От идеологии — к творческой филологии
Русский язык в свете творческой филологии
Михаил Эпштейн
Сколько слов в русском языке?
Состояние русского языка по итогам ХХ века вызывает тревогу. Кажется, что наряду с депопуляцией страны происходит делексикация ее языка, обеднение словарного запаса. Это бросается в глаза особенно по контрасту с динамичным развитием русского языка в XIX веке и взрывной динамикой ряда европейских и азиатских языков в ХХ веке. В XIX веке русское языковое пространство быстро наполнялось, словарь Даля лопается от обилия слов, правда, и тогда уже обращенных скорей в прошлое, чем в будущее, — к старинным промыслам, ремеслам, вещам домотканого быта, к бытию человека в природе и сельском хозяйстве. Но также и нравственные, умственные явления представлены обильно: корней немного, но сколько производных, на один корень "добр" — около 200 слов! Густо разрослось, пышно, кажется, еще один век быстрого развития — и уплотнится население этой равнины, и станет весело от разнообразия лиц, голосов, смыслов.
Однако в ХХ веке пошел язык на убыль, вдвое-втрое, если не больше, поредела его крона, обломались ветви, и от многих корней остались черные пни, на которых еле держатся несколько веточек. Самое тревожное — что исконно русские корни в ХХ веке замедлили и даже прекратили рост, и многие ветви оказались вырубленными. У Даля в корневом гнезде -люб- приводятся около 150 слов, от "любиться" до "любощедрый", от "любушка" до "любодейство" (сюда еще не входят приставочные образования). В четырехтомном Академическом словаре 1982 года — 41 слово. Даже если учесть, что Академический словарь более нормативен по отбору слов, не может не настораживать, что корень "люб" за сто лет вообще не дал прироста: ни одного нового ветвления на этом словесном древе, быстро теряющем свою пышную крону. То же самое и с гнездом -добр-: из 200 слов осталось 56. Или вот корень "леп", от которого дошли до нас слова: лепить, лепиться, лепка, лепнина, лепной, лепешка. Других бесприставочных слов, начинающихся с этого корня, в современных словарях нет. А у Даля: лепленье, леп, лепкий, лепковатый, лепкость, лепитель, лепщик, лепила, лепнуться, лепня, лепок, лепком, лепма, лепушка, лепа, лепеха, лепешица, лепеш, лепешник, лепешечник, лепешный, лепешечный, лепешковый, лепешковатый, лепёщатый, лепешить. Было у корня двадцать шесть веточек, осталось семь.
|
|
|
Во всех словарях русского языка советской эпохи, изданных на протяжении 70 лет, в общей сложности приводятся около 125 тысяч слов. [1] Это очень мало для развитого языка, с великим литературным прошлым и, надо надеяться, большим будущим. Для сравнения: в Словаре В. Даля — 200 тыс. слов. В современном английском — примерно 750 тысяч слов: в третьем издании Вебстеровского (1961) — 450 тыс., в полном Оксфордском (1992) — 500 тыс., причем более половины слов в этих словарях не совпадают. [2] В современном немецком языке, по разным подсчетам, от 185 до 300 тысяч слов.
|
|
|
Когда я спрашиваю своих филологически наблюдательных друзей, какими словами за последние годы обогатился русский язык, они начинают сыпать англицизмами. Нет, пожалуйста, с русскими корнями, — уточняю вопрос. Оживление быстро затухает, и с трудом из памяти извлекаются "озвучить", "отморозок", "беспредел", "разборка", "наезжать", "париться" ("напрягаться") и несколько других столь же неновых и в основном низкородных (блатных) слов, выскочивших из грязи в князи; список не меняется годами. Между тем за пять лет нового века английский язык обогатился тысячами новых слов (а значит, и реалий, понятий, идей), созданных на его собственной корневой основе. Приведу несколько примеров, относящихся только к такой узкой области современной англо-американской культуры, как литературная деятельность: backstory (фактическая, документальная основа художественного вымысла); banalysis (банализ, банальный анализ); blog (блог, персональный сетевой дневник или форум); belligerati (писатели — сторонники войны и империализма); carnography (описание насилия); bibliotherapy (библиотерапия); fanfic (произведения, создаваемые на тему определенного фильма или телешоу его поклонниками); faxlore, xeroxlore (современный городской фольклор, распространяемый по факсу или на ксероксе); fictomercial (произведение, в которое писатель за плату вставляет наименования фирмы и ее продуктов); glurge (сентиментальная история, распространяемая по электронной почте); Internetese (сетеяз, язык сетевого общения)...
|
|
|
Если английский язык в течение ХХ века в несколько раз увеличил свой лексический запас, то русский язык скорее потерпел убытки и в настоящее время насчитывает, по самым щедрым оценкам, не более 150 тыс. лексических единиц. Новейший "Большой академический словарь русского языка", первый том которого выпущен в 2005 году петербургским Институтом лингвистических исследований РАН, рассчитан на 20 томов, долгие годы подготовки и издания. В него предполагается включить всего 150 тысяч слов — и это с учетом всего того, что принесли в язык послесоветские годы.
При этом следует признать, что в словарях русского языка огромное число "дутых" единиц — суффиксальных образований скорее словоизменительного, чем словообразовательного порядка. Как ни горько в этом признаться, представление о лексическом богатстве русского языка во многом основано на уменьшительных суффиксах, которые утраивают, а часто даже и упятеряют количество существительных, официально числимых в словарях. К примеру, в Большом Академическом (семнадцатитомном) словаре [3] слово "сирота" считается пять раз: "сирота", "сиротка", "сиротина", "сиротинка", "сиротинушка". "Волос" считается пять раз: "волос", "волосик", "волосинка", "волосок", "волосочек". А ведь есть еще увеличительные формы ("волосище"), которые тоже считаются как отдельные слова. "Пень", "пенек", "пенечек", "пнище" — вот и еще 4 слова набежало. Наряду с названием гриба "груздь" отдельно считаются и "груздик", и "груздочек", и "груздище", — вон сколько в языке окажется названий только грибов, если помножить их на четыре (включая две уменьшительные и увеличительную формы)! "Сапог", "сапожок", "сапожище". "Сапожник", "сапожничек", "сапожнище" (оказывается, есть и такое отдельное слово — о преогромном сапожнике)...
|
|
|
Одних только слов женского рода с суффиксом "очк" — 560: "горжеточка, кокардочка, куропаточка, присвисточка, флейточка..." [4] Можно ли "горжеточку" или "кокардочку" считать самостоятельными словами, если ничего нового в лексическое значение слов "горжетка" и "кокарда" они не привносят? 271 слово женского рода с суффиксом "ушк": "перинушка, племяннушка, былинушка..." Еще 316 слов — существительные мужского рода на "ечек", "ичек" и "очек": "опоечек, пеклеванничек, подкрапивничек, подпечек, подпушек, приступочек, утиральничек, чирушек, чирышек..." Это что, самостоятельные слова, наряду с почти вышедшими из употребления "опоек", "пеклеванник", "утиральник"...? "Писаречек" и "туесочек" считаются как самостоятельные слова, наряду с "писарь" и "писарек", "туес" и "туесок". Но ведь понятно, что настоящее слово в каждом из этих рядов только одно, например, "писарь", а "писарек" и тем более "писаречек" — это его уменьшительные формы, по лексическому значению совершенно идентичные.
Заметим, что В. Даль, при всей своей неуемной собирательской жадности к русскому слову, не включал в свой Словарь уменьшительные и увеличительные формы как самостоятельные лексические единицы, иначе пришлось бы считать, что в его Словаре не 200 тыс., а более 600 тыс. слов. "Увеличительные и уменьшительные, которыми бесконечно обилен язык наш до того, что они есть не только у прилагательных и наречий, но даже у глаголов (не надо плаканьки; спатоньки, питочки хочешь?), также причастия страд., не ставлю я отдельно без особых причин..." [5]
Будем исходить из того, что существительные составляют 44,2% всех лексических единиц в русском языке. [6] Следовательно, примерно 54 тыс. существительных, представленных в семнадцатитомном Большом Академическом словаре (объемом 120 480 слов), нужно сократить по крайней мере втрое (если не вчетверо), чтобы представить реальный лексический запас этой важнейшей части речи. Остается всего примерно 18—20 тыс. существительных, если не включать в подсчет их суффиксальных уменьшительно-увеличительных вариаций, по сути не меняющих лексического значения слова.
В словарном учете глаголов действовала своя система приписок: один и тот же глагол проходил, как правило, четырежды: в совершенном и несовершенном виде и в возвратной и невозвратной форме, хотя, как известно, это регулярные формы грамматического изменения глаголов. Например, даются отдельными словарными статьями и считаются как отдельные слова: "напечатлеть", "напечатлеться", "напечатлевать" и "напечатлеваться". Значит, из примерно 33 тыс. глаголов, представленных в Большом Академическом словаре (глаголы образуют чуть более четверти лексического запаса русского языка, 27,4%), только одна четверть, примерно 8 тыс., представляют собой действительно отдельные слова, а остальные — это их видовые и возвратные формы. Получается, что около 72% лексики русского языка (все глаголы и существительные) — это всего лишь порядка 25—30 тыс. слов, и, значит, весь лексический запас, если считать его по словам, а не по словоформам (по головам скота, а не по рогам и копытам), — около 40 тысяч слов.
Приходится заключить, что наряду с экономическими, демографическими, статистическими и прочими приписками в России ХХ века сложилась и система лексикографических приписок. Пользуясь размытостью границы между словообразованием и словоизменением в русском языке, а точнее, целенаправленно размывая эту границу, "официальная" лексикография с самыми добрыми и патриотическими намерениями систематически завышала словарный фонд языка путем включения словоформ в число самостоятельных лексических единиц. Отбросив эти приписки, из 120 тысяч слов, числимых в Большом Академическом словаре, получаем всего около 40 тысяч. Для языка многомиллионного народа, занимающего седьмую часть земной суши, живущего большой исторической жизнью и воздействующего на судьбы человечества, это удручающе мало.
С русским языком происходит примерно то же, что с населением. Население России более чем вдвое меньше того, каким должно было стать к концу ХХ века по демографическим подсчетам его начала. И дело не только в убыли населения, но и в недороде. 60 или 70 миллионов погибли в результате исторических экспериментов и катастроф, но еще больше тех, что могли, демографически должны были родиться — и не родились, не приняла их социальная среда из тех генетических глубин, откуда они рвались к рождению. Вот так и в русском языке: мало того, что убыль, но еще и недород.
Далевских слов в языке не восстановить, потому что многие связаны с кругом устаревших или местных значений; но в живом языке корни должны расти, ветвиться, приносить новые слова. Знаменательно, что А. Солженицын, который в своем "Русском словаре языкового расширения" пытается расширить современный русский язык введением слов из В. Даля, вынужден его резко сокращать, не только прореживать далевский словник, но и сужать значения и толкования слов. Там, где Даль пишет: Внимательный, внимчивый, вымчивый, обращающий внимание, внемлющий, слушающий и замечающий, — Солженицын просто ставит слово: Внимчивый, как бы давая ссылку на Даля. У Даля: Натюривать натюрить чего во что; накрошить, навалить, накласть в жидкость, от тюри, окрошки. -СЯ, наесться тюри, хлеба с квасом и луком. Солженицын гораздо лаконичнее: Натюрить чего во что — накласть в жидкость. Солженицынский словарь не только не предлагает новых слов, но и по сути не является словарем, это скорее словник, извлеченный из далевского словаря и произведений любимых Солженицыным писателей: приводится список слов, как правило, без определений и примеров употребления. "Лучший способ обогащения языка — это восстановление прежде накопленных, а потом утерянных богатств", — пишет Солженицын в предисловии к своему "Словарю". [7] Хотя солженицынская попытка языкового расширения заслуживает большого уважения, но сейчас ясно, как никогда раньше, что язык не может жить одними только воспоминаниями. Чтобы ответить на вызов времени, языку нужно воображение, способность творить новые слова и понятия, не ограничиваясь только восстановлением своего прошлого или заимствованиями из других языков. Язык жив до тех пор, пока его корни продолжают разветвляться и плодоносить в новых словах. Недостаточно пользоваться языком как орудием художественного или научного творчества; необходимо творческое обновление самого языка.
Варваризация и латинизация
Как же лексически обновляется русский язык в последнее время? В поисках ответа на этот вопрос я набрел на gramota.ru, один из главных языковых порталов рунета, финансово поддерживаемый Министерством печати. Множество рубрик и словарей, в том числе неологизмов (http://www.ets.ru/livelang/rus.htm). Адрес впечатляет: livelang — живой язык. Какая же младая роща там разрослась из древних отческих корней?
Новые слова расположены по неделям, от 38-й до 54-й, причем время отсчета не указано: то ли от сотворения мира, то ли от начала кириллицы. Ниже 38-й недели идет окошко словарного поиска на тему "Русский мат", вероятно, как главного источника новейших словообразований. Вообще в постсоветское время обновление словарного состава русского языка происходит в основном за счет двух источников: (1) заимствования из английского языка и (2) наезд на язык уголовно-бандитской лексики и фразеологии, жаргонных и просторечных низов языка, которые въехали в публицистику, журналистику, литературу, сделав себе такую же "златоустую" карьеру, как и их златозубые носители.
Заглянем под рубрику "Новые слова и значения". Самая свежая неделя — 54-я, вот какие новые слова она внесла в сокровищницу русского языка (привожу список полностью): аумсинриковец (член секты "Аум Синрикё"); президентство; рельсовый автобус, РА (гибрид автобуса и железнодорожного вагона); гипермаркет (торговый комплекс); паркинг (место для парковки автомашин); мультиплекс (многозальный кинотеатр). 53-я неделя полууголовный ("полууголовного вида подростки"); паркометр (счетчик времени); паркомат (автомат для уплаты за парковку). Самая насыщенная — 47-я неделя. Там есть несколько живых разговорных слов — "засветиться", "беспредел", но новыми их назвать никак нельзя. А среди собственно новых преобладают варваризмы: "авизовка", "армрестлинг", "бодибилдинг", "венчурный", "девиант", "деградант" и т. п.
"Варваризм" — иностранное заимствование в языке (от греч. и латин. barbarus — чужеземец). Тенденция к варваризации лексического состава русского языка, загромождению его иноязычными элементами, прослеживается уже не одно десятилетие. В течение пятнадцати лет, с 1971 г. до 1986 г., выходила серия словарей "Новое в русском языке" под редакцией Н.З. Котеловой. Задача серии, по ее словам, — "с возможной объективностью и максимальной полнотой... показать поток стихийной языковой жизни, продемонстрировать факты рождения, изменения или вхождения в язык слов во всем их многообразии". [8]
Что же приносил "поток стихийной языковой жизни"? Вот улов 1981 года — из примерно 3000 неологизмов, зафиксированных в том году, приведу несколько самых характерных, по частям речи:
теплоход-контейнеровоз, автомат-пакетировщик, тупорылость, многогеройность, небанальность, разукомплектовка, конгрессменчик, клептоманчик, штурманенок, супергрузовик, полумиллионник (о турбине), псевдопаралич, антирейганизм;
аэрофотометрический, нонконформистский, антисывороточный, кубатуристый, шевелюристый, послесадатовский;
виброизолировать, браконьерничать, монументализировать, отселекционировать, попикироваться, доквакаться, кискискать (от "кис-кис");
полуплачевно, трюково, инженерно, фактологически, по-мансийски.
В подавляющем большинстве эти "новые слова" поражают своей неживостью, механичностью, отсутствием малейшей языковой фантазии и творческой новизны. По своему значению они маргинальны, а по образованию — автоматичны. Ни одно не представляет движения мысли, какого-то нового образа или понятия. Слова типа "сверхгрузовик", "сверхмашина", "сверхбульдозер", "конгрессменчик", "шоуменчик", "клептоманчик", "дискжокейчик", "по-мансийски", "по-фрязински", "по-урюпински" можно производить тысячами, радостно рапортуя о том, что лексическое богатство языка неуклонно возрастает. Но разве можно считать такие "автоматизмы" неологизмами, полноценными новыми словами? Это скорее лексические словоформы, образуемые регулярным способом посредством приставок и суффиксов — подобно тому как морфологические словоформы, например, формы склонения у существительных или спряжения у глаголов, регулярно образуются посредством окончаний. Слово можно склонять морфологически: дом — дома — дому и т. д. А можно склонять и лексически: дом — домик — домишко — домище — сверхдом... Эти слова, автоматически предсказуемые, регулярно образуемые посредством суффиксов и приставок, уместно называть лексическими словоформами, отличая от собственно новых слов.
"Неологизмы" вроде "автомат-пакетировщик" могут быть нужны и полезны, как нужны специалистам химические термины, типа "бензолгексахлорид". Но если всю почву русского языка залить под этот железобетон, на ней ничего живого уже не пробьется. Между тем в течение многих десятилетий корни русского языка, число которых не так уж и велико, 4400 [9], закатывались под тяжелые пласты механических комбинаций, в основном из заимствованных слов и морфем.
Для всех любящих русский язык словари "новых слов и значений" — самое гнетущее чтение. Казалось бы, любимого прибывает, радуйся! Беда в том, что русский язык в этих словарях убывает почти с каждым новоприбывшим словом. "На дикую, чужую мне подменили кровь!" — мог бы воскликнуть язык. Словари неологизмов — печальное зрелище словесного асфальта, по краям которого пробиваются несколько жалких зеленых травинок. Редко-редко попадаются в "Словарных материалах-81" такие живые слова, как "выгородка", "мельтешение", "разлетистый", "дрожливый", "пружинисто", "отпылать". Но сомнительно, что эти слова — яркие пятнышки в серых рядах механических уродцев — появились на свет именно в 1981 году, скорее, это старые слова, почему-либо пропущенные в прежних словарях. А вот "антирейганизм", "послесадатовский" и подавляющие большинство других "новых слов", несомненно, принадлежат тому времени, когда и отмечены составителями. Получается, что в одном только типическом 1981 году на русский язык навалилось около 3000 новообразований типа "автомат-пакетировщик" и "виброизолировать", — и такими ежегодными слоями толщиной в тысячи мертворожденных слов язык трамбовался на протяжении почти всего ХХ века.
А вот более объемистый том — "Новые слова и значения" уже по материалам всего "замечательного десятилетия" 1980-х [10], когда все в России воспрянуло, зашевелилось, стало обновляться, — а язык? Здесь встречаются живые слова: "соразвитие", "распредметить", "тягомотина", "добротворчество", "дурновкусие", "запретитель", "новодел", "новостной", "безбытный", "бардачок" (полочка в автомобиле), "колыхать" (волновать), "накачанный" (о мускулатуре), "захлопать" (оратора); пропущенные ранее в словарях разговорные идиомы — "ложиться на дно", "методом тыка", "уехать за бугор" и т. п. Но резко преобладают слова, которые можно назвать "членистоногими" или, по созвучию, "членистологиями", поскольку они механически составляются из готовых частей и не приобретают никакого дополнительного смысла. Вот несколько моделей, каждую из которых можно иллюстрировать десятками примеров:
турецко-кипрский, мароккано-израильский, ливийско-чадский
сорокадвухлетний, сорокатрехлетний, девяностооднолетний
девятисерийный, девятимиллионный, десятисерийный
неколхозный, некомсомольский, некапитанский
концерт-митинг, концерт-отчет, концерт-репетиция
литературно-пропагандистский, литературно-публицистический, литературно-артистический
красно-голубой, красновато-фиолетовый, красно-желто-зеленый
антисикхский, антисирийский, антиникарагуанский
Среди неологизмов-членистологий преобладают сложные слова, механически составленные из двух основ (включая имена числительные), и слова с приставками ("не", "анти", "супер"), которые тоже механически добавляют к значению слова значение приставки. Такие неологизмы можно образовывать десятками тысяч, даже не задумываясь о смысле производимых сочетаний. Из 6100 слов, вошедших в это издание, порядка 70%, т.е. около 4200, по моим подсчетам, являются заимствованиями, а из оставшихся 1900 примерно 70% — это старые слова, приобретшие новые значения, вошедшие в новые или ранее не зарегистрированные словосочетания, такие как "считать варианты", "играть в чьи-то ворота", "дети застоя", "окно уязвимости", "по звонку" (по чьему-то указанию). Собственно новых образований из исконных русских корней наберется не более 600—700, и это за целое десятилетие! Да и многие из них — это либо ранее не учтенные родственные слова из других частей речи ("зашоренность" — существительное от "зашоренный", "лебедино" — наречие от "лебединый" и т. п.), либо старые разговорные слова, такие как "ё-моё", "халява" или "граммулечка", впервые удостоенные включения в словарь.
И над всем этим, конечно, царят "латинизмы", прежде всего англицизмы: "авто-комби", "автомонстр", "автоконцерн", "суперблок", "супергруппа", "суперпроцесс", "супермини-ЭВМ"...
Несколько лет назад мне довелось писать в журнале "Знамя" о латинизации русского письма как о пугающей, но вполне осязаемой перспективе электронной словесности XXI века:
"Стандарты письменного общения, нормы внятности задаются электронными средствами коммуникации, а кириллица мало того, что маленький островок в море электро-письмен, она еще сама раздробила себя на несколько кодировок, из-за чего многие русские переписываются на латинице. /…/ Возможно, через сто лет кириллица останется именно азбукой художественного письма, отличительным эстетическим признаком, хотя одновременно появятся и произведения, созданные на "живой", разговорно-деловой латинице (как Данте перешел от литературной латыни к живому, хотя и "вульгарному" итальянскому и стал одним из основоположников новоевропейских литератур). Латинская версия русского начнет эстетизироваться, появится дополнительная возможность многозначной игры со словами других языков... Говорю это с ужасом..." (Михаил Эпштейн. О будущем языка, "Знамя", № 9, 2000).
Теперь я уже не так уверен, что латинизация алфавита сама по себе большая угроза. Едва ли не важнее вопрос о лексическом составе языка. Возможная латинизация — это лишь проекция ускоряющейся варваризации. Русский язык наводняется английскими словами, которые препочтительно читать на латинице, где их корень и смысл прозрачны. Скажем, такие расхожие спортивные словечки, как "армрестлинг" (armwrestling), "бодибилдинг" (bodybuilding) и "виндсерфинг" (windsurfing), намного лучше выглядят на латинице, чем на кириллице, как и слова "шоу", "менеджмент", "экаунтинг". По-русски они звучат и выглядят дико, мертво, как железобетонная конструкция в березовой роще. А исконно русские слова, например, "зрелище", "представление", "ощущение", естественно, гораздо лучше выглядят на кириллице; передача латинскими буквами zrelishche, predstavlenie, oshchushchenie, в свою очередь, убивает их корни, заливает асфальтом.
Из 3000 неологизмов, которыми в 1981 года пополнился русский язык, примерно 80% — иноязычного происхождения. В постсоветскую эпоху этот поток расширился и ускорился неимоверно, так что уже никто и не считает. Но даже если остаться при показателе эпохи железного занавеса, наименьшем из всех возможных, — это означает, что заимствования со средней скоростью 6—7 слов в день продолжают вливаться в русский язык, и так происходило на протяжении почти всего ХХ века. Соотношение иноязычных и исконных слов стремительно меняется в пользу заимствований, и не исключено, что в скором времени они будут количественно преобладать в русском языке. Словари иностранных слов почти сравняются в объеме с толковыми словарями русского языка. Тогда и возникнет вопрос, какой алфавит более естествен для языка, в котором подавляющее большинство слов живут, растут, раскрывают свой корневой смысл именно на латинице. Несомненно, Пушкина или Толстого передавать латынью было бы варварством, а вот текст, состоящий в основном из "латинообразных" слов, наскоро сшитых русскими предлогами и союзами, — возможно, такой текст более осмысленно будет выглядеть на латинице, т. е. в исконном виде основной массы своих лексических единиц.
Приведу в пример недавно прочитанную где-то фразу. Судите сами, как она лучше читается.
бодибилдинг — бизнес не эксклюзивно для стрэйт мен
bodybuilding — business ne exclusively dlia straight men
При всей любви к русскому языку надо признать, что на латинице эта фраза выглядит понятнее, чем на кириллице. На пять знаменательных "латинских" слов приходится только два служебных "кириллических".
Oдно из возможных решений — сочетание латиницы и кириллицы для написания соответствующих слов. Даже в официальном языке телевизионных программ, не говоря уж об авторских причудах электронной переписки, такой "макаронический" алфавит уже вовсю используется. Вот какие названия носят передачи каналов MTV-Россия и Муз ТВ: Shit-Парад, Поп-Kult, Shэйker, MузGeo... Вряд ли такая промежуточная мера кого-нибудь удовлетворит, но проблема обозначена четко: алфавит — это не униформа языка, а способ наиболее осмысленного и наглядного представления конкретных слов....
Так что дело не столько в алфавите, сколько в лексическом составе того языка, для которого выбирается алфавит. Русскому языку нужно расти из своих собственных корней, чтобы оправдать кириллицу, заслужить ее, как самый ясный и достойный способ представления своей лексики.
3. Знакотворчество
| Словотворчество не нарушает законов языка... Если современный человек населяет обедневшие воды рек тучами рыб, то языководство дает право населить новой жизнью, вымершими или несуществующими словами, оскудевшие волны языка. Верим, что они снова заиграют жизнью, как в первые дни творения. В. Хлебников [11] |
Язык — это не инертная масса слов и правил, а энергия, "вулкан", который все время выбрасывает новые слова, выражения, смыслы, обороты речи. Бывают эпохи, когда язык находится в разгоряченном, расплавленном состоянии, это самая счастливая пора для языкотворчества. Быть может, она наступает и для России? Во всем мире быстро растут новые отрасли техники, виды работы и досуга, рыночно-товарные реальности, обеспечение которых требует не меньше лингвистических, знаковых инвестиций, чем материальных и финансовых. Одна виртуально-сетевая реальность чего стоит — а ведь по-русски она в полный голос еще не заговорила, живет обрубками, искаженными отзвуками английских слов. Никакое дело не может быть успешным, если у него нет внятных имен. "Если имена неправильны, — отвечает Учитель на вопрос Цзы-лу, — то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться" (Конфуций).
Есть три вида деятельности в области знаков и слов: знакосочетательная, знакоописательная и знакосозидательная. Подавляющее большинство всех текстов, всего написанного и сказанного относятся к первому виду. И Пушкин, и Достоевский, и государственный деятель, и пьяный забулдыга — все они по-своему сочетают слова, хотя число этих слов и способы их сочетания в литературе, политике, просторечии весьма различны. Грамматики, словари, лингвистические исследования и учебники, где описываются слова и законы их сочетания, принадлежат уже ко второму виду знаковой деятельности, описательному; это уже не язык первого, объектного уровня, а то, что называют метаязыком, язык второго порядка.
Третий вид — самый редкий: это не употребление и не описание знаков, уже существующих в языке, а введение в него новых знаков: неология, знакотворчество, семиургия. К семиургии относятся многие элементы словаря В. Даля (по подсчету лингвистов, 14 тысяч слов, т.е. 7% состава его Словаря, образована им самим); значительная часть творчества В. Хлебникова (создавшего порядка 10 тысяч новых слов или, по крайней мере, морфемных сочетаний) и несколько меньшая — А. Белого, В. Маяковского, И. Северянина... Но вообще этот третий вид знаковой деятельности находится еще в зачаточной стадии развития.
Существует предубеждение, что творение новых знаков, новых единиц языка — это процесс коллективный, безымянный, соборный, что субъектом словотворчества может выступать только целый народ. Это мифологическое представление: ведь у народа нет одного рта, чтобы в один голос изрекать новое слово. Всегда кто-то произносит его первым, а потом оно подхватывается, распространяется — или угасает. Но в дописьменном или в информационно малоразвитом обществе, где преобладает устная коммуникация, не фиксируемая и не распространяемая в электронных сетях, нет возможности проследить индивидуальные источники словообразования. Когда-то ведь не было и индивидуального литературного творчества, песня и сказка передавались из уст в уста, а потом, с возникновением письменности, появились и индивидуальные авторы литературных произведений. Точно так же и сейчас, с переходом к электронной словесности, завершается фольклорная эпоха в жизни языка, у слов появится все больше индивидуальных авторов.
Собственно, и в прежние эпохи индивидуальное словотворчество было важным фактором обогащения не только языка, но и всей материальной и духовной культуры. М.В. Ломоносов ввел такие слова, как "маятник, насос, притяжение, созвездие, рудник, чертеж"; Н.М. Карамзин — "промышленность, влюбленность, рассеянность, трогательный, будущность, общественность, человечность, общеполезный, достижимый, усовершенствовать". От А. Шишкова пришли слова "баснословие" и "лицедей", от Ф. Достоевского — "стушеваться", от И. Тургенева — "нигилизм", от К. Брюллова — "отсебятина", от В. Хлебникова — "ладомир", от А. Крученых — "заумь", "заумный", от И. Северянина — "бездарь", от В. Набокова — "нимфетка", от А. Солженицына — "образованщина"...
Но до создания интернета трудно было проследить истоки новых слов, зафиксировать, кто их впервые стал употреблять и в каком значении. С появлением Сети это делается простым нажатием клавиши в поисковой системе. С другой стороны, интернет делает возможным и мгновенное распространение нового слова среди огромного количества читателей. Новообразование может быть подхвачено на лету, и его успешность легко проследить по растущему из года в год и даже из месяца в месяц числу употреблений. Именно прозрачность интернета в плане чтения и проницаемость в плане писания делает его идеальной средой для отслеживания и распространения новых словесных, да и графических, изобразительных знаков. Интернет делает с языком то, что когда-то письменность сделала с литературой: подрывает его фольклорные основания, переводит в область индивидуального творчества.
Можно предположить, что знакодатели со временем будут играть в обществе не меньшую роль, чем законодатели. Это два дополнительных вида деятельности, потому что закон подчиняет всех общей необходимости самоограничения, а новый знак создает для каждого новую возможность самовыражения.
Здесь я хочу сослаться на Романа Якобсона, который обнаружил удивительную общность между генетической программой развития организма и лингвистической программой развития культуры и общества: "...Сейчас на повестке дня стоит рассмотрение временн'ой, программирующей роли языка как моста, перекинутого от прошлого к будущему. Интересно, что известный русский специалист по биомеханике Н.А. Бернштейн в 1966 году в заключении к своей книге удачно сравнил "запечатленные в молекулах ДНК и РНК" коды (которые отображают "процессы предстоящего развития и роста") с "речью как психобиологической и психосоциальной структурой, обеспечивающей предварительную модель будущего". [12]
Будущee может описываться в самых разных жанрах: гадание, пророчество, апокалипсис, утопия или антиутопия, политический или эстетический манифест, научная гипотеза, научно-фантастический роман или фильм... Но самый экономный, так сказать, минимальный жанр описания будущего — это новое слово, неологизм. Оно не только описывает возможное будущее, но создает саму эту возможность, поскольку расширяет сферу смыслов, действующих в языке. А что на языке, то и в уме; что на уме, то и в деле. По мысли В. Хлебникова, "слово управляет мозгом, мозг — руками, руки — царствами". Одно-единственное слово — это зародыш новых теорий и практик, как в одном семени заложены мириады будущих растений.
От идеологии — к творческой филологии
| ...Живая образная речь, которую мы слышим, зажигает наше воображение огнем новых творчеств, то есть новых словообразований... ...То единственное, на что обязывает нас наша жизненность, — это творчество слов... Цель поэзии — творчество языка; язык же есть само творчество жизненных отношений. ...Первый опыт, вызванный словом, есть вызывание, заклятие словом никогда не бывшего феномена; слово рождает действие... Андрей Белый [13] |
Знакотворчество и словотворчество — это не просто создание новых знаков и слов. С каждым новым словом появляется и новый смысл, и возможность нового понимания и действия. Мы чувствуем и действуем по значению слов. Мы спрашиваем себя: "Любовь это или не любовь? А может быть, то, что мы испытываем, точнее назвать жалостью, или дружбой, или вожделением, или уважением, или благодарностью?" — и выбрав точное слово для своих чувств, мы и действуем в соответствии с этим словом: женимся или разводимся, встречаемся или расстаемся, объясняемся в любви или в нелюбви. В греческом языке было около десятка слов, обозначавших разные типы и оттенки любви, некоторыми мы пользуемся и поныне ("эрос", "мания", "филия", "агапэ"). А в русском (да и во многих других европейских языках) — на все только "любовь": и к родине, и к мороженому, и к женщине... С новыми образованиями от того же корня, преломляющими его через смысловую призму иных суффиксов: "любь" и "любля", "равнолюбие" и "недолюбок", "слюбка" и "залюбь" — появляется не только новый слой значений в языке, но и новый оттенок в спектре чувств, действий, намерений...
Вспомним, какое колоссальное воздействие оказал советский идеологический язык на жизнь нашего общества и всего мира. Казалось бы, всего-навсего пустые сотрясения воздуха, но по ним строились гиганты социндустрии, коммунальные хозяйства и квартиры, система сыска и наказания, пятилетние планы, будни и праздники, трудовая дисциплина, нравы партийной и производственной среды... Излишне говорить о роли слов в ту эпоху — но ведь это было не завышением роли слова, а скорее, занижением самих слов, которые сводились к заклинаниям-идеологемам, с убитым корнем и смыслом, который не подлежал пониманию и обсуждению, а только исполнению. В постсоветском обществе на место идеологем должно прийти вольное корнесловие, которое может предоставить простор для смыслополагания в действиях. Культура отчаянно нуждается в словах с ясными корнями и множественными производными, чтобы она могла понимать себя — и в то же время усложняться, утончаться, ветвить свои смыслы от живых корней во всех направлениях. XXI век этой своей потребностью словотворчества перекликается с авангардом начала XX века, с А. Белым и В. Хлебниковым.
Если теоретическое языкознание можно уподобить ботанике, изучающей жизнь растений, то практическую лингвистику, языководство уместно сравнить с лесоводством и садоводством, возделкой языковой почвы и выращиванием новых древесных пород. В сущности, языкотворчество, творческая филология — это единственная идеология нашего времени, которая обеспечивает смысл существованию народа и взаимосвязь прошлого и будущего. Язык — единственное, что питает сознание всеобщими смыслами и делает сограждан понятными друг другу. Не то, что говорится на этом языке, но сам язык. Не тексты и даже не предложения, а слова и морфемы. Вечные, непревзойденные "мир", "дар", "кровь", "люб-", "ход-", "на-", "по-", "и", "-ств", "-овь", "-ение"... Уже на предложениях мы расходимся, a на уровне текстов начинаются непонимание, подозрение, общественные битвы.
Вряд ли какая-нибудь политическая, или философская, или религиозная идеология может в наши дни объединить общество. Где выдвигается объединительная "национальная" идея, т. е. оценочное суждение с притязанием на всеобщность, там начинается раскол нации. Смыслообразующее единство народа дано не в идее, а в языке, и то лишь при условии, что этот язык развивается, что крона его не редеет и корни его не гниют. Лексикология есть не только дисциплина изучения и описания словарного состава языка, но и научная основа его пополнения и обновления, творческого словообразования, которое расширяет первичную область смыслов, доступных данной культуре и всем ее носителям. Филология не просто любит и изучает слова, но и извлекает из них возможность для новой мысли и дела; расширяя языковой запас культуры, меняет ее генофонд, манеру мыслить и действовать.
В культуре, где почитается Логос, Слово, Которое было в начале всех вещей, должно быть и внимание к Неологизму, ожидание нового слова, которое молча пребывает в недрах языка, — и вдруг, неслыханное, рождается на свет. В этой связи — пожелание всем филологам, писателям, ораторам, лекторам, журналистам... Все мы пользуемся сокровищницей языка, черпаем оттуда пригоршнями слова и речения и превращаем их в средства собственного существования: языковые знаки — в денежные. Все мы — пожизненные иждивенцы языка, но хотя бы частично можем и отработать свой долг, пополняя его новыми словами. Нет у языка налогового ведомства, которое обязало бы нас с каждой тысячи или с десятка тысяч использованных слов внести хотя бы одно собственное слово в общий запас. Но пусть это будет делом профессиональной чести.
Дата добавления: 2019-09-08; просмотров: 109; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!