Антропология современного города
Типичным мировым городом современности является Нью‑Йорк[30].Но если изучить его «агору» – центр, где тусуется молодежь, то вдумчивого наблюдателя охватывает глубокое беспокойство. С одной стороны, поражает мирное сосуществование белых и черных, итальянцев и евреев, китайцев и латиноамериканцев. Видимо, это наследие старой доброй Америки, колонизованной, как известно, представителями самых разных народностей, вынужденными жить в мире и согласии и находить новые формы идентификации, свободные от национальной или расовой ограниченности. Кроме разнообразия цвета лиц и стилизованных национальных одежд поражает разнообразие занятий общающихся здесь людей. Представители старой богемы, молодые наркоманы, гомосексуалисты, проститутки, художники и артисты, писатели и интеллектуалы, наконец, вездесущие туристы – все это образует причудливую пеструю картину, напоминающую калейдоскоп. Вместе с тем как раньше эмигранты селились по принципу землячества и жили достаточно замкнуто, так и сегодня разнообразные общественные группы имеют свои территории и держатся обособленно. В одном месте собираются потребители героина, в другом – кокаина. Одна часть общественного места занята гомосексуалистами, а в другой выстраиваются проститутки. Таким образом, самым поразительным в современном городе является единство различия и безразличия.
Пугающим выглядит лихорадочный ритм движения: возникает подозрение, что все эти люди больны неизлечимой болезнью. И действительно, над ними нависла неотвратимая опасность СПИДа. Когда‑то Фукидид призывал афинян к единству в борьбе против чумы. Сегодня, когда все знают об опасности СПИДа, консультаций врачей, раздачи бесплатных шприцев, полицейских облав явно недостаточно. Прежде всего поразительно, что его носителями оказывается художественная элита – те, кто снимают фильмы, ставят спектакли, пишут картины, занимаются спортом или шоу‑бизнесом. Другие – наркоманы – заражаются СПИДом от шприцев, которыми пользовались носители вируса. Секс, наркомания и СПИД связаны здесь нераздельно. Нью‑Йорк – это город бездомных и безработных. В нем много пустующих домов и мест, где можно получить подаяние. Но беднота боится наркоманов и уже не решается ночевать в парках на скамейках. Они ночуют в заброшенных домах, а днем перемещаются в богатые кварталы, поближе к банкам, где и просят милостыню. Другим отличием современной агоры от классической является отсутствие артикулированных речей. Наррация у современной молодежи считается чем‑то неприличным и явным признаком безумия или старческого маразма. Так они протестуют против господства языка. Однако в том, что современные люди предпочитают молчание, виновато и устройство города. Его шумные улицы и площади, транспорт, кафе, магазины не располагают к дружескому общению. Но чувство симпатии реализуется на визуальном уровне. Вместо долгих завлекательных разговоров молодые люди обмениваются взглядами и улыбками. Они вспыхивают и гаснут, как огни рекламы, и поддерживают человека в мире, где реальность и иллюзия неразличимы. У Х. Кортасара есть рассказ о встрече в метро, где герой, мельком взглянув на сидящую напротив женщину, вдруг отчетливо осознает бессмысленность своей жизни. Он готов все бросить и пойти за этой женщиной хоть на край света.
|
|
|
|
|
|
Город открывает широкие возможности, и его пространство оборудовано своеобразными кулисами, таящими неожиданности. Это не столько политические, сколько повседневные возможности, реализация которых, впрочем, настолько затруднена, что таит угрозу стрессов. Современный индивидуум несет груз таких проблем, которые не в силах разрешить никакая социальная революция. Поэтому он не становится революционером в политическом смысле. И даже анархисты или террористы мечтают не о справедливом перераспределении собственности или о единой универсальной идеологии, а о чем‑то совершенно другом. Современный человек не только не вписан в общество, но скорее враждебен по отношению к нему. Уже не существует какой‑либо общей цели, способной сплотить людей в единое целое. Можно сделать банальное предположение, что враждебность, висящая над городом как грозовой заряд, является следствием различий. Многообразие людей, отличающихся цветом кожи, обычаями, языком, формами жизни, социальным и экономическим положением, образованием, интересами и т. д., кажется, и является подлинным источником ненависти. Однако это простое предположение не подтверждается. Ведь несмотря на все это, современные мультикультурные города существуют уже почти целое столетие. В них мирно сосуществует то, что прежде изгонялось как чужое. Большой город не имеет единой культуры, но это не значит, что надо повторять лозунг «морального возрождения», как это делают консерваторы, расценивающие гетерогенность в качестве угрозы национальной идентичности. Нельзя забывать, что прежние способы ее достижения, даже если опирались на дискурс о моральном и духовном, так или иначе использовали образ врага и культивировали нетерпимость к чужому. В этой связи возникает вопрос: нет ли в топологии современного города таких механизмов, которые обеспечивают мирное сосуществование людей, ведущих разный образ жизни, принадлежащих к разным национальным и культурным традициям, имеющих разный цвет кожи, придерживающихся различных убеждений, а главное, ставящих перед собой приватные задачи, которые вообще не могут быть решены какими‑либо общественными организациями? И можно сделать предположение, что город как‑то снимает эти различия, служившие ранее источником глубоких и даже брутальных конфликтов.
|
|
|
|
|
|
Известно, что многонациональная Америка стремится сохранить единство и усиленно воспитывает патриотизм. Национальный миф ей заменяет кино. Различие допускается и даже подчеркивается на каком‑то поверхностном уровне. Оно стало феноменом моды и рекламы. Последние выступают как средство нейтрализации и одновременно дозволенной канализации энергии этих различий. Даже политические диссиденты и террористы вписаны в экономию обмена современного общества. Они допускаются и даже поддерживаются в системе сложных общественных противовесов как некая граница, которую не должны переходить остальные граждане. Власть как бы говорит: смотрите на этих злодеев: они хотят разрушить то, что завоевано с таким трудом; они угрожают нашему благосостоянию. Она поступает с жизненными различиями точно так же, как американское кино. О ком бы ни снимались фильмы – о древних греках, ранних христианах, русских или арабах – везде господствуют американские ценности. Одетый в ту или иную национальную одежду киногерой демонстрирует американские идеалы. Такого рода решением не следует пренебрегать на том основании, что оно скорее внешнее, чем внутреннее.
Чувственность человека формируется географией, точнее, топографией города. Нью‑Йорк – город прямых улиц, образующих прямоугольники. Такая решетчатая или сотовая структура бесконечных кварталов прямоугольной формы не опирается на единый центр, из которого исходили улицы старых городов. Современные города также напоминают шахматную доску и реализуют свою геометричность независимо от ландшафта, выравнивая поверхности, засыпая овраги и спрямляя реки. Это вызвано рыночным отношением к городской земле, которая должна служить объектом обмена. Различные земельные участки должны быть сопоставимы, и чем меньше параметров, необходимых для сравнения, тем легче использовать землю вместо денег. Отсюда возникает необходимость преодоления зависимости цены на землю от близости к центру.
Чисто теоретически город без центра допускает большое разнообразие социальных контактов. В Нью‑Йорке существует несколько центров, например Рокфеллеровский центр, который не имел внешних препятствий и рос во всех направлениях. Город без центра имеет флексибельный характер. Центры возникают и исчезают; на месте одних домов и кварталов возникают другие. Нью‑Йорк постоянно перестраивается. Ни в одном городе мира не сносилось так много домов, как в нем. План города постоянно корректировался, и решетчатая структура переносила это совершенно безболезненно. На место одних зданий из стекла и бетона ставились другие, еще более функциональные и экономичные. Хамелеонообразный облик города очень важен для закрепления мультикультурности. Нью‑Йорк формировался как интернациональный город, и по мере роста благосостояния его жители уступали свое устаревшее жилье новым эмигрантам. Однако Нью‑Йорк отличался от Лондона отсутствием транспортных артерий и сосредоточением большого количества рабочих мест в центре. Из‑за этого строительство индивидуального комфортабельного жилья на окраинах замедлялось.
После Второй мировой войны архитекторы взялись за радикальную реконструкцию транспортной системы. В отличие от городов, ориентированных на общественный транспорт, Роберт Мозес видел Нью‑Йорк глазами владельца индивидуального транспорта. Противники считали его проект разрушительным для города, но Мозес, предвидя реальный рост количества автовладельцев, планировал широкие автострады, транспортные развязки и места для парковок. Движение грузового транспорта было ограничено улицами с глухими фасадами домов или ограждениями. Благодаря хорошим дорогам люди не должны были ощущать давления города на свою психику. Судя по отзывам современников, Мозес плохо разбирался в традициях градостроительства, зато остро ощущал социальный заказ эпохи: фрагментировать город и связать его системой коммуникаций, рассчитанной на индивидуальный автомобильный транспорт. Разрушая привычную привилегированность центра, он чувствовал потребность человека в комфортабельном жилище и благодаря автострадам раздвинул границы города. В пригородах развернулось строительство жилья, где могла жить отдельная семья, а также предприятий, которые должны были создать большое количество рабочих мест, и, главное, планировался целый ряд небольших предприятий, где могли работать женщины, получившие возможность вносить свой вклад в семейный доход.
Телесное движение понималось строителями современных городов с точки зрения медицины и биологии. Аналогии с сердцем и легкими, венами и артериями привели к пониманию индивидуального тела, движение которого стимулировало общественный организм. Город планировался как пространство, обеспечивавшее движение. Города XVIII в. были рассчитаны на самостоятельного, свободно передвигавшегося индивида. Сегодня темп движения ускорился, и человек связан с отдаленными местами города посредством автотранспорта. Это предполагает, что покоящееся в автомобиле тело перемещается в пространстве. Поэтому города становятся более рациональными и бесцветными. Если гарвеевская метафора в строительстве городов предполагала индивида, передвигавшегося на своих ногах, то теперь это пассажир транспортного средства, и движение его имеет монотонный характер. Пространство и движение в городе сделали человека инертным, пассивным и обособленным.
Психологи и социологи признали феномен «одиночества в толпе» опасным симптомом болезни общества и поспешили предсказать скорый кризис. Однако современные города оказались весьма живучими. Это говорит о том, что существуют какие‑то невидимые сети порядка, обеспечивающие единство граждан. С одной стороны, они стали невидимыми, т. е. не обнаруживаются, не связываются с единством нации, не требуют от человека самопожертвования, прежде считавшегося гражданским долгом. С другой стороны, они не стали внутренними или душевными, ибо современный человек остро ощущает дефицит именно душевности, и инфантильное желание близости, конфликтующее с дистанцированным поведением, порождает различные психические аномалии, подробно описанные в психоанализе.
Ж. Бодрийар писал: «Классический родительский дом с дверями и окнами на детских рисунках символизирует одновременно и самого ребенка (человеческое лицо), и материнское тело. Как и исчезновение жестуальности, исчезновение этого традиционного дома, где были этажи, лестница, чердак и подвал, ведет прежде всего к фрустрации – человек лишается опознавательной символики. Современный стиль вещей оставляет чувство неудовлетворенности своим отсутствием глубинного соучастия – в нем мы не воспринимаем инстинктивно свое собственное тело, практически не узнаем в нем своих органов, своей соматической организации»[31].
Сегодня важной коммуникативной структурой, соединяющей людей в общественное целое, является реклама системы вещей. Ж. Бодрийар в одной из своих книг всесторонне проанализировал фундаментальный сдвиг в системе вещей современного общества. Он характеризуется, во‑первых, «скрытостью» их функций и одновременно значительно большей функциональностью. Тот, кто хотя раз в жизни разобрал механические часы, наверное, помнит радость их понимания. Это похоже на схватывание сути доказательства геометрической теоремы. Когда это происходит, геометрия перестает быть проблемой. Механические вещи рациональны, и, глядя на готический храм или арочный мост, мы отчетливо ощущаем их прочность, основанную на расчете. Каждая деталь конструкции выполняет свое назначение, и эстетика подчиняется механической логике. Подобная же механика, но только моральная, господствует в интерьерах буржуазного общества. Просторные помещения и стоящие в них вещи имеют функциональное назначение: стол и стулья, буфет и шкаф, кровать и тумба демонстрируют строгий порядок и устойчивость. Вещи служили годами и даже переходили из поколения в поколение. Они создавали дополнительную защиту от анархии и выступали своеобразным культурным кодом, обеспечивавшим стабильность общества и оберегавшим индивида от распада. Перемещаясь из общественного пространства в приватное, приходя со службы домой, человек не отключался от общества. Оно заботливо опекало его домашней обстановкой, которая символизировала и реализовывала порядок. Бездомный – это асоциальный человек, представляющий угрозу обществу. Именно поэтому общественное мнение отслеживает нарушение соответствия социально‑экономического статуса и обстановки. Уход из дома – это не просто прихоть. Это революция. Осознавая это, Л. Толстой использовал бегство как последнюю и радикальную форму протеста.
В результате переплетения различных факторов сегодня сложилась принципиально новая система вещей. Прежде всего, экономия площади привела к уменьшению квартир и соответственно к миниатюризации мебели. Дизайнеры не пошли путем чисто количественного уменьшения, а создали принципиально новую обстановку, которая образует прочно взаимосвязанную сплошную среду. Она отличается от классического буржуазного жилища отсутствием центра и моральной разметки. Она не имеет ничего общего и с «квартиркой» мещанского декаданса, когда жилье создавалось женщиной в форме своеобразной «коробочки» – уютного гнездышка, наполненного безделушками, салфетками и картинками. Современное жилье – технологическая реальность, которую мы еще не до конца осознали.
Характеризуя традиционную обстановку, Ж. Бодрийар писал: «Типично буржуазный интерьер носит патриархальный характер – это столовая плюс спальня. Вся мебель здесь различная по своим функциям, но жестко тяготеет к двум центральным предметам – буфету или кровати»[32]. Вещи и само устройство индивидуального дома образовывали своеобразный организм, воплощавший моральный порядок, как бы овеществлявший или обозначавший систему ценностей общества, центральной среди которых была семья. По мере распада большой семьи и большого жилища, бегства молодежи в города менялся и стиль домашней обстановки. Кровать превратилась в складной диван, шифоньеры – в «стенки» и встроенные шкафы. Вещи то убираются, то извлекаются в нужный момент из скрытых полостей стен. Они не давят на человека, а подчинены ему. Современная обстановка кажется более либеральной. Однако, как отмечал Ж. Бодрийар, такой взгляд на эмансипацию человека от морального гнета вещей оказывается неполным. Действительно, с одной стороны, вещи стали более послушными и функциональными, они уже не обременены моральным и социальным этикетом, заставляющим человека и дома оставаться «зашнурованным». С другой стороны, вещи, утратившие моральное единство, оказались разрозненными. Поэтому задача современного дизайна состоит в восстановлении единства этих разрозненных, имеющих чисто функциональное назначение вещей. Нагрузка ложится теперь не на отдельные вещи, а на интерьер в целом. Основным понятием становится понятие домашней среды, которая конструируется из серийных элементов и допускает разнообразную расстановку, игру, дающую ощущение свободы и вместе с тем самой системой своих «правил» достаточно жестко привязывающую индивида к обществу. Так что в окружении современной мебели человек если и не исчезает, то выступает как сугубо упорядочивающее начало. Если раньше он придавал вещам «человеческое», моральное значение, то теперь он перестал вмешиваться в жизнь вещей, предоставив их функциональному назначению. Именно поэтому современные квартиры так безличны: в обстановке отсутствует индивидуальность хозяина. «Человек обстановки, – писал Ж. Бодрийар, – это уже не собственник и даже не пользователь жилища, но активный устроитель его среды. Пространство дано ему как распределительная структура, и через контроль над пространством он держит в своих руках все варианты взаимоотношений между вещами, а тем самым и все множество их возможных ролей»[33].
Если представить себе всю систему вещей, а точнее, устройств, которыми мы пользуемся в своем доме, то поневоле охватывает чувство ответственности и своей подчиненности по отношению к ним. Подобно тому как современное производство уже не требует мускульных усилий, а все больше сводится к наблюдению за приборами и нажиманию кнопок, наш дом уже не может рассматриваться как система вещей, которые нам служат и которые мы потребляем. Это не вещи служат нам, а мы их обслуживаем. Предметы современной обстановки уже не могут рассматриваться по аналогии с «вещью» М. Хайдеггера. Они не обнаруживают скрытой истины бытия, не являются субстанциальными и не переживаются как дар в соответствии с бессознательными желаниями. Объединенные в сплошную функциональную среду, вещи стали утрачивать облик отдельных предметов, каждый из которых «украшен» и наделен собственным смыслом. Вещи подгоняются не к руке или глазу человека, который может ими любоваться и пользоваться по отдельности, а друг к другу. Человек сам вписан в эту среду как вещь, точнее, как тело, к форме которого прилегают все эти кресла и диваны.
Современный интерьер по‑своему эффективно вписывает человека в общество. Если раньше вещи символически или идеологически истолковывались и таким образом опосредовалась сознанием связь человека и общественной системы вещей, то теперь она реализуется как связь вещей, включая человеческое тело в домашнюю среду. Смысл этой связи и раскрывает реклама. Сегодня мы злимся на рекламу, считая ее формой манипуляции нашим сознанием. Но реклама – это не только «украденный миф», как определил ее Р. Барт, но и нечто большее. В конце концов, воздействие рекламы на наше сознание не так уж и велико. Мы раздражаемся от ее назойливости, критически и даже негативно относясь к рекламируемой продукции. И все‑таки эти формы эмансипации не достигают своей цели, ибо назначение рекламы не в том, чтобы информировать или манипулировать, заставлять покупать ненужные вещи. Реклама сама является предметом потребления, поэтому критика ее как инструмента манипуляции нашими потребностями не достигает эффекта. Задача рекламы – не пропаганда отдельных вещей, а интеграция человека в их систему. Это форма связи индивида и общества. Это ответ на вопрос о том, что связывает атомизированных индивидов в общественное целое. Реклама создает ощущение заботы о человеке со стороны общества. Ж. Бодрийар писал: «Решающее воздействие на покупателя оказывает не риторический дискурс и даже не информационный дискурс о достоинствах товара. Зато индивид чувствителен к скрытым мотивам защищенности и дара, к той заботе, с которой „другие“ его убеждают и уговаривают»[34]. Мы верим рекламе точно так же, как ребенок верит в Деда Мороза. Зная, что на самом деле его нет, дети воспринимают его как символ родительской заботы. Так современная реклама эффективно выполняет функции прежнего символа Республики – женщины, олицетворяющей единство. Например, реклама мягкого кресла включает те же образы и желания и обещает безмятежный покой и снятие напряжения. Реклама покоряет заботливостью и детерминирует человека общественным целым.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 198; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!