В редакцию газеты «Пятница» (Час Пик), Невский пр, 81 24 страница
И тем не менее, в каком-то смысле, Шолохова все же, думаю, можно назвать автором одной книги, наподобие Сервантеса или же Грибоедова и Венечки Ерофеева. Уж больно навязчиво и упорно, я помню, учительница в школе противопоставляла «Тихий Дон» всем другим его произведениям. И не только она! Мои родители придерживались точно такой же точки зрения, мало того, моя тетя, ее жирный муж, судовой радист дядя Юра, и даже дедушка и бабушка в Шепетовке — все сходились на мнении, что «Тихий Дон» — лучшая книга Шолохова, после которой он уже так ничего и не смог написать, создать что-либо ей равное. И должна признаться, задолго до того, как я впервые открыла эту книгу, я и сама уже была полностью убеждена в том, что эта книга полна описаниями каких-то нечеловеческих могучих страстей и неслыханного размаха драматических событий! Мой интерес к ней еще больше подогревался тем, что почему-то именно эту, самую важную и прекрасную книгу Шолохова, о которой так много говорила учительница, мои родители, дядя, тетя и бабушка с дедушкой, ко всему прочему, еще и не включили в школьную программу. Вместо нее все должны были изучать какую-то «Поднятую целину», прохладного отношения к которой не могла скрыть даже наша литераторша. Вот «Тихий Дон» — это да! Совсем другое дело — не какой-то там грязный дед Щукарь в драном тулупе и с лягушками!
Короче говоря, за этой книгой мне пришлось идти в школьную библиотеку. И тут меня ждало еще одно волнующее открытие, или даже потрясение. Потому что меня буквально сразил внешний вид этой книги, точнее, ее размер — это был огромный том величиной с Библию или же «Капитал» Маркса! И такую громадную книгу смог написать молодой человек, которому едва перевалило за двадцать! Такое с трудом укладывалось в моей голове и, как я заметила, в головах моих родственников и знакомых тоже. Пожалуй, именно это обстоятельство волновало их больше всего. Естественно, что человек, в молодости написавший такую огромную книжищу, имел полное право потом всю жизнь провести не работая, хотя в те годы тунеядство и не поощрялось. Но Шолохов оказался в положении своеобразного рантье среди остальных советских писателей: жил на проценты с заработанного в юности капитала. И это тоже, как я могла заметить, вызывало тайную зависть и восхищение со стороны окружавших меня родственников и знакомых. Я и сейчас думаю, что Шолохову, в каком-то смысле, удалось то, чего так и не смог добиться, например, Рембо, тоже порвавший в юности с литературой и вынужденный затем перебиваться всякими случайными заработками, включая работорговлю…
|
|
|
Как бы то ни было, эта огромных размеров книга, да еще написанная совсем молодым человеком, действительно, судя по всему, оказывала какое-то необъяснимое магическое воздействие не только на рядовых граждан, вроде моих родителей, тети, бабушки и дедушки, но и на самых влиятельных и могущественных представителей советской власти.
|
|
|
В этом мире ведь все относительно! Француз Жорж Батай, например, сочинивший свою банальную, в общем-то, по западным меркам «Историю глаза» в 29-м году, до самой смерти так и не решился опубликовать ее под своим настоящим именем. А Шолохову было позволено нарушать в своей книге множество неявных существовавших в ту пору в советском искусстве табу, например, на описание эротических сцен. Тогда как по неписаному канону социалистического реализма обнаженная натура практически не допускалась даже в живопись, а ведь Шолохов был, что называется, официальным писателем, и едва ли не самым главным. Еще бы! Ведь его книга не уступала по своим размерам не только «Войне и миру», но и самому «Капиталу»! Кстати, вероятно, разгадка этой волшебной свободы самовыражения кроется, прежде всего, именно в грандиозных размерах «Тихого Дона», хотя доказать это сегодня, естественно, уже невозможно. Об этом теперь можно только догадываться…
|
|
|
И самое главное, что Шолохову, на мой взгляд, лучше всего и удавались именно описания всевозможных пыток, убийств и эротических сцен. С этой точки зрения Шолохов, вообще, едва ли не самый извращенный писатель во всей русской литературе. Не сомневаюсь, что его книги способны были бы поставить богатейший материал какому-нибудь досужему психоаналитику — во всяком случае, не в меньшей, а может быть, и в большей степени, чем книги самого Жана Жене. Если бы отечественные профессора вроде Бахтина не были начисто лишены воображения и не зацикливались на банальном Достоевском, то именно в России, а не во Франции должно было бы впервые появиться какое-нибудь объемистое исследование типа: «Уважаемый Михаил Александрович Шолохов: казак и коммунист.»
Да и сама биография Шолохова к этому весьма располагает — он же был незаконнорожденным. Его мать в молодости стала жертвой домогательств богатого барина, а когда она забеременела, барин выдал ее замуж за какого-то там престарелого казака, родившаяся вскоре дочка почти сразу же умерла, а казак тоже не особо хорошо с ней обращался, и в результате она от него ушла и сошлась, кажется, с каким-то купцом, что ли, устроилась к нему экономкой…
|
|
|
Вот от этого внебрачного союза и родился потом великий советский писатель Шолохов. Будущий нобелевский лауреат, между прочим!
Шолохов смолоду жил в ужасной нищете, очень неустроенно, зато потом, когда вырос и стал знаменитым, устроил у себя в станице на Дону некое подобие крепостной деревни, где вел себя как настоящий барин или же там атаман, а остальные обитатели этой деревни находились от него чуть ли не в рабской зависимости. И опять-таки — недопустимая свобода поведения для советского официального писателя тех лет, когда все его современники, даже самые маститые, пребывали в постоянном страхе перед возможными репрессиями и старались вести себя крайне осторожно.
А чего стоят многочисленные описания «красавцев-казаков»: в каждом слове так и ощущается настоящее сладострастное трепыхание. На первом месте по красоте стоит, конечно же, главный герой, Григорий Мелихов — своеобразное «альтер эго» автора. В его красоте никто не сомневается: все окружающие, как мужики, так и бабы, только и твердят о том, какой он красавец, разве что изъясняются они таким нечеловеческим языком, что повторить все эти эпитеты довольно-таки сложно. От этого, видимо, и содержание романа запомнить практически невозможно — лично я в своей жизни не встречала людей, которые могли бы толком вспомнить все замысловатые перепитии его сюжета. Но если все-таки чуточку напрячься и постараться хоть что-нибудь да припомнить, то вдруг невольно с ужасом осознаешь, что роман «Тихий Дон» населен едва ли не сплошными извращенцами. Отец насилует свою дочь Аксинью; сама Аксинья открыто живет с двумя мужьями, один из которых, законный муж, всячески ее садирует; распутная казачка, заболев сифилисом, бросается в Дон и топится; законная жена Григория, Наталья, пытается покончить с собой, совершив настоящее харакири, причем с соблюдением всех самурайских канонов — сперва серпом полоснула себя по горлу, а потом, поняв, что не довела дело до конца, берет еще и косу и лезвием этой косы тычет себе под грудь, предварительно расстегнув блузку, прислушиваясь к хрусту тканей и ощущая леденящий холодок стали. Удивительно, но она все же осталась жива, только стала после этого малость кривобокой. Среди героев полно немощных похотливых стариков и таких же старух, готовых совокупляться чуть ли не с быками…
И единственный нормальный человек среди всего этого паноптикума — все тот же Григорий. Он не только красавец, но еще очень добрый и гуманный, он не в состоянии сдержать слез при виде несчастного птенчика, случайно зарезанного серпом во время жатвы, ему также очень жаль горничную, которую изнасиловали двести казаков, настолько жаль, что он сам даже отказывается принять участие в этом процессе и собирается пожаловаться вахмистру, но тот, оказывается, уже в курсе. В общем, это благородный человек, настоящий супермен, гордый красавец — казак, одним словом. Поэтому, не без колебаний и внутренней борьбы, он в конце концов все же понимает всю важность и необходимость советской власти…
Впрочем, последнее, в сущности, не так уж и важно. Эта тщательно скрытая от глаз читателя непоследовательность Григория, его фактическая измена исконным интересам казачества и переход на службу большевикам, выдающая тайное коварство характера Григория, только придает этому в высшей степени нарциссичному персонажу, наделенному какой-то нечеловеческой красотой и силой, да еще и облаченному в эффектный казачий мундир, еще большее сходство с нарциссически влюбленным в самого себя матросом Кэрелем из одноименного романа Жана Жене. Образ этого автора почему-то невольно всплывает в моем сознании всякий раз, когда я думаю о Шолохове. Возможно еще и потому, что я его когда-то переводила…
Сам Шолохов, конечно, был далеко не красавец: маленький, худой, с узкими монголоидными глазами, как у Будды, и красными припухшими губами, как у вурдалака. Однако и Жан Жене тоже ведь был далек от эталонов мужской красоты…
Тем не менее, проводя эту аналогию, я вовсе не хочу указать на какую-то латентную гомосексуальность Шолохова, хотя невозможно не заметить, что практически все мужские образы в «Тихом Доне» нарисованы автором гораздо ярче и выразительнее, чем женские. Не говоря уже о том, что практически все они облачены в великолепную казачью форму: в штанах с лампасами и шашками на боку. И вот эта форма, по-моему, значит для Шолохова гораздо больше, чем те, на кого она надета, то есть сами люди. Примерно то же самое можно было бы сказать и об облаченных в форму моряках и полицейских в романах Жене, которого практически не интересует реальная психология персонажей и всякая там «диалектика души» — они для него, прежде всего, красавцы в форме. То же самое относится и к казакам Шолохова. Это тоже — красавцы в форме, все остальное не так уж и важно… Однако, как я уже сказала, ни о какой латентной гомосексуальности речь в данном случае не идет.
В конце концов, и нацистские, и белогвардейские офицеры тоже были облачены в очень красивую и завораживающую форму. Но о гомосексуальности это еще не свидетельствует. А скорее, даже совсем наоборот: свидетельствует о тайном культе женщины, о признании за ней права тоже видеть перед собой нечто прекрасное и эстетичное в лице представителей противоположного пола — права, которое сегодня, кажется, окончательно подвергнуто сомнению. Так как сегодня уже сама женщина превратилась в какую-то разукрашенную и разодетую куклу в руках облаченных в бесцветные серые наряды мужчин… В конце концов, и в животном мире самцы — всякие там индюки, попугаи, львы и тигры, — как правило, выглядят несколько эстетичнее, чем самки, у них более яркое оперение, более красивые шкуры и гривы. То есть в явной деградации современной мужской одежды, скорее всего, есть все-таки что-то противоестественное и не совсем нормальное, ведущее ко всевозможным отклонениям… Впрочем, я не чувствую себя способной на подобные глобальные обобщения. Просто мне это вдруг пришло в голову, когда я вспомнила загадочную книгу о становлении советской власти на Дону…
Как бы то ни было, «Тихий Дон» в рамках советской цивилизации был, как я уже сказала, едва ли не самой магической книгой. Почти такой же магической, какой является сегодня в мировой литературе «Кэрель» Жене…
Ах, да! Чуть не забыла! Авторство «Тихого Дона» с самого момента его создания подвергалось и продолжает подвергаться сомнению. И это тоже лишний раз подтверждает сказанное мной: насколько сильно эта книга волновала умы и сердца советских граждан! Никто ведь и не думал претендовать на авторство «Доктора Живаго» или же, тем более, «Архипелага ГУЛАГ». Кому они, в сущности, нужны?! Во всей мировой литературе до сих пор сомнению подвергалось разве что авторство произведений Шекспира и Гомера. А в русской литературе это вообще явление беспрецедентное!
Глава 32
Уроки Большого стиля
Селин со свойственной ему проницательностью, на мой взгляд, абсолютно точно определил дату, которая отделяет Современность от Прошлого — 1913-й год! «Если вы не видели, как под звуки рожка разворачиваются во фронт сразу несколько кавалерийских дивизий, значит, вы не видели ничего!» — восклицал он. Примерно эту же дату, 1913-й, подняли на флаг, взяли на вооружение впоследствии всевозможные «прорабы перестройки», пытаясь доказать своим оппонентам, что именно к этому времени Россия достигла чуть ли не апогея в своем развитии, некого пика, после которого стремительно покатилась вниз.
Таким образом, если вспомнить Селина, то получается, что не только одна Россия — чуть ли не весь мир после 13-го года стремительно покатился вниз!
Тем не менее, лично я так и не увидела разворачивающихся во фронт кавалерийских дивизий, не услышала никаких рожков, а значит, я не видела и не слышала, в сущности, ничего. Вынуждена это признать. Согласна! Однако из всех метафор, обычно применяемых к литературе, меня почему-то все равно больше всего привлекают именно метафоры войны. Более того, я считаю, что только они и являют собой образцы хорошего стиля, столь редкие для русской литературы. Увы!
Даже так называемый «большой стиль» сталинской эпохи при более пристальном рассмотрении оказывается развернутой метафорой банальной стройки или какого-нибудь завода по производству велосипедных шин. Еще бы, ведь самой главной составляющей этой метафоры оказывается не что иное, как Литературный институт имени Горького, который проговаривается эпохой на уровне бессознательного, едва ли не буквально по Фрейду, несмотря на грандиозные планы «строительства» коммунизма… Хотя нет! Скорее, в полном соответствии с ними. Но это вовсе не значит, что революцию в России совершили какие-то там «вольные каменщики» или, как их еще обычно называют, «масоны». Подобные параноидальные разоблачения меня никогда особенно не волновали и не интересовали. Просто людям того времени больше всего на свете нравилось строить и созидать, такая уж у них, видимо, была душа.
Поэтому они и учредили Литературный институт по полному образцу и подобию вузов, где готовили инженеров и строителей для обычного производства. Само собой, они воевали, но как бы нехотя и через силу, на время отрываясь от своей созидательной деятельности, которую и считали главной.
Если мне память не изменяет, то, кажется, один из прожженных мафиози в фильме «Крестный отец» наставлял своего более молодого подельника: «Никогда не стоит недооценивать человеческую жадность!» Вне всякого сомнения, он был прав! Правда я бы еще добавила к этому: «Никогда не стоит недооценивать человеческую глупость!» Потому что тот, кто сегодня мнит себя интеллектуалом (то есть, очень умным) и при этом склонен называть социалистическое искусство «большим стилем», тот именно так и поступает: недооценивает человеческую глупость!
Коммунисты совершенно искренне, безо всякой задней мысли, злого умысла и малейшего циничного намерения со своей стороны, перепутали искусство с производством! Кроме Литинститута, у них еще было такое умопомрачительное количество подобных «оговорок», выдающих их истинное понимание искусства и литературы, что Платонов со своим «Котлованом» и копошащимися там людишками выглядит просто лишним и никому не нужным бумагомаракой, но уж никак не гением. Все и так понятно, без него! А его размазывание соплей по поводу невозможности окончательного завершения «стройки» в виду неясности архитектурного замысла и прочее только вносит еще больше путаницы во всю эту возню!
Короче говоря, коммунисты, несмотря на то, что их было так много, все вместе, включая опальных «гениев» вроде Платонова, на поверку оказались ненамного умнее и прозорливее Леонтьева, перепутавшего Россию с человеческим телом, а философию — с медициной… Вообще-то и Фрейд здесь не особо нужен. Сталинский «большой стиль» прекрасно прочитывается и без его копаний в бессознательном — все лежит прямо на поверхности, непосредственно в языке и искусствоведческой терминологии тех лет: во всех этих «пластах реальности», «поступательном движении истории», «кирпичиках мироздания» и прочее, прочее, прочее… И опять-таки, никогда не стоит недооценивать человеческую глупость: на смену «строителям коммунизма» пришли «прорабы перестройки»!
Безусловно, «Тихий Дон» мог бы служить замечательным образцом хорошего стиля, поскольку в нем явственно прослеживается метафора войны: казачьи сотни многократно под звуки рожка разворачиваются во фронт, хотя, к сожалению, главным образом, тоже до 13-го года. Увы! Тем не менее в этом романе, как я уже сказала, очень много людей в форме — и это радует.
Однако лично меня всегда немного смущал затянувшийся до сегодняшних дней спор по поводу его авторства. И все бы ничего, но то, что этот спор фактически начался еще при жизни Шолохова, настораживает меня больше всего! Все-таки Шекспир и Гомер умерли уже очень-очень давно — естественно, их жизнь и творчество за время их отсутствия в этом мире успели обрасти всякими легендами и небылицами. А тут! Одни совершенно искренне полагают, что такую замечательную, красочную и пугающую своими размерами книгу не мог написать жалкий недоучка, вроде незаконнорожденного простого казака Шолохова, да еще в столь юном возрасте, когда ему едва перевалило за двадцать, поэтому он, скорее всего, стащил черновые наброски и дневники у какого-нибудь маститого писателя старой выучки, типа Крюкова, а потом наспех их перелатал, кое-что кое-где подогнал, в соответствии с требованиями времени и господствовавшей идеологии… Другие же, напротив, считают, что даже такую огромную книгу, больше даже, чем «Капитал» Маркса, запросто мог сочинить любой дурак, наподобие того, как явный дегенерат, инвалид детства, Циолковский смог сконструировать столь сложное техническое сооружение, как ракета… И вот это представление о произведении искусства, как о совершенно отчужденном от самого человека и его жизни сооружении, чуде техники, конструировать и сооружать которые обучают в «технических» вузах, типа Литинститута, так вот, это представление и поныне господствует в умах большинства современных литературоведов и критиков, глупость которых, как я уже сказала, никогда не стоит недооценивать, ибо она воистину безмерна!
Боюсь, что и дискуссия по поводу авторства «Тихого Дона» закончится еще не скоро, так как победителей в ней просто не может быть вообще! Ведь эти споры — всего лишь иллюстрация одного из человеческих заблуждений насчет искусства, и не более того. Можно ведь сколь угодно долго упираться лбом в стену — от этого стена все равно вряд ли сдвинется с места, одного упорства тут явно недостаточно. Неплохо бы еще осознавать, во что ты упираешься, и вообще, для чего тебе это надо… В целом же данная бессмысленная дискуссия невольно свидетельствует о том, что и современники, и потомки вовсе не склонны видеть в авторе «Тихого Дона» казака, а, судя по всему, он тоже представляется им кем-то вроде выпускника Литинститута…
Короче говоря, если кто-то еще до сих пор чего не понял, то могу подсказать: искусство — не производство и не стройка! Точнее, я бы даже сказала так: искусство — это метафора человеческой жизни. И если кто-либо принимает собственную жизнь за производство, а себя самого — за участника какого-то строительства или же там колхозника, то должна его огорчить — он очень сильно заблуждается. Если уж человеку что-нибудь и надо строить в этой жизни, то разве что укрепсооружения, типа замков, дотов и цитаделей, чтобы обороняться от нападающих на него врагов. Иными словами, я хочу сказать, что жизнь — это война, ну а искусство и литература соответственно — ее метафоры…
Ближе всего к такому пониманию искусства подошел Ницше, который понимал жизнь как преступление, то есть войну одного против всех. И в этом отношении он даже несколько опередил свое идиллическое время, когда кавалерийские дивизии стройными рядами разворачивались во фронт под звуки рожка…
Но еще ближе к пониманию смысла искусства приблизился все тот же Селин. Точнее, пример Селина позволяет максимально приблизиться к пониманию смысла искусства и литературы — так, пожалуй, будет более правильно сказать. Потому что сам Селин, рассуждая о значении своих знаменитых многоточий, называя себя новатором и реформатором литературного языка, сумевшим передать «особенности письменной речи посредством устной», «схватить ускользающие эмоции», сравнивая себя с импрессионистами и т. д. и т. п., так вот, рассуждая подобным образом, Селин, на самом деле, демонстрирует свое откровенное непонимание смысла литературы. Кому они, в сущности, нужны все эти его «эмоции», «художественные открытия», «импрессионисты» и «особенности устной речи»!? И что за праздное занятие, в конце концов — реформировать литературу?! Тем не менее, пример Селина очень хорошо демонстрирует, что литература сама по себе вовсе не нуждается в каком-то особом понимании — вполне достаточно приблизиться к пониманию смысла собственной жизни! Так как искусство, как я уже сказала, — это всего лишь метафора жизни. Не случайно ведь Селина, в отличие от Шолохова, по крайней мере, никто не принимает за выпускника Литинститута, даже самые тупые селинисты или там селинологи. Мне, во всяком случае, такие не попадались!
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 67; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!