Роман Гончарова «Обыкновенная история»: тип героя, особенности конфликта, художественное своеобразие.

Конфликт, характеры и авторская оценка в романе «Обломов».

Роман Гончарова «Обрыв»: символический смысл романа, особенности структуры.

Кто виноват?» Герцена: жанровое своеобразие, типология героев.

Центральное произведение Герцена в 40-х гг. – роман «Кто виноват?». Роман посвящен жене Н.А. Герцен (Захариной). Содержание романа —злободневные проблемы крепостного права, бюрократизма, проблемы «лишнего человека» (Бельтов), семьи и брака, женской эмансипации, разночинной интеллигенции, проблем «маленького человека» (Круциферский). На вопрос «Кто виноват?», Герцен отвечает содержанием романа — абсолютистско-крепостнический деспотизм. Идее зависимости людей от губящих их обстоятельств подчиняются все эпизоды романа. Герцен создаёт выразительный образ крепостника Негрова, паразитирующего на крестьянском труде, которого характеризует «пустота всесовершеннейшая». В романе предстают и «личности», и «среда», при преобладающем влиянии «среды». Также возникают образы светских кокеток, ханжей и сплетниц, игроков, сибаритов, кутил, распутников и мотов. Властвующим кругам Герцен противопоставил крестьян, демократическую интеллигенцию. Он показал враждебность крестьян по отношению к помещикам, а также и моральное их превосходство над своими владельцами. Герцена занимала проблема нравственного самосознания и личность. Герцен называл свою историю “лестницей восхождения”. В его романе “Кто виноват?” только там и тогда личность заявляет о себе, когда она отделяется от своей среды; иначе ее поглощает пустота рабства и деспотизма. В центре повествования – три человеческих жизни: Любовь Александровна и Дмитрий Яковлевич Круциферские, Владимир Петрович Бельтов. На примере Круциферского писатель ставит вопрос о крушении личности, лишенной живых контактов с действительностью. Круциферский пытается изолироваться от мира. Он застыл в своем духовном развитии и рано смирился с жизнью провинциального обывателя. А жизнь Любоньки выражает её отрешенность от мира, её духовное одиночество и неспособность найти себе место в обществе, с волчьими законами которого не могла примириться ёё гордая и независимая душа. Владимир Бельтов, дворянин, попадает в среду чиновников. В условиях самодержавно-крепостнического государства знания, талант, честность, принципиальность, доброта Бельтова в глазах российских обывателей смешные, а сам он — «умной ненужностью». Ничто не спасало Бельтова от "мильона терзаний", от горького сознания того, что свет сильнее его идей и стремлений, что его одинокий голос теряется. Отсюда и возникает чувство подавленности и скуки. В Бельтове отразился духовный разлом той части дворянской интеллигенции, которая, пережив крах декабризма, не могла найти своего места в новых обстоятельствах. Он чертит себе «колоссальные планы», но разменивается в выполнении частных практических задач. Бельтов ищет свою дорогу в жизни и не находит. Он самоустраняется. Драма персонажей отражает неурядицу, в условиях которой протекает жизнь четы Круциферских и Бельтова. Общество, которое само по себе нездорово и раздираемо социальными и нравственными противоречиями, неминуемо порождает человеческие драмы. “Кто виноват?” — интеллектуальный роман. Его герои — люди мыслящие, но у них есть свое “горе от ума”. И состоит оно в том, что со всеми своими блестящими идеалами они принуждены были жить в сером свете, оттого и мысли их кипели “в действии пустом”. Проблема века получает у Герцена не личное, а общее значение: “Виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства”. --- Произвол помещиков он изобразил как систему насилий над народом. Герцен указывает на социальную обусловленность доброго или злого начала в человеческой душе. Все персонажи романа живут в крепостническом обществе и принуждены вести себя в соответствии с установленными, для всех обязательными нормами поведения.

Духовная история автора и России в «Былом и думах».

«Былое и думы» — это творческая и политическая биография самого Герцена, где он описывает основные моменты своей жизни, переломы, страдания. Безусловно, здесь больше политических и общественных моментов, но всё же мы можем проследить, как формировалась личность самого автора.

Он начинает с няни, Веры Артамоновны, как она рассказывала ему маленькому, что было во время пожара Москвы, как его отец был в плену у Наполеона, как они с матерью и братом еле выжили. Потом университетские годы, знакомства с интересными людьми, его соратники, западники и славянофилы, политическое и общественное противостояние, Чаадаев, его друг.

Посвятил эту книгу Герцен своему лучшему другу и спутнику по жизни, поэту-революционеру, Огарёву.

Это и противоречивый путь Герцена-мыслителя и революционера в годы перелома его мировоззрения в сторону демократа от либерализма. Это автобиография, которая только полностью исключает личные драмы и интимные переживания писателя.

Что пронизывает всю книгу - это безумная любовь к России. Герцен был патриотом. Патриотизм переплетается с темой революционной борьбы за лучшее будущее народа. Огромное воздействие на формирование такого революционного мировоззрения Герцена оказало восстание декабристов. «Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души».

Вместе с Белинским Герцен стоял в первых рядах реакционной литературной среды. За свои произведения, Герцен был отправлен в эмиграцию, но и оттуда он продолжал борьбу за свободу своего народа.

Жанр: Это смешение жанров в мемуарном повествовании, включение своеобразного исторического романа и фельетонной публицистики в творческую художественную автобиографию. Всё это было новаторством.

Много портретов, которые глубоко лиричны. Блестящие афоризмы. Мемуарам свойственны моменты очень напряжённые, передающие атмосферу. Почти реальные, дают читателям почувствовать прямо ту ситуацию, пережить вместе с автором всё.

 

Славянофилы представлены в «Былом и думах» Хомяковым, Киреевскими и Аксаковым.

В лице Грановского московское общество приветствовало рвущуюся к свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за неё. В лице славянофилов оно протестовало против оскорблённого чувства народности бироновскм высокомерием петербургского правительства.

Алексей Хомяков - главный. Он опасный противник, хорошо знал свою силу и играл ею, обладал страшной эрудицией и диалектикой. Философские споры его состояли в том, что он отвергал возможность разумом дойти до истины; он разуму давал одну формальную способность - развивать зародыши.

Оба брата Киреевских стоят печальными тенями на рубеже народного воскресения; не признанные живыми.

Константин Аксаков не смеялся, как Хомяков, но и не сосредотачивался на безысходности сетования, как Киреевские. Он рвался к делу. В его убеждении - фанатическая вера, нетерпимая, односторонняя, та, которая предваряет торжество. Вся жизнь его была безусловным протестом против Петровской России. Проповедовал сельскую общину, мир и артель.

Журнал славянофилов был «Москвитянин». Два раза терпел крах и сломался. Исчез.

Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали своё дело; с них начался перелом русской мысли, они заставили народ полюбить Русь, свою исконную родину.

ЗАПАДНИКИ: Боткин, Грановский, Редкин, Корш, Крюков.

В их главе стоял Грановский: великая сила любви лежала в этой личности, он был одарён удивительным тактом сердца, он смягчал атмосферу в то тяжёлое время, когда повсюду была только низость, литература была приостановлена.

А ведь Грановский не был боец, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин. Он просто находился в постоянном глубоком протесте против существующего в России порядка.

Герцен пишет, что такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых он не встречал потом нигде. А он много где ездил и был.

Оконченная, замкнутая личность западного человека, удивляющая нас сначала своей специальностью, вслед за тем удивляет односторонностью. Распущенность ли наша, недостаток ли нравственной оседлости, ... развитые личности у нас редко встречаются, но они пышно, разметисто развиты. Совсем не так на Западе. С людьми самыми симпатичными здесь договоришься до безумных противоречий.

Боткин, к примеру, покинул свою Маросейку, научился уважать кулинарное искусство в Париже. Редкин вот в Испании. У Корша и Крюкова пышный, острый юмор, Галахов тоже жил в Париже.

 

В книге Герцена очень много портретов его друзей, его коллег, тех, кто шёл с ним по жизни и участвовал в важных её моментах.

Белинский: Герцен характеризует его как самую деятельную, самую порывистую натуру бойца, который проповедовал в то время индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Его совесть была чиста, он веровал в это воззрение и ни перед чем не останавливался. Был силен и искренен.

Сначала Герцен и Белинский ссорились, но потом случай свёл их, навсегда сделав друзьями. Не выдержал Виссарион Григорьевич, он первый протянул руку Герцену, сказав, что уважает его и чего же ему ещё надо. Герцен же считает Белинского одним из самых замечательных лиц николаевского периода.

Статьи его судорожно ожидались молодёжью в двух столицах с 25 числа каждого месяца. А Белинский был застенчив и в обществе терялся, отсиживался в углу, стеснялся дам, проводил время с каким-нибудь саксонским посланником. Но с годами он становился раздражительнее, потому что во-первых его нравственно притесняла цензура, его окружали малосимпатичные люди, он чуждался посторонних, и во-вторых, этот балтийский климат, который очень плохо действовал на его болезнь. Лишения и страдания скоро совсем подточили его. Он угасал. Последний раз двое литераторов встретились в Париже в 1847 году, именно тогда Белинский в последний раз загорался идеей и писал своё знаменитое письмо Гоголю.

Чаадаев же стал близок Герцену после выхода его нашумевшего «Письма». Это было своего рода последнее слово, рубеж, выстрел, раздавшийся в тёмную ночь. Письмо потрясло всю мыслящую Россию. От каждого слова там веяло долгим страданием, уже охлаждённым, но ещё озлобленным. Это безжалостный крик боли и упрёка петровской России, она имела право на него: эта среда не жалела, не щадила ни автора, ни кого-либо.

Николай приказал обвинить Чаадаева сумасшедшим и обязать подпиской ничего не писать (к нему был представлен врач). Герцен встречался с Чаадаевым накануне его ссылки (Герцена). Это было в самый день взятия Огарёва. Это было на обеде у Орлова (там мать Орловой, Раевская, спросила: «Что вы так печальны, молодые люди?». А Чаадаев ответил: «А что вы думаете, что нынче стали молодые люди?»)

Герцен видел фигуру Чаадаева грустной и печальной, она резко отделялась от московской светской жизни своим грустным упрёком. Бледное нежное лицо его было совершенно неподвижно, он одевался тщательно. Серо-голубые глаза печальны, тонкие губы улыбались иронически. Чаадаев не был богат, особенно в последние годы, он не был и знатен. Ротмистр в отставке с железным кульмским крестом на груди.

Имел свои странности, слабости, он был озлоблён и избалован. Когда он был в Германии, он сблизился с Шеллингом. Это знакомство, вероятно, способствовало его уклону в мистическую философию.
Когда Чаадаев вернулся, он застал в России другое общество и другой тон. Высшее общество наглядно пало и стало грязнее, раболепнее с воцарения Николая. Исчезла аристократическая независимость. Чаадаев плохо отзывался о Москве, уходил в себя, стоял перед неразгаданным сфинксом русской жизни - он спрашивал себя «Что же будет дальше?» А дальше не было ничего

Лирический стиль Тютчева.

Жанровая поэтика Тютчева также подчиняется закону «двойного бытия», в ней столь же интенсивно протекает синтез полярностей, что и на уровне ее мифопоэтики. Ю.Н. Тыня­нов убедительно доказал, что лирика Тютчева представляет собой поздний продукт переразложения жанровой основы высокой ораторской поэзии XVIII в. (торжественная ода, дидактическая поэма) и ее переподчинения функциям романтического фрагмента: «Словно на огромные державинские формы наложено уменьшительное стекло, ода стала микроскопической, сосредоточив свою силу на маленьком пространстве: "Видение" ("Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...")» " Сны" ("Как океан объемлет шар земной..."),"Цицерон" и т. д. — все это микроскопические оды». Нередко всего одна сложная метафора или одно развернутое сравнение — эти реликты одической поэтики — сами по себе способны у Тютчева образовать завершенный текст («23 ноября 1865 г.»; «Как ни тяжел последний час...», 1867; «Поэзия», 1850; «В разлуке есть высокое значенье...», 1851). Афористичность концовок, ориентация на композицию эпиграммы с ее парадоксальной заостренностью мысли создают ситуацию, в которой компоненты одического мышления гораздо эффективнее реализуют заложенную в них художественную семантику. От архаического стиля XVIII в. поэзия Тютчева унаследовала ораторские зачины («Не то, что мните вы, природа»; «Нет, мера есть долготерпенью» и т. п.), учительские интонации и вопросы-обращения («Но видите ль? Собравшися в дорогу»),«державинские» многосложные («благовонный», «широколиственно») и составные эпитеты («пасмурно-багровый»; «огненно-живой», «громокипящий», «мглисто-лилейно», «удушливо-земной», «огнезвездный» и т. п.). Собственно, в русской поэзии 1820—1830-х годов Тютчев был далеко не первым, кто открыто ориентировался на затрудненные, архаические формы лексики и синтаксиса. Это с успехом делали поэты-любомудры, в частности СП. Шевырев. Считалось, что такой «шершавый» слог наиболее приспособлен для передачи отвлеченной философской мысли. Однако у Тютчева, также принадлежавшего в начале поэтического поприща к окружению любомудров, весь этот инструментарий риторической поэтики нередко заключен в форму чуть ли не записки, написанной «между прочим», с характерными «случайными», как бы второпях начатыми фразами: «Нет, моего к тебе пристрастья», «Итак, опять увиделся я с вами», «Так, в жизни есть мгновенья», «Да, вы сдержали ваше слово» и т. п. Подобное сращение оды с романтическим фрагментом придает совершенно новое качество «поэзии мысли». В ней свободно начинает сочетаться жанровая память различных по своему происхождению стилевых пластов. Например, в стихотворении «Полдень» (конец 1820-х) мы видим сложное сочетание идиллической (Пан, нимфы, сладкая дремота),одической («пламенная и чистая» небесная «твердь») и элегической («лениво тают облака») образности. Создается ситуация диалога различных поэтических эпох, возникают напряженные ассоциативные переклички смыслов на сравнительно небольшом пространстве пейзажной зарисовки.

Вообще словоупотребление Тютчева с необычайной экспансией вторгается в семантику традиционных поэтических тропов и преобразует ее изнутри, заставляя слово вибрировать двойными оттенками смысла. Например, образ «сладкой дремоты» из стихотворения «Как сладко дремлет сад темно-зеленый...» (1830-е) —

Как сладко дремлет сад темно-зеленый,

Объятый негой ночи голубой;

Сквозь яблони, цветами убеленной,

Как сладко светит месяц золотой! <...> —

еще тесно слит с его традиционным смыслом в «школе поэтической точности» Жуковского-Батюшкова: греза, мечта, сфера контакта лирического «я» с невыразимым в природе (ср. у Жуковского: «Как слит с прохладою растений фимиам! // Как сладко в тишине у брега струй плесканье! // Как тихо веянье зефира по водам...»). И в то же время, по мере развертывания лирического сюжета, эта метафора, не утрачивая поэтических ассоциаций с привычным контекстом, начинает выявлять свои связи с индивидуальным художественным миром Тютчева: появляются образы ночи-«завесы», «изнеможения», «хаоса», в котором «роится» странный, пугающий гул ночных звуков и голосов... Возникает динамическое напряжение между традиционным и новым семантическим контекстом одних и тех же слов-сигналов. Поверх традиционной, стертой семантики наслаивается семантика индивидуально-авторская.

Несомненными чертами жанрово-стилевого новаторства отмечена и любовная лирика Тютчева, особенно поздняя, посвященная «последней любви» поэта — Елене Денисьевой. Все исследователи сходятся во мнении, что эта лирика представляет собой несобранный цикл, отмеченный единством новых тематических и сюжетно-композиционных решений. «Е.А. Денисьева, — отмечал биограф поэта Г. Чулков, — внесла в жизнь поэта необычайную глубину, страстность и беззаветность. И в стихах Тютчева вместе с этою любовью возникло что-то новое, открылась новая глубина, какая-то исступленная стыдливость чувства и какая-то новая, суеверная страсть, похожая на страдание и предчувствие смерти». «Денисьевский цикл» Тютчева, куда вошли такие стихотворения, как «Последняя любовь», «О, как убийственно мы любим...» (1851), «Она сиде­ла на полу...» (1858), «Весь день она лежала в забытьи...» (1864) и др., с одной стороны, наполнен узнаваемыми штампами романтической любовной фразеологии («лазурь ... безоблачной души», «воздушный шелк кудрей», «убитая радость», «пасть готов был на колени», «скудеет в жилах кровь», «любишь ис­кренно и пламенно», «святилище души твоей» и т. п.), причем чуть ли в вычурном вкусе Бенедиктова или даже жестокого романса, а с другой стороны, самим мелодраматизмом положений предвосхищает «погибельную», на грани жизни и смерти, любовную драму романов Достоевского. Еще Г.А. Гуковский, доказывая сходство «денисьевских» текстов с поэтикой прозаического романа второй половины XIX в., отмечал умение Тютчева «рисовать в коротком лирическом стихотворении сцену, в которой оба участника даны и зрительно, и с «репликами», и в сложном душевном конфликте». Отмечалась подробная (насколько, разумеется, это возможно в границах лирического рода) прорисовка «мизансцены», предметного фона, роль психологического жеста («Она сидела на полу // И груду писем разбирала, // И как остывшую золу, // Брала их в руки и бросала»). К этим наблюдениям следует добавитьнамеренную затрудненность стиха, метрические перебои («Последняя любовь»), создающие будничную интонацию, а так­же установку на «днелогичность лирического повествования. Последняя, в частности, выражается в постоянных переходах от 3-го лица к 1-му, от 1-го лица ко 2-му в рамках одного и того же текста. Например, повествуя в стихотворении «Весь день она лежала в забытьи...» о своей возлюбленной в 3-м лице, лирический герой в финале дает реплику самой героини от ее лица: «О, как все это я любила!», а в последней строфе, словно откликаясь на слова умершей, неожиданно обращается к ней на «ты»: «Любила ты...» Отрешенно-созерцательный рассказ о прошедшем в итоге приобретает черты страстного диалога с героиней: событие как бы вырывается из плена смерти и предстает совершающимся сейчас, на глазах читателя, во всей ослепительной силе и остроте переживаемой трагедии. Анало­гичную смену планов и лиц повествования можно заметить и в других стихотворениях денисьевского цикла («В часы, когда бывает...», 1858).

Итак, поэзия Тютчева представляет собой своеобразное про­межуточное звено между поэзией пушкинской эпохи 1820— 1830-х годов и поэзией нового, «некрасовского» этапа в исто­рии русской литературы. По сути, эта поэзия явилась уникаль­ной художественной лабораторией, «переплавившей» в своем стиле поэтические формы не только романтической эпохи, но и эпохи «ломоносовско-державинской» и передавшей в концентрированном виде «итоги» развития русского стиха XVIII — первой трети XIX в. своим великим наследникам. Само «второе рождение» Тютчева, открытого Некрасовым в 1850 г. в списке «русских второстепенных поэтов», — факт почти мистический и, как все мистическое, глубоко законо­мерный. Он был открыт тем поэтом, стиль которого, проза­ичный и «шероховатый», во многом подготовил в собственном творчестве. Но, по сути, такова уж судьба Тютчева, что он «умирал» и «рождался» в истории русской поэзии несколько раз. В следующий, уже после Некрасова, раз Тютчева откроет Вл. Соловьев в своей знаменитой критической статье 1895 г., причем откроет его уже как поэта-«мифотворца», увидевшего мир как живую «творимую легенду» и передавшего это ясновидческое знание своим потомкам. Так Тютчев на рубеже веков провозглашается уже родоначальником «символической школы» русской поэзии. И, кто знает, сколько еще «открытий» Тютчева ожидают отечественную культуру, ибо кладезь этот поистине неисчерпаемый...

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 352; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!