КУЛЬТУРА КАК ВИРТУАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Позволю себе начать с энциклопедической цитаты: «Виртуальная реальность – искусственно созданная компьютерными средствами среда, в которую можно проникать, меняя ее изнутри, наблюдая трансформации и испытывая при этом реальные ощущения. Попав этот новый тип аудиовизуальной реальности, можно вступать в контакты с другими людьми и с искусственными персонажами»[225].

В принципе, это описание мало чем отличается от описаний состояния искусственного изменения сознания (ИСС), достигаемого с помощью наркотиков или в процессе шаманского камланья[226], только в роли «наркотика» здесь выступает компьютер. Тем не менее, отметим главную отличительную особен­­ность виртуальной реальности, приведенную здесь, – это пребывание в ис­кус­ственно созданной и разыгранной реальности, достигаемой с помощью ком­пьютера.

Вместе с тем, по указанию других авторов, понятие «виртуальная реаль­ность» фигурирует в литературе, по крайней мере, со времен средневековья. В частности, «в схоластике – это понятие, обретающее категориальный статус в ходе переосмысления платоновской и аристотелевской парадигм: было за­­­­фик­сировано налиличие определенной связи (посредством virtus) между реальностями, принадлежащим к различным уровням в собственной иерархии»[227]. Далее следует рассмотрение виртуальной реальности в постклассической науке, что необычайно интересно, но совсем уже уводит нас в сторону от культурной антропологии, в рамках которой рассматривается данная проблема.

Итак, можно сделать предварительные выводы о существе виртуальной реальности, а затем уже перейти к рассмотрению ее места в культуре. Прежде всего, понятно, что виртуальная реальность генетически (по своему происхождению) не имеет никакого отношения к компьютеру (аналогичную роль сти­мулятора может сыграть и марихуана, и масса иных возбудителей, вплоть до самостоятельного доведения себя до состояния психического транса).

При рассмотрении виртуальной реальности следует выделить три осно­в­­­ные формы ее воссоздания. 1) манипуляция предметами, не имеющими места в реальности – псевдо-вещами, симулякрами[228]; 2) псевдо-манипуляция (игра) с какими угодно объектами или производство действий, лишь имитирующих реальность – т.е. симуляция[229], а так же любая обрядово-ритуальная и иная деятельность, изображающая что-то; 3) выстраивание сюжетного повеcт­во­ва­ния, заведомо выдуманного или не имеющего убедительного подтверждения своей подлинности (мифотворчество и вся последующая литература).

Теперь, как представляется, имеет смысл рассмотреть хронологию актов по созданию виртуальной реальности, начиная с древнейшего прошлого человечества.

Очевидно, начать придется с возникновения языка. В конечном счете язык – это форма замещения реальных предметов и событий их символическими названиями, словами, т.е. симулякрами реальных предметов и событий. Но сложность здесь видится в том, что, во-первых, на Зе­м­ле обитают (и су­ществовали в прошлом) несколько тысяч народов, почти каждый из которых имел собст­венный язык и обозначал одни и те же предметы или события по-разному (и лингвистически, и семантически – в зависимости от особенностей своего социального опыта). Во-вторых, даже люди, говорящие на одном и том же языке, произнося или услышав одно и то же слово – ска­жем, «дерево», –трактуют его тоже неодинаково, в зависимости от глубины знакомства с данным предметом, личного жизненного опыта и т.п. К примеру, то же самое слово «дерево», произнесенное или услышанное специ­алистом-ботаником, знающим о внутренних процессах, происходящих в этом объекте; мастером-столяром, хорошо знающим свойства разных пород дере­вь­ев с точки зрения их механической обработки; крестьянином, живущим в плотном ок­ружении различных деревьев и обладающим своим специфическим набором знаний о них и их свойствах; или жителем мегаполиса, который видел де­рево только по телевизору и вообще ничего о нем не знает, кроме того, что оный предмет называется «деревом», – разумеется, поймут это слово в совер­шенно разных смыс­ловых и содержательных объемах.

То есть мы убедились в том, что символический заменитель предмета или события – слово, – отнюдь не эквивалентно самому пред­мету или событию, а понимается каждым в зависимости от уровня и профиля образования, воспитания, личного жизненного опыта и т.п., т.е. оно не универсально, а, сле­­довательно, является конвенциональной условностью и тем самым – симулякром – псевдо-вещью. То же самое можно сказать и о любых дру­гих символических заменителях – изображениях, условных знаках и т.п.[230]

Таким образом, виртуальная реальность ведет свой генезис отнюдь не от компьютера и даже не от схоластической философии, а из самых глубин первобытности – от начала символической деятельности человека, с создания системы символов, лишь условно и конвенциональ­­­­но обозначающих предметы и события – слов, рисунков, лепных и резных изображений. Разумеется, в эпоху первобытности, когда личный социальный опыт людей еще почти не различался, можно предположить большее единообразие в понимании словес­ных или изобразительных символов. Но с эпохи неолита здесь начался полный разброд, и любой символ, произнесенный или нарисованный одним, для другого стал лишь отдаленным намеком на то, что имел в виду автор (тем более – незнакомый).

Было бы некоторым преувеличением утверждать, что мир названий совсем вытеснил из человеческого бытия мир реалий, но то, что он существенно потеснил его – это несомненно. Во всяком случае, с каждой эпохой мир наз­ваний (символов) во все большей мере становился основным предметом интеллектуальных рефлексий (особенно в философии и гуманитарстике), художестенно-об­раз­ных отражений и т.п. Богословы, философы, а за ними и ученые все больше стали спорить о словах, а не о сущностях, скрывающихся за ними.

Но настоящий разгул виртуализации вещного мира начался со времени сложения городских цивилизаций, сословного деления общества и т.п. Если в крестьянской среде утилитарная функция вещей продолжала доминировать над символической, то в городской среде (сначала среди аристократии, а потом и буржуазии) вещь стала признаком социального престижа. Это в равной мере касалось жилища, обстановки, домашней утвари, транспортных средств и т.п. и, может быть, более всего выразилось в моде на одежду и внешний имидж. Из каких материалов сделана вещь, сколь качественно она исполнена, сколь богато отдекорирована, ее эстетические свойства, нужна ли она функционально или является просто дорогой безделушкой и пр. – все это свидетельствовало о социальном статусе ее владельца[231]. Одновременно появились вещи-символы: корона, митра, ритуальное одеяние, властная или богослуже­бная утварь, флаги, гербы и т.п. Мир стал заполняться не только символическим обозначениями вещей, но и самими вещами-символами, номенклатура которых по мере развития цивилизации неуклонно росла. Обстановка жилища, заполненность его вещами (нередко утилитарно бесполезными – т.е. чистыми симулякрами), их взаиморасположение, обилие элементов чистой декорации и т.п. – все это стало элементами означения личности хозяина[232]. Более того, даже вне­шний вид человека, его прическа, макияж, сочетание элементов одежды, вещей в руках – все это стало символом социальной престижности, сексуального спро­са или чего-нибудь еще, относящегося к сугубо виртуальной организации социальной жизни людей. Например, система воинских знаков различия или элементы обмундирования, отличающие один полк от другого (в XVIII-XIX вв.). Человек постепенно превратился в создателя и потребителя семиозиса жизни – вещей и поступков, имеющих более социально-симво­лическое значение, чем жизненно-утилитарное. Очевидно, апогеем этой линии виртуализации мира стал знаменитый труд Э.Кассирера «Философия сим­­­­­волических форм»[233].

Это вовсе не значит, что вещный мир вообще потерял какую-либо утилитарность. Он сохранил ее на двух полюсах – в макромире экономического производства и обмена и в микромире приватного потребления (в дали от глаз общественности). Но вещный мир, играющий преимущественно социальную роль (ваш рабочий кабинет или жилище, если его посещают социально значимые для вас люди) – это уже виртуальный мир симулякров, которые вы мо­жете демонстрировать в виде натурального интерьера или в видеофиль­ме, на фотографиях, рассказывающего о том, как Вы живете. Кстати, ажиотаж вокруг фотографии, запечатлевающей человека в престижных местах и прес­ти­жных позах (скажем, писающим на афинский Парфенон) – это тоже характерный пример создания симулякров.

Примерно тогда же – в эпоху верхнего палеолита – возникла и процедура симуляции – имитации каких-то, видимо, сакрально значимых действий в виде обрядов и ритуалов. Со сложением государств, религиозных культов и – опять-таки – городов и сословий формы и объемы имитационного поведения столь же бесконечно разрослись в своей номенклатуре. Приоритет здесь, несомненно, принадлежит придворному и религиозному ритуалам. Несколько по­зд­­нее при­нципы такого же ритуализированного поведения приняла на вооружение сначала высокопоставленная аристократия, а затем уже и всякий, кто желал что-либо из себя значить и выделяться среди толпы.

Характерным примером является система современных воинских риту­алов. Какая часть из них сохранила еще какие-то утилитарные функции? Отдача чести, торжественные построения, парады, подобострастное чинопочитание, выносы знамен, чины, награды и т.п. – какое все это имеет значение для обороны страны от ее противников? Это поднимает воинский дух и дисциплину? Военные свидетельствуют, что в очень незначительной мере. Реальный человеческий авторитет командира заменяет весь этот неисчислимый ряд симулякров и симуляций, потому что он реален, а не имитативен.

Я принципиально не хочу касаться проблемы религиозной веры и мотивации соответствующего поведения верующих, но для антрополога совершен­но очевидно, что весь религиозный культ – это такая же акция демонстрации уважения к Богу, подчинения и покорности ему, как придворный этикет –акция уважения и подчинения монарху, военное чинопочитание – акция уважения и подчинения командиру и т.п.

Интереснее ритуал взаимоотношений между равностатусными особами. Несмотря на их формальную равностатустность, на самом деле каждый из них стремится подчеркнуть то, что он чем-то более значимая фигура, и вот здесь вступает в дело вся описанная выше система образов социальной престижности – вещных, имиджевых, выраженных в деталях поведения и пр. Ведь то, что мы называем этикетом, – это точно такая же симуляция (или имитация) положенных форм поведения, давно уже потерявших утилитарный смысл, но иногда помогающих поддерживать хотя бы внешний социальный порядок[234].

В любом случае мы имеем дело с игрой, и феномен игры в культуре было бы интересно рассмотреть специально, совсем не в духе Й.Хейзинги, видевшем в игре универсальную форму бытия культуры[235], а как одну из форм вир­­туализации социального поведения. Прежде всего, выделим те виды действий, которые попадают под понятие игры: 1) исполнение (как правило, на сцене или в салоне) какого-либо художественного произведения (музыкального, литературного, драматического) или кинороли перед камерой; 2) имитация какого-либо события или кинофильма (типичный пример, детская игра) или поведение в соответствии с задуманным сценарием, т.е. его разыгрывание (например, ухаживания влюбленного); 3) соревнование между соперниками или сопернича­ющими командами, более или менее строго подчиненное установленным правилам (например, в спорте).

Во всех перечисленных случаях мы имеем дело с имитацией, хотя и преследующей разные цели. В случае художественной игры – это вариативная интерпретация авторского текста, т.е. не буквальное его исполнение, а творческая вариация (о виртуальном характере самого текста мы поговорим чуть позже на примере мифа). В случаях с детской игрой или поведением влюбленного – это имитация избранного сюжета (кинофильма, коллизии, заимствованной из романа, и т.п.), стремящаяся быть сыгранной как можно ближе к оригиналу; и лишь недостаток профессиональных актерских навыков мешает играющим детям или влюбленному повторить разыгрываемый сюжет достаточно похоже. Спорт (и это известно издавна) – есть форма имитации войны, во всей ее соревновательной глубине, но без реальных смертей, травм и разрушений. Парадоксально, что две играющие футбольные команды фактически разыгрывают ту же стратегию и тактику, тот же уровень индивидуального профессионального умения и импровизационных решений, что и воюющие армии (я помню Чемпионат мира по футболу 1964 г., когда португальская сборная в одном из матчей буквально повторяла тактику Наполеона при Аустерлице). Только здесь дей­ствует непреложный закон: никаких физических увечий и строгое соблюдение правил игры. То есть типичная имитация, но еще и поставленная в рамки определенных правил.

Возникает вопрос: является ли этот набор имитаций формой реальной жизни или только ее симуляцией. Видимо, и исполнители и зрители (слушатели) не задумываются над этим. Но для ученого всякая имитация есть симуляция по определению; т.е. переход к сугубо виртуальным действиям. Кого-то может покоробить это сравнение: ведь человек, симулирующий болезнь на больничной койке, не испытывает реальных болевых ощущений, в отличие от музыканта на сцене, находящегося в подлинной творческой эйфории. Я не отрицаю возможности возникновения эйфории в отдельные момен­­­ты концерта, когда что-то на удивление хорошо удалось. Собственно, это уже не эйфория, а чувство глубокого творческого удовлетворения, свойственное профессионалу. Но сводить весь концерт к сплошной эй­фории – это дилетантское представление. Музыкант – прежде всего профессионал; и он выходит на сцену с настолько детально отрепетированным набором манипуляций с инструментом (или голосом), что кроме волнения по поводу возможной ошибки или сбоя (как в целом пойдет процедура исполнения?) никаких других эмоций, как правило, не испытывает (как человек, близко зна­вший и еще знающий многих вы­дающихся музыкантов – и классического направления, и эстрады – могу за­свидетель­ст­вовать это с их слов). Впрочем, так же ориентирован и спортсмен: все сделать предельно хорошо, как это получалось на тренировках. Это люди, работающие на публику, и уровень их мас­терства в существенной мере определяется «сделанностью» всего шоу. Для играющих детей – публика – это они же сами, они играют и сами же смотрят разыгрываемый спектакль.

Итак, игра, ритуал, обряд, этикет – это все чисто виртуальные формы поведения, симуляция некоторых функций, актуальность которых давно уже забыта (или в которую давно уже никто не верит, хотя часто и не сознается себе в этом).

Близким к типу имитации реальности в каких-то действиях является и впадание в искусственно измененное состояние сознания (ИСС), которое в последние полтора века достаточно подробно исследуется психологами, антропологами, исследователями первобытных культов[236]. ИСС, как правило, при­нято делить на два типа: наркотический транс, вызываемый принятием каких-либо препаратов – наркотиков, алкоголя, и транс одержимости – характерным примером которого могут служить шаманские камланья, некоторые религиозные ритуалы африканских племен и к которым близки некоторые медитативные состояния, свойственные ряду восточных религий; все это достигается путем длительного физического воздействия на организм (голода, нагревания тела, гипервентиляции легких, специальных ритмических движений, специфического музыкального сопровождения и пр.) и, видимо, благодаря не очень здоровой психике участников подобных действий[237]. И в том и в другом случае впадание в ИСС, как правило, вызывает галлюцинации, общение с инфернальными существами, инопланетянами и т.п.[238] Просто с помощью наркотиков, эти контакты инициируются проще.

Проблема ИСС и первобытных форм виртуализации реальности выводит нас на тему мифологии, – видимо, древнейшего вида культурных текстов (в эпоху актуальности самих этих мифов – это были преимущественно фольклорные устные предания, записанные много позднее). Мифология – система взглядов, основанная на генетическом способе познания бытия и структуры мира (через теоретическое воссоздание его происхождения), а фактически – конструирования его на основаниях аналогии с человеческими социальными отношениями. Иначе говоря: это человеческий мир, опрокинутый в космос, возведение со­циальных норм отношений в ранг космических[239]. Мифология – это древнейшая форма универсального упорядочивания мира, защиты от непредсказуемости бытия посредством отождествления космоса и социума. По всей видимости, специфическая холистичность мировосприятия, на которой базируется мифологическое сознание, являлась для чело­века тем предельно комфортным образным упорядочением мира, которое в критических ситуациях срабатывало как последняя возможность сохранения его психического равно­весия. Мифология – не только специфический тип сознания, характерный для первобытной стадии развития и раннего этапа аграрной, но сохраняющий свое культурно-регулятивное значение и позднее; в преобразованных формах мифологический тип сознания остается актуальным практически для всех эпох.

Среди характерных признаков мифологического сознания «классичес­кого типа» принято выделять такие представления, как:

- универсальность существования человека в мире (человек не выделяет себя из природы, не относится к миру как к объекту познания и преобразования, а к самому себе как к субъекту этого познания, а стремится к преиму­щественно магическим, чувственным формам взаимодействия с миром и его процессами и др.);

- холистичность и синкретичность (доминирует нерасчлененная целостность в мироощущении, бытие практически не дифференцируется на фун­к­циональные и струк­турные сегменты, на прошлое, настоящее и будущее, на объект и означающий его знак или слово, на практическое действие и символизирующий его ритуал; отсутствует или является весьма смутным представление о причинно-следственной детерминации собы­тий и явлений; преобладает хаотическое смешение в восприятии сакрального и мирского, живого и косного, человеческого и природного, реального и вымышленного, неизбежного и случайного и т.п.);

- цикличность восприятия времени и динамичность восприятия прост­ранства (отсутствие представлений о линейном времени, что является основанием для идеи вечности, в которой пребывает мир; перемены же воспринимаются как иллюзия и носят характер неизбежного циркулярного или спиралевидного повтора событий в жизни людей, деяниях богов и пр.; структура мироздания ощущается как еще незаконченная, форми­рующаяся, «растущая», вращающаяся вокруг некой сакральной оси, «цент­ра мира» и т.п., в целом космогоническое мировосприятие доминирует над космологическим).

Вот вам и самая «классическая форма» виртуальной реальности, пред­­­­ставленная древнейшими культурными текстами, попытками познать мир и по­строить его структуру при совершенно негодном багаже рациональных зна­ний и потому экстраполирующая на космос то, что наиболее знакомо – социальные отношения в сообществе. Наверное, после изобретения символичес­кой деятельности – системы симулякров и симуляций, мифология – это хронологически вторая ступень виртуализации бытия – создание всемирной иллюзии тождества космоса и общества.

Представляется, что с наступлением второго – мифологического этапа виртуальная реальность стала не просто набором симулякров и симуляций. Она еще и глобально дополнилась образом общественных отношений, опрокинутых на мир – мир, построенный (или, по крайней мере, воспринимаемый) как община, в которой я живу, и где все (включая макрокосмос и микромир) действует по тем же законам, что связывают меня с моими соплеменниками. Практически все культурные тексты последующих эпох воспроизводили эту модель (разумеется, модифицированную для разных времен) что было рассмотрено мной в специальной статье[240]. Применительно к современной компьютерной виртуальной реальности эта аналогия действует очень убедительно; все действия любых виртуальных персонажей построены на чисто человечес­кой социальной программе жизнедеятельности.

Не будем забывать, что мифология не умирала никогда; и на разных этапах исторического развития она находила формы своего применения (это и «синдром толпы», и экстатические формы выражения национальных, религиозных и политических чувств – революционный порыв, агрессивный национа­лизм, массовая резня иноверцев и пр., – и повышенная массовая мистифицированность, и массовые формы веры во что угодно и поклонения чему угодно и т.п.).

Таким образом, я прихожу к выводу о том, что фактически вся культура построена на принципах виртуальной реальности, воспроизводит ее в тех или иных формах, а по существу сводится к трем основным проявлениям: симуля­крам – псевдо-предметам, имеющим большую или меньшую символичес­кую значимость; симуляции – псевдо-действиям, символически имитиру­ю­щим ути­­литарные функциональные действия; и построению мифологического мира, в котором все внутренние связи есть имитация социальных связей мира человеческого, и описания этой псевдо-структуры в бесконечном числе культурных текстов (философских, богословских, гуманитарных, литературных, живописных, музыкальных, кинематографических, компьютерных и т.п.). Наверное, именно этой имманентной виртуальностью культура и может быть отличена от утилитарно-функциональной социальной жизни.

Так что никакой новой виртуальной реальности компьютеры нам не сочинили, ибо не они придумали культуру. Это культура изобрела их как новый канал воспроизводства все того же мифологического мира и более совершенных возможностей игры в симулякры и симуляцию.

СТРАСТИ ПО ГЛОБАЛИЗАЦИИ

В последние полтора-два десятилетия в разнообразных декларациях по­литиков и публицистов, в книгах и статьях некоторых ученых сферы об­ще­ственных наук одним из наиболее популярных сюжетов стала гло­бализация, как общемировая экономическая, информационная и культурная тенденция, нивелирующая наци­ональную самобытность исторических культур народов мира.

Можно понять озабоченность политических элит постепенной утратой контроля за информационными потоками, а тем самым – понижением эффективности средств манипуляции сознанием масс. Плюрализация информации, сравнительно свободно распространяющейся по миру, опасна для интересов национальных экономик, гражданской лояльности граждан, да и политичес­кой устойчивости сообществ в самом прямом смысле. Мы уже хорошо знаем, с каким эффектом пользуется Интернетом знаменитая «Аль Кайда». Тем не ме­нее, данный очерк пишет­ся с целью разобраться с тем, какое воздействие процесс глобализации оказывает на более значимую и долговременную динамику собственно культурной жизни народов.

Прежде всего, определимся в том, что такое современная глобализация в социокультурном аспекте ее осмысления. Здесь можно выделить, по крайней мере, два фундаментальных процесса.

Во-первых, это рост числа транс­национальных корпораций, действующих в сферах производства товаров и услуг массового потребления, расширение их экономичес­ко­го потенциала, объемов производства и рынков сбыта[241]. Неизбежная при этом стандартизация большинства подобных товаров и услуг стимулирует заметную унификацию элементов материальной цивилизации и образов жи­зни существенной части населения Земли, что в свою очередь ведет к сни­жению культурного разнообразия жизни человеческих сообществ (по крайней мере, в материальном аспекте этого разнообразия). Но пока что все это имеет глобальное распространение только на уровне массовой бытовой культуры (система питания «фаст фуд», молодежная мода, зоны массового отдыха, формы проведения досуга и т.п.). Меню закусочных Mc­Donalds по всему миру одно и то же; но кто, кроме молодежи, регулярно питается в этих закусочных, скорость обслуживания в которых нередко уступает другим пун­к­­­там «быстрого питания» (например «Русскому бистро»)?

Заметим, что номенклатура соответствующих товаров и услуг постоянно растет и включает в себя набор многообразных культурных форм от модных архитектурных и дизайнерских проектов до предметов кулинарии, личной гигиены, одежды и бытового обихода – в сфере товаров; от модных туристических маршрутов и мест отдыха до операций по изменению пола и кос­ме­тического обслуживания – в сфере услуг. Все это является безусловной эк­с­пан­сией в сферу повседневного образа жизни человека, его сознания и под­со­знания, мировоззрения, идеологии, вкусов, оценочных предпочтений и т.п. Точно так же про­исходит «раскрутка» перспективных авторов, исполнителей и произведений искусства; оригинальных философских доктрин, эзотерических течений и «взрывов» традиционной религиозности. Все это может быть в той или иной мере «модным», т.е. соответствовать актуальным на сегодня­шний день образцам социальной престижности (разумеется, различным для разных социальных групп), пользоваться повышенным массовым спросом и приносить высокие доходы. Нет необходимости доказывать, какую существен­ную роль в этом процессе играют средства массовой информации (не­ред­ко, представляющие собой такие же транснациональные медиа-корпо­ра­ции), стимулирующие массовый, а порой и ажиотажный спрос на те или иные товары и услуги по всему миру. Доходы от трансляции или публикации рекламы соста­вляют существенную часть бюджетных поступлений современных СМИ. 

Во-вто­рых, благодаря формированию общепланетарного информационного прост­ран­ства, основанного на новейших достижениях средств связи, информатики и вычислительной техники (особенно в связи с массовым использованием космических ретрансляторов информационных потоков и развитием сети Интернет), наблюдается столь же жесткая экспансия со стороны произво­дителей ин­формации, грубо вторгающаяся в более или менее самодостато­чную, а порой и самоизолированую интеллектуальную и гуманитарную культуру народов «незападной» ориентации[242]. Как и в первом случае с чертами обра­за жизни, информационная экспансия ведет к унификации картин мира и образов их отражения в культуре, традиционно свойственных тем или иным народам, т.е. опять-таки несет в себе опасность понижения уровня культурного разнообразия человечества.

Казалось бы, есть все основания считать, что в культурно-цивилиза­ци­онной сфере наступает такой же кризис, как и в сфере экологии; поскольку са­моочевидно, что понижение уровня культурного разнообразия ведет к понижению адаптивного потенциала человечества по отношению к многообраз­ным и порой динамичным условиям существования, а также – снижению эффекта негантропийности, поддерживаемой этим культурным разнообразием. Однако специалисты, на­иболее эрудированные в данном вопросе – историки, культурологи, антропологи, – сохраняют удивительное спокойствие и, более того, проявляют откро­венный скепсис по поводу истерических манифестаций поборников наци­о­наль­ной культурной самобытности. Этот скепсис стро­ится на трезвом по­ни­мании того, что паника по поводу губительных последствий процессов глобализации для культуры базируется на двух мифологемах, демонстрирующих откровенную ангажированность и необразованность наиболее активных паникеров.

Первая мифологема строится на утверждении, что культурно-полити­че­с­­­кой экспансия идет из од­но­го центра, а именно из Соединенных Штатов Аме­­рики. Т.е. под глобализацией подразумевается прежде всего «культурная американизация» остального человечества[243]. Безусловно, во многих областях экономического производства (особенно военного, космического, тяжелой про­мышленности, энергетики и некоторых других) США занимают ведущее место в мире. Но что касается производства товаров и услуг массового потре­бления (наиболее вли­я­ю­щих на параметры образа жизни и бытовой культуры), то здесь США трудно назвать недосягаемым монополистом. Европейское экономическое сообщество, с одной стороны, и страны Азиатско-тихо­оке­ан­ско­го сообщества, с дру­гой, весьма успешно конкурируют в этой обла­сти с Аме­рикой. В этой свя­зи представляется весьма спорным тезис о том, что производимые ими товары и услуги в своих культурных формах ориентированы именно на американ­ские стандарты. США задают стандарты качества жизни и потребления, но сами по себе культурные формы, реализованные в этих товарах (в том чи­с­ле и во многих товарах собственного американского производ­ства), имеют преимущественно западноевропейское происхождение[244]. Мо­гу привести хара­к­терные примеры: общепризнанными мировыми центами мо­ды на одежду и дизайн являются Франция, Италия и Великобритания; самые пре­с­тижные автомобили – немецкие; бытовая электроника – япон­­­ская и западноевропейс­кая; главные центры молодежной культуры – Лон­­дон, Амстердам и Гамбург; и т.п.

Другая сторона вопроса: где расположены главные центры интеллектуально-культурного влияния на человечество? И здесь мы сталкиваемся с преимущественно европейским доминированием. На уровне «высокой культуры» – это прежде всего Фран­­ция с ее семиотикой и постмодерном; на уровне массовой культуры – Ве­ликобритания, еще в 1960-е гг. ставшая главным исто­ч­ником новаций в молодежной поп-культуре и основным «ретранслятором» вос­точной религиозности и эзотерики в западный мир.

Разумеется, ни в коем случае нельзя исключать из этих процессов и сами США, почти не отстающие от своих конкурентов во всех перечисленных областях. Но нет никаких оснований приписывать именно Америке тотальную культурную экспансию в мире, хотя бы по той причине, что самим США еще очень далеко до того культурного уровня и глубины исторического опыта, который присущ народам большинства европейских стран[245]. А гла­в­ное, не следует смешивать военно-политическое доминирование США в сегодняшнем мире с культурной экспансией. Признавая собственную культурную деградацию, обусловленную затянувшимся переходным периодом в развитии нашей страны, бессмысленно искать ее причины за океаном. Складывается впечатление, что некоторые политически и идеологически ангажированные деятели культуры в России, оправдывая собственную профессиональную некон­курентоспособность, искусственно формируют об­раз Америки-монстра, по­­­­­давляющего национальное сво­еобразие культур других народов.

Вторая мифологема декларирует то, что глобализация в культурной об­ласти – это уникальная новация нашей эпохи. Действительно, в прежние вре­мена таких технических возможностей массового распространения инфор­­ма­ции и манипуляции сознанием такого количества людей одновременно не было (да и самих людей на планете жило во много раз меньше, чем сейчас). Но что касается тенденций культурной унификации и стандартизации на огромных территориях, заселенных многими десятками народов, процессов нивелирования их культурного разнообразия вплоть до полной ассимиляции в чуждой для них культуре и т.п. – со всем этим наши далекие предки эффективно справлялись без спутниковой связи и Интернета.

Пожалуй, первым исторически зафиксированным примером такого рода глобализации стали персидские завоевания середины I тыс. до н.э. Характерно, что персы на завоеванных территориях намеренно ликвидировали исторически сложившиеся границы между этносами и создавали новые административные единицы с максимально полиэтничным населением, что естественно вело к массовой ассимиляции мелких народностей более крупными.

Еще более откровенной и целенаправленной глобализацией именно в сфере культуры явились походы Александра Македонского и формирование эллинизма как культурной системы, распространявшейся от Италии до границ Индии. Синтезация культур полутора сотен народов и племен с греческой, порой доходившая до радикального отказа от автохтонных культурных черт (как это случилось с большинством народностей Передней Азии, фактически «смытых» волной эллинизации) стала одним из наиболее значительных явлений культурной глобализации в истории цивилизации.

Римские завоевания и формирование «pax romana» также несли в себе элементы глобализации, однако преимущественно в сфере управления (рим­ское право и по сей день лежит в основе политико-пра­вовых систем Европы и Америки), а так же военного дела и инженерно-стро­и­тель­ного искусства. Вторжение в сферу обычаев, нравов, верований и тому подобных проявлений культуры завоеванных народов римлянам, как правило, было не свойственно. Напротив, они постоянно интегрировали в собственную культуру различные чужеземные образцы (особенно в сфере религии).

Многочисленные волны Великого переселения народов, продолжавшегося с разной интенсивностью на протяжении всего I тыс. н.э. и запоздалым финалом которого, видимо, можно считать монгольские завоевания XII-XIV вв., фактически не несли в себе признаков культурной глобализации. Напротив, гунны, тюрки, венгры, монголы, наступавшие с Востока, как и германцы и викинги, двигавшиеся с Севера, в большинстве своем полностью или частично ассимилировались в культуре завоеванных народов и создавали собственные син­кретичные этнокультурные образования.

Вместе с тем, эпоха Средневековья ознаменовалась тремя, быть может, самыми масштабными акциями культурной глобализации в истории человечества. Речь идет о распространении трех мировых религий – буддизма, христианства и ислама. Экспансия каждой из названных религий в разных случаях имела разные формы, но по степени унификации основных параметров культуры народов, вошедших в зону влияния каждой из этих религий, по уровню нивелирования черт местного этнокультурного своеобразия названные явления, несомненно, превосходят все аналогичные события на протяжении истории[246].

Разумеется, в каждом конкретном случае все было по-разному. Пожалуй, наиболее тотальным культурным обезличиванием народов стали арабо-мусульманские завоевания VII-VIII вв. В этот период на огромном пространстве от Испании до северной Индии возобладала фактически однородная культура, различавшаяся лишь региональной типологией хозяйствен­ной деятель­ности и связанными с ней чертами образа жизни крестьян-земле­дельцев или скотоводов. В городах даже образ жизни не отличался большим разнообразием. Представители сотен народов, переходя в ислам, отказывались даже от собственных имен, принимая арабские. Характерно, что, говоря о деятелях мусульманского мира средневековой эпохи, мы (за редким исключением) весьма приблизительно знаем, кем по происхождению был тот или иной человек: арабом, персом, сельджуком, курдом, хорезмийцем и т.п. (например, известно, что полководец Салладин, победитель крестоносцев, был курдом, Тамерлан – то ли тюрком, то ли афганцем, а правившая в Индии династия Великих Моголов – прямыми потомками то ли Чигиз-хана, то ли Тамерлана). Известно и то, что, хотя новую религию несли с собой арабы, основной вклад в создание исламской культуры внесли преимущественно иранцы. По числу охваченных народов, глубине и масштабу их культурной унификации это была самая грандиозная культурная глобализация в истории.

Конечно, позднее, по мере распада Халифата на самостоятельные государства многие народы начали постепенно восстанавливать свою этнокультурную специфику. Это прежде всего народы Индии, Ирана и Средней Азии, африканского Магриба. Другую группу составляют этносы, принявшие ислам уже после распада Халифата: тюркские, северокавказские, цен­траль­но­аф­ри­канские. В этом случае при полном соблюдении исламских религиозных нормативов новообращенные этнические группы смогли в существенной мере сохранить свою этнокультурную индивидуальность. Тенден­ции этничес­кой ло­кализации еще больше усилились с XIV-XV вв., когда лидерство в исламском ми­ре перешло от арабов к Османской империи и отчасти среднеазиатским тюркам (Тамерлану и его наследникам). Вместе с тем, многие десятки народов бли­ж­невосточного региона в годы расцвета Халифата навсегда исчезли с этнической карты мира, войдя в состав арабского суперэтноса.

Культурная экспансия христианства была не менее масштабной, хотя и более длительной. Прежде всего, отметим, что восточное христианство, всегда существовавшее под государственным патронажем, не проявляло особен­ного рвения к нивелированию этнических черт обращаемых народов, напротив, стремясь пластично вписаться в местные нравы и обычаи. Так что жесткая культурная экспансия со стороны христианства характерна прежде всего для католицизма.

Но и в католицизме тенденции к тотальной нивелировке культуры всего европейского мира проявились не сразу, а лишь к Х в. в связи с созданием Священной римской империи, вступившей в борьбу с папством за преобладание в западнохристианской Европе. Серьезных успехов в стандартизации эт­нокультурных черт народов Европы ни папству, ни Империи добиться не уда­лось, хотя в период крестовых походов (XI-XIII вв.) элитарная феодально-рыцарская культура большинства европейских стран находилась в про­цессе ак­тивной межэтнической диффузии и синтезации. Разумеется, культура духовного сословия, по крайней мере, до Реформации и образования национальных церквей была выражено космополитичной.

«Звездным часом» католической культурной экспансии стало завоевание Южной и Центральной Аме­рики испанцами и португальцами. Здесь «выкорчевывание» местных индейских культур и насаждение католичества – и как религии, и как обыденной культуры, и как образа жизни – осуществлялось столь жестоко, что привело к физическому уничтожению нес­кольких де­сят­ков индейских народностей и еще большего числа племен. Одновремен­но в самой Европе свирепствовала инквизиция, которая в своей борь­­бе с любым инакомыслием фактически (хотя, быть может, и неосознанно) преследовала ту же цель – предельной унификации интеллектуально-образ­но­го своеобразия куль­тур европейских народов[247]. Общеевропейская Тридцати­летняя вой­на середины XVII в. раз и навсегда поставила точку на попытках культурной глобализации Европы на религиозной основе.

Особым своеобразием отличалось распространение буддизма – хронологически первой из мировых религий. Буддизм также имел явные потенции к культурной глобализации, но в силу сугубо мирного и добровольного распространения оказал серьезное изменяющее воздействие лишь на культуры народов, находившихся на сравнительно низком уровне социального развития – племена Тибета и Цейлона, кочевников Восточной Азии и еще только формирующиеся этносы Индокитая. Что касается культур более развитых народов – самой Индии, Китая, Кореи, Японии, то здесь буддизм органично «вплелся» в букет разнообразных религиозных учений, уже распространенных в этих стра­нах, не изменив существенно местную этнокультурную спе­цифику.

С началом Нового времени тенденция культурной глобализации вступает в новый – имперский этап.

Следует заметить, что империя, как специфический тип государственного устройства и правления, является, прежде всего, военно-бюрокра­тиче­с­кой диктатурой армии в стране с более или менее полиэтничным населением. В этнически однородных государствах режимы имперского типа возникали крайне редко (как на­пример, в Германии и Японии). Особым типом являлись колониальные империи (Британская, Французская, Испанская и др.), где основная масса некоренного населения была сосредоточена в заморских колониях. Характерно, что в этих случаях военная диктатура осуще­ствлялась именно на территориях колоний при том, что в самой метрополии мог иметь место гораздо более либеральный режим правления.

Аналоги­ч­но практике Древнего Рима усилия по унификации культуры в многонациональных империях сосредотачиваются преимущественно на инсти­туциональных органах управления, образования, военного дела, судопроизводства и т.п. Имеются в виду такие империи как Османская, Российская (позднее СССР), Австрийская (позднее Австро-Вен­гер­ская), Германская (империя Гогенцоллернов), империя Наполеона Бонапарта, а по многим чертам и империи колониального типа. Власти подобных империй в основном не вмешивались в обыденную культуру и даже религию многочисленных нац­ио­наль­­ных мень­шинств или колонизованных на­родов, но самым ка­тего­ричес­ким образом навязывали им единый язык офи­циального де­лопро­изводства, армейских команд и административных распоряжений, еди­­­ную си­с­тему государственных законов, суда, образования (разу­меется, так­же на языке господствующего этноса) и пр[248]. Таким образом, пред­­стави­те­ли иных народов, не освоившие государственного языка и основных норм офи­циальной культуры, практически не имели шансов на какой-либо социально-статусный рост, образование, престижную профессию и т.п. Платой за все эти блага становилась культурная ассимиляция в господствующем этносе. Конечно, это культурная глобализация особого рода – внут­ригосудар­ственная (юридически, как правило, заморские колонии приравнивались к ад­министративным провинциям ме­трополии); но суть ее от этого не меняется. Кстати, именно по этому пути по­шли и США, формируя единую американскую нацию из полиэтничного потока эмигрантов.

Наконец, ХХ век преподнес нам два рецидива средневекового типа гло­бализации, апеллирующей к идеологическим основаниям своего превосходства. Имеются в виду идея мировой революции и образование «лагеря мирового социализма», с од­ной стороны, и европейский фашизм и нацизм, также претендовавшие на мировое господство не только политическое, но и культурное, с другой. Нет ну­ж­ды напоминать о том, что никакой мирной культурной экспансии ни у одной из сторон не получилось; по сути дела все свелось к войне и насилию как «последнему аргументу культуры». И лишь в порядке удивительного исключения, советская идеология была воспринята не только руководителями, но и большей частью населения Китая, Северной Ко­реи и Северного Вьетнама. Впрочем, речь идет о регионе с наиболее прочными традициями коллективистского сознания.

Тот процесс, который сейчас называют «американской (или западной) культурной экспансией на Восток», безусловно, имеет место и является впо­л­не осмысленной культурно-информационной политикой Запада. Впрочем, раз­­ве Советский Союз не вел аналогичную идеологическую экспансию по все­му миру? И чем все это кончилось? Думаю, что примерно тем же закончится и нынешняя экспансия Запада. Культуры народов, уже достигших стадии зрелых городских цивилизаций, как свидетельствует история, приобретают удивительную устойчивость, даже в ситуации принудительной диаспоры самого этноса. Помимо того следует помнить, что в отличие от Европы и Дальнего Востока с давно сложившимися и укрепившимися национальными государствами, сравнительно толерантными к чу­­жим культурам, на территории остального мира национальная государственность еще очень юна, а порой и незавершенна в своем формировании. А это делает соответствующие общества вовсе не податливыми внешней культурной экспансии, а, напротив, – особо агрессивными в ее отторжении. Активизация исламского фун­дамен­тализма в последние десятилетия – наиболее наглядное подтверждение сказанному (вызванное среди прочего и тем, что этническое разделение арабов Передней Азии и Аравийского полуострова на отдельные народности началось преимущественно во второй половине XIX – первой половине ХХ веков).

Итак, можно отметить, что как процессы этнокультурной локализации, так и процессы транскультурной глобализации являются естественными и постоянно действующими, взаимодополняющими и взаимобалансирующими тенденция­ми социокультурной жизни человечества.

Процессы этнической и социальной локализации поддерживают необходимое культурное раз­нообразие человечества и могут быть сопоставлены с процессами поддержания видового разнообразия биосферы Земли. В этнокультурном разнообразии заложены тысячи локальных вариантов социального опыта выживания че­ловеческих коллективов в различных природных и ис­торических условиях; миллионы локальных технологий удовлетворения че­ловеческих интересов и потребностей (как коллективных, так и индивидуальных); множество различ­ных способов взаимодействия между людьми, познания мира, пе­редачи информации (языков коммуникации), трансляции социального опыта от поколения к поколению и т.п. Сохранение локального куль­турного разнообразия является одним из самых главных условий истори­чес­кого выжива­ния вида Homo sapiens как такового.

Но и процессы социокультурной глобализации играют не менее важную роль в истории. Они препятствуют тенденции дифференциации человече­ства на бесконечное множество мелких этнических и социальных групп, де­мо­гра­фи­чески не спо­собных к самостоятельному выживанию (а практика внутриэтнического размежевания на субэтносы, этнографические и конфессиональные группы, социальные страты, малые социальные группы и т.д. сви­де­тель­ствует о вполне серьезной угрозе подобного рода). Очередной волне культурных и иных «суверенитетов» приходит на смену волна объединения мелких социокультурных общностей в крупные культурно-цивилиза­ци­он­ные или имперс­кие образования. Со временем и они распадаются на локальные национально консолидированные общности, и все начинается сначала.

Поэтому у нас нет никаких оснований панически относиться к развалу многонациональных государств (т.е. этнокультурной локализации народов), так же, как и к глобализации (т.е. культурному сближению вплоть до слияния). Это веч­ное соперничество между тенденциями увеличения энтропии (деструктурирующая глобализация) и ее понижения (структурирующая локализация), бла­годаря которым и поддерживается социально-историческая целостность и культурное разнообразие человечества.

 

МУЛЬКУЛЬТУРАЛЬНОСТЬ

Хотя термин «мультикультуральность» (мультикультурация) пока не получил сколь-либо четкого определения в энциклопедиях, тем не менее, он достаточно часто встречается в научной литературе, преимущественно сопутствуя понятию «глобализация». Судя по всему, поначалу понятие мультикуль­­­­­­­туральности получило применение в области популярной музыки, означая процесс синтезации в ней американского и европейского, латино-аме­ри­кан­ского, африканского и отчасти азиатского начал.

Позднее мультикультуральность стала означать, во-первых, резко возросшую интернациональность информационного, художественного и вещевого окружения современного человека, что, несомненно, связано с процессами «информационной революции» и глобализа­­­ции, существенно активизировавшей мировую торговлю, в том числе и пред­метами бытового потребления[249]. И, во-вторых, определенную интенцию во внутренней политике и общественном мнении постиндустриальных стран (особенно США), проявля­ю­щуюся в особенном внимании и демонстративной толерантности к культурным особенностям нацменьшинств. На этой волне даже возникло специальное направление в антропологии – Culural Studies, изучающее культуры национальных диаспор[250].

Но национальная политкорректность – это тема для самостоятельного исследования. Данная статья ограничивается рассмотрением «мультикультуральности» в ее первом значении.

Можно в порядке эксперимента остановить на улицах Москвы любого молодого человека и провести анализ того, что на нем надето, прикреплено к поясу и рассовано по карманам. И мы обнаружим примерно два десятка вещей, большинство из которых имеет совершенно различное национальное производство или сделано по лицензиям фирм разного национального происхождения. И все эти вещи, принадлежащие разным куль­турам, отражающие социокультурный опыт различных народов, никак не вступают в конфликт в сознании этого юноши. Да и мы относимся к этому, как к вполне обычному сочетанию. Средневековый человек, наверное, с ума бы сошел, одев одновременно мусульманскую чалму, католическую рясу и монгольские сапоги.

Еще больший эффект даст обследование квартиры среднего по доходам горожанина: обстановка, предметы одежды, предметы бытового пользования, электроприборы и даже содержимое холодильника выявят наличие вещей и продуктов, имеющих происхождение (или произведенных по лицензиям) десятков стран. Мы так привыкли к этому, что практически не замечаем подобного смешения. Например, того, что на завтрак мы едим бутерброд с колбасой – блюдо немецкого происхождения – и пьем кофе – южно-американский продукт, на обед у нас польский борщ или русские щи, на второе – курица, приготовленная по-французски или по-грузински, с картошкой – овощем американского происхождения, рисом – китайско-индий­ским продуктом, или италь­янскими макаронами, а на ужин можем побаловаться и чем-то дальневосточным – корейским или японским, запивая это английским чаем или чешским пивом.

Я специально не касаюсь книг, которые мы читаем, фильмов, которые смотрим по телевизору, музыки, которую слушаем, потока новостей, почерпнутых в телепередачах и газетах, картин или репродукций, висящих на стенах нашей квартиры, рекламы, которую видим в том же телевизоре, в журналах и на рекламных щитах на улице, и т.п. Все это уже давно имеет абсолютно интернациональный характер. А ведь все это пусть латентно, но весьма существенно влияет на наше сознание. То, как вещи, «руководят» поведением человека очень хорошо показал Ж.Бодрийяр[251].

И ведь еще следует учесть вещи, информацию и художественные произведения отечественного происхождения, которые, конечно, столь же органично присутствуют в этом «вавилонском смешении». Даже в современном бытовом – подчеркиваю – бытовом русском языке, по мнению специалистов, присутствует не менее 50% слов иностранного происхождения (о греческом, латинском или тюркском их генезисе, мы даже не подозреваем; в XVIII-XIX вв. в русский язык вошло множество слов немецкого и французского происхождения, а в ХХ веке – англо-американского). А специализированные языки отдельных профессий имеют еще большее наполнение терминами иностранного происхождения; возьмите, к примеру, морскую или медицинскую лексику; там русские слова встречаются в порядке исключения.

Тем не менее, пишем мы на кириллице болгарского происхождения, упот­ребляем индийские цифры (по ошибке названные арабскими), пользуемся международным Григорианским календарем, Гринвичским часовым поясом и т.п. Абсолютное большинство традиционно русских имен имеют нерусское происхождение (греческое – Андрей, Алексей, Александр, Василий, Дарья, Ирина, Елена, древнееврейское – Иван, Мария, Анна, Петр, Илья, Даниил, Иосиф, латинское – Федор, Варвара, Павел, Роман, Валентин, Валерий, Мари­­на, Глеб или скандинавское – Ольга, Олег, Игорь; есть и экзотические: Нонна – древнегипетское, Тамара – арамейское и др.). Русские имена легко отличи­мы своей переводимостью. Ска­жем, Руслан и Светлана – свет­­­ло­­щекие, Людмила – милая людям, Святослав – святой и славный, Владимир – владеющий миром, Вячеслав – вещий и славный и пр. Но их сохранилось не очень немого.

Многонациональность всего этого уже практически не поддается учету, и все это вместе и называется «мультикультуральностью», т.е. жизнью в окружении вещей, имен, информации и художественных произведений самого различного происхождения. Но ведь все это – образцы различных национальных культур, которые органично перемешиваются в нашем повседневном быту, и постепенно начинают восприниматься как «наши», т.е. интегрируются в на­шу культуру, как в XVIII веке органично интегрировались американская картош­ка и помидоры, французские коньяк и шампанское, в XIX – немецкая колбаса и различные мясные копчености, итальянские отварные мучные изделия, западноевропейские салаты, жаренная рыба, мясо (в русской кухне не было принято жаренное, ибо не было соответствующих очагов, на которые можно бы­ло ставить сковородку, а только печенное в печи), в ХХ – многие блюда кавказской (шашлык, баклажаны и др.), татарской (чебуреки, беляши), узбекской (плов) кухни и т.п.

Разумеется, наиболее активно мультикультуральность проявляет себя в крупных городах – мегаполисах, с их, как правило, многонациональным населением, вкладывающим свою лепту в подобное культурное смешение. По замечанию Арнольда Шварценеггера, актера, которого можно назвать идеальным выразителем массового сознания: «мегаполис – это не просто город, в котором много разного народа, и есть китайский ресторан и суши-бар. Это город, в котором у жителей появляется привычка завтракать штруделем, в обед съедать кебаб, а на ужин – суши. И вся эта снедь мирно продается на одной улице»[252].

Это, конечно, очень поверхностный, «бытовой», взгляд на проблему возникновения мультикультурного пространства. Однако главная характеристика мультикультуральности подмечена верно – появляется привычка. В вышеприведенном примере обращение индивида к разным культурам происходит практически одновременно (в течение одного дня) и все эти культуры абсолютно равноправны. И еще одно очень важное слово присутствует в приведенной цитате – мирно. Мирное и равноправное сосуществование разных культур на улицах города, в сознании, бытовом поведении и привычках индивида – это и есть мультикультуральность.

Еще одним важным аспектом мультикультуральности является то, что человек подсознательно проявляет равное уважение и доверие ко всем наци­ональным культурам, опредмеченные тексты которых он принимает в свой оборот. Мультикультуральность – это прежде всего толерантность к чужому. На общественном и государственном уровне такая толерантность проявляется в идеологии национального равенства, отторжении ксенофобии в любых ее проявлениях, приоритета общечеловеческих ценностей над национальными, единства человечества на основе неких наднациональных универсалий.

Разумеется, мультикультуральность неизбежно имеет две стороны. Как положительное явление, нельзя не отметить то, что мультикультуральность (совместно с политкорректностью) сыграла значимую роль в процессе роста межнациональной толерантности, узнавания народами культуры друг друга, положительном восприятии чужой культуры, как равной своей.

Но возникает закономерный вопрос: а не грозит ли подобное перемеши­вание элементов разных культур полным упразднением культурной самобытности народов Земли, слияния их в массу, почти не имеющую культурных раз­личий? Я уверен, что нет. Культурное многообразие изначально было усло­вием выживания вида Homo sapiens (являлось «локальными стратегиями выживания», по меткому определению Станислава Лема[253]), адаптации к природным и историчес­ким условиям места проживания и, наконец, культурное сво­еобразие – это со­циальный опыт народа, накопленный за века существования и прочно вошед­ший в его ментальность. Национальную ментальность не отменишь никакой мультикультуральностью. Преодолеть это можно лишь посредством длительной ассимиляции, когда на протяжении нескольких поколений люди одной национальности живут в плотном окружении людей с другим историческим опытом и невольно перенимают его, а также местные обычаи, нравы и пр.

Но это характерно для мелких диаспор или крупных, но расселенных дисперсно (как, например, татары в русских городах). Крупные и консолидированные диаспоры сопротивляются этой тенденции. Даже в огромном мегаполисе земляки, как правило, селятся сравнительно компактной и отчасти обособленной группой, внутри которой поддерживается национальная языковая и общекультурная традиция, порой, многие столетия[254]. До сих пор огромная еврейская диаспора Нью Йорка живет, в основном придерживаясь правил иудаизма конца XVIII – начала XIX веков. Показательно, что в современ­ном американском лексиконе слово «русские» означает не столько этнических рус­ских (которые пока еще не проявили себя как заметная национальная диаспора), сколько евреев из СССР, которые по своей культуре уже полностью русифицированы, в большинстве своем атеисты и не имеют ничего общего с традиционалистской иудаистской диаспорой прошлых веков.

Одновременно следует помнить, что мультикультуральность пока что проявила себя преимущественно на поле массовой культуры, т.е. того явления, которое в XIX веке даже не считалось культурой. Вместе с тем засилье массовой культуры представляет собой угрозу не «высокой культуре», которую она лишь потеснила экономически, но вовсе не угрожает ее существованию в целом, а народной фольклорной культуре, которая в развитых странах сейчас существует лишь за счет чрезвычайных реанимационных усилий государства. К началу XXI века фоль­клор в России в его традиционных формах, видимо, уже полностью поглощен попсой и поддерживается только искусственными мерами власти.

Помимо того иностранные культурные заимствования в исключительно редких случаях интегрируются в аборигенную культуру в своем первоначальном виде. Как правило, они подвергаются большей или меньшей адаптации в рамках принимающей их культуры, так же как и заимствуемые слова, видоизменяются на более привычный лад принимающего их языка. Первые же примеры, которые приходят в голову: мы все знаем японское суши – блюдо из полусырой рыбы. Но мало кто знает, что в японском языке нет звука «ш», и по-японски это звучит как «суси». В Англии джемпер (с треугольным вырезом на груди) и свитер (с воротником) – принципиально разные виды одежды. В России оба названия применяются в отношении любых вязаных изделий, одевающихся через голову. В той же Англии понятие «джентльмены» (дословно – тихие люди) по смыслу соответствует нашей «интеллигенции» (в плане хорошего воспитания и высококультурного поведения), а в Америке используется как обращение «господа». Весь мир ходит в американских (или сделанных по американским лекалам) джинсах. Но только в России их одевают с галстуком (мужчины) или драгоценностями (женщины). Подробное описание разнообразных местных модификаций, вариаций и адаптаций заимствованных образцов приводятся в литературе[255].

Помимо того есть еще и религия, жестко противоборствующая любым иноконфессиональным культурным заимствованиям, а так же язык, который по ходу времени неизбежно меняется, но никогда не утрачивает своей основной функции – быть хранителем национального исторического социокультурного опыта и передавать его из поколения в поколение. Пока народ сохраняет свой язык, свою специфическую ментальность – тот же социальный опыт, но уже осевший в глубины подсознания, – за его культуру и сохранение ее самобытности можно не беспокоиться.

Теперь пришла пора совершить небольшой экскурс в историю, чтобы посмотреть, когда появились явления, которые ныне получили название муль­тикультуральности. И открывается удивительная картина. Как и явления, ныне объединяемые понятием «глобализация»[256], муликультуральность ведет свой род от первых городских цивилизаций древности. Появление грамотности, а с ней и письменности, неизбежно привело к тому, что в собраниях рукописей стали появляться и рукописи иностранных мыслителей. Появление искусства и его коллекционеров быстро привело к тому, что чужестранные произведения заняли особую нишу на рынке художественной продукции. Помимо того развивалась и международная торговля, и среди представителей аристократии появилась мода на заморские предметы одежды, оружие, драгоценности и пр. Позднее это перешло на мебель, архитектурный стили, особый разговорный язык аристократии, ее общий имидж.

Мы хорошо знаем, к какому культурному смешению привела эпоха эллинизма. Ее продолжением стала римская культура (особенно период империи), синтезировавшая в себе множество образцов, стекавшихся Рим со всех концов гигантской державы, и – что самое удивительное – в области религий. Римская империя была той редкой страной, на территории которой сравнительно мирно уживались десятки национальных религий, а некоторые из них в разные периоды преобладали и в самом Риме (например, культ египетской Изиды или митраизм, ставшей «профессиональной» религией легионеров)[257].

Для средних веков характерны эпохи преобладающего культурного влияния той или иной страны на целые регионы. Понятно, что в Православном мире таким источником была Византия, в существенной мере влиявшая на культуру и Балканского полуострова, и Кавказа и Руси. В западноевропейской истории мы можем выделить эпоху «высокого Средневековья» (XII-XIV века), когда преобладало французское культурное влияние (в архитектуре, в одежде, в литературе, в рыцарском этосе и куртуазных манерах). XV век – расцвет Ренессанса – эпоха явного итальянского культурного влияния на большую часть Европы (но в наибольшей мере на Францию). XVI век – столетие испанского влияния, чему в существенной мере способствовало открытие Америки и политическое могущество самой Испании[258]. 

В XVII веке, судя по всему, на юге Европы еще сохранялось испанское культурное влияние, а для остальной части континента началось сословное деление: для аристократии источником культурных воздействий опять стала Фран­ция, для зарождающейся протестантской буржуазии – Англия и Голландия. Это очень важный переломный момент. До этого основным объектом влияний была культура аристократии и обслуживавших ее интеллектуалов. Теперь в процессы мультикультурации (по крайней мере, в виде международной моды на те или иные предметы обихода, книги и пр.) включилась и буржуазия, которая в силу большей простоты нравов, частым контактам и меньшей приверженности традициям оказалась весьма активным участником создания интернациональных форм своей сословной субкультуры.

Примерно такое же соперничество между Францией и Англией, как источниками культурного влияния, характерно для XVIII и первой половины XIX веков, но уже с середины XIX века приоритет прочно перешел к Англии и Германии, а в ХХ веке – к США. Главное видится в том, что со времен Античности аристократия, а с XVII века и буржуазия уже жили в высоко мультикультуральном мире, где вещи, искусство, а со временем и информация активно перемешивались в культурах разных стран, обогащая их, но никак не препятствуя их самобытности. Разумеется, в разных странах и в разные периоды истории эти процессы протекали с разной интенсивностью[259].

То же самое было характерно и для исламского мира, где можно выделить периоды арабского, персидского, кордовского, сельджукского и, наконец, османского культурного влияния. То же было и на Дальнем Востоке, где до XVI века царило полное культурное доминирование Китая, временами пре­рывавшееся соперничающей Индией[260].

Таким образом, есть все основания для утверждения о том, что человечество (по крайней мере, его состоятельная и образованная часть) большую часть своей цивилизованной истории прожило в условиях более или менее выраженной мультикультуральности, знало о событиях, происходивших в других странах, знало архитектуру, книги и произведения живописи (по крайней мере, в рамках своей религии), имело четкие представления о господствующей у соседей моде, а нередко и перенимало ее, так же, как и вещевое окружение, элементы кухни и т.п.

Впрочем, в ХХ веке произошла новая метаморфоза. Появилась массовая культура, а так же электронные средства массовой информации, что раздвинуло границы мультикультурации далеко за пределы Европы и США, а – гла­в­­ное – приобщило к ней средний класс, а, начиная с 1950-х гг. – молодежь. Появилась своеобразная «молодежная субкультура» (которую не нужно путать с массовой; последняя – это синтез молодежной и культуры среднего класса[261]). В 1960-80-е гг. именно молодежная субкультура на уровне музыкальном, книжном, моды на одежду и пр. стала лидером процессов мультикультурации, смешения культурных образцов самого различного происхождения (тут и мода на кришнаизм, и афро-американское регги, и пр.).

Но в 1980-е годы начались процессы глобализации, и мультикультурация во всем своем вещевом, пищевом, информационном и художественном объеме обрушилась на «средний класс», который оказался не менее благодатным ее потребителем, чем молодежь. Молодежь шла на порой парадоксальные культурные синтезы в основном с целью выделиться, провести культурную черту между собой и поколением отцов. Русские бабушки, которые смот­рят мексиканские сериалы, или японские посетители закусочных McDonalds этой цели не преследуют. Вот тогда и началось то, о чем говорил Шварцнеггер. Массовая культура стала полностью мультикультурной[262]. Джин­сы и кепки-бейс­болки одело старшее поколение, люди всех возрастов стали смотреть в основном одни и те же телепередачи, читать одни и те же газеты и т.п. Важным фактором стало и то, что благодаря бурному развитию мировой торговли, зарубежные товары стали нередко дешевле отечественных, а массовая культура задала определенные стандарты своей особой «массовой моды» на вещи, книги, кинофильмы, общий типаж имиджа, заметно отличающейся от моды немассовой.

Все это, естественно, имеет и свои социальные особенности. Представители высокообразованных и хорошо обеспеченных слоев стремятся не «све­титься» как потребители массовой культуры, как культурной «дешевки», хотя дома, я уверен, большинство из них приобщено к ней, со всей ее мультикультуральностью, не мень­ше, чем средний класс.

Таким образом, мультикультуральность может быть определена как объективный процесс контактов между народами и неизбежной некоторой культурной диффузии. Это было всегда. Другое дело, что, начиная с середины ХХ века, этот процесс резко усилил свою динамику и раздвинул масштабы, включив в себя все народы, вышедшие за пределы первобытности. Но человечество никогда не стояло на месте в своем развитии. Следует указать на то, что процессы сближения между народами (по крайней мере, в рамках региона) перемежались процессами расхождения.

Конечно, то, что происходит сейчас – беспрецедентно. Но таков сегод­няш­ний этап социального, политического и культурного развития, который, видимо, требует именно такой степени сближения. Но нужно помнить, что каждому тренду сопутствует и антитренд, всякой тенденции и антитенденция, которые рано или поздно вступают в открытое соперничество. Не избегнем этого и мы[263] (хотя бы в форме «Русского бистро» в противовес американскому McDonalds’у). Но подобные формы местного противодействия навязыванию мировых стандартов (и нередко довольно успешные) существуют по всему миру. Т.е. всеобщей американизации мира не получается. Американские технологии берутся на вооружение, но большинство стран на базе этих технологий создают свои, вполне национально самобытные продукты. Т.е., несмотря на все успехи мультикультурации, «локальные стратегии выживания» сохраняют свою непоколебимую устойчивость.

 

 

МАССОВАЯ КУЛЬТУРА

Массовая культура, будучи одним из самых ярких проявлений социо­­­­культурного бытия со­вре­мен­ных развитых сообществ, остается сравнитель­но малоосмысленным феноменом с точ­ки зре­ния об­щей теории культуры. Интересные теоретические основания исследования соци­аль­ных функ­ций куль­ту­ры (и в том числе массовой) были разработаны Э.А.Ор­ло­вой[264]. В со­от­ветствии с этой концепцией в мор­фологическом строении культуры мо­жно выделить две об­ласти: обыденной и специализированной куль­туры. Промежуточное положение между эти­ми двумя областями с фун­к­ци­ей транслятора культурных смыслов от специализированной куль­ту­ры к обы­ден­ному сознанию чело­века и занимает массо­вая культура. Настоящий очерк пре­следует цель углубленного размышления о социально-функ­цио­наль­ных характеристиках массовой культуры в русле кон­цепции Орловой.

Со времени разложения первобытного общества, начала разделения труда и социальной стра­ти­фи­кации в человеческих коллективах, сложения первых город­ских цивилизаций и т.п. воз­ни­кла и соот­ветст­вующая дифференциация культуры, опре­деляемая различием социальных фун­к­ций разных групп людей, связанных с их об­­разом жизни, материальными средствами и соци­альными благами, а также фор­ми­ру­ющейся идеологии и символики социальной прес­тижности. Эти дифференцированные сегменты об­щей культуры того или иного исторического сообщества со временем стали его социаль­ными суб­культу­рами. Одновременно происходило размежевание культуры на обыденную и специализированную.

Обыденная культура не изучается человеком специально (за исключением эмигрантов, целе­на­правленно осваивающих язык и обычаи новой родины), а усваивается им более или ме­нее сти­хийно в процессе детского воспитания и общего образования, общения с родствен­ника­ми, социаль­ной средой, коллегами по профессии и пр. и корректируется на про­тяжении всей жизни индивида по мере интенсив­ности его социальных контактов. Обыденная куль­тура – это владение обычаями повсе­дневной жизни социальной и национальной среды, в которой человек проживает и социально само­реализуется.

Специализировнная культура – это культура той или иной области деятельности, которой человек овладевает в процессе специального образования и усвоения практического опыта работы в избранной сфере. Совокупность спе­циализированных культур, близких по своим социальным функциям, сос­та­вляет социальную субкультуру того или иного народа. Обычно в культуре каждого народа постпервобытной стадии развития складывается несколько со­циальных субкультур: элитарная (культура власти и поддержания по­рядка), сельских производителей (крестьянская), городских ма­­­­­­­териальных производителей (ремесленная, буржуазная, пролетарская), городских интеллек­туальных производителей (научная, художественная, религиозная и пр.) и, наконец, кри­минальная (культура нарушителей порядка).

Вместе с тем необходимо учитывать, что до XVIII-XIX веков ни одна из со­циальных субкультур, ни даже их механическая сумма (в мас­штабе одного этноса или государ­ства) не могут быть названы нацио­наль­ной культурой соответствующего государства. Прежде всего, потому, что еще не су­ществовало единых общенациональных стандартов социаль­ной аде­кват­но­сти и унифицированных для всей культуры механизмов соци­ализации личности, об­ще­­на­ци­ональных критериев культурной компе­тентности. Все это зарождается только в Новое время в ходе процессов ин­дустриализации и урбаниза­ции, становления капитализма в его клас­сичес­ких, постклассических и даже альтернативных (социали­стических) фор­мах, перехода от экстен­сив­ных (просто воспроизводящих) к интенсивным (расширенно воспроизводящим) техно­ло­гиям производства не только про­дуктов потребления, но и социальных отно­шений и струк­тур, личностных свойств индивида и параметров его социаль­ной конкурентоспособности, пре­об­разования сословных обществ в националь­ные и размывания сослов­ных перегородок, раз­делявших людей, развития всеобщей гра­мо­тности населения, деградации многих форм тради­ционной обыденной культуры до­индустириального типа, развития технических средств тира­жиро­вания и трансляции ин­формации, либерализации нравов и жизненных укладов со­об­ществ, возрастающей зависимости полити­ческих элит от состояния об­щест­вен­ного мнения, а произ­водства продуктов массового потребления – от устойчивости покупательского спроса, регули­руемого модой, рекламой и т.п.

Особое место здесь занимают процессы массовой миграции насе­ления в города, массо­визации политической жизни сообществ (возникно­вение многомил­лионных армий, профессио­нальных союзов, политических партий и эле­к­то­ратов). В последние десятилетия ХХ века к пе­речисленным факторам прибавилась еще и динамика технологической революции – пере­ход от индустриального этапа развития (интенсификации механического манипулирования ра­бочими органами) к постиндустриальному этапу (ин­тенсификации про­цессов управления – получения и обработки информации и принятия решений).

В этих условиях столь же актуальными стали и задачи стандартиза­ции социокультурных устано­вок, интересов и потребностей населения, ин­тен­си­фикации процессов манипулирования человеческой личностью, ее социальны­ми притязаниями, политическим поведением, идеологи­ческими ориентаци­ями, потребительским спросом на товары, услуги, идеи, собст­венный имидж и т.п. В прежние эпохи монопо­лия на такого рода управ­ление сознанием в более или менее мас­совом масштабе принадлежала церкви и политической власти. В Новое время в соперничество за сознание людей вступили также частные про­изводители информации, товаров и услуг массо­вого потре­бления. Все это потребовало изменения меха­низмов общей социализации и ин­куль­турации человека, подготавливающих лич­ность к свободной реа­ли­за­ции не только своего про­изводительного труда, но и своих социокультурных интересов.

Если в традиционных сообществах задачи общей социализации лич­но­сти решались пре­имущественно средствами персональной трансляции знаний и об­­разцов сознания и пове­дения (дея­тель­но­сти) от родите­лей детям, от учителя (мастера) к ученику, от священника к при­хожанину и т.п. (причем в содержании транслируемого социального опыта особое место за­ни­мал личностный жиз­нен­ный опыт вос­питателя и его персональные социокультурные ориен­та­ции и предпочтения), то на этапе сложения на­циональ­ных культур подобные механизмы со­ци­аль­ного и культурного вос­производ­ства личности на­чинают терять свою эффективность. Воз­ни­кает необходимость в большей уни­версализации трансли­ру­емого опыта, цен­ностей, об­разцов сознания и поведения; в формировании общенацио­нальных норм и стандартов социаль­ной и культурной адекватности че­ловека; в инициировании его интереса и спроса на стандарти­зиро­ванные формы социальных благ; в повышении эффективности работы механиз­мов соци­альной регуляции за счет унифицирующего воздействия на мотивацию человеческого поведе­ния, соци­альные притязания, образы престижности и т.п. Это, в свою очередь, вызвало необхо­димость со­з­дания канала транс­ляции знаний, понятий, социокультурных норм и иной соци­ально зна­чи­мой ин­формации ши­роким массам населения, ох­ватывающим всю нацию, а не только ее от­дель­ные образован­ные сос­ло­вия. Первыми шагами в этом направлении стали вве­дение всеоб­ще­го и обязательного началь­ного, а по­з­же и среднего образования, а затем – разви­тие средств массовой инфор­мации (СМИ), демо­кратических политических процедур, вовле­кающих в свою орбиту все большие массы людей и т.п.

Следует отметить, что в национальной культуре (в отличие от сос­лов­ной) дети, скажем, британ­ской королевы и дети рабочего-поденщика из графства Суффолк получают общее сред­нее образование по более или менее однотипным программам (национальный образовательный стандарт), чи­тают одни и те же книги, изучают одни и те же английские законы, смотрят те же телевизионные передачи, болеют за ту же футбольную команду и т.п., а качество их познаний в поэзии Шекспира или британской исто­рии в большей мере зависит от их личных способностей, нежели от различий в программах об­щего обра­зова­ния. Разумеется, когда дело доходит до по­лу­­чения специального образования и профессионального жиз­неустройства, возможности срав­ни­ваемых детей существенно разнятся и зависят от соци­альных ус­ло­вий их жи­з­ни. Но нацио­нальный стандарт на уровне общего среднего образования, еди­ноообразие в содер­жании общей социализации и инкультурации членов сообщества, развитие средств массовой ин­форма­ции и постепенная либерализация информационной политики в современных странах более или ме­нее обе­с­печивают общенациональное культурное единство граждан и единство норм их соци­аль­ной адек­ватности. Это и есть национальная культура в отличие от сословной, где для разных со­ци­альных групп разнились и нормы социального поведения.

Формирование национальной культуры не отменяет ее деления на со­с­ло­в­ные субкультуры. Национальная культура до­полняет систему социальных суб­культур, вы­страивается как объ­единяю­щая надст­рой­ка над ними, снижающая остроту социально-ценно­ст­ных напряжений ме­жду раз­личными группами людей, задающая определенные универсаль­ные эталоны некоторых социокуль­­ту­р­­ных черт нации. Разуме­ется, и до сложения наций имели мес­то явления такого же рода, объединяющие разные сословия этнической культуры: прежде всего язык, религия, ментальности, фольклор, некоторые бы­­­товые обряды, элементы одежды, предме­тов обихода и т.п. Вме­сте с тем эт­но­графи­ческие культурные черты уступают нацио­наль­ной куль­туре пре­­­­жде всего по уровню универсаль­ности (в си­лу своей преи­му­щественной неинсти­ту­ци­о­­на­лизированности). Формы этнической культуры весьма пластичны и вари­а­тив­ны в прак­тике различных сословий. Нередко даже язык и религия у ари­сто­к­ратии и плебса одного и того же этноса бывали далеко не тож­дес­твен­ны.

Национальная же культура задает принципи­ально еди­­но­об­разные эталоны и стандарты, внедряемые общедоступными специализи­ро­ван­ными куль­тур­ными институтами: общим образова­нием, прессой, поли­тическими организа­циями, мас­со­выми формами ху­до­же­ствен­ной культуры и пр. К примеру, какие-то формы худо­жественной лите­ра­туры существуют у всех народов, име­ю­щих письменную культуру, но до транс­форма­ции этноса в нацию перед ним не стоит проблема формирования об­щенацио­наль­ного литератур­­ного язы­ка, который существует в разных регионах в виде различ­ных ме­ст­ных ди­алектов. Одна из наиболее сущест­венных характеристик националь­­ной куль­туры заклю­ча­ется в том, что в отличие от этнической культуры, являющейся по пре­и­муществу мемори­альной, воспроизводящей историчес­кую традицию кол­лек­тивных форм жизни наро­да, характерных для прошлого, национальная куль­­­­­тура является пре­жде всего прогности­ческой, ар­тику­ли­ру­ю­щей скорее цели, не­же­ли результаты раз­вития, выраба­тывающей знания, нор­­­мы, содержания и смыслы модерни­заци­он­ной напра­вленности (национальные проекты), проникнутые пафосом интенсификации всех сторон со­циальной жи­з­­ни.

Однако главной сложностью в распространении национальной куль­ту­ры является то, что совре­менные знания, нормы, культурные образцы и смы­слы вырабатываются почти исключи­тельно в недрах высокоспециа­ли­зиро­ванных областей социальной практики. Они более или ме­нее успе­шно понимаются и усваиваются соответствующими специалистами; для основной же массы населения языки совре­мен­ной специализированной куль­туры (политической, науч­ной, ху­дожественной, инженерной и т.п.) почти не­доступны для понимания. Обществу требуется си­с­тема адаптации, «перевода» тран­слиру­е­мой информации с языка вы­со­ко­­специали­зиро­ван­ных областей куль­туры на уровень обы­ден­ного пони­мания неподготов­лен­ных лю­дей, по «растолковыванию» этой ин­формации ее по­тре­бителю, оп­реде­ленной «ин­фан­ти­лизации» ее образных воплощений, а также «управлению» созна­ни­ем и потребностями массового по­­требителя в интересах производителя этой информации, пре­д­­лагаемого товара, услуг и т.п.

Такого рода адаптация всегда требовалась для детей, когда в процес­сах воспитания и общего об­разования «взрослые» смыслы переводились на язык сказок, притч, занимательных историй, упрощен­ных примеров и пр., более до­­ступных для детского сознания. Теперь подоб­ная интерпретатив­ная прак­ти­ка стала необходимой для человека на протяжении всей его жизни. Современный человек, даже бу­ду­чи очень образованным, остается узким специалистом в ка­кой-то одной области, и уровень его спе­ци­а­ли­зи­рованности (по крайней мере, в элитарной и буржуазной субкультурах) из века в век повыша­ется. В остальных областях ему требуется по­стоянный «штат» комментаторов, интерпретаторов, учите­лей, жур­налистов, реклам­ных агентов и иного рода «гидов», ведущих его по безбрежному морю ин­фор­мации о то­варах, услугах, по­ли­тиче­ских событиях, художественных но­вациях, социальных коллизиях, эконо­ми­че­ских про­бле­мах и т.п. Нельзя сказать, чтобы современный человек стал глупее или инфан­тильнее, чем его предки. Просто его психика, видимо, не может обработать такое количест­во информа­ции, про­ве­сти столь многофакторный анализ такого числа одно­временно возникающих проблем, с долж­ной опера­тив­ностью использовать свой социальный опыт и т.п. Не будем забывать, что темп об­ра­ботки инфор­мации в компьютерах во много раз превышает соответствующие возможности человече­ского мозга.

Эта ситуация требует появления новых методов интеллектуального поиска, сканирова­ния, се­лекции и систематизации информации, «прессов­ки» ее в более крупные блоки, разра­ботки новых техно­логий прогнози­рования и при­нятия решений, а также психической подготов­ленности лю­дей к работе с таким объемными информационными потоками. Я полагаю, что по­сле ныне­ш­ней «информационной ре­волюции», т.е. повышения эф­фективности технологий пе­редачи и обработки информации, а также при­нятия управленческих решений с помощью ком­пьютеров, человечество ожидает «прогностическая рево­люция» – скачкообразный рост эффек­тив­­ности технологий прогнозирования, вероятностного расчета, факторного анализа и т.п., хотя я и не берусь предсказать, с помощью каких техни­ческих средств (или методов искусствен­ной сти­муляции мозговой деятель­ности) это может произойти.

Пока же людям требуется некое средство, снимающее избыточное психическое напря­же­ние от обрушивающихся на них информационных пото­­ков, редуцирующее сложные интел­лек­туальные про­блемы к прими­тивным дуальным оппозициям («хорошее-плохое», «наши-чужие» и т.п.), дающее инди­виду возможность «отдохнуть» от социальной ответствен­ности, от постоян­ного личностного выбора (часто очень непростого в нрав­ственном отношении, учиты­вая совре­менные технические возможности и социальные последствия реализации такого вы­бора), раст­ворить его в толпе зрителей «мыльных опер» или механических потребителей рекла­мируемых товаров, идей, лозунгов и т.п. Реализатором такого ро­да потребностей и стала массо­вая куль­ту­ра.

Нельзя сказать, что массовая культура вообще освобож­дает человека от личност­ной ответ­ст­венности; скорее, речь идет именно о снятии проблемы са­мостоя­тель­но­го выбора. В ситуации массо­вого общества и обслуживающей его соответствующей массовой культуры структура бы­тия (по край­ней мере, той его части, что касается индивида непосред­ственно) задается че­ловеку как на­бор более или менее стандартных ситу­аций, где все уже выбрано теми самы­ми «гидами» по жизни: жур­налис­тами, рекламными агентами, имиджмейкерами, публичными политиками, звездами шоу-биз­неса и др. В массовой культуре уже все известно наперед: «правиль­ный» политический строй, един­ственно верное учение, во­ж­ди, место в строю, звезды спорта и эстрады, мода на имидж «классового борца» или «сексуального си­м­вола», кинофильмы, где «наши» всегда правы и не­пре­­менно побеждают, и пр.

Напрашивается вопрос: а разве в прежние времена не возникало про­б­лем с трансляцией идей и смы­слов специализированной культуры на уро­вень обыденного понимания? Почему мас­совая культура появилась только в пос­ледние полтора-два века, и какие культурные фено­мены выполняли эту функцию раньше? По-видимому, дело в том, что до научно-технического переворота последних веков действи­тельно не было такого разрыва между специализирован­ным и обыденным знанием (как его до сих пор по­чти нет в крестьянской субкультуре). Единст­венным очевидным исключением из этого пра­вила была религия. Мы хорошо знаем, сколь ве­лик был интеллек­ту­аль­ный разрыв между «профессиональным» бо­го­словием и массовой рели­ги­оз­ностью населения. Здесь действительно был необходим «перевод» с од­но­го языка на другой (при­чем нередко в буквальном смысле: с латыни, церковнославянского, арабского, древнеев­рей­ского на разговорные языки верующих). Эта задача и в лингвистическом, и в содер­жа­тельном планах решалась проповедью (как с амвона, так и миссионерской). Именно пропо­ведь, в от­­ли­чие от богослужения, произносилась на абсолютно понятном пастве язы­ке и явля­лась в большей или меньшей мере редукцией религиозной догматики к общедоступным об­ра­зам, понятиям, притчам и т.п. Очевидно, церковную проповедь мы и можем считать истори­че­с­ким предшественником явлений массо­вой куль­туры.

Разумеется, какие-то элементы специализированных знаний, форм и образцов из элитар­ной культуры всегда попадали в народную среду и, как пра­­­вило, претерпевали в нем специфи­ческую транс­формацию, приобретая по­­­­­­­­­­рой фантастические или лубочные формы. Но это транс­формации сти­хий­ные, «по ошибке», «по непониманию». Феномены же массовой куль­туры обы­­­­­­ч­но создаются профес­сиональ­ны­ми людьми, преднамеренно ре­дуци­рую­щими сложные куль­ту­р­ные смыслы к примитиву «для дураков» или для детей.

Нельзя сказать, что та­кого рода инфантилизация столь уж проста по ис­пол­­нению; хорошо известно, что создание художест­венных произведений, рас­­считанных на детскую ау­диторию, во многих отношениях сложнее творчества «для взрослых», а техническое мас­терство многих звезд шоу-биз­неса вызы­вает искреннее восхищение у представите­лей «художественной клас­­­сики». Тем не менее, целе­направленность такого рода семантических редукций является одним из основных фено­ме­ноло­ги­ческих и социальных признаков массовой культуры.

Среди основных проявлений и направлений массовой культуры на­шего времени можно выде­лить следующие:

- индустрия «субкультуры детства» (художественные произведения для детей, игрушки и про­мышленно производимые игры, товары специфи­ческого детского потребления, детские клу­бы и лагеря, военизированные и иные орга­низации, технологии коллективного воспитания де­тей и т.п.), преследую­щие цели явной или закамуфлированной стандартизации содер­жания и форм воспитания, внедре­ния в детское сознание унифицирован­ных форм и навыков со­циаль­ной и личной культуры, идеологически ори­ентированных миропредста­влений, закладывающих ос­но­вы базовых цен­ностных установок, офи­ци­ально пропагандируемых в данном обществе;

- массовая общеобразовательная школа, тесно коррелирующая с ус­та­но­в­ками «субкуль­ту­ры дет­ства», приобщающая учащихся к основам на­учных знаний, философских и ре­лиги­оз­ных представлений об окружаю­щем мире, к ис­торическому опыту коллек­ти­в­ной жиз­ни лю­­­дей, к принятым ценностным ориентаци­ям. При этом она стандартизирует перечисленные знания и представления на основании ти­повых программ и редуцирует транслируемые знания к упро­щенным формам детского сознания и по­нимания;

- средства массовой информации (печатные и электронные), транс­ли­ру­ющие широким слоям на­селения текущую актуальную информацию, «растолковывающие» рядовому человеку смысл происхо­дя­щих событий, суждений и поступков деятелей из различных специализи­ро­ван­ных сфер общественной пра­ктики и интерпретирующие эту информацию в «нужном» для анга­жи­ру­ющего данное СМИ заказ­чика ракурсе, т.е. фактически мани­пулирую­щие сознанием лю­дей и формирующие общественное мне­ние по тем или иным проблемам в интересах своего за­казчика (при этом теоретически не исключается возможность существования неангажированной жур­налистики, хотя практически это такая же неле­пость, как и «независимая армия»);

- система национальной (государственной) идеологии и пропаганды, «па­триотического» воспи­тания и пр., контролирующая и формирующая поли­тико-идеологические ориентации на­селения и его отдельных групп (напри­мер, политико-воспитательная работа с военнослужа­щи­ми), манипу­лирую­щая сознанием людей в интересах правящих элит, обеспечи­вающая поли­ти­че­скую бла­­гонадежность и жела­тельное электоральное поведение граждан, «мо­били­зационную готовность» общества к возможным во­енным угрозам и политическим по­трясениям и т.п.;

- массовые политические движения (партийные и молодежные ор­га­ни­зации, манифеста­ции, де­монстрации, пропагандистские и выборные кампании и т.п.), инициируемые правящими или оппозици­онными эли­тами с целью вовлечения в политические акции широких слоев насе­ления, в большинстве своем весьма далекого от интересов политических интересов элит, мало понима­ю­ще­го смысл предлагаемых поли­тических программ, на поддержку кото­рых людей мобилизуют методом нагнетания политичес­кого, на­циона­лис­тического, религиозного и иного психоза;

- массовая социальная мифология (национал-шовинизм, истери­ческий «патриотизм», со­циальная демагогия, популизм, квазирелигиозные и паранаучные учения, эзотерика, экстра­сен­сорика, кумиро­мания, шпио­номания, «охо­­­­­та на ведьм», провокативные «утечки информа­ции», слухи, сплетни и т.п.), уп­ро­щающая сложную систему ценностных ориентаций че­ловека и многообразие оттенков миропони­ма­ния до элементарных дуаль­ных оппозиций («наши – не на­ши»), замещающая анализ сложных мно­го­фак­торных причинно-след­ст­венных связей между яв­лениями и события­ми апелляциям к про­с­тым и, как пра­вило, фантастическим объяснениям (ми­ровой заговор, происки иностранных спецслужб, «бара­баш­ки», инопла­нетяне и пр.), парти­ку­ля­ри­зи­рующая со­знание (абсолютизирующее еди­ничное и случайное, игнорируя при этом типич­ное, статистически пре­обладающее) и т.п. Это, в конечном счете, освобождает людей, не склон­ных к сложным интеллектуальным рефлексиям, от усилий по рациональ­ному объяс­не­ни­ю вол­ну­ющих их проблем, дает выход эмоциям в их наиболее инфантильном проявле­нии;

- индустрия развлекательного досуга, включающая в себя массо­вую ху­дожественную куль­туру (практически по всем видам литературы и ис­кусства, быть может, за определенным исключением архи­тектуры), массо­вые постановочно-зрелищные представления (от спортивных до эротических), про­­­­­фесси­о­нальный спорт (как зрелище для болельщиков), струк­ту­ры по прове­­­дению организованного развлекательного досуга (соот­ветствующие типы клубов, ди­с­котеки, танцплощадки и пр.) и иные виды массовых шоу. Здесь потребитель, как правило, выступает не только в роли пассивного зрителя (слу­ша­теля), но и постоянно провоцируется на актив­ное включение или экста­тическую эмоциональную реак­цию на проис­ходящее (порой не без помощи допинговых стимуляторов), что является во многих отно­шениях эквивалентом все той же «субкультуры детства», только оптимизированным под вкусы и инте­ресы взрослого или подрост­кового потребителя. При этом используются технические при­емы и испол­нительское мастерство «высокого» искусства для передачи упрощенного, инфантилизированного смы­с­ло­во­го и художественного содержания, адап­тированного к невзыскательным вкусам, интеллекту­аль­ным и эстетичес­ким запросам массового потребителя. Массовая художествен­ная культура до­с­тигает эффекта психической релаксации нередко посредством специ­альной эс­тетизации бе­зобразного, вуль­гарного, бру­тального, физиологи­ческого, т.е. по принципу средне­ве­ко­вого карнавала и его смыс­ловых «пе­ревертышей». Для этой культуры характерно тиражи­ро­ва­ние уни­каль­ного и све­де­ние его к обыденно-общедоступ­но­му, а по­рой и ирония над этой общедоступностью (по типу карнавального принципа про­фа­ни­рования сакрального);

- индустрия оздоровительного досуга, физической реабилитации че­ло­века и исправления его те­лесного имиджа (курортная индустрия, массо­вое физ­­­­­культурное движение, культуризм, аэ­робика, спор­тивный туризм, а также система хирургических, физиотерапевтических, фарма­це­втических, пар­фю­мер­­­ных и косметических услуг для исправления внешности), что, помимо объ­ек­тивно необходимой фи­зи­ческой рекреации человеческого ор­ганизма, да­­­ет индивиду воз­мо­ж­ность «подправить» свою внеш­ность в соот­ветствии с актуальной модой и спросом на ти­па­жи сексу­альных партнеров, ук­ре­п­ляет че­ло­века не только физически, но и пси­хо­ло­гически под­нимает его уверенность в своей фи­зи­че­ской выносливости, гендерной конку­рентоспособности и т.п.;

- индустрия интеллектуального и эстетического досуга («культур­ный» туризм, худо­же­ст­венная самодеятельность, коллекционирование, ин­теллек­ту­ально или эстетически раз­вивающие кружки по ин­тересам, разно­образные об­щества собирателей, любителей и поклонни­ков чего бы то ни было, научно-просветительские учреждения и объединения, а также все, что попадает под оп­ределение «научно-попу­лярное», интеллектуальные игры, викторины, крос­­­­­­с­ворды и т.п.), при­общающая людей к научно-попу­лярным знаниям, научному и художественному люби­тель­ству, разви­вающая общую «гуманитарную эруди­цию» у населения, актуализирующая взгляды на торжество просвещенности и гуманности, на «исправление нра­вов» посредством эстети­че­с­ко­го воздействия на человека и т.п., что вполне соответст­вует еще сохраняющемуся в культуре западного типа «просвещен­ческому» пафосу «прогресса через зна­ние»;

- система организации, стимуляции и управления потребительским спро­­­­сом на вещи, ус­луги, идеи как индивидуального, так и коллективного поль­зования (реклама, мода, имиджмей­керство и т.п.), формулирующая в общественном сознании стандарты социально престижных образов и сти­лей жи­зни, интересов и потребностей, имитирующая в массовых и доступ­ных по ценам моделях формы элитных образцов, включающая рядового по­требителя в ажи­отажный спрос как на престижные предметы по­требления, так и модели по­ведения (особенно проведе­ния досуга), типы внешности, кулинарные пред­по­чтения, превращающая процесс безостано­вочного по­требления социальных благ в самоцель сущест­вования индивида;

- система ускоренного (и обычно низкокачественного) обслуживания в любых областях, массового питания «фаст фуд» (быстрая еда), индустрия «палаточной» и уличной торговли некондиционными товарами и т.п.;

- разного рода игровые комплексы от механических игровых авто­ма­тов, электронных приста­вок, компьютерных игр и т.п. до систем вир­туальной реальности, развивающие опреде­ленного рода психо­моторные реакции человека, приучающие его к быстроте реакции в информационно избыточных ситу­ациях, что находит при­менение как в про­граммах подготовки определен­ных специалистов (летчиков, космонав­тов), так и в общеразвивающих и развлекательных це­лях;

- всевозможные словари, справочники, энциклопедии, каталоги, элект­рон­ные и иные бан­ки ин­формации, популярные собрания специальных знаний, публичные библиотеки, «Ин­тер­нет» и т.п., рассчи­танные не на подгото­вленных специалистов в соответствующих облас­тях знаний, а на массовых по­тре­бителей «с улицы», что также развивает просвещенческую ми­фо­ло­гему о компактных и попу­лярных по языку изложения компендиумах соци­ально значимых зна­ний (энциклопедиях), а по суще­ству возвра­щает нас к сред­не­ве­ко­вому принципу «реестрового» построения знания;

- нецензурная брань, различные слэнги (жаргоны – молодежные, уголо­вные, профессиональные) и пр.

Можно перечислить еще ряд частных направлений массовой куль­туры.

Поскольку сегодня в повседневном быту люди сталкиваются с феноменами массовой куль­туры чаще всего в ее наиболее коммерциализированных проявлениях – эстрадно-музы­каль­ном, эро­тическом и развлекательно-игро­вом шоу-бизнесе, в «низких» жанрах кино и лите­рату­ры, назойливой и безвкусной рекламе, низкопробных публикациях и передачах СМИ и т.п., в обществе (в частности в отечественном) сложилось несколько однобокое представление о мас­со­вой культуре как о сугубо коммерческой, без­вкусной и безнравственной «контркультурной» тенденции, характерной своей от­кро­вен­но­стью в сексу­аль­ной сфере, нездо­ровым интересом к про­блемам человеческой физиологии и психопатологии, образам насилия, жестокости, антиэс­тетизма и пр., по существу паразитирующей на всем том, что в традицион­ной культуре всегда счи­талось запретным, тайным или по крайней мере не рекомендуемым к публичной демонстра­ции. Разумеется, все это имеет широкое распространение в массовой культуре, но отнюдь не по­тому, что она не способна к самовыражению в других образных сис­темах, на других более эстетиче­ских языках.

Вспомним, что в тоталитарных обществах имеет место совершенно другая по своим фор­мам и проявлениям массовая культура милитаристско-пси­хопатического склада, ориенти­рующая людей не на индивидуализированный выбор чего-то желаемого, а на «хождение строем под барабан», на об­разы сек­суальности не чувственно-эротического (Мерилин Монро), а во­ен­но-спор­тив­ного («девушка с веслом») типа, прославляющая тот же самый культ насилия, но не ге­роя-одиночки, борющегося ради защиты чести и достоинства личности (традиция, идущая в за­падной культуре еще от средневековых саг и поэм о короле Артуре, сэре Ланселоте и пр., позднее продолженная образами Дон Кихота и Шерлока Холмса, а сего­дня воплощаемая Джеймсом Бондом, героями А.Шварцнеггера и С.Сталоне), а героями на­­силия политического по от­но­шению к «врагам народа», «инород­цам», «ино­верцам» и пр. (героями-чекис­тами советских времен, кинопоэтизирванным об­разом О.Скор­цени и т.п.).

По существу на протяжении последних полутора веков в индустриально развитых стра­нах шло формирование двух типов массовой культуры: рассчитанной на свободный коммерче­с­кий спрос (в об­ществах с более или менее либеральными установками на свободу личного вы­бо­ра) и рассчи­танной на жесткое навязывание гражданам стандартов социальной и идеологиче­ской ло­­­яль­ности (в обществах с тоталитарными политическими режимами). В принципе различие между этими двумя типажами массовой куль­ту­ры имеет преимущественно стилевой и мотива­ци­онный характер. По своим социально-ре­гу­ля­ти­в­ным функциям оба варианта бо­лее или менее сопоста­вимы. В одном слу­чае свободно прода­ю­щий­ся, а в дру­­гом – императивно навя­зываемый комплекс об­разцов престижного по­тре­бления в равной мере являются для человека, при­обретающего эти товары, услуги, образы поведения или стереотипы суждений, осознаваемой или ла­тентной демонстрацией его абсо­лютной лояль­но­сти существующему порядку, что собственно и представляет собой некую «суперцель» лю­бой культуры как инструмента социальной регуляции.

Просто никогда еще прежде в ис­тории мас­штабы такого рода проявления лояльности не обретали столь массового характера. Еще ни­ко­г­да миллионы людей одновременно не усаживались перед экра­нами телевизоров, чтобы посмотреть оче­редной фильм, прославляющий «наш, единственно правильный образ жизни и мыслей», и не бро­сались в мага­зины, чтобы купить новейший ширпотреб, дабы ни у кого не ос­тавались со­м­нения в том, что «я живу как все и ношу такие же джинсы, как мой президент и любой иной добропорядочный патриот своего отече­ства». Разумеется, в этих рассужде­ниях есть некоторый элемент утрирования, но, в конечном сче­­те (по край­ней мере, по мнению социопси­хо­ло­гов), де­ло обстоит именно так.

Таким образом, есть все основания утверждать, что массовая культура представляет со­бой новый в социокультурной практике, принципиально более высокий уровень стандартиза­ции системы образов социальной адекватности и престижности, какую-то новую форму органи­зации «культурной компетент­но­сти» современного человека, его социализации и инкультура­ции, новую систему управ­ления и мани­пулирования его сознанием, интересами и потребно­стя­ми, потребительским спросом, ценностными ори­ентациями, поведенческими стереотипами и т.п., что, в конечном счете, приравнивается к проявлению его об­щей идеологической и социальной ло­яльности к существующему порядку.

Хотя массовая культура, безусловно, является «эрзац-продуктом» специализированных областей культуры, не порождает собственных смыслов, а лишь имитирует явления «высокой» культуры, пользуется ее формами, смыслами, профессиональными навы­ками, не­редко пародируя их, упрощая до уров­ня восприятия «малокультурного» потребителя, не стоит оце­нивать это явление однозначно негативно. Массовая культура порождается объек­тивными процес­сами социальной модер­низации сообществ, когда социализирующая и инкуль­турирующая функции традиционной обыденной культуры (сословного типа), аккумулирующей социальный опыт город­ской жи­зни в доиндустриальную эпоху, утрачивают свою эффектив­ность и практиче­скую актуаль­ность, а массовая культура фактически принимает на себя фун­к­ции инструмента обеспечения пер­вичной социализации личности в условиях национального об­ще­ст­ва со стертыми сословно-классо­выми границами. Впол­не вероятно, что массовая куль­тура является эмбриональным предшественни­ком какой-то новой, еще только нарождающейся обы­ден­ной культуры, отражающей социальный опыт жизни уже на индустриальном (нацио­наль­ном) и постиндустриальном (уже трансна­циональном) этапах развития, и в про­цес­сах селекции ее пока еще весьма неоднородных по своим характеристикам форм может вы­расти новый социокультурный феномен, параметры которого нам еще не ясны.

Так или иначе, но очевидно, что массовая культура представляет со­бой вариант обыден­ной куль­туры городского населения (и прежде всего той его части, которая относится или тяго­теет к бур­жуазной в функцио­нальном смыс­ле субкультуре) эпохи «высоко специализи­рованной лично­сти», компетентной только в своей узкой сфере знаний и деятельности, а в ос­тальном предпочитающей пользоваться печат­ными, электронными или одушевленными спра­вочниками, каталогами, «гидами» и иными источни­ками экономно скомпонованной и редуци­рованной для автоматического восприятия информации.

В конце концов, эстрадная певица, приплясывающая у микрофона, поет примерно о том же, о чем писал в своих сонетах Шекспир, но только в данном случае, переведенном на язык «два прихлопа, три притопа». Для человека, имеющего возможность читать Шекспира в под­лин­нике, это звучит от­врати­тельно. Но можно ли научить все человечество читать Шекспира в подлиннике (как об этом мечтали философы-просветители), как это сделать и – главное – нуж­но ли это вообще? Вопрос, надо сказать, да­леко не оригинальный, а лежащий в основе со­ци­альных утопий всех времен и наро­дов. Массовая культура не является ответом на него. Она лишь заполняет лакуну, образуемую отсут­ствием какого-либо ответа.

И есть подозрение, что это надолго…

 

ЖЕНЩИНА КАК КУЛЬТУРНЫЙ ТЕКСТ

Признаюсь, что мыслью, подтолкнувшей меня к написанию этого очерка, стал эпизод из книги американо-турецкого культуролога Сей­­­­лы Бенхабиб «Притязания культуры», пафос которой сводится к противопоставлению культуры личности культуре об­щества и признанию сложной совместимости последней (как средства принуждения) с современными прин­­­­ципами демократии1. Впрочем, мое внимание привлекло дру­гое.

Рассматривая общество традиционного типа, в котором субъектом сво­­­бодной воли является лишь мужчина, а женщина – объектом многочислен­­­­ных куль­турных ограничений, госпожа Бенхабиб пишет: «Природа не диктует, кому с кем спариваться; однако все известные человеческие общества по­д­вергают спаривание в репродуктивных и иных целях регулированию и создают символическую совокупность значений, на основании которых создаются родственные примеры и учреждаются сексуальные табу. Женщины и женское тело – это культурно-символическая “доска”, на которой человеческие общества записывают свой моральный кодекс. В силу своей способности к деторождению женщины посредничают между природой и культурой, между видами животных, к которым мы все принадлежим, и символическим порядком, который делает нас культурными существами»[266].

Итак, женщина, ее сексуальные и детородные функции лежат в основе культуры и символического поля собственно человеческого существования…

По всей видимости, приведенное мнение госпожи Бенхабиб относится по преимуществу к первобытной эпохе; поскольку уже давно установлено, что древнейшей областью социальной регуляции были именно брачные и кро­вно-родст­вен­ные отношения[267]. Позднее ситуация и социокультурные фун­кции женщины стали намного сло­ж­­нее, и приведенная цитата, при всей ее эк­зо­­ти­ческой красоте уже не отража­ет всего многообразия социальных ролей женщины в обществах цивилизованной стадии развития. 

Разумеется, мои размышления о женщине как «культурном тексте» охватывают гораздо более широкое смысловое поле, нежели собственно сексуальные отношения, хотя я согласен с тем, что основу символической функции женщины составляет именно этот аспект ее бытия и положения в любом обществе, прямо или косвенно задающий и определенный социальный статус. По крайней мере, социальная символика (и прежде всего – индивидуальный имидж) женщины всегда определялась именно этим.

В целом, если говорить о содержании подобного «культурного текста», то в его стру­к­туре можно выделить три основные функциональные позиции:

- условия доступности женщины как сексуального партнера;

- функции женщины по отношению к детям, семье, дому;

- образовательные и профессионально-статусные возможности женщины по социальной самореализации.

Хронологически до наступления постиндустриальной стадии развития, о которой будет сказано особо, можно выделить четыре условных этапа развития образа женщины, как «культурные тек­сты №№ 1, 2, 3 и 4», в каждом из которых социальные фун­кции женщины были, безусловно, многообразны, но в каждом при­сутствовал свой ключевой функциональный эпизод:

текст № 1 – женщина как «детородящий агрегат» (ранняя первобытная эпоха – стадия дикости);

текст № 2 – женщина как сексуальный объект и «хозяйственный инвентарь» мужчины (поздняя первобытная – легендарно-мифологическая эпоха – стадия варварства);

текст № 3 – женщина как мать-воспитатель и домашний работник (аграрная цивилизация – от становления первых государств до эпохи Просвещения);

текст № 4 – женщина как высоко индивидуализированная личность, активно добивающаяся социальной эмансипации и достигающая успеха в этой борьбе (индустриальная цивилизация – конец XVIII – сере­дина XX веков).

При этом необходимо огласить несколько предуведомлений о том, что:

- функции «детородящего агрегата», матери-воспитателя и домашнего работника, а в особенности сексуального объекта присутствовали в ролевом наборе женщины одновременно и всегда, но в разные эпохи то одна, то другая из этих функций выходила на первый план, а другие отступали на вторую линию;

- начиная с периода формирования ранних этнических культур и системных религий (VI-III тысячелетия до н.э.), формы, в которых выражались те или иные функции (и соответствующие варианты «культурного текста») получали выраженную местную (этническую, религиозную или цивилизационную) специфику, что не должно камуфлировать для исследователя их сущностное единство, характерное для той или иной эпохи;

- смена одной стадии, манифестировавшейся особым «текстом», на другую у разных народов и цивилизаций происходила в разное время, и переходные периоды порой могли длиться по нескольку веков;

- в связи с упомянутым этническим, религиозным и цивилизационным многообразием я рассматриваю проблему «женщина как культурный текст» преимущественно на примере западноевропейской культуры и ее дочерних производных;

- начиная с периода активного сословного разделения общества (в основном III-II тысячелетия до н.э.), эти «эпохальные культурные тексты» фактически превратились в «пакеты» из нескольких самостоятельных «уставов», каждый из ко­торых был узко специализирован для определенного сословия (например, те­к­­­­­­­сты, регулировавшие жизнь крестьянки, монашки и аристок­ратки, были, бе­зусловно, различными). Поэтому, начиная с третьей из выде­ленных эпох, я буду стремиться подчеркивать эти социальные различия в нор­­­­­матив­ном поле жизни женщин различных сословий;

- в ракурс моего рассмотрения не попадают проститутки, куртизанки и иные женщины, для которых секс был основным источником материального существования; их жизнь регулировалась специфическим «профессиональном кодексом»;

- в ситуации постиндустриальной революции второй половины ХХ века все пре­жние «правила игры» оказались измененными, что будет рассмотрено осо­­­­­бо.

Итак…

В первобытно-родовую эпоху (раннюю первобытность) женщина была не более чем «агрегатом по спариванию и деторождению», т.е. пре­д­метом бытового сексуального обихода и инструментом продолжения рода и навряд ли котировалась даже как одновидовое существо с мужчиной. «Культурный текст № 1», который обозначал эту ситуацию, гласил примерно следу­ющее: каждая женщина в сексуальном плане неограниченно доступна ка­­­ж­­­дому мужчине, ее функция – вынашивание, рождение и вскар­мливание ребенка. С момента, когда ребенок начинал уверенно ходить и реагировать на обращаемые к нему слова, его забирали у матери, и его воспитанием и социализацией занимался уже весь родовой коллектив или специально выделен­­­­­­ные «воспитатели». Об этом, по крайней мере, свидетельствуют этнографические данные[268].

Тем не менее, появление в конце верхнего палеолита ограничений на сво­­­­­­­бодный промискуитет, сначала в форме дуально-фрат­ри­альной системы, а затем – в неолите – и в форме нуклеарной (локализованной как хозяйственный микроколлектив) семьи (видимо, преимущественно гаремного типа), конечно, еще не превращало женщину в индивидуума, равного мужчине, но, по крайней мере, поначалу нак­ладывало некото­рые ограни­чения на свободное использование ее всеми как сексуального объ­екта, а потом – в эпоху неолита – эта тенденция получила дальнейшее развитие, когда во­с­торжествовал наиболее жесткий в истории патриархат, и женщина превратилась в неограниченную собственность своего мужа. Таким образом, из общественного достояния женщина превращалась в ли­­­­чное имущество какого-то мужчины, что создавало уже и несколько иной «культурный текст № 2», поначалу накладывавший ограничения на сексуальную бли­­­зость с любой женщиной, а затем и провозгла­шавший полную неприкосновенность чужой жены.

В периоды нео­лита и раннего металла (по традиционной терминологии – варварская стадия развития общества), по всей видимости, на первом плане была собственно сексуальная функция женщины (ради чего она, собственно, и провозглашалась неотчуждаемой собственностью своего мужа), что вовсе не отменяло ее фун­кций матери и «кормителя» детей, но в условиях перехода к про­изводящему хозяйству и устойчивому обеспечению про­­­­­­­­­довольствием (а со­ответственно, и снижением уровня детской смертнос­ти) эти функции становились уже «фоновыми». Помимо того, в условиях нуклеарной семьи на женщину (или на груп­­пу женщин, входивших в семью) были возложены и довольно обширные хозяйственные обязанности по дому, что вносило допол­ни­тельные штри­хи в рассматриваемый нами «культурный текст № 2».

 По мнению социал-антрополога Н.М.Гиренко: «В противоположность деятельности мужчин, которую мы объединили в условную рабочую категорию “политические функции”, функции женщин в любых видах общинных образований преимущественно направлены на обеспечение внутриобщинного биосоциального воспроизводства… Основой социального функционирования женщины в рамках этой схемы является ее собственное жилище, очаг, как часть общины, образующие ее микрокосм, общинную структуру минимального уровня»[269]. Т.е. именно женщины являлись основным связующим звеном, как на уровне семьи, так и – в большой мере – на уровне общины.

Более сложная эпоха наступила с активным социальным расслоением об­щества. Функция «женщина – домашний работник», несомненно, относилась лишь к социально низшим слоям населения; в среде аристократии женщи­на по преимуществу оставалась все тем же сексуальным объектом, но в этой функции приобрела уже совсем иное качество. Теперь основой ее эроти­зма стало не только тело и внешняя привлекательность, но в большой мере и индивидуальные черты личности, тип сексуального поведения и т.п., т.е. фак­торы, уже не природного, а чисто культурного происхождения. Судя по эпистолярии и бытовым описаниям нравов античной эпохи, а так же по докумен­там средневековой Священной инквизиции, сексуальная активность женщин эпохи аграр­ных цивилизаций мало чем отличалась от современной, хотя и но­­сила более скрытый, замаскированный характер. И это, несмотря на суще­ственные религиозные ограничения, регулировавшие интенсивность и фо­р­­­мы сексуаль­­­­­­­­­ной жизни в ту эпоху. Возможно, именно в эту эпоху сформировался тот двойной стандарт, который не одобрял сексуальной распущенности мужчин, но и не запрещал ее, между тем как женщине в этом плане было запрещено все мыслимое и немыслимое. И тем не менее…

Вместе с тем возросла и роль материнских функций женщины потому, что теперь она стала не только роженицей, но и основным воспитателем детей (по крайней мере, до подросткового возраста, когда дети начинали осваивать какую-ли­бо специальность). Все это формировало уже третий эпохаль­ный «культурный текст», воплощаемый женщиной, в рамках которого она вы­­ступает уже не только как физиоло­гическая или хозяйственная принадле­ж­ность мужчины, но и как ли­ч­ность, имею­щая право на выбор, самостоятельные жи­з­ненные решения, что обеспечивалось появлением у нее и не­ко­­­­­торых имущественных прав, а также специальных законов, защищавших ее пра­ва.

Этот «культурный текст № 3» можно восстановить как примерную целостность на основе скрупулезного анализа массы древнейших и средневековых законодательных актов, этнографических данных и литературных произведений, описывающих нравы своего времени. Но приходится учитывать и то обстоятельство, что в нравах и обычаях крестьянской среды и «низовой» городской культуре этот «текст», оставался содержательно бли­­­­з­ким к предыдущему варварскому образцу (№ 2), и включал в себя лишь некоторые элементы «текста № 3», который был принят преи­му­щест­венно в аристократической среде, а со временем распространился и на буржуазию. Все это в суще­ствен­ной мере влияло на уровень местного и социального своеобразия подобных «текстов», хотя их «сухой остаток» был более или менее идентичен повсюду.

Еще более сложная ситуация наступила с эпохи Просвещения XVIII века, а особенно с середины XIX века, когда в наиболее развитых странах жен­щины начали получать образование (все более повышавшееся в своем уровне от поколения к поколению) и появил­ся такой феномен как женщина-специа­лист. Поначалу это были преимуще­ственно сестры милосердия, а за­тем жен­ские специальности все больше расширялись в своей номенклатуре, вплоть до академика и фабричного рабочего. Нет нужды пояс­нять, как это сказа­лось на женщине, как «тексте № 4». Она стала полноцен­ным соперником «му­ж­­­с­кого нарратива», всегда отличавшегося жесткой при­вязанностью к сфере его про­фессиональной деятельности.

В этой связи нельзя не отметить, что становление образа женщины Нового времени было неразрывно связано с процессами рас­крепо­ще­ния чувства любви, которая в XVIII веке уже перестала скрываться, как что-то постыдное и греховное. Важным завоеванием стало и то, что любовь после многотысячелетней конкуренции с ин­сти­тутом брака, наконец, к ХХ веку достигла с ним фактического статусного паритета. История полна парадоксов, и один из них заключается в том, что, когда свободная любовь обрела полную легитимность,именно женщина ста­ла главной сторонницей официального брака, несмо­­­тря на то, что именно легализация любви как самодостаточного феномена самовыражения личности больше всего раскрепостила ее социально. Но нам всегда не хватает вчерашних цепей.

Процесс легализации чувства любви оказался одной из со­ставляющих более масштабного процесса легализации свободы лично­сти в целом, что на деле представляло собой ряд этапов достижения компромис­с­ного состояния между произволом индивидуального чувства и приня­ты­ми социокультурными нормами устроения жизни[270]. Трансформация об­раза жен­щины в культуре может служить наглядной иллюстрацией этих этапов и сте­пени достигнутой на том или ином этапе свободы быть само­доста­точ­ной личностью.

В середине ХХ века наступление «информационной революции» вызвало к жизни то, что можно назвать «молодежным переворотом в культуре» (по крайней мере, в культуре потребления и развлечений). По мнению С.Хан­тин­гтона, это явилось последствием «взрыва рождаемости», характерного для Европы и Америки первого послевоенного десятилетия; а к 60-м годам это новое послевоенное поколение достигло возраста тинэйджеров (от 15 до 20 лет) и заняло значительное место, как в демографической структуре западного мира, так и в когорте «массовых потребителей»[271]. «Молодежный культурный переворот» начинался с психоделики (полулегальной легкой наркомании), рок-му­зыки, движений битников и хиппи и, наконец, в эпоху хиппи привел к «сексуальной революции» – постепенном снятии табу на гомосексуализм, про­­­с­­­титу­цию, любые фор­мы секса, эротику, порнографию, трансвестизм, операции по перемене пола, однополые браки и пр. Женское тело, до того присутствовавшее лишь в изобразительном искусстве в сравнительно ограниченных масштабах, отныне вошло в социальную культуру современности как новая «культурная уни­версалия», без которой уже не обходится ни одно визуальное сообщение или произведение массовой культуры. Подождем еще немного, и «ню» станет непременным атрибутом инаугурации президентов и т.п. мероприятий.

Я думаю, что в середине ХХ века началось написание нового – уже пятого по счету «культурного текста» женщины, возобладавшей на Земле демографически, ставшей основным заказчиком и покупателем товаров как массового, так и эксклюзивного потребления, основным адресатом рекламы и со­­­­­общений СМИ (мужчины в массе своей предпочитают более специализированную информацию), основой политического электората (опять-таки потому, что менее эмоциональные мужчины индифферентней относятся к вла­сти и процедурам ее переизбрания) и основным актором во всем остальном. Жен­щины уверенно пришли на производство, в науку, армию, политику. На сегод­няшний день для женщин фактически не осталось ни одной «закрытой про­фес­сии».

Этот новый «текст № 5» отличается и такой принципиальной новацией, как постепенная_______________________________________________________________________________________________________________________________ отмена двойного стандарта, по которому сексуальная свобода мужчины во много раз превосходила соответствующие возможности жен­щи­ны[272]. Женщина эпохи постиндустриального общества отныне пользуется такой же сексуальной свободой и может реализовывать себя в этом плане, как и муж­чина. Это означает определенную потерю мужского сек­суального контроля над женщиной, что, как отмечает Гидденс, ведет к росту прецедентов сексуаль­ного насилия[273].

В отличие от древнего матриархата, который оказался лишь фантазией антропологов-романтиков XIX столетия, сейчас на нас накатывается «девятый вал» подлинного матриархата. В противовес высоко-креатив­ному, но болезненному и склонному ко всяким глупостям и разнообразным излишествам муж­­чине, ныне во власть над миром (пока что не политическую, но, безусло­в­но, социальную) вступает умеренно-креатив­ная, но ненасытная в потреблении жизнен­ных благ женщина – тотальный поглотитель продукции индустрии, ре­к­­­ламируемого образа жизни и сравнительно второсортных (по преи­муществу) явлений культуры (на уровне мелодрам и латиноамериканских сериалов).

Сразу же хочу оговориться, что я имею в виду не всех женщин вообще, среди которых встречаются и выдающиеся по своему культурному уровню и потенциалу индивиды, а средний уровень «среднего класса».

Женщина, естественно, не нуждается в каких-либо оправданиях всему происходящему (когда это победитель нуждался в оправданиях?). Она уступает мужчине в непосредственной физической силе (грузоподъемности), но за­­­­то отличается гораздо лучшим здоровьем, биологической устойчивостью, долголетием и многими иными физиологическими преимуществами. С ростом числа женщин биологическое качество человечества на демографичес­ком уровне улу­ч­шается.

В этой связи стоит помнить и о следующем. По мнению врачей, в мире наступает настоящая катастрофа со здоровьем мужчин, гораздо менее устойчи­вых физи­ологически, как правило, отличающихся пониженным инстинктом са­мосох­ра­­­нения, склонных ко многим вредным увлечениям, охотно рискующих сво­ими жизнями и т.п.[274] К тому же это именно мы – мужчины привели к нынешним переменам и не заметили, как наш традиционный «сексуальный объект» превратился не только в основного производителя биологической, но и в основ­ного потребителя социальной жизни на планете. Кроме того, не следует за­бы­­вать, что по всему миру распространено весьма агрессивное феминистс­кое дви­жение, а мужчины не имеют аналогичной правозащитной организации.

Таким образом, роли поменялись. «Сексу­альным объектом», которого нужно найти, за которым ну­ж­но следить, ухаживать, лечить от клинических заболеваний, депрессии и т.п., теперь стал мужчина.

Этот новый «культурный текст № 5» женщины постиндустриального об­щества пока еще находится в начальной стадии своего написания. Пока еще его условия реально охватывают не больше 20% населения Земли, а нараста­ю­щее социальное преобладание женщин имеет преимущественно демографи­че­ские, а не статусные формы, что замет­но только узким специалистам: преимущественно социологам. Большинство ко­мандных постов в политике, экономике и науке еще остаются в руках мужчин, но женщины начинают наступать и здесь.

Надолго ли это? Я думаю, что демографическое преобладание женщин сохранится и даже возрастет. Точнее ситуация будет следующей: в возрасте до 40 лет число мужчин и женщин будет примерно одинаковым; а вот после 40 (и чем старше, тем больше) женщины начнут численно преобладать над мужчинами, а это значит, что они останутся основными покупателями, заказчиками, пользователями товаров и услуг, культуры и информации (по крайней мере, рассчитанных на массовое потребление), т.е. останутся основной массой людей, которые тратят деньги на быт и удовольствия. Но это создаст и новую проблему: одинокой старости большинства женщин.

Вместе с тем, я думаю, что социальная структура большинства развитых обществ скоро переменится достаточно радикальным образом. Весь ХХ век шло и продолжается поныне углубление специального образования и его дро­бление на все более мелкие специализации. Соответственно дифференцируются и профессиональные требования к работникам. Из поколения в поко­ление люди становятся все более узкими специалистами. Это предсказывала нам доктрина У.Хилла о наступлении эры «золотого миллиарда» – когорты тех самых уникальных специалистов, единственных в своем роде, которые в своей деятельности будут потреблять значительную часть производимой энергии и составят сословиеновых владельцев мира[275]. Миром будутправить ни капиталы, ни армии, ни политики, а мозги и таланты (в любой области). Остальные же люди по уровню своей квалификации останутся производителями товаров и услуг среднего и низкого качества, но зато весьма дешевых и доступных, массовый спрос на которые будет всегда.

Сословие «золотого миллиарда» будет открытым для новичков: только учись и становись выдающимся специалистом (т.е. специалистом в области того, что называется high tec – высокие технологии). Сейчас доля женщин сре­ди специалистов мирового класса (каждый из которых – единственный в своей уникальности) очень невелика. Пока она в основном связана с искусством; точ­нее, с отдельными его видами: вокалом, хореографией, актерским мас­­тер­ст­вом; в других видах искусства женский вклад – авторов и исполните­­­­лей мирового класса – заметно уступает мужскому. Примерно такая же кар­­­­­­­тина наблюдается в сферах образования, медицины, социальных и гуманитарных наук (чис­ленно женщины заметно преобладают в этих сферах, но сре­ди выдающихся профессионалов их пока что очень мало). А главное, что уже не сошле­шься, как в прежние времена, на недоступность образования или «закрытые профессии». Сейчас для женщин и их социальной самореализации открыто все. Теперь начинается соревнование талантов.

В антропологии, психологии и социологии уже давно ведутся дискуссии о том, превосходят ли мужчины женщин по своим врожденным талантам (т.е. генетически) или чи­сленное превосхо­д­ство мужчин среди гениев (в любой области деятельности) – лишь результат социальных ограничений, веками и тысячелетиями наклады­вавшихся на жен­щин[276]. Но по своим биологическим фун­к­циям в природе сам­цы, как первооткрыватели и разведчики, постоянно сталкивающиеся с раз­­личными нештатными ситуациями, в принципе должны обладать более гибким интеллектом и большими способностями для инновативных решений. И это не культурное достижение человека-мужчины, а элемент генетической программы всякого самца, независимо от его вида.

Впрочем, как сказал великий психолог К.Г.Юнг за несколько минут до смерти: «Ну вот, теперь и посмотрим…»[277].

 

ИМЕЕТ ЛИ КУЛЬТУРА ОТНОШЕНИЕ ТОЛЬКО К ЧЕЛОВЕКУ?

Латинское слово «культура», как известно, имеет сельскохозяйственное происхождение – возделанная почва. Более ранний греческий термин «пайдейя» обозначал именно культуру в почти современном ее понимании, а точнее – саму греческую цивилизацию, подчеркивая ее культурное отличие от окружающего варварства. По мере развития Рима и его контакта с греками местный тер­мин «культура» тоже изменил сферу своего применения и стал ис­поль­зо­вать­ся преимущественно как характеристика человека – воспитанного, образован­ного, знающего римские традиции, обычаи и нравы. Все остальное – был «мир варваров» (включая классическую египетскую, вавилонскую и уж тем более – иудейскую, хеттскую и пр. – куль­туры). Надо заметить, что и в древнем Китае существовало такое же жесткое разделение на «мир цивилизации» – «вэн» (т.е. китайской культуры) и «мир варваров» (все остальное).

Наверное, первым отступлением от такой жесткой дихотомии стала эпоха эллинизма, когда, согласно взглядам Александра Македонского и его ок­­ружения, сначала малоазийские культуры были включены в «мир цивилизации», а затем вавилонская, египетская и персидская (по мере расширения империи Александра), вступившие в синтез с греческой. Возможно, с этого периода культура стала восприниматься не только в единственном числе (как собственная), а получила множественное число: «культуры разных народов».

Римляне были более толерантны к чужим культурам, нежели классические греки или китайцы; они считали их варварскими, но все же культурами (по крайней мере, культуры тех народов, которые в своем развитии достигли ста­дии государственности – позиция, очень характерная для римского этатист­ского мировоззрения).

Эпоха христианизации Европы в этом отношении сделала явный шаг назад, приравняв понятие «культура» к христианскому вероисповеданию как к некой априорной универсалии. Впро­чем, до позднего Средневековья (фактически до Реформации) куль­­турные различия между народами Европы выражались в основном в их принадлежности католицизму или православию, а этническая специфика была выражена преимущественно в обычаях крестьянства; города уже в большой мере были космополитичными образова­ни­ями и сос­тояли из разных национальных кварталов. Аристократия делилась в осно­в­ном на три группы: германоязычная (в Центральной и Восточной Европе, вклю­чая Польшу и Чехию), франкоязычная (в Западной Европе, включая Ан­глию) и испаноязычная (в самой Испании, Южной Италии и Нидерландах), а ее материальная культура и поведенческие стереотипы были более или менее универсальными для всей Европы (рыцарский этос как Первый Ин­­тер­на­ци­о­нал). Духовное сословие, изъяснявшееся по латыни, было тем более лишено этничес­кой специфики1. Вот когда был подлинный расцвет тенденций муль­тикульту­раль­но­сти, че­го так боятся нынешние «патриоты».

Разумеется, все это говорится о католической Европе. В зоне восточного хри­стианства даже при наличии выраженного культурного центра – Визан­тии – исторические условия (в первую очередь мусульманская агрессия) не поз­волили создать универсальной цивилизации и культуры. Впрочем, следует заметить, что после заката Античности термин «культура» вообще выходит из словарного оборота и возрождается в европейской лексике только в XVII веке.

Шли годы, и события крестовых походов, испанской реконкисты, а затем османского завоевания Византии и Балканского полуострова, волей-не­волей породили близкое знакомство европейцев с миром ислама и его куль­тур­ными порядками, подняли статус исламской цивилизации и ува­жение к ней до уровня, близкого к отношению к самим себе. Характерно, что еврейс­кая культура, выполнявшая роль эффективного посредника в контакте между исламом и хри­стианством и вернувшая Европе шедевры греческой философии, переве­денные на латынь иудейс­кими раввинами Кордовского халифата, в качестве самосто­ятельной культу­ры не котировалась, а считалась вредным пред­рас­судком или, говоря по-со­в­ре­менному, девиантностью.

Эпоха Великих географических открытий и последующая колонизация Америки, Африки, большей части Азии, Австралии и Океании столкнули ев­ропейцев с таким необъятным числом различных локальных культур народов всего света, что трактовка самого термина «культура» в массовом европейс­ком сознании неизбежно должна была измениться. Разумеется, испанские кон­­­кистадоры в Америке, португальские первопроходцы Африки и Азии и рус­ские завоеватели Сибири XVI-XVII веков даже не считали мест­ное насе­ление за людей, не говоря уже об интересе к их самобытными культурам. Ста­тус людей аборигены получали, только приняв христианство и свой­ст­вен­ный ему культурный комплекс; при этом их культуры таким путем превращались в дочерние ответвления культур мет­рополии.

Тем не менее, уже в XVII веке в трудах Вико и других мыслителей слово «культура» начало употребляться во множественном числе. Просвещение XVIII века объ­ясняло культурные различия между народами преимуществен­но их адаптацией к природным условиям, а эволюционизм XIX века дал уже вполне научное обоснование множественности и разнообразию культур: во-первых, из-за ра­з­личия в природных условиях обитания и исторической судь­бе каждого народа, а во-вторых, разными ста­диями в историческом развитии тех или иных об­ществ. В этот период начала активно развиваться антропология, которая позволила установить, что на Земле одновременно сосуществуют культуры и верхнего палеолита (напри­мер, аборигенная австралийская), и раннеиндустриальная (например, английс­кая). Вместе с тем, было провозгла­шено и принципи­альное физиологическое и психическое видовое единообразие всех людей, не­­зависимо от цвета кожи или принадлежности к развитой или отсталой культуре, что явилось очень значимым мировоззренческим дос­тижением.

Таким образом, культур стало столько, сколько народов, а цивилизаций – по числу религий и полиэтничных империй, а потом эта классификация дополнилась еще и множеством социальных субкультур (сословных, классовых, профессиональных, политических, образова­­­­­тельных). В результате такой развитой клас­сифика­ции каждый человек стал при­­­­­­­­­надлежать одновременно к нескольким культурам и субкультурам: во-первых, этнической (или национальной), во-вторых, социальной (сословной или профессиональной), в-треть­их, конфессиональной, в-четвертых, политической (в смысле граждан­ства), в-пятых, политико-идеологической (в смысле его индивидуальной поли­­­тичес­кой ориентации), в-шестых, языковой, в-седь­мых, гуманитарной (в плане про­филя и уровня его образованности) и так до бесконечности.

С каждым новым витком этого «заворачивания» человека в культуру про­­­исходила все более глубокое отождествление человека с его культурой (или то­ч­нее с той индивидуальной конфигурацией разных культур и субкультур, к ко­торым принадлежал данный человек). Все это превращало процесс культурной самоидентификации индивида в совершенно ситуативное явление. В конечном счете, на вопрос: «Кто ты?» человек отвечал каждый раз по новому, в зависимости от того, кто ему этот вопрос задал и кто его в данный момент окружает. Можно привести такую схему: в окружении братьев, он опре­делял себя Джоном, в окружении семьи Смитов – членом семьи Питерсонов, в окружении женщин – мужчиной, в окружении мусульман – христиани­ном, в окружении фермеров – горожанином, в окружении лавочников – джентль­меном, в окружении рядовых – лейтенантом, в окружении немцев – ан­глича­ни­ном, в окружении негров – европейцем, в окружении слонов – челове­ком, а в окружении марсиан – землянином). Интересно, как бы он определил себя в об­ществе Господа Бога?

Подобная контаминация человека и его культурного комплекса привела к отождествлению человека-вообще с культурой-вообще. Характерно, что та­кой авторитет, как В.М.Межуев в своих последних выступлениях фактически ото­ждествляет понятие «антропный» с «культурным».

На основании всего этого в современной культурологии сложилось такое уже общепринятое определение культуры (привожу его в изложении своего учителя – Э.А.Орловой): «культура – это искусственный мир, созданный человеком в дополнение к природному; культура не передается генетически, а осваивается только путем научения и подражания; функционально культура призвана удовлетворять потребности и интересы человека, что осуществляется им, как правило, не в одиночку, а путем согласованного и организованного взаимодействия с другими людьми[278]». Исходя из собственной научной позиции, я бы дополнил это почти что исчерпывающее определение еще одним пунктом: «культу­ра – это социальный опыт, обретенный людьми в процессе их совместной жизнедеятельности и передаваемый от поколения поколению в виде “социальных конвенций”, обеспечивающих коллективный характер их бытия».

Говоря короче: не было бы человека, не видать бы нам и никакой куль­туры. То есть: культура равна человеку. Все произведенное человеком, и все действия, совершенные им при этом, являются культурой. И даже биологические потребности человека содержательно природны, но форма их оп­ра­в­­ле­ния – уже культурно опосредована.

При этом я намеренно не касаюсь аксиологической стороны вопроса и даже социальной приемлемости тех или иных действий. Убийство – это тоже явление культуры, хотя оно социально неприемлемо и подлежит наказанию. Впрочем, не будем забывать, что половина того, что сегодня входит в перечень социально допустимых действий, еще два века назад (а то и два десятилетия назад) подлежало наказанию, а то же убийство в раннем Средневековье вовсе не являлось преступлением (как и сейчас, если оно санкционировано властью). «Социальные конвенции», раз­ре­ша­ющие или запрещающие что-то – вещь подвижная, а их применение тоже весьма ситуативно.

Обобщая все вышесказанное, можно определить культуру как исключительный (эксклюзивный) способ человеческого существования, не доступный более никому.

Тем не менее, научные открытия последних двух десятилетий ставят серьезные вопросы перед этой сентенцией, превратившейся уже в философскую аксиому.

1. В палеоантропологии долгие годы кровоточила одна незаживающая рана. Если нашим «дедушкой» общепризнан один из видов питекантропов ho­ mo erectus, а его «внуками» считаются виды-братья homo neandertalis и ho­ mo sa­ pi­ ens (то есть мы – люди), то ниша нашего общего с неандертальцами «отца» почти полтора века оставалась никем не заполненной. Это продолжалось до 90-х годов ХХ века, когда к исследованиям в области палеоантропологии подключились генетики, а метод радиоуглеродной датировки поднялся на новый уровень точности и дополнился рядом дополнительных (проверочных) способов атрибуции. Все это позволило установить следующее: те кост­ные останки, которые традиционно определялись как ранние неандертальс­кие, равно как и ранние артефакты культуры мустье, сопрягаемой с жизнью и деятельностью неандертальцев, оказались принадлежащи­ми другому виду гоминид, названному homo helmei, которые в эволюционной це­­почке и оказались тем самым не найденным до последнего времени поколением наших «отцов», а культура мустье оказалась именно их изобретением[279]. Позднее она была усо­вершенствована поколением «детей» – сначала неандертальцами, а позднее и людьми, преобразовавшими ее в верхнепалеолитический культурный комплекс (культуры граветийская, ориньякская, мадлен и др.).

Современные методы датировки и новые открытия в Южной Африке позволили «состарить» ho­ mo sa­ pi­ ens примерно на 100 тысяч лет и установить возраст этого вида примерно в 130-150 тысячелетий[280]. Тем не менее, неандертальцы остаются нашими «старшими братьями» (они старше нас примерно на 50 тысяч лет и сошли с исторической сцены тоже примерно 40-50 тысяч лет тому назад, предположительно, будучи истребленными и съеденными сво­ими младшими братьями ho­ mo sa­ pi­ ens[281]), хотя и ведут свое происхождение от тех же homo helmei (по­этому в ряде изданий 70-х – 80-х годов минувшего века их называют ho­ mo sa­ pi­ ens neandertalis, подчеркивая, что неандертальцы – это уже люди, только другого вида). Может быть, это первородство и стало причиной того, что неандертальцы физиологически были гораздо более похожи на homo helmei, чем люди современного типа, и унаследовали культуру мустье, что и привело к столь долгой путанице и трудностям атрибуции ho­ mo helmei среди многочисленных останков homo neandertalis.

В этой связи следует подчеркнуть один очень важный факт. Хотя археологи активно используют термин «культура» для локализации продуктов жизнедеятельности тех или иных видов гоминид, но до появления homo helmei и культуры мустье, все предшествовавшие им археологические культуры являлись по существу локальными индустриями камнеобработки. И только культура мустье оставила нам помимо каменных орудий такие артефакты, как ритуальные захоронения, использование искусственных красителей, символические изображения, нацарапанные на скалах, камнях или костях[282]. При­чем следует особо отметить то, что эти артефакты встречаются не толь­ко в позднем периоде мустье (т.е. культуре неандертальцев), но их следы обнару­живаются и среди памятников раннего мустье, т.е. в эпоху homo helmei[283]. То есть образ жизни и деятельности homo helmei уже вполне соответствует тому определению человеческой культуры, которое декларировалось несколькими страницами ранее.

Таким образом, археология ставит нас перед фактом того, что культура старше ho­ mo sa­ pi­ ens; она родилась примерно на 100-150 тысячелетий раньше.

2. Следующие открытия ставят нас перед еще более сложной миро­воз­зре­нческой проблемой.

Как известно, в последние десятилетия радикально усовершенствовались средства дальнего оптического наблюдения и киносъемки (с искусственного спутника Земли уже можно разглядеть и заснять марку на почтовом конверте), а также радиоэлектронные и иные датчики, позволяющие следить, слышать и косвенно наблюдать за событиями, происходящими в дебрях не­проходимого леса, горных пещерах или в глубинах мирового океана. Этими техническими достижениями активно пользуются этологи и социобиологи, изучающие поведение животных в естественных для них условиях и особенно их социальное поведение. На стыке общей этологии и зоологии даже сло­жилось специальное направление – социальное поведение живот­ных.

Новейшие исследования в этой области с использованием высоко эффе­к­тивных технических средств позволили прийти к выводам, еще более эпати­рующим, чем то, что было описано выше. А именно: социальное поведение жи­­­­­вотных оказалось функционально гораздо ближе к человеческой культуре, чем это могли предположить даже самые смелые фантасты. Особенно это касается высокоразвитых млекопитающих (как наземных, так и морских)[284].

Если отталкиваться от известной философской позиции Э.Кассирера, оп­ределявшего культуру как систему символической деятельности[285] и еще бо­лее радикального взгляда Л.Уайта, назвавшего куль­ту­ру «индустрией символических форм»[286], то по сравнению с людьми жизнь и поведение животных во много раз более символичны[287].

По мнению этологов, большую часть времени, проводимого в сво­ем социальном окружении (в стае) животное занято чисто символической или точнее символико-коммуникативной деятельностью: производит сигнальные телодвижения или занимает сигнальные позы, занято сигнальной мимикой или издает сигнальные звуки, в ином случае просто метит территорию, что тоже является символической активностью. Зоологи, изучающие непосредственно приматов, полагают, что подавляющая часть этой символической деятельности прямо или косвенно связана с сексуальной жизнью обезьян[288]. Если это так, и это наблюдение можно распространить и на других животных, то напрашивается параллель с известной сентенцией Зигмунда Фрейда о том, что большая часть культурно обусловленной (т.е. сим­волической) деятельности человека детерми­нирована сексуально[289].

Но даже, если отвлечься от символической теории культуры, то и с позиций ее социально-регулятивной доминанты, и коммуникативной, и теории накопления социального опыта, и теории комплиментарности и взаимоподдержки, и способностей к обучению, и даже в эстетическом плане поведение животных обнаруживает гораздо большую близость к человеческой культуре, чем это казалось нам до сих пор.

К примеру, мы полагали, что среди животных поют только птицы. Парадоксально, но птицы вообще не поют, а лишь «разговаривают» на своем особом птичьем языке, т.е. обмениваются сигнальной информацией, не име­ющей никакого эстетического характера. Точно так же бывает в конюшне, когда заржет одна лошадь, и в ответ ей начинают подавать голоса остальные. Но это не более, чем сигнал о своем присутствии. Но зато оказываются весьма склонными к вокалу (причем групповому) обезьяны и некоторые другие мле­копитающие. А особенно водные млекопитающие: дельфины, киты, морские ко­­­­­тики и пр. Разумеется, тональный диапазон каждого вида весьма специфичен и далеко не всегда различим человеческим ухом; скажем, пение дель­­­финов фиксируют только специальные приборы. Но, тем не менее, исследователями зафиксированы множественные случаи, когда стая тех или иных живот­ных собирается вместе и начинает вокализировать в рамках своего диапазона, иногда последовательно, чаще хором[290]. По мнению этологов, эта процедура является одной из форм грумминга – особого типа социального контакта в группе, во время которого животные специально собираются, чтобы продемонстрировать друг другу свое взаиморасположение (комплимен­тарность)[291]. Разумеется, грумминг имеет и множество других форм; но для нас важен сам принцип: они собираются вместе, чтобы продемонстрировать свое хорошее отношение друг к другу.

И после этого кто-то будет утверждать, что у животных нет своей культуры?

Одно время в литературе активно обсуждался вопрос: есть ли у животных разум[292]. Традиционное утверждение о том, что животные вообще лишены проблесков абстрактного мышления и их поведением руководят только врож­денные и приобретенные инстинкты, в последние годы вызывает все бо­лее осторожное отношение. Во всяком случае, это нельзя утверждать с полной уверенностью до тех пор, пока мы не найдем способа проинтервьюировать хоть одно животное. Выводы, сделанные на основании одних только наблюдений за их поведением, конечно, очень содержательны и порой остроум­ны, но, увы, неполны и малодоказательны. Активные адаптивные способности жи­­­­­­­­вотных, их спосо­б­ность к обучению, подражанию, способность делать ос­о­­­­­­­з­нанный (т.е. логически объяснимый) выбор в многовариантной ситуации – сви­детельствуют ско­рее в пользу наличия разума. В последние годы все ча­ще встречаются параллели, проводимые между исследуемыми обезьянами (с которыми проводятся довольно сложные эксперименты по обучению некоторым формам человеческого поведения и мироощущения), антропоид­ными пред­­­ками человека (культура которых реконструируется на основании археологических находок) и маленькими детьми[293]. В их поведении и степени развития разума ученые находят много общего, что является косвенным свидетельством в пользу того, что животным присущи, по крайней мере, эмб­ри­ональ­ные формы разума и абстрактного мышления.

Еще один аргумент. Культура человека не передается генетически, а усваивается только в процессе обучения. То, что животные обладают неордина­рными способностями к обучению, перемене стереотипов поведения под вли­янием изменившихся условий и т.п. – в очередной раз свидетельствует о том, что все природные способности, которые можно назвать культурно-креа­тив­ны­ми, порождающими культуру, у животных имеются.

Конечно, социокультурные проявления животных существенно отстают от человеческих (особенно у тех видов, которые относятся к низшим ступеням эволюционного развития), и даже у высших животных (к примеру, млеко­питающих) эти проявления по сравнению с человеком можно назвать эмб­ри­ональной, но все-таки культурой.

3. Я сознательно не затрагиваю вопрос о существовании внеземных цивилизаций и о том, можем ли мы называть совокупность принципов, по которым они живут, культурой. Наука не занимается тем, что еще не открыто и ни­­­­как не поддается наблюдению, измерению, анализу. Например, доказатель­ством бытия Божьего, не потому, что этого не может быть, а потому, что это не поддается непосредственному исследованию средствами науки.

Я – о другом. Предположим, что культура равна человеку. А с чего это мы взяли, что мы и есть те самые люди? Кто доказал, что биологическая эволюция жизни на Земле заканчивается на виде ho­ mo sa­ pi­ ens? Если взять за основу про­должительность видового существования наших ближайших родственников homo helmei и homo neandertalis – примерно 200 тысяч лет, то ho­ mo sa­ pi­ ens просуществовал уже около 70% отведенного ему срока, и эдак через 50-60 тысяч лет возможно наступление следующей фазы эволюции, а с точки зрения интересующей нас проблемы – воз­никновение новой «постсапиентной» культуры.

Будем надеяться, что базой для дальнейшей эволюции послужим мы. Но это вовсе не обязательно. История эволюции полна парадоксами и самыми неожиданными поворотами. Возьмем за основу следующее обстоятельство: эволюция разумной жизни продвинулась по линии приматов потому, что они обладали самым высоким уровнем соотношения объема и веса мозга по отношению к объему и весу тела[294]. Но почти такими же показателями обладают дельфины и вороны[295]. Так что теоретически вполне возможно, что эволюция в эпоху « post- homo» пойдет по другой линии, скажем во­роньей, а быв­шие сапиенсы будут порхать с березы на осину. Вот когда, наконец, у человека вырастут крылья.

Но главное не это. Главное в том, что я привел три вполне серьезных ар­гумента против того, чтобы считать культуру равной человеку или какой-то эксклюзивной модальностью его жизни (по известному выражению Г.С.Кнабе). Суммируя все сказанное, я бы определил культуру (в свете последних научных открытий) как содержательное основание коллективного сосуществования и взаимодействия биологических особей в рамках их видов и попу­ляций (в том числе и людей, хотя и не только). Я подчеркиваю, что речь идет именно о содержательных основаниях, а формами пусть занимаются социологи.

 

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 204; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!