрибутивная сторона? Я сознаю себя обязанным платить своей горничной месячное ее жалование, и я сознаю себя обязанным давать денежные пособия старой няне, воспитавшей моих детей и дошедшей теперь до старости, до тяжелого материального положения. Я сознаю, что она может притязать на мою помощь. Непостижимо, как мог Петражицкий наблюдать в своем сознании переживание чувства нравственного долга и в то же время состояние свободы, несвязанности по адресу других?
Таким образом, личные разграничения между правом и нравственностью, проводимая Петражицким, проходит не там, где в общежитии проводится эта линия, даже без споров и сомнений. На это Петражицкий может, конечно, ответить, что ему нет дела до того, как кому угодно разграничивать. Он эту группу случаев называет нравственностью, а ту - правом *(369). И против несоответствия разграничительных линий Петражицкий может заметить, что если в сознании имеется представление о соответствующем притязании, то это будет право, с точки зрения принятого им понятия, как бы оно ни называлось в жизни.
Трудно, конечно, возражать против произвольности наименований, избираемых ученым для той или другой группы явлений. Но тогда автор должен для произвольно избранной группы явлений избрать и произвольное наименование, а не ходячее, с которым в жизни не соединяется то значение, какое придает ему автор. А затем мы можем требовать, по крайней мере, чтобы соответствие между наименованием и группой было устойчивым. Между тем у нас нет никакой гарантии в том, что то самое сознание, которому в душе одного соответствует притязание, у другого окажется свободным. Другими словами, различие между правом и нравственностью окажется разным у разных индивидов. Например, у одного создается сознание, что помочь нищему - его добрая воля, тогда как уплатить занятые деньги он должен, потому что кредитор имеет притязание, а у другого явится сознание, что помогать бедным его долг, так как они имеют право на его содействие, тогда как ростовщику, нажившемуся на процентах с него, он не должен платить *(370). А еще далее, - не способна ли эта линия передвигаться у одного и того же лица в зависимости от перемены убеждений, а, может быть, от настроения. Сам Петражицкий признает возможным, что одни и те же суждения "переживаются сначала в качестве нравственных, а несколько секунд спустя - в качестве правовых, или наоборот" *(371).
Такая неустойчивость совершенно не отвечает требованиям, предъявляемым к научной классификации.
Правовая обязанность имеется в том случае, когда я сознаю, что я должен, а другой может требовать. Но Петражицкий не счел нужным объяснить нам, что значат эти слова "должен" и "требовать". Представим себе, что фабрикант сознает, что он должен выдать денежное обеспечение рабочему, испытавшему увечье на его фабрике. Почему ему кажется, что рабочий может требовать пособие? А, может быть, только просить? Не потому ли фабрикант сознает, что рабочий может требовать, что за рабочим стоит закон и суд, и нельзя ли допустить, что у фабриканта этого сознания не было бы, если бы закон не давал рабочему иска? Петражицкий тщательно избегает внешнего авторитета. Значит, сознание фабриканта не могло и не должно было складываться под влиянием официального закона, как это способны были бы вообразить люди, не проникшиеся теорией Петражицкого. Но, тогда каким же образом создается это различие в сознании, и можно ли его укрепить или изменить?
Не отрицая остроумия рассмотренной попытки Петражицкого, приходится отвергнуть ее научную состоятельность, потому что желанным критерием, с точки зрения жизненных целей, которые предъявляются к науке, она служить не может.
Право и нравственность лежат в одной плоскости. Оба нормируют поведение человека в отношении других людей, с социальной точки зрения. Оба принимают во внимание как социальный результат поведения, так и мотивы поведения. Оба имеют социальное происхождение и социальную поддержку. Но нравственность вырабатывается только обществом, тогда как право, хотя и может вырабатываться тем же путем (обычное право), но способно вырабатываться и особыми общественными органами (закон). Основное различие права и нравственности обнаруживается в тех санкциях, которыми поддерживаются нормы каждого из них.
Различием санкций объясняется то, что нормы права допускают несравненно большую свободу в установлении их и обнаруживают большую способность к видоизменению, нежели нормы нравственности. Общественные взгляды изменяются гораздо медленнее, чем взгляды небольшого числа лиц, в руках которых сосредотачивается государственная власть. Общественное мнение (а не настроение) по вопросам общежития отличается большей устойчивостью, почему и требования нравственности отмечены чертой постоянства. Напротив, правовая санкция находится всецело в руках законодателя. Сегодня он может приложить ее к одному требованию, а завтра к другому, прямо противоположному. Если в действительности резкие колебания довольно редки, то это объясняется тем, что представители государственной власти не в состоянии сами совершенно оторваться от общественной среды. Но мысленно мы можем себе представить такую резкую перемену в содержании норм права, какая совершенно немыслима в содержании норм нравственности. История законодательства дарит иногда хорошими иллюстрациями к этому положению.
При указанном соотношении двух групп социальных норм, изменение санкции должно изменить и самый характер норм. Если нравственной норме, охраняемой общественным мнением, придается юридическая санкция, то норма, не переставая быть нравственной, становится в то же время и правовой, например, в случае присоединения юридической санкции к осуждению родителей за развращение детей. Наоборот, когда у нормы права отнимается юридическая санкция, то она или превратится в нравственную, если встретит поддержку в общественном мнении, или потеряет всякое значение, если такой защиты не найдет в нем. Например, отменяется наказание за ростовщичество: при современном взгляде на этот вопрос можно ожидать, что ростовщичество, как противное норме нравственности, встретит некоторый отпор в общественном мнении. Но представим себе, что отменены взыскания за нарушение постановлений паспортного устава: более чем сомнительно, чтобы общество взяло под свою охрану передвижение без паспорта.
Графически соотношение между правом и нравственностью могло бы быть изображено в виде двух эксцентрических пересекающихся кругов. Исторически степень расхождения или сближения этих кругов может быть весьма различной.
Соединенное действие права и нравственности обуславливается единством целей, преследуемых нормами того и другого вида, - воздействия на поведение индивида с социальной точки зрения.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!