III. Воспитание в раннем детстве 5 страница
Очень часто споры кончаются потасовками. У них необычайно развита страсть к точности, страсть, унаследованная от старших. Те могут не давать целой деревне спать, шумно споря, был ли ребенок, умерший десять лет назад, моложе или старше какой-нибудь ныне здравствующей особы. В спорах о размерах и числе стараются проверять утверждения спорящих, а однажды я была свидетелем попытки эксперимента. В течение нескольких тревожных дней, связанных со смертью в деревне, у меня было мало времени на еду. Вот почему банку персикового компота, обычно съедаемого мною за раз, я делила на две части. Помат, маленький мальчик, прислуживавший нам за столом, что-то высказал в этой связи, но Килипак, наш четырнадцатилетний повар, возразил ему: я-де никогда не делила содержимое банки на два приема пищи. В спор были вовлечены все другие мальчишки, часто бывавшие в нашем доме, женатая пара, временно жившая у меня, две девочки-подростка. Спор длился сорок пять минут. Наконец Килипак торжествующе воскликнул: “Хорошо, давайте проверим. Мы завтра дадим ей банку персикового компота. Если она съест ее всю, то прав я; если она оставит что-нибудь, то правы вы”.
Эта заинтересованность в истине обнаруживается в жизни взрослых в разных формах. Покенау однажды выронил челюсть рыбы из своего мешка с бетелем. На последовавший вопрос он ответил, что держит ее там, чтобы показать кому-то в Бунеи. Тот говорил, что у этой породы рыб нет зубов. Другой мужчина, вернувшийся в деревню после работы по найму у какого-то просвещенного немца, заявил своим изумленным товарищам, что, как сказал его хозяин, ранее Австралия соединялась с Новой Гвинеей. Мнения по этому вопросу в деревне резко разошлись, а два молодых человека даже подрались. Эта острая заинтересованность в истине проявляется в самых крайних формах, когда речь идет о сверхъестественном; не веря пророчествам какого-нибудь спиритического сеанса, люди делают как раз то, что поставило бы в опасность их жизнь, окажись медиум прав.
|
|
|
Итак, форма бесед детей очень напоминает форму разговоров взрослых: от них они заимствовали вкус к поучительным и монотонным играм, их склонность хвастаться и обвинять, ожесточенные споры по поводу фактов. Но в то время как разговоры взрослых вращаются вокруг тем, связанных с празднествами и финансами, духами, колдовством, грехом и покаянием, разговоры детей, не ведающих обо всем этом, бессодержательны и скучны и сохраняют лишь форму бесед взрослых, но лишены всякого интересного содержания.
У манус есть и виды отрывочных формальных разговоров, напоминающих наши беседы о погоде. Этикет у них не разработан, поэтому в их речи нет набора шутливых штампов, помогаю щих сгладить любую неприятную ситуацию. Они заменяют их в случае надобности бессодержательной, бездумной болтовней. Я присутствовала при беседе такого рода в доме Чанана, где на шла себе приют жена, убежавшая от Мучина. Мучин сломал ей руку, и она оставила его дом, укрывшись у тетки. Дважды он посылал женщин из своего семейства за ней, и дважды она от казывалась вернуться к нему. В данном случае я сопровождала его сестру. Члены семейства тетки приняли нас. Беглянка осталась в глубине дома, готовя пищу на очаге. В течение целого часа все сидели и говорили о ценах на рынке в глубине острова, о рыбной ловле, о каких-то готовящихся праздниках, о том, когда вернутся родственники из Мока. Ни разу никто не заговорил о цели нашего визита. Наконец какой-то молодой мужчина искусно коснулся в разговоре вопроса о физической силе. Другойдобавил, насколько мужчины сильнее женщин. Затем разговор перешел к теме о мужских и женских костях, насколько хрупки они у женщин и как мужчина, совсем того не желая и преисполненный самых благих намерений, может сломать хрупкую женскую кость. После этого сестра брошенного супруга встала. Жена не сказала ни слова, но, после того как мы спустились в каноэ, она медленно сошла с лестницы и уселась на корме. Этот иносказательный стиль разговора свойствен некоторым детям,
когда они беседуют со взрослыми. Они вставляют свои маленькие, не относящиеся к делу замечания по любому обсуждаемому вопросу. Так, Маса, когда ее мать упомянула о какой-то беременной женщине в Патуси, заметила: “Беременная женщина, что была у нас, уехала к себе домой”. Затем она снова замолчала, до тех пор пока другая тема, возникшая в разговоре, не дала ей, возможности сделать отрывистое замечание.
|
|
|
|
|
|
Взрослые не рассказывают детям сказок, им неизвестны загадки, головоломки. Сама идея, что детям могут нравиться легенды, представляется совершенно фантастичной взрослому манус. “Нет, легенды — это для старых людей. Дети не знают легенд. Дети их не слушают. Дети не любят легенд”. И восприимчивые дети манус приемлют эту теорию, в корне противоречащую одному из самых прочных наших убеждений — о любви детей к сказкам.
Простые повествования о чем-то увиденном или пережитом принимаются ими, но полеты фантазии неумолимо опровергаются самими детьми. “А затем поднялся сильный ветер, и каноэ почти опрокинулось”.— “Опрокинулось?” — “Да, был очень сильный ветер”—“Но ты же не оказался в воде, не так ли?” — “Н-нет”. Требования строгой фактичности изложения, его обстоятельности, точности в малейших деталях — все это сдерживает воображение. Вот почему из жизни детей полностью исчезли сказки, от них они не получают никакого удовольствия. Они никогда не пытаются представить себе, что происходит по другую сторону горы, о чем беседуют рыбы. В разговорах детей со взрослыми вопрос “почему?” вытеснен вопросами “что?” и “где?”.
|
|
|
И тем не менее из этого нельзя было бы сделать вывод о недостатке интеллекта у этих детей. Картинки, реклама, иллюстрации вызывают у них интерес и восторг. Они проводили часы над истрепанным экземпляром “Естественной истории”, обсуждая ее, восхищаясь, поражаясь. Они старательно припоминали при этом псе мои пояснения, вплетая их в собственные толкования. У них был живой, незаторможенный, непритупленный ум. Они усваивали новые игры, новые картинки, новые занятия с большим рвением, чем маленькие самоанцы, подавленные и поглощенные своей собственной культурой. Их всех охватила страсть к рисованию. Неутомимо они покрывали лист за листом изображениями мужчин и женщин, крокодилов и каноэ. Но содержание рисунков этих детей, не приученных к сказкам, с неразвитым воображением, было очень простым: два дерущихся мальчика; пара мальчишек, пинающих мяч; муж и жена; группа людей, охотящихся за черепахой; шхуна с лоцманом. Сюжетных рисунков у них не было. Точно так же дело обстояло и тогда, когда я показала им пятна Роршаха 10 и попросила истолковать их. Ответы были кратки: “это облако”, “это птица”. Только один или два юноши, ум которых был возбужден мыслями о других местах, куда им предстоит уйти на заработки, дали иные толкования пятен: “казуар” (никогда им не виденный), “телефон”, “автомобиль”. Но у детей в этой культуре совершенно отсутствовала способность, интерпретируя пятна неопределенной формы, создавать цельные сюжеты.
У них превосходная память. Приученные к вниманию к деталям, умеющие проводить самые тонкие отличия, они научились различать мои пивные бутылки, где я хранила медикаменты, по таким мелким признакам, как величина этикетки, число букв на каждой из них. Они могли сказать, кто сделал рисунок спустя четыре месяца. Иными словами, их ни в коем случае нельзя было считать глупыми. Это были энергичные, умные, пытливые, обладавшие великолепной памятью и восприимчивым умом дети.
Скучные прозаические игры — показатель не столько их ума, сколько манеры воспитания. Они оказались вне сферы жизни взрослых; никто никогда не просил их принять участие в ней. Дети не участвуют в празднествах и церемониях. Взрослые не привили им формы проявления преданности клану или вождю — того, что они смогли бы использовать в организации своих групп. Сложные взаимоотношения взрослого мира, взаимоотношения между родственниками с их шутками, благословениями, проклятиями, военные церемонии, обряды общения с духами — все это дало бы детям интереснейший материал для подражания, если бы взрослые показали им это, пробудили бы их интерес и энтузиазм. Жизнь индейцев прерий с охотой на бизонов, кочевками, военными обычаями отнюдь не дает маленьким индейцам больше живого материала для игр, чем жизнь манус. Но мать в племени чейенн11 делает своему ребенку типа, небольшую палатку, чтобы играть в дом. Индейское семейство ликует, видя птицу, убитую маленьким охотником, как если бы он добавил что-то очень весомое в общий семейный котел. Вот почему детский лагерь у индейцев прерий, воспроизводящий в миниатюре жизнь взрослых,— центр всех детских игр.
Если бы, с другой стороны, манус последовательно и злобно изгоняли детей из жизни взрослых, закрыли все двери перед ними, постоянно прогоняли их со своих церемоний, то дети сплотились бы в самозащите. Именно так и произошло с детьми кафров12 в Южной Африке, где взрослые всегда относятся к детям как к досадной помехе, лгут, отправляют караулить поля, запрещают им есть птиц, даже пойманных ими самими. Здесь игровая группа детей, вынужденная собрать все свое мужество перед лицом враждебного поведения взрослых, организуется в настоящую детскую республику, со своими лазутчиками и стражей, тайным языком, карательным кодексом, республику, напоминающую уличные банды подростков в наших городах. Представляется, что и активное вовлечение детей в жизнь взрослых, как у индейцев прерии, и активное изгнание их из нее, как у кафров, дают детям более разнообразную и богатую жизнь. Даже на Самоа, где не делают ни того, ни другого, но заставляют каждого ребенка нести носильные для него обязанности, детская жизнь приобретает содержание и значимость в силу ответственности, возложенной на него, в силу того, что дети — составная часть всякого реального жизненного плана.
У манус же нет ничего подобного. Детей великолепно научили заботиться о самих себе. Любое чувство физической неполноценности им чуждо. Они получили свои каноэ, весла, качели, лук и стрелы. Их не делят по возрастным группам, не подгоняют ни под какие законы соответствующего возрастного или полового поведения. Перед ними открыты двери любого дома. Они резвятся под ногами у взрослых в разгар самых важных церемоний.
Кним относятся как к властелинам вселенной; родители ведут себя в отношении их как усердные и терпеливые рабы. Но какой господин проявит большой интерес к утомительным занятиям своих рабов?
Сказанное об общественной жизни в полной мере относится и к жизни религиозной. Она — закрытая часть мира взрослых, дети не принимают в ней никакого участия. Ее невидимые персонажи передаются детям, передаются скопом, целым генеалогическим древом, никак не взывая к их воображению, не требуя работы фантазии.
В мыслях и играх детей манус, связанных с обыденной жизнью, более стихийных, чем их механически усваиваемое отношение к религии, мы также обнаруживаем контрасты, сопоставляя их с мыслями и играми наших собственных детей. Привычка одушевлять неживые вещи — пинать дверь, ругать нож, взывать к стулу, обвинять луну в подсматривании и т. п.— совершенно отсутствует у манус. Если мы наполняем души наших детей богатством фольклора — песнями, одушевляющими луну, солнце, звезды, загадками, сказками, мапус не делают ничего подобного. Ребенок манус никогда ничего не слышал о “лунном человеке” или что-нибудь вроде стишка Джин Инглоу:
О луна, почему бог тебя закрыл? Ты плохо себя вела? Да иль нет? Если да, то скорее бы он простил, Чтобы к нам вернулся твой свет.
Он не слышал и песенку, под которую танцует его старшая сестра:
Погаси свой свет, госпожа Луна,
Скройся за облака,
Всюду парочки, им хорошо,
И третья здесь не нужна.
Если юная леди и паренек
Нашли укромный уголок,
Время тебе попрощаться.
Если хотите поцеловаться,
Скажите Луне:
“Леди, будьте добры,
Извольте убираться”.
Ни родители, ни деды не дали уму ребенка богатой пищи для размышлений, и ему нечем разукрашивать свои представления о луне. Для него луна — это просто свет, перемещающийся но небу. Он не думает о луне как об одушевленном существе. Он не считает, что она может видеть, ведь у нее нет глаз. Его представления о луне трезвы, естественны, хотя, конечно, и далеки от научных. Он и его родители считают, что и солнце и луна действительно движутся по небу. Фольклор не помогает его воображению, а язык манус холодец и скуп, лишен образности, непоэтичен. Это язык, который не питает фантазию детей, не рождает поэзию у взрослых. Это строгий язык фактов, наши же языки полны образов и метафор.
В то время как мы приписываем луне пол и называем ее “она”, язык манус не различает родов: он, она, оно — все это “третье лицо единственного числа”. Язык не помогает воображению. Глаголы, относящиеся к человеку, не применяются, когда говорят о луне. Она “светит”, но она никогда не улыбается, не прячется, не шествует, не кокетничает, не подглядывает, не одобряет; она никогда но “смотрит на нас с грустью”, не “скрывает свой лик”. В языке манус нет никаких импульсов к одушевлению мира, которых так много в ваших образных языках.
Мне никогда не удавалось убедить детей поругать неодушевленные предметы. На мою реплику “О, это плохое каноэ, оно уплыло”, они всегда отвечали: “Но Пополи забыл его привязать” или же: “Бопау очень плохо его привязал”. Это показывает, что, так сказать, “естественная” тенденция наших детей одушевлять неживое фактически припивается им их родителями.
Отношение детей манус к любому виду выдумки, любой игре в реальность хорошо выражено в ответе маленькой девочки. Я опрашивала единственную увиденную мною группу детей, игравших в домашнее хозяйство. Они делали вид, что чистят кокосовые орехи. Девочка сказала “grease e joja” — “это наша ложь”. Слово “grease” в пиджин-инглиш обозначает “лесть, обман”. Оно вошло в местный язык для обозначения обмана или лжи. В ответе маленькой девочки скрывалось осуждение этой игры в реальность.
Из всего этого можно сделать вывод, что одушевление вселенной внутренне не присуще сознанию ребенка. Это тенденция, которую он наследует от общества. Неспособность младенца различать людей и вещи или же по крайней мере по-разному реагировать на них сама по себе не имеет творческого характера. Но она, как таковая, приводит к тому, что дети старшего возраста думают о солнце, луне, лодках и т. п. как о существах, наделенных волей и эмоциями. Эти более сложные тенденции в сознании ребенка возникают не стихийно, а формируются иод влиянием языка, фольклора, песен, отношения взрослых к детям. Все это — плод поэтического воображения взрослых, а но путаного мышления малых детей.
Найдут или не найдут философские системы религиозного или научного мышления отклик в душе ребенка, зависит не от его собственного сознания, а от того, как он был воспитан. На трезвые, практические увещевания родителей, напоминающих ему о его маленьком росте, возрасте, физической слабости, ребенок может ответить фантазиями о сапогах-скороходах или добрых помощниках-великанах. Но эти фантазии родились не у него в голове, а были позаимствованы из фольклора, с которым его познакомили. Если же, воспитывая ребенка, родители прибегнут к ненаучным аргументам, если, например, взрослый скажет ему: “Не срывай обложку этой книжки. Бедная книжка! Как бы ты себя почувствовал, если бы с тебя срывали кожу?” — то ребенок того же самого возраста может ответить ему поучающе: “Фу, разве ты не знаешь, что книги ничего не чувствуют?! Ты можешь рвать у нее страницу за страницей, а она ничего не почувствует. Я тоже ничего не чувствую, когда у меня немеет кожа”. Это натуралистическое мировоззрение не в большей мере присуще ребенку, чем сверхъестественное. Принятие им одного или другого будет зависеть только от того, как они были преподаны ему, от конкретных случаев их применения.
По природе дети нерелигиозны, невосприимчивы к фетишам, колдовству, амулетам и ритуалам. Они по природе не творцы сказочных повествований; предоставленные самим себе, они не строят фантастических замков. В них не заложена склонность считать солнце одушевленным существом и рисовать его с человеческим лицом*. Их умственное развитие в этом отношении определяется не некоторой внутренней необходимостью, но формой той культуры, в которой они были воспитаны.
* В собранных мною тридцати тысячах рисунков я не нашла ни одного, персонифицирующего природное явление или неодушевленный предмет.
Игры детей манус воспитывают в них свободу, представляют собой превосходные упражнения для их тел, прививают им быстроту реакции, ловкость, физическую инициативность. Но они не несут в себе никакого материала для мысли, никаких моделей поведения взрослых, вызывающих восхищение, и никаких форм такого поведения, которые порождали бы острое презрение у детей. У них нет богатого, образного языка, сокровищ легенд и преданий, нет поэзии. И дети, предоставленные самим себе, борются и катаются по земле (даже и это стимулируется мимолетным интересом взрослых к ним), кувыркаются и дерутся, не формируя в себе ничего ценного, кроме хорошего настроения и сообразительности. Не получая духовной пищи, не испытывая потребности компенсировать одиночество или же физические недостатки в фантазии, они просто бурно расходуют свою бьющую через край энергию, а устав, играют в тени в веревочку на пальцах, скучая самым жестоким образом.
XIV. Воспитание и личность
Хотя воспитание и не может изменить тот факт, что личность ребенка в самых ее существенных чертах всегда отражает культуру, в которой он был воспитан, все же методы воспитания могут иметь далеко идущие последствия для развития той совокупности темперамента, мировоззрения, устойчивых предпочтений, которые мы и называем личностью. Несмотря на то что народ манус скован узкими рамками одной культурной традиции, он смог дать ярчайшие формы развития личности. Вот почему анализ того, как каждый младенец уэтого народа становится отличным от всех других, пролил бы яркий свет на всю проблему формирования личности. Внутри гомогенной культуры проблема формирования личности выступает рельефнее. Ее не затемпяют искусственные наслоения, которые сложная культура обязательно привнесет в развитие каждого индивидуума, рожденного в лоне ее гибридных традиций. Мы часто принимаем за личностные различия плоды этих вторичных образований, хотя на самом деле они не имеют с ними ничего общего. Давайте сравним на минуту возможные вариации культурных форм, дозволенных взрослому мужчине у манус, с теми же вариациями, представляющими часть индивидуальности каждого мужчины в нашем обществе. Возьмем сначала второстепенный вопрос, касающийся внешнего вида. Мужчина манус может иметь длинные волосы, волосы, завязанные в узел, может их коротко стричь. Он может носить кольца в ушах или не носить их. Точно так же в носу у пего может быть тонкое полукольцо из жемчужной раковины или же вырезанная кость, но их может и не быть. Но в любом случае как уши, так и нос будут проколоты для этих украшений. Ткань на его штанах — это либо коричневый луб хлебного дерева, либо же джутовая, купленная у торговца. Его драгоценности — собачьи зубы, раковины, служащие деньгами, бусы. Собачьи 8убы могут быть нанизаны на нитку вперемешку с бусинами, они могут быть обвиты вокруг шеи в одну нить или в две. В раковинах могут помещаться красные бусины или же красные и черные. В лучшем случае перед нами очень небольшой диапазон возможных вариантов. Сравните с ним варианты одежды у нас — от комбинезонов рабочего до утонченных моделей, описываемых в рекламных проспектах под заголовком “Что носят хорошо одетые люди”. А когда речь заходит о возможных вкусах, верованиях, мнениях, контраст становится ошеломляющим. Вот самый экстравагантный человек в Пере: он еще молод, заявил о своем отличии от своих сотоварищей еще юношей, позесив па спину своей кузины, соблазненной им, амулет, который должен был предохранять ее от возмездия духов. Впоследствии он украсил свою речь всеми бранными словами, тщательно собранными у стариков в разных деревнях, и громко смеялся на похоронах сестры. Во всем остальном он был вполне сходен со своими товарищами. Он женился, жена ушла от него, он снова женился. Он занимался рыбной ловлей, обменивал рыбу на фрукты, участвовал в торговых сделках, соблюдал табу имен всех близких родственников, как и все жители Пере. Другой мужчина вПере отличился по-иному: он искренне и долго плакал после смерти своей жены, сохранил у себя ее череп и иногда говорил с ним.
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!