Судьбы теории Талкотта Парсонса в России 6 страница
что есть такое деление музыковедов: аналитики, историки и мето-логи. Так вот я, по его мнению, методолог.
Вдохновившись, я собрала и издала в 1975 году коллективную боту «Методологические вопросы теоретического музыкознания», были представлены различные методы изучения музыки, музыкаль-ых текстов, и среди них структурные и структурно-функциональные. Но важно то, что после своего кратковременного контакта с социоло-ами я уже никак не могла заниматься текстом как собственно музыкальным: средства и формы музыки если и представали как результат, то промежуточный, за ним для меня просвечивал, стоял тот или иной социальный субъект, его ценности, понимание им мира, своих задач и
так далее.
Я стала искать и читать социологическую литературу. Сначала, как помню, Щепаньского, потом сборники переводов и там, наверное, впервые для меня — какие-то статьи Парсонса. Но это не стало первостепенным. В музыковедении конца 70-х — начала 80-х годов был большой интерес к семиотике, молодежь увлекалась идеями структурной лингвистики. Большим успехом одно время пользовались работы Вячеслава Всеволодовича Медушевского, теперь профессора Московской консерватории, который сумел адаптировать семиотические идеи для музыковедения, развить семиотический подход в анализе музыки. Много интересовались работами Леви-Строса, Лотмана, Иванова. Спорили о том, есть ли в музыке специфические знаки и что есть музыкальные значения, пытались разрабатывать понятия музыкального языка и музыкальной речи.
|
|
|
Все это было интересно, но я чувствовала, что не могу больше заниматься музыкальными проблемами, ощущала какое-то беспокойство. Мне казалось, что что-то не так и не то происходит в нашем отечестве, и когда Изольда Константиновна Кучмаева предложила мне стать ее аспиранткой в Институте философии, без колебаний вновь оставила музыковедение, теперь уже, наверное, навсегда. Но и это была еще не социология. Я оказалась в секторе философских проблем культуры, занималась полемикой сциентистов и антисциентистов, а значит и позитивизмом, противостоящими ему направлениями, постпозитивизмом, диалогом между ними в западной культурологии, философии и методологии науки. Так я опять встретилась с Парсонсом. В тех книжках и статьях, которые я теперь читала, он выступал большей частью объектом критики, как мне казалось, довольно однообразной. Это было в al-84-м годах и, как я понимаю, в отношении идей Парсонса царил негласный диктат научной моды.
Моя тема постепенно трансформировалась в «Образ науки в куль-
тУре», сначала — в западной, а затем и в российской: как разные груп-
|
|
|
ы понимают и оценивают науку, какое выражение представления о
1аУке получают в массовом сознании, в художественной культуре, в
аУчном сообществе, как складывается и нарастает культурологичес-
я волна в философии науки, где наука предстает как феномен и фор-
ма культуры. Соответственно меня занимала социология знания, Мал-кей, Кун, Фейерабенд и так далее. Все это, однако, требовало опоры на социологическую литературу, и постепенно мне стало ясно, что мои интересы сосредоточены как бы на стыке социальной и культурной антропологии и теоретической социологии.
В секторе большое внимание аспирантам, и мне в том числе, уделяла Эльна Александровна Орлова, которая пришла сюда из Института социологии и диссертацию защищала там по сдвигам в западной теоретической социологии. Она занималась методологическими проблемами, что мне было близко, социокультурной динамикой, структурой культуры. Она с большим пиететом относилась к Гоулднеру Шюцу, другим феноменологам. Но и Парсонс звучал, причем у меня сложилось впечатление, что практически в своей работе, по крайней мере той, что касалась структуры культуры, ее форм и элементов, анализа переменных, в наибольшей степени в секторе использовались идеи структурного функционализма, хотя это и не афишировалось. Возможно, отчасти потому, что на западных ученых было принято ссылаться в критических жанрах, а не в позитивных разработках. Кроме того, это ведь был Институт философии и социологическая литература была как бы из другого ведомства. Хотя подозрение, что мы занимаемся не вполне философией, время от времени возникало у сослуживцев. Может быть, не случайно, что в последние годы те люди, и я в том числе, которые занимались в секторе проблемами социокультурной динамики, обозначили свой интерес к социологии более непосредственно, ушли из Института философии. И сектор этот больше не существует.
|
|
|
Орлова занималась социокультурной динамикой, и постепенно и я в это втянулась. Стала изучать методологические вопросы, а потом уже и отечественные материалы. В итоге я совсем переориентировалась на Россию: российские проблемы и социально-культурные изменения в России, культурная детерминация социальных отношений. Я думаю, что здесь роль сыграла подспудная тревожность всех, состояние всего общества. Наверное, это не могло меня не волновать. Короче говоря, так или иначе, а я стала этим заниматься. Стала рассматривать этот стык: как культурные образцы, нормы — в общем, как сейчас говорят, ментальные элементы каких-то структур — каким-то образом переходят в человеческое поведение и в институты. Как это складывается? Не только поведение и не только то, что люди думают, а какой-то стык того и другого. Что здесь происходит, в этом «ничто», и как оно, это «ничто» и «между», превращается в какую-то социальную жизнь, даже в относительно устойчивые формы социальной жизни или в такие формы, которые хотели бы быть устойчивыми. Мне казалось, что совершенно невозможно заимствовать все это из западных теорий, но нужно развивать свое понимание, как бы изнутри.
|
|
|
Вот здесь опять возник у меня интерес к мировой социологической мысли и мировой культурологической мысли. И к тому, чтобы то, что здесь у меня складывается, нарабатывается, поверялось тем, что
наработано в мировом опыте. Но при этом я все время интересо-
ась связью социальных и культурных изменений. Целый год я пы-
ась осмыслить возникающие у нас теории. И через это, а также че-
з литературу я пыталась делать какие-то важные для меня выводы.
Парсонс имел для меня прикладное значение. Не только Парсонс, о и другие> как я Уже г0В0Рила> — Дюркгейм, Вебер, Леви-Строс. Я поняла, что все это надо читать и осмыслять. Мне хотелось, чтобы по тношению к тому, что я знаю от наших, отечественных специалистов, которые занимаются социокультурной динамикой, я могла бы иметь какую-то независимую точку отсчета. И вписать, может быть, то, что они делают, в какую-то мировую традицию. Я так понимаю, что меня это интересовало как науковеда. Структурно-функциональный анализ для меня был естественным, потому что в музыкознании им много занимались. Для того чтобы изучать, исследовать изменения, конечно, нужно было очень четко представлять себе структуру.
Ведь у Парсонса три системы: система личности, культуры, действия. В том, чем я занималась, больше были задействованы две социо-системы, если говорить о системах: культурная и социальная.
Я не слишком люблю слово «система » и могу сказать почему: в нем есть какой-то формальный оттенок, материал там как бы не учитывается. Система — она всегда система, не важно, из чего она создана, а мне хотелось именно ощутить качество. Мне казалось, что это наиболее важно, а отвлечение от качества дает системный, формальный подход. Когда мы говорим просто о системах, мы можем многое терять.
Меня интересовал стык между культурой и социальными отношениями — это все находится в личности. А вторая модель, которой я пыталась пользоваться, это, конечно, социальный субъект, потому что над тем, чем я все время занимаюсь, должна быть социальная философия. Я же, в общем, не социолог. И получалось, что эмпирический материал для меня доступен только во вторичной обработке. Допустим, у меня есть теории, а знание о процессах я беру только из каких-то готовых уже, чужих материалов, поэтому я могу строить только интерпретации, давать свое понимание. Материалом для меня были исследования других, я делала их обработки.
— Кстати, и сам Парсонс так работал. Он брал даже не эмпирический материал, а теории, и с ними работал.
С. Матвеева. Это вроде науковедения. Этим я и занималась, хотя я не только на методологическом уровне пыталась понять... Вот в теме модернизации России — что это за модернизация России? Была ли она? книжку я в Институте философии делала как ответственный редактор и как один из авторов — о специфике модернизации у нас. Назвали мы ее «Модернизация в России и конфликт ценностей», долго она шла, но теперь наконец-то вышла.
Интерес к Парсонсу у меня в сильной степени был именно методо-гическим. Меня интересовало то, что у Парсонса, как я понимаю, есть
гармония некоторая между культурой и социальными отношениями Собственно, это есть не только у Парсонса — это вообще классическое положение западной социологии, социологической теории. Должна быть обязательно гармония между ценностями и социальными отношениями, социальным действием. Короче говоря, в основе социального порядка лежит единство ценностного представления и действия.
Мне казалось, что в России немножко не так. Вот и Беляева здесь говорила, мне показалось, о сходном своем ощущении. У нас между представлениями и социальным действием есть какой-то зазор. У нас люди одно говорят и, может быть, даже думают, а получается у них совсем другое. По-черномырдински: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Между действиями и ценностями есть какой-то непонятный разрыв. И вот было удивление от этого феномена. Мне казалось, что да, значит мы какие-то другие, не такие. У нас почему-то это не так. Почему это не так, если это не так? Мне казалось, что вот эта гармония между идеалами, ценностями и поведением — вроде как аксиома для западной социальной мысли. И что же тогда у нас за общество? И является ли общим то положение, если у нас как-то по-другому? Или, может быть, у нас временно по-другому? Может быть, стоит успокоиться на том, что дело в дюркгеймовской аномии? Или, может быть, я как-то не так понимаю? По крайней мере я пыталась об этом думать. Поэтому я и на модернизацию вышла: мне казалось, что следствие догоняющей модернизации — это то, что мы как бы думаем словами, а реальность у нас сама по себе.
Ну, может быть, я очень резко сказала, но проблема другого называния, другого категориально-понятийного языка, иных проблем или переоценка либо недооценка значимости проблем, общих между западными обществами (каким-то определенным западным обществом) и нашим, грозит утратой понимания нашей специфики, ее части. Я понимаю, что это — острая тема, и часто от нее хочется отпихнуться ссылками на плохое знание западной литературы отдельными работающими специалистами и социологическими «массами» в целом, — но это было бы слишком легким ответом.
Мы достаточно много говорили об использовании современной западной социологической литературы с Александром Самойловичем Ахиезером. Он считает, что западная социология имеет дело с глубоко расчлененным, сложившимся обществом. Мы же здесь как социологи занимаемся обществом, которое лишь частично вышло за рамки синкретизма. Для понимания этого общества нужны особый язык и особые методы. Например, особое внимание следует направлять на изучение нравственных основ массовых процессов. В России эти основы можно понять, лишь учитывая их синкретическую природу либо рассматривая их как попытку преодоления синкретизма.
Так что для меня Парсонс — это скорее то, от чего можно оттолкнуться, это какая-то такая модель устойчивая, стабильная, красивая и очень удобная. А нам нужно думать и смотреть, можно ли принять у
такую схему или нельзя, и, может быть, нам нужна какая-то своя ема, и чем она будет отличаться. Конечно, все это надо было бы деть на основе углубленного изучения западных теорий, и Парсонса в числе. Но «на выходе», я думаю, должна была бы получиться некая социальная или социологическая теория для России, для незападного, не вполне западного общества.
_ Вам пришлось что-нибудь по Парсонсу почитать?
С. Матвеева. Знаете, я должна, к своему сожалению, сказать, что
читала только то, что у нас было в каких-то сборниках, которые тогда
выходили. Там были отдельные работы Парсонса, главы какие-то были.
Это еще в начале 70-х годов я читала. И эти книжки до сих пор у меня
есть____ «Структурно-функциональный анализ в современной социоло
гии», выпуски 68-69-го годов, «Американская социология» 72-го года.
_ А рабочие переводы до вас не доходили?
С. Матвеева. Рабочие переводы до меня никогда не доходили, но ведь я же не в Институте социологии была, я была в Институте философии, и то с 1982 года. Там тоже интерес к этому был, но меньший. У нас были другие тексты и другие авторы. А у меня был интерес к Парсонсу такой вот личный. Очень много мне попадалось критики, какой-то вторичной, когда со второй половины 60-х годов всякие споры на Западе пошли, а затем они стали воспроизводиться в наших отечественных статьях и книгах. Главу о Парсонсе в «Структуре социологической теории» Тернера я читала, еще что-то. Я тогда занималась сциентистами и антисциентистами, и они боком каким-то ко мне попадали: споры между понимающей социологией, структурно-функциональным подходом, взаимные какие-то претензии их друг к другу и попытки синтеза. Это тоже уже было довольно давно.
— Значит, вы все время имели к Парсонсу какое-то отношение. Он попадал к вам по мере выхода из печати?
С. Матвеева. Попадал, хотя это было действительно маргинально и откуда-то как бы сбоку. Когда я модернизацией занялась, меня заинтересовали уже эволюционистские воззрения Парсонса. Ко мне попала статья, где он определяет различные типы общества, говорит об универсалиях. Там он, кажется, вводит десять универсалий. Причем есть определенная последовательность этих универсалий, как они возникают по мере развития общества. И эта последовательность действительна для многих обществ. Помню, в инионовском обзоре Седова я прочла, что какие-то двое американских социологов на основе анализа нескольких десятков обществ получили эмпирическое подтверждение существования парсонсовских универсалий. Меня удивило, что, например, культурная легитимация важнейших социальных институтов складывается на относительно ранних этапах развития обществ. Мне казалось, что у нас в советское время относительно некоторых ажнейших институтов, частной собственности например, такой леги-мации не было, по крайней мере на уровне официальной идеологии, и в массовом сознании. Это тоже выглядело как свидетельство раз-•* Т. Парсонс
рыва между архаичностью культуры и внешне современными формами социальной жизни, тем более что тогда считалось, что мы «впереди планеты всей».
А теперь и вовсе открывается для меня новая возможность приобщения к Парсонсу. Я занимаюсь сейчас социологическим анализом этнических и национальных конфликтов в Центре социологического анализа у Здравомыслова, и наконец-то в этом году (ведь у меня никогда раньше не было такой возможности) прослушала с большим интересом вместе со слушателями Высших социологических курсов в Институте социологии его лекции о Парсонсе.
Забавно — и, возможно, в этом есть в общем-то необходимая логика осмысления предмета, — но мне сейчас пришло в голову, что те 25 лет, что я пытаюсь заниматься наукой, я продвигаюсь как бы в соответствии с логикой работ Парсонса. Сначала интерес к структурно-системному подходу как методу познания и анализа социальной реальности, затем — попытки определить структуру, функции и динамику культуры, потом я сосредоточилась на теме «Социальное и культурное», их взаимодетерминации — это в связи с работой в большой теме Николая Ивановича Лапина в 1989-1990-м годах и в связи с работой над введениями в трехтомнике Ахиезера «Россия: критика исторического опыта» в 1991 году. Наконец, моей последней темой как сотрудника Института философии была модернизация, ее специфика в России.
— Видите, как интересно. Вы, между прочим, из того поколения, которое пришло уже после нас, вы из следующей эпохи. А мне казалось, что в этом поколении никто Парсонса уже не читал и им не интересовался. Но оказывается, что читали и использовали. Вот и Сергей Александрович Белановский — он из еще более позднего призыва, и тоже читал. Вы когда пришли в социологию, Сергей Александрович?
С. Белановский. Я еще застал семинары, на которых он фигурировал, а именно, я имею в виду семинар Эрика Григорьевича Юдина. Там мне хорошо запомнился один доклад. Выступал человек, мне было тогда года 24, а ему, я думаю, лет сорок, столько, сколько сейчас мне. Я не запомнил его фамилию, но потом я его встречал в Институте социологии, хотя не знаю, работал он там или нет. Уже в разгромленном Институте социологии. Это был конец 70-х годов. И, как я сейчас понимаю, он сделал весьма толковый доклад по Веберу, о чем его и просили. И Парсонс там упоминался. И что-то уяснив для себя, я запомнил имя — Парсонс — и запомнил, что работы Парсонса преемственно связаны с работами Вебера. У меня возник интерес и к тем и к другим. А потом я вышел на Валентину Федоровну Чеснокову и как-то счел совершенно естественным, что она знакома с обоими авторами, что у нее есть тексты и того и другого, даже в некотором изобилии. А теперь я понимаю, что это было совершенно случайное попадание.
Я хочу вспомнить здесь в этой связи Эрика Григорьевича Юдина. Я был еще совсем молодым человеком и у него спросил: я учусь в химическом институте и получу диплом химика, но я хочу стать философом
(тогда я хотел стать философом. Социологом я стал потом) — как мне тать философом? И он ответил: вы должны начать с того, чтобы про-гть несколько учебников по истории философии, обязательно раз-[X И еще добавил: только не читайте какие-то специфичные точки пения. Вот, скажем, Рассел. У него очень специфичная точка зрения, не надо его читать. Когда-нибудь потом. Так что надо ориентироваться на таких авторов — здесь я затрудняюсь подобрать слово, хотя я очень хорошо его понял и мне это кажется очень важным, — типичных, солидных, в русле классической традиции, без выпендрежа. Это какой-то незаконченный ряд характеристик, который мне с ходу трудно продолжить. Какие-то хорошие, добротные работы, без претензии на оригинальность. Вот так он сказал. И обязательно все-таки разные.
_ И вы начали читать Парсонса? Что именно?
С. Белановский. Во-первых, это «Структура социального действия», отдельные главы, к тому времени переведенные. Как я понимаю, это у Парсонса первая крупная работа. Я лично ее очень ценю, потому что она является переходным звеном между социологами первого поколения, включая и Вебера, и социологами второго поколения. Социологи первого поколения — европейцы, социологи второго поколения — американцы. Так получилось. Еще была работа «Новый аналитический подход к теории социальной стратификации» и, возможно, некоторые другие — «Мотивация экономической деятельности», что-то еще, что я не запомнил.
Я тогда был молод, и, конечно, все тексты были трудными, но тем не менее разница ощущалась. «Структура социального действия» была, в общем, понятна, и даже до такой степени понятна, что можно было чувствовать некий интерес, некий вкус к этому тексту. Я, безусловно, его чувствовал. «Мотивация экономической деятельности » тоже была понятна, но где-то на пределе моих умственных возможностей. Позднее я перечитывал ее с большим интересом, на тогда какую-то главную мысль в процессе чтения я, может быть, усвоил, но пересказать я не взялся бы, потому что сама мысленная работа по преодолению сложного текста, вживанию и пониманию его как бы затмила все. Но я считаю, что это, конечно, необходимый этап в социализации каждого профессионала вообще, и в данном случае — социолога. Социолог должен в мучениях читать сложные тексты, учиться их понимать, осваивать таким образом понятийный аппарат, видеть их структуру, смысл и, я бы сказал, красоту. «Новый аналитический подход» — это работа о теории социальной стратификации. Это работа, которую я до конца не понимаю до сих пор. Правда, я ее давно не читал, не перечитывал. Но я должен сказать, что, читая и ее, я косвенно чему-то научился, и, может быть, даже немалому.
Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 136; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!