Принцип знания, или Мучения Гамлета
Только в устах идеологов наивного Просвещения знание – это свет, сила и тому подобные хорошие вещи, к которым человек изначально стремится и которые приобретает «по природе». Уже Сократ показал, что познание – трудный, сложный, рискованный процесс, результаты которого не определены заранее, а, будучи достигнуты, ведут порой к смерти. Идея радикального методического сомнения, рожденная скептицизмом Монтеня и рационализмом Декарта, обязана не только и не столько опыту научного познания, сколько опыту жизни, дистиллированному художественной литературой. Фигуры Эдипа, Иова, Гамлета и Фауста, пострадавших от своего знания, убеждают именно в этом. Заря новой науки в этом смысле предвосхищает современную постнеклассическую постановку вопроса о границах познания, об этических регулятивах научной деятельности.
Принц Гамлет – университетский школяр, наследник той самой средневековой образованности, о которой проникновенно написано в «Исповеди книгочея»[639]. Однако Л. Шестов усматривает в трагедии Гамлета дефект этой образованности, оторванной от реальной жизни[640]. Как поступает Гамлет, натолкнувшись на трудное дело? Очевидно, он ищет в сокровищнице своего ученического опыта материал для разрешения вопроса. Так, он знает из эпоса и истории о великих злодеях и заурядных преступниках; библейские заповеди бичуют все основные виды зла. Но все эти сведения воспринимаются им во многом как литературные произведения и, не будучи нагруженными экзистенциальными переживаниями, не имели для него смысла и реальности. Расширение теоретического опыта не идет рука об руку с пониманием реальности окружающего его мира с его бесконечным прошлым и обширным настоящим. И поэтому вся книжная мудрость кончается там, где начинаются житейские волнения, человеческие нужды, запросы души. Какая книга может оправдать или хотя бы просто объяснить преступление родной матери? Он знает историю Нерона, умертвившего свою мать[641]; как человек образованный, он не может не знать и «Орестею» Эсхила, и трагедия, разыгравшаяся в его собственной семье, представляется ему вариантом, развитием античного сюжета.
|
|
|
Впрочем, аналогии кончаются, как только он сам должен перейти от осмысления ситуации к отведенной ему самому практической роли. При этом мысль уже совершила свое роковое дело, и Гамлету не избавиться более от полученных выводов, сколько бы он не обрушивался на «жалкий навык / Раздумывать чрезмерно об исходе, - / Мысль, где на долю мудрости всегда/ Три доли трусости[642]». «Единожды помыслив» (как «единожды солгав»), он обрек себя на нерешительность, и размышления о том, как преодолеть эту нерешительность, только усугубляют ситуацию. Такое положение вещей, такие черты характера явно противоречат общепринятому в то время аристократическому этосу. Ситуацию Гамлета так и тянет назвать кризисом персональной идентификации. От этого и в самом деле всего пару шагов до безумия. Именно в силу своего знания Гамлет еще до совершения кровавой мести уже вынужден мучительно страдать, чего мы не обнаруживаем у Эсхила, Орест которого совершенно антипсихологичен. Не иначе как на этого – решительного, не рассуждающего – античного героя хочет поначалу равняться Гамлет.
|
|
|
О рать небес! Земля! И что ещеПрибавить? Ад? – Тьфу, нет! – Стой, сердце, стой.И не дряхлейте, мышцы, но меняНесите твердо. – Помнить о тебе?Да, бедный дух, пока гнездится памятьВ несчастном этом шаре. О тебе?Ах, я с таблицы памяти моейВсе суетные надписи сотру,Все книжные слова, все отпечатки,Что молодость и опыт сберегли;И в книге мозга моего пребудетЛишь твой завет, не смешанный ни с чем[643].
Попробуем восстановить нить его размышлений, связывающую книжную мудрость с ее отрицанием на фоне душевного кризиса и далее ведущую к позитивному преодолению абстрактной книжности путем практического нравственного выбора.
|
|
|
Гамлет любил отца и мать, гармонический союз которых питал его нравственное чувство и любовь к Офелии. Но отец умер, а мать, недолго погоревав, бросилась в объятья другого. Свет померк перед глазами Гамлета, весь мир стал ему не мил:
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете![644]
Благодаря учению Гамлет знает о том, сколь неисчерпаемы мнения людей обо всем на свете. Но насколько они обоснованны, содержат ли они истину? В этом возникают у него сомнения сразу после встречи с призраком отца. Неисчерпаемость природы и потустороннего мира, ограниченность человеческого познания побуждают его заявить своему ученому приятелю:
И в небе и в земле сокрыто больше,Чем снится вашей мудрости, Горацио[645].Итак, нравственное разочарование, помноженное на тщету книжного знания, результируются в сознании героя в то, что можно назвать «кризисом картины мира»: и природа, и человек лишаются возвышенного смысла, духовного содержания, низводятся до мертвого вещества, которое является предметом грядущей науки:
«На душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом; этот несравненнейший полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, - все это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание – человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха?»[646]
|
|
|
Отныне мораль, религия, духовность выведены за пределы природы, и только бесстрастная мысль царит всюду, и нет ей предела, и нет в ней утешения. И потому вывод Гамлета гласит: «нет ничего ни хорошего, ни плохого; это все размышление делает все таковым»[647].
В чем же причина скептицизма и релятивизма, которые одолевают Гамлета? Она в падении нравов, а именно, в отходе от ценностей классического рыцарства, которые были воплощены в фигуре убиенного короля. Противопоставлению двух систем ценностей, вопросу «Что благородней?» посвящен самый известный монолог «Быть или не быть», в котором есть такие строки:
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия[648].
Именно поэтому в мировом литературоведении доминируют суждения о негативной оценке разума Гамлетом. Им в противовес рискну высказать следующую гипотезу. Нет, Гамлет не отверг разум сам по себе, и его книжный и интеллектуальный опыт не пропал даром. Отнюдь не раздумье само по себе, но лишь мысль, ведомая корыстным интересом, жаждущая соответствия наличной, внешней социальности, чревата приспособленчеством, трусостью, в случае краха замыслов – отказом от действий, в пределе – самоубийством. Это не относится к мысли, отправляющейся от высоких, пусть и утраченных ценностей, но такую мысль Гамлету еще предстоит обрести, а нам – обосновать нашу гипотезу.
Для начала Гамлет понимает ясно то, что из плохой ситуации нет хорошего выхода, и не желает включать себя в цепь зла[649]. Здесь он останавливается и долго не может опомниться, он, казалось бы, тянет время, уходит от решений. И критики-шекспироведы никак не могут объяснить пресловутую медлительность Гамлета – узнав о злодеянии, он слишком долго готовится к решающему акту мести[650]. И никому не пришло в голову увидеть в способности мышления, которой столь богато одарен Гамлет, нечто позитивное. Но как скоро мы начинаем рассматривать Гамлета как творческого субъекта, не только страдающего, но и преодолевающего свои страдания с помощью разума, то ситуация радикально изменяется.
Легенда об Амлете, которую на свой лад воспроизводит Шекспир, относится к временами седой старины, к классической рыцарской эпохе, в которой основным моральным регулятивом служил кодекс чести. Но сколь далека практическая ситуация, с которой имеет дело герой английского драматурга, от рыцарских идеалов! Именно эти идеалы (а не достаточно кровавую и коварную раннесредневековую практику) Шекспир противопоставляет современности и предлагает Гамлету найти практическое решение в безвыходной ситуации. Это решение, дабы соответствовать характеру Гамлета, должно быть результатом интеллектуального творческого акта, даже открытием, но не научного, а морального порядка. И Гамлет поступает здесь примерно так же, как Коперник. Для изобретения теории, альтернативной птолемеевскому геоцентризму, астроном, как мы помним, в полном соответствии с канонами Возрождения обращается к еще более раннему античному источнику – пифагореизму. Гамлет также может противопоставить современному царству зла только заимствованную из истории альтернативу. А именно, ему предстоит воспроизвести своей жизнью и смертью полузабытый и почти никогда не понимаемый буквально рыцарский кодекс чести. Этот поступок не так-то легко понять окружающим, он требует разъясняющего истолкования, которым собирается заняться Горацио по просьбе умирающего Гамлета («Так ты ему скажи и всех событий / Открой причину»[651]). Гамлет не просто восстанавливает справедливость в частном случае своей личной жизни. Он решает эпохальную культурную задачу, и здесь необходимо продуманное творческое мышление, делающее спешку и суету совершенно неуместными. Герой Шекспира преодолевает не более и не менее как «распад времен», дистанцию между «веком минувшим» и «веком грядущим», о чем он сказал в начале повествования: «Век расшатался – и скверней всего, / Что я рожден восстановить его!»[652] Таким образом, трагедия знания обнаруживает отнюдь не тщету разума, но его торжество, увенчавшее мучительный интеллектуально-нравственный поиск и героический выбор.
Заключение
Какую же роль сыграл философски нагруженный дискурс Шекспира в развитии английской науки? Каково его философское значение?
В начале XVII века профессии поэта и актера не были вещами особенно престижными, впрочем, как и всякая другая профессиональная работа за деньги, которой стремились избежать, в особенности, два привилегированных сословия – дворянство и духовенство. Поэтому и творчество Шекспира не получило такого признания при его жизни, как в последующие столетия. Признания, которое было бы зафиксировано в виде миллионных тиражей его произведений, огромных гонораров, государственных наград. «Мы можем сказать, - отмечает М.М. Бахтин, - что ни сам Шекспир, ни его современники не знали того «великого Шекспира», какого мы теперь знаем. Втиснуть в Елизаветинскую эпоху нашего Шекспира никак нельзя»[653]. И все же есть основания утверждать, что театральный успех и популярность Шекспира были достаточно громкими для того, чтобы существенно повлиять на интеллектуальный климат современной ему эпохи. Главное условие этого влияния, впрочем, не зависело от драматурга лично; оно было обязано тому, что король осознал значение театра вообще как способа влияния на массовое сознание и решил подчинить его своей власти. О влиянии науки на общество в то время еще говорить не приходилось: труппа, к которой принадлежал Шекспир, получила статус королевского театра в 1604 г.[654], т.е. заметно раньше того, как статус королевского обрело сообщество ученых – The Royal Society of London (1660). Вплоть до 1642 г., когда пуритане закрыли все театры, спектакль опережал книгу, а театр – лабораторию в формировании общего коммуникативного пространства, в котором крушение средневековых представлений о природе, зарождение буржуазных отношений и идея автономности личности объединялись в драматическую проблему смысла и назначения человека. С началом английской буржуазной революции наука, намеренно дистанцированная от политических и религиозных вопросов, выходит на сцену, на которой еще недавно царил театр.
Закрытие театров есть еще один аргумент в пользу тезиса о его влиянии на умы: это влияние желала монополизировать церковь, ведомая религиозными фанатиками. Исторические драмы Шекспира навевали слишком много ненужных аллюзий и аналогий. И если Лев Толстой мог быть назван зеркалом русской революции, то Шекспир в неменьшей степени является зеркалом ранних буржуазных революций, т.е. свидетелем и еще в большей степени провидцем трагических общественных катаклизмов, угрожающих мировому порядку и спокойной жизни людей. Одновременно драмы Шекспира и его современников (Бена Джонсона, в первую очередь) формировали духовный климат, в котором наука о природе занимала значимое место. Шекспир вводил в интеллектуальный оборот идею природы, которая еще полна духов и демонов, но уже доступна познанию и преобразованию. Человек у него не свободен от мистических влияний и переживаний, но уже исполнен сознания собственных сил, ответственности и тяги к эмпирическому познанию. Пусть мировоззрение, способствовавшее научному взгляду на мир, не было сформировано театром самим по себе. Но введение его в интеллектуальный оборот явилось несомненной заслугой театра. Если Гомер познакомил греков с их богами, то Шекспир знакомил англичан с их героями. Величие духа, открытость миру, пытливый ум – это те их качества, которые позволили им в процессе научной революции превратиться в тех самых гениев, о которых пишет Уайтхед, а идее знания – завоевать мир.
Правы современные критики, утверждая, что понять Шекспира невозможно без того, чтобы рассмотреть его творчество в контексте науки того времени[655]. Английский драматург влагал в уста своих героев элементы научных знаний; науке же предстояло в самое ближайшее время если не вообще уйти из сферы публичных дебатов, то хотя бы несколько отдалиться от них, дабы обрести самостоятельность – идейную и политическую. Поэтому манифест Британского королевского общества демонстративно отделял сферу эмпирического естествознания от математики, религии и политики, провозглашая принцип самоограничения в виде демаркации науки и ненауки. Тому были весомые причины. Ведь в те времена – как и сегодня – завсегдатаи салонов и клубов, посетители театров и кабачков обсуждали самые разные темы. Никто не мешал им переходить от эффективности «капель Годдарда» к недостаткам архитектуры Кристофера Рена, от возможности изменить характер и излечиться от многих болезней путем переливания крови по Ричарду Лоуэру к полетам на Луну по Джону Уилкинсу[656], а от всего этого – к взаимной нетерпимости пресвитериан и левеллеров, роялистов и сторонников парламента.
Нельзя, однако, не видеть вслед за Л. Шестовым, и того, в чем Шекспир был выше современной ему науки[657]. Ряд историков усматривают чуть ли не тождественность фигур Шекспира и Ф. Бэкона, основанную, в том числе, и на некотором сходстве их мировоззрения. У обоих в фокусе интереса находится одушевленность и многоцветье природы, а также деятельная и познавательная активность противостоящего ей человека. Но если свои идеи философ формулирует на языке оптимистического эмпиризма, то драматург строит свое повествование с определенной долей брехтовской остраненности и скептического критицизма, обязанными дистанции между автором и персонажами. Трагедия знания, зафиксированная Шекспиром, состояла в осознании утопичности бэконовского проекта построения благополучного общества с помощью науки. Примечательно, что это осознание пришло одновременно с продвижением данного проекта в образованное сознание XVII века. Ирония и трагедия – инструменты шекспировского дискурса – позволяли ему варьировать дистанцию и проникновенность и достигать художественного осмысления тех проблем, которые находились за пределами философского мейнстрима эпохи.
Преимущество драмы перед «естественной историей» носит философский характер; драма показывает коллизии с разных сторон и в разных взаимосвязях, панорамно и неоднозначно. Природа – витальное, анимистическое начало, связанное множеством жизненных нитей с человеком; и она же – слепая, разрушительная стихия. Человек – целенаправленный, ищущий, активный субъект, познающий окружающий мир и самого себя; и он же – страдающий слепец, разочарованный результатом своих действий и обманутый людьми. Драматическая необходимость облечена в эмпирические одежды реальной жизни и не столь однозначна, как позже воспринявший ее идею механистический детерминизм. И если у Бэкона – знание это сила, то у Шекспира знание первоначально проявляет себя лишь в сомнении, разочаровании и неспособности к действию. Гамлет прошел долгий путь от искуса абстрактного знания через разочарование к моральному открытию. Перевести знание в действие оказалось чрезвычайно трудно. В эпоху Шекспира сила – это сила, а знание – это всего лишь знание. Научному дискурсу еще предстоит обособиться и создать особые виды практики, чтобы много позже обрести способность влиять на дела человеческие. Но осчастливит ли это людей и будет ли это, в самом деле, тем глубинным знанием причин, о котором мечтали творцы новой науки?[658]
Раздел V .
«…Из логической проблемы проблема «смысла» становится всеобщей философской проблемой, пределы которой могут быть ограничены пределами того, что имеет значение или смысл»
Г.Г Шпет[659].
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 175; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!