Графы и графоманы: о чём мы спорим?
После долгих размышлений я решил, что мне следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию…
С.Моэм
Та дискуссия, которая разгорелась на страницах "ЛР" вокруг оценки некоторых аспектов творчества Льва Николаевича Толстого (статьи Святослава Логинова "О графах и графоманах" (2002, N4), "Как же графу не быть графоманом?" Михаила Дунаева, письмо Александра Ракова "Протестую!" (2002, N7), статьи Сергея Романова "Лев Толстой и пустота" ("ЛР", 2002, N9), Виталия Кирпиченко "Всё смешалось в доме" ("ЛР", 2002, N11) и Анатолий Иванова "Несостоявшийся гений" ("ЛР", 2002, N15) имеет принципиальное значение. И не столько потому, что в ней ведётся борьба мнений вокруг имени великого русского писателя, а потому, что эта дискуссия поднимает три важнейших вопроса современного литературного творчества: отношение современника к наследию классиков, выбор языковых средств литературного самовыражения и вопрос этики в литературе, вопрос этической ответственности писателя за то, "как слово наше отзовётся". Об этом и поговорим.
Итак, С.Логинов дал довольно резкую негативную оценку той части творчества Л.Толстого, что посвящена детям. Он подверг подробному, чисто редакторскому разбору сказку классика "Черепаха", показав неопрятность речи, которой она была изложена. А также обратил внимание на грубые этические нарушения, на которые неосознанно пошёл Толстой при написании детских историй "Девочка и грибы" и "Косточка".
|
|
|
На мой взгляд, подход Логинова к рассмотрению затронутых им вопросов безупречен. Правда, автора в конце концов занесло, и от анализа "детского" творчества Толстого он перешёл к обобщениям, поставил под сомнение ценность всего литературного наследия классика. Назвал Толстого умненькой, поучающей бездарностью…
Это слишком. Толстого нельзя назвать бездарностью, к его имени не применимы эпитеты с уменьшительно-ласкательными суффиксами "еньк", "оньк": он — и это общепризнанное мнение — "глыба", "матёрый человечище". С другой стороны, приведённые Логиновым в качестве аргументации своего мнения литературно-неуклюжие цитаты из "Крейцеровой сонаты", "Поликушки", "Войны и мира" звучат очень убедительно…
Мне кажется, критик в "О графах и графоманах" допустил одну-единственную ошибку — он выступил слишком эмоционально: "Люди! Король-то голый!" Не надо бы кричать, уважительно высказанное недоумение слушалось бы лучше. Тогда оно не вызвало бы жёсткой нелицеприятной отповеди "Как же графу не быть графоманом?" М.Дунаева. И на страницах "ЛР" не появилась бы работа, которая защищает безграмотность литературной речи.
|
|
|
Действительно, первоначальный посыл, который толкнул Дунаева к написанию вышеупомянутой работы, — необходимость защиты имени, а не истины. "Вообще, нападки на наших классиков начались ещё в позапрошлом веке… Особенно сладостно самоутверждаться за счёт гения… Толстой сам имеет право выбирать, на кого производить впечатление, на кого — нет…" — пишет он. Вот так! Автор возмущён прежде всего тем, что Логинов продолжил традицию нападок на устоявшиеся авторитеты! Нечего сказать, достойная позиция — защищать тех, о ком высказано немеренное количество лестных мнений! При этом автор не замечает, что противоречит сам себе. Если Толстой "имеет право выбирать", то разве он нуждается в защите от нападок тех, кто хочет "самоутвердиться за счёт гения"? Может быть, в этом случае было бы уместнее высокомерное молчание? И тем не менее, Дунаев горячо выступает в защиту Толстого. А почему бы и нет! Авторская позиция не только достойна, она чертовски выгодна! Можно доказывать что угодно: что чёрное, например, это белое, лишь бы это "чёрное" принадлежало перу классика!
|
|
|
Классиком мы называем человека, которого можно хвалить не читая.
Гилберт Честертон
И здесь мы подошли к вопросу об отношении к классическому литературному наследию.
Прежде чем соотносить весомость аргументов Логинова и Дунаева, хотелось бы спросить: почему критика литературного классика воспринимается как нонсенс?
Что мы имеем? Толстого в статье "О графах и графоманах" критикует современный писатель. Пишущий для читательской аудитории современного мира. А это, позвольте напомнить, совсем другой мир, нежели тот, в котором жил гений русской литературы. За сто лет изменились языковые предпочтения читателя, психология читательского интереса. Человек XXI века живёт в информационно-насыщенном пространстве, его жизнь динамична, предъявляет повышенные требования к точности восприятия информации, с одной стороны, а с другой — к её однозначности. Ясность, простота, доступность, подвижная эмоциональность, смысловая гибкость — вот знаковые отличительные особенности прозы, появления которой ожидает сегодня читатель. Он, по сравнению с читателем XIX века, не стал ни глупее, ни примитивнее, ни циничнее. Он не сделался эмоционально тупым, эстетически невосприимчивым и безнравственным. Он просто стал требовательней к информационной насыщенности материала. И, конечно, он полюбил более строгий и точный язык, нежели тот, который использовали литераторы сто лет назад. Естественно, он полюбил "драйв": динамичную, "сюжетную" прозу. Его интерес к романам-эссе и романам-раздумьям невысок. Ему ближе стала живая игра ума. Тяжеловесные размышления и этические банальности теперь мало кого привлекают.
|
|
|
Современному человеку приходится читать так много, что у него нет времени на болтливых классиков.
Мартти Ларни
Наверно, не надо приводить примеры того, что ни ясность, ни простота, ни динамичность, ни ментальная гибкость, ни остросюжетность, ни смысловая прозрачность, ни оригинальность — ни одно из востребуемых сегодня качеств литературного письма не присуще прозе Толстого? И не потому, что он бездарь. Просто век назад он работал в системе совершенно других литературных приоритетов.
Логинов смотрит на творчество Толстого именно с этой позиции. Вряд ли он ставит под сомнение гениальность великого писателя. Он говорит только о том, какие вещи в творчестве светила русской словесности не удовлетворяют критериям современного читателя, стараясь — и мне кажется, вполне удачно, — это обосновать.
Что же тут плохого? Зачем нужно защищать то, что, по мнению современного литератора, не звучит в н а с т о я щ и й момент? Неужели плохо лишь то, что осуждению подвергается классик? Но кто сказал, что слова "классика" и "безупречность" — синонимы?
Классика — то, что каждый считает нужным прочесть и никто не читает.
Марк Твен
Граф Толстой, воспитанник гувернёра-немца, с раннего детства говорящий в своём доме и на светских раутах исключительно на французском языке, не знал, что такое правильная русская литературная речь. Логинов сказал об этом. Граф Толстой, человек, мыслящий тяжело, но много, выдавал в своих произведениях бесконечные перепады об одном и том же, а также использовал канцеляризмы, штампы и с удовольствием обсасывал помногу раз какую-нибудь свою литературную находку типа слова "гвоздить". Логинов отметил это, разве он не прав? Граф Толстой, по натуре своей ментор-дидактик милостью Божьей, ординарный и прямолинейный, создавал для детей сказки, пугающие и языковой формой, и этическими упущениями, и просто сюжетной неуклюжестью. Логинов указал и на это. В чём криминал критического выступления современного писателя?
Сто лет назад всё, что творил Толстой, было оправдано по разным причинам. Сегодня такое неприемлемо.
Разве об этом не нужно говорить только потому, что Толстой — "гений русской литературы"?
Но перейдём к тому, как Михаил Дунаев защищает Льва Толстого.
Автор статьи "Как же графу не быть графоманом?" выбирает чрезвычайно неудачную линию защиты. Он, как я уже упомянул, доказывает, что чёрное на самом деле есть белое. "Рассказ "Черепаха" как раз неплох, дурны критерии критики", — пишет он. Надо же! Те критерии, по которым Логинов оценивает язык Толстого, неверны! Неверно то, что текст должен быть свободен от паразитных рифм, тавтологии, плеоназмов, мусорных слов! Вот уж чего я не ожидал, так это защиты "Черепахи" с такой позиции! Знаете, если мы все начнём писать так, как Толстым написана "Черепаха", то это будет конец русской литературы! Логинов абсолютно прав в каждом своём слове. Ни один редактор ни в одном самом непритязательном издательстве сегодня не допустил бы сказку "Черепаха" в печать!
Известный писатель — тот, у кого берут и слабые вещи; знаменитый — тот, кого за них хвалят.
Габриэль Лауб
"Кто сказал, что повторы слов недопустимы?" — спрашивает Дунаев. Да допустимы, все это понимают. Но те повторы, которые обосновываются специальным стилистическим заданием, а не те, что делает Толстой! "Он стал торопиться, лапами подле неё рыть яму. И когда вырыл яму, то лапами завалил в яму черепаху и закопал землёю". Как вам, а? В двух предложениях три раза слова "яма", два раза — "рыть" и два раза — "лапами". И никакой спецзадачи, обычное повествование… Не понимаю, о чём мы говорим, о чём спор. Почему г-н Дунаев так рьяно защищает именно "Черепаху"!
"На основании этих критериев я берусь сбросить с пьедестала любого классика", — говорит Дунаев. И приводит пример — строку Пушкина "На берегу пустынных волн…" Да, действительно, у волн берегов не бывает, и не могут волны быть "пустынными". И, действительно, здесь мы имеем понятный, выразительный образ, литературная форма которого тем не менее нарушает литературные каноны… Но ведь это стихи, г-н литератор, а стихосложение и есть то самое специальное стилистическое задание, которое оправдывает многое! Многое из того, что неприемлемо в прозе!
Дунаев называет Логинова компьютером. В том смысле, что Логинов подходит к тексту с математически точной редакторской меркой, не читает, а "сканирует" текст. И именно поэтому спотыкается на толстовских "ляпах". "Г-ну Логинову не хватает языкового чутья", — пишет он. По Дунаеву, чтобы насладиться языком Толстого, надо иметь "талант читателя".
Я не понимаю таких рассуждений. В восприятии текста я опираюсь на общеупотребительные представления о грамотности. И, естественно, так же, как и Логинов, подхожу к тексту с определённой меркой. И… Как я могу оценить красоту фразы из сказки "Черепаха": "Детей они выводят яйцами"?! Какой мне нужно для этого иметь "талант читателя"? Или г-н Дунаев хочет вознести моё восприятие художественного текста на уровень интуитивного понимания? Вернее, понимания, априори заданного на восхищение оттого, что я читаю классика? Или сугубо субъективного восприятия, когда любая "сказка, рассказанная идиотом, полная звуков и страсти и ничего не значащая", будет восприниматься как песня?!
Дунаев говорит: "Вообще, вот так (то есть, как Логинов. — И.Г.) русскую литературу читать, это только и делать, что дёргаться". Знаете, мне это соображение очень напоминает разговоры о загадке русской души. Обычно о ней вспоминают, объясняя какую-нибудь откровенную глупость, которая ломает жизнь нашего, русского, человека. Ну, вот и в творчестве мы приехали к тому же: теперь у нас к загадкам русской души добавилась ещё и загадка русской литературы. Умом, понимаешь, российскую литературу не объять, её аршином не измерить, в неё можно только верить!
Мне очень жаль, что приходится защищать чистоту русского языка, ставя под сомнение достоинства творчества великого русского писателя Л.Н. Толстого и оппонируя профессору Московской Духовной академии Михаилу Дунаеву. Но если мы сегодня будем оправдывать неправильности речи, неграмотность письма, то завтра эта неграмотность грозит воцариться повсеместно. Положение с русским языком уже самое неприглядное!
И если так, то с какими мерками нам надо подходить к текстам классиков?
Впрочем, достаточно об отношении к классике и грамотности литературного письма. Поговорим об этической стороне вопроса.
Я совершенно согласен с мнением Логинова: Толстой, создавая произведения для детей, совершает грубейшие ошибки воспитательного и этического характера. Он, воистину, не ведает, что творит. Увлечённый одной идеей (как это в духе Толстого!), задавшись единственной целью донести эту идею до читателя, он не может контролировать смысловую нагрузку текста в целом и создает ситуацию, о которой пишет Логинов: "Ребёнок беззащитен перед графоманом. Плохая книга его может просто покалечить". Действительно, образ матери в рассказе "Косточка" опошлен; ситуация, описанная в рассказе "Девочка и грибы", взрывоопасна с точки зрения воздействия на маленького читателя. Образ рассказчика в "Черепахе" оставляет, увы, самое тягостное впечатление: его неосознанная жестокость шокирует.
Тяжёлая слепая поступь дидактики "матёрого человечища" — не для детей. Толстой тяжело мыслил, тяжело творил (приведу ставшее классическим упоминание о том, что граф переписывал роман "Война и мир" семь раз), жил напряжённой, тяжёлой внутренней жизнью. Вряд ли он был стопроцентно психически здоров. Знаменитый социолог и психолог Игорь Кон в своей известной работе "Открытие "Я" в нескольких строках обсуждает дневники Толстого и делает предположительный вывод о том, что Лев Николаевич страдал неврозом навязчивости. Иначе откуда это бесконечное самокопание, бесконечный круговорот мысли вокруг одного и того же, это многословное назидательное морализаторство?
И в этом контексте хочется сказать следующее: величие Толстого не столько в том, что он достиг вершин творческого самораскрытия, — оно в очень большой мере в том, что он сумел поднять громаду своего сложнейшего и противоречивого внутреннего мира, своих трудных отношений с Богом и людьми на высоту творческой реализации. Значимость его творчества надо оценивать не в категории высокого, а в категории великого. Толстой действительно "глыба", Ленин прав, но этим, пожалуй, сказано всё…
Естественно, такой человек не мог обращаться к детям в правильной манере. Толстому не надо было писать сказки для детей. Логинов не ошибается: Толстой неосознанно жесток. Человек его внутренней организации, личностного масштаба и трудной судьбы не может обращать внимания на то, что для ребёнка существенно донельзя; на то, что может возвысить или необратимо покалечить душу малыша. То, как рассказчик "Черепахи" обращается с животным (два раза в рассказе "бросает" черепаху на землю и позволяет своей собаке закопать её в землю), для Толстого не имеет никакого значения, он занят другим, более важным делом: доносит до читателя полезную информацию…
Но, может, Михаил Дунаев прав, когда говорит, что "у любого классика нетрудно выискать неудачи" и упрекает Логинова в том, что он выбрал одно-единственное неудачное детское произведение Толстого и на основании такого разбора пришёл к обобщающим выводам? Ну, во-первых, в "Графах и графоманах" разобраны ещё "Косточка" и "Девочка и грибы". А во-вторых, откройте книгу со сказками Толстого, прочитайте любую историю — и увидите, что огрехи творчества классика, указанные Логиновым, не случайность, а норма.
Мне могут возразить: Толстой продолжает традиции русского фольклора, а народные сказки вообще довольно жестокие. Они сочинялись в те времена, когда медведи и волки были грозою деревень и лесных охотников. Да и во времена Толстого выражения "убил лису", "подстрелил зайца" или "ходил на медведя" были в ходу и воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Согласен. Но от этого ни русские народные сказки, ни сказки Толстого не становятся более привлекательными. И если мы называем Толстого гением, то от гения можно было бы ожидать более вдумчивого подхода к этической стороне своего творчества. Тем более, того творчества, которое посвящено детям.
Михаил Дунаев начал свою статью словами: "У меня такое подозрение, что г-н Логинов, так грозно разоблачивший графа Толстого, делал это не всерьёз, а просто поддразнить решил нас, грешных". Мол, говорить-то, в принципе, не о чем, спор глуп потому, что нет в произведениях великого классика Толстого всего того негатива, о котором столь эмоционально говорится в работе "О графах и графоманах". А вот если пошутить? Это можно, давайте!
Мне бы хотелось высказаться в том же стиле. Пока я писал статью, рассуждал обо всех тех очевидных вещах, вокруг которых разгорелась дискуссия, меня не оставляло смутное чувство некоей недоуменной растерянности. А недоумение это было таково: разве то, о чём писал Логинов, не очевидно? Разве спор не глуп? Разве уместно оспаривать обвинения Логинова в неграмотности языка "Черепахи" или утверждать, что "Девочка и грибы" — полезная для детишек и добрая во всех отношениях сказка? И разве не произвожу я напрасную работу, доказывая обратное?
Но, напрасной была работа или не напрасной, — она сделана. И, в конечном итоге, изначальная её цель была не участие в дискуссии о творчестве графа Л.Н. Толстого, а утверждение некоторых важных для литератора истин.
"После долгих размышлений я решил, что мне следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию", — писал француз Моэм. Именно так. Именно этого ожидает от писателя читатель. Ясности и простоты, элементарной грамотности изложения, смысловой опрятности. Благозвучия. И не только в понимании задач фоники. Благозвучие — это ведь ещё последовательность звуков, производящих "благо для всех". Звуков, утверждающих категорический императив этики в литературе.
Такие простые требования.
Такие естественные — для психологии читательского восприятия, для любой светлой составляющей человеческой натуры…
Так о чём же мы спорили?
("Литературная Россия", N16, 2002)
Оригинал" как зеркало русской литературы
Интеллектуальная проза… Наверно, читающая публика давно ждала появления чего-то подобного, правда, никак не обозначая этого своего ожидания. Ею давно проглочены и оставлены навсегда в прошлом без права возрождения в настоящем книги Агаты Кристи и Джеймса Чейза; угас её когда-то бешеный интерес к Стругацким; прочитаны бесконечные конаноподобные фантастические зарубежные саги; сведено на короткую ногу знакомство со Стивеном Кингом; современные российские детективы и боевики, а также фантастика — этим уже никого не удивишь, наелись… "Игровая", надуманная проза, пусть и талантливо написанная, пусть и даже основанная на реалиях сегодняшнего дня, но предназначенная прежде всего для развлечения читателя, а не для работы его ума и души, стала надоедать. Захотелось "разговоров о главном", о высоком, литературы "серьёзной", написанной "серьёзными" людьми, современниками для современников…
Может быть, так рассуждал известный переводчик и знаток переводной литературы Борис Кузьминский, когда начинал работу по формированию серии современной российской интеллектуальной прозы "Оригинал", издаваемой сегодня в издательстве "Олма-Пресс"? Так или иначе, с основанием серии он угадал. Книги "Оригинала", вопреки ожиданиям издательства, имеют успех. Достаточно сказать, что трёхтысячный тираж любой новинки серии в Москве "уходит" за две недели. Рекордные по сегодняшним меркам показатели уровня книжных продаж.
Смело можно сказать, что появление серии "Оригинал" стало событием в мире российской литературы.
Но действительно ли это та литература, которую ждал читатель? Действительно ли она интеллектуальна? И действительно ли произведения авторов "Оригинала" соответствуют той характеристике, которую даёт им Борис Кузьминский и которая указана на обложке каждой из книг "Оригинала", — "Литература категории А"?
* * *
Честно сказать, приступая к знакомству с "Оригиналом", я был преисполнен здорового скепсиса. Не может, рассуждал я, ни одно коммерческое издательство сегодня позволить себе издавать по-настоящему художественную и интеллектуальную прозу: такая работа себе в убыток. Оно может позволить себе только поиграть в подобные игры — будет издавать книги, по литературному антуражу лишь претендующие на "серьёзную" литературу, но содержащие всё ту же ненормативную лексику, насилие, порнографию, "и плач, и стон, и скрежет зубовный" — одним словом, всё то, что так нравится пресловутому "массовому читателю". Такие книги читатель будет покупать: с одной стороны, престижно — интеллектуальная проза! — с другой стороны, не накладно: в книге всё тот же привычный набор "приключений".
Вот с такими мыслями я приступил к знакомству с серией "Оригинал". И первая же книга, выбранная мною наугад, роман Кати Ткаченко "Ремонт человеков", не опровергла моих предположений. О литературной состоятельности произведения ничего сказать не могу — я его не читал: я не читаю порнографию. А "Ремонт человеков" — откровенная порнография. Я просмотрел первые несколько страниц и остановился на сцене, в которой главная героиня "опустила белый пластиковый стульчак, расстегнула плащ, подняла юбку и резко стянула с себя колготки и трусики"… Дальше я стал просто пролистывать книгу… Что удивительно, автор очень любит помещать свою героиню в антураж туалетной комнаты, видимо, считает, что сексуальные переживания читателя очень прочно связаны с видом унитазного бачка и запахом фекалий.
Как я уже упомянул, о романе как о литературном произведении мне трудно что-то сказать. Понятно, что писал профессионал: автор уверенно владеет слогом, интересно выстраивает сцены, умеет интриговать. А в некоторых местах, похоже, даже восходит к некой форме белого стиха. Так что, с большой натяжкой можно утверждать, что "Ремонт человеков" — это поэтика порнографии и секса. Может быть, именно этот — только что придуманный и присвоенный мною роману — статус произведения прочувствовал составитель серии и поставил книгу в "Оригинал"? Надо бы спросить у Бориса Кузьминского…
Я осторожно взял с полки следующую книгу — авторский сборник Константина Плешакова "Красный камень".
Первые главы романа "Красный камень" поразили меня. Я понял, что имею дело с настоящим мастером слова. Безупречный стиль, непринужденная лёгкость изложения, умная ироничность, высокая эстетика описания картин природы Крыма, энциклопедичность знаний в интереснейших научных областях — истории России, теософии, мистической науке о камнях, магии имён. Завораживающий классический сюжет — герои ищут затонувший корабль с сокровищами — неожиданно выводит читателя на интереснейшую тему культа Дионисия. Сложная фабула не утяжеляет, а прекрасно гармонизирует произведение. Неожиданные метаморфозы в характерах и судьбах героев не переставляют удивлять до конца романа. Это действительно настоящее интеллектуальное чтение. Несомненно, Константин Плешаков — яркий, талантливый автор.
Но и он не опроверг моего убеждения в том, что серия "Оригинал" — как минимум не "чистая" интеллектуальная проза, а чтиво с интригующей изюминкой для массового читателя.
Все сколь-нибудь значительные персонажи-мужчины романа "Красный камень" — педерасты.
Каково, а? Количество гомосексуальных соитий, о которых упомянуто (слава Богу, у Плешакова хватило такта не вдаваться в подробности описания половых актов) в романе, не поддаётся исчислению. Групповому сексу уделяется тоже немало внимания. В конечном итоге роман "Красный камень" оборачивается сагой о роковой любви двух белогвардейских офицеров. А лейтмотивом произведения становится апологетика педерастизма.
Знаете, вообще всё это уже порядком надоело. То Пелевин со своим проповедничеством псевдобуддистского наплевательства на всё и вся, а также с наркотиками, диким пьянством и матом на каждой странице; то Владимир Сорокин со своей зубодробительной порнографией, которая, по лукавым словам его редактора, "в рамках контекста художественного произведения" порнографией не является; то Плешаков со своим мессианством педерастизма! Мы нормальные люди или нет? Почему надо допускать на литературную сцену произведения, которые или извращают, или топчут, или подталкивают к пропасти то лучшее в нас, на чём, собственно, и держится человеческая жизнь? Ведь как бы ни уважали издатели "массового читателя", как бы ни старались потакать его вкусам, им надо понять, что ему, читателю, это не нужно, это губит его. Да и издателю это не нужно тоже. Потому что сегодня он продаст миллионные тиражи "миссионеров", а завтра изданные им книги просто некому будет читать: человек с извращённым сознанием склонен к игрищам иного толка, нежели чтение!
Ситуация обостряется ещё и тем, что "апологеты" и "миссионеры" — талантливые литераторы. Можно сказать, чрезвычайно талантливые. Их книги оказывают завораживающее влияние на читателя: не хочешь, а прочтёшь. Их творчество охватывает огромную аудиторию, в которую входят даже те, кто читать не любит. Выскажу крамольную мысль: создается впечатление, что некие неведомые нам могущественные силы делегируют своих адептов на "миссионерство", снаряжая их литературное alter ego всем необходимым для успешного штурма сознания массовой аудитории…
Ну что ж, поздравим себя: в серии "Оригинал" мы получили еще одного талантливого "апологета" — Константина Плешакова. И этим, собственно, сказано всё.
"Так, — подумал я, протягивая руку за следующей книгой "Оригинала", — порнографию мы уже имели, гомосексуальную сагу — тоже. Следующим открытием должна быть история о "психушке". Взял книгу, открыл — точно!
Павел Мейлахс. "Избранник". Авторский сборник, каждая из историй в котором представляет собой либо генезис, либо хроники более или менее серьёзного душевного расстройства, ведущих героя к трагедии. Но сразу оговорюсь: книга Мейлахса — первая встреченная мною в серии, которую можно без всяких оговорок назвать интеллектуальной прозой. Это достойная, оригинальная работа. Почему?
Работы Мейлахса — это настоящая психологическая проза, в которой с протокольно-скрупулёзной точностью средствами яркой и живой литературной речи показаны душевные переживания героя. В нашей литературе давно не было такой книги. "Избранник" — это искренний, острый, порой надрывный монолог современного героя о том, что есть он, в чем его боль и слёзы, что есть мир вокруг него. А читать такое и сопереживать этому всегда интересно. Если добавить, что Мейлахс прекрасно вплетает в психологическую вязь повествования эмоционально насыщенные картины описания природы, городских ландшафтов, ассоциативные воспоминания детства, а также высказывает немало интересных мыслей на самые разные темы — об искусстве, музыке, религии, человеческих взаимоотношениях — то "Избранник", без сомнения, можно назвать большой творческой удачей автора. И тем не менее…
Тем не менее "Избранник" позиционирован "Олма-Пресс" как "впечатляющая попытка рассказать о поколении нынешних тридцатилетних", да ещё "используя толстовские принципы анализа человеческих характеров". Да бог с вами, господа! Где вы увидели какую-то там "попытку"! Основным и существенным недостатком прозы Мейлахса как раз является то, что он описывает спонтанно возникший и самостоятельно развивающийся душевный недуг — депрессию, отвращение героя к миру. Больше в его прозе ничего нет. Герой рефлексирует, рассказывает о себе, поёт, плачет, пьёт, целует камни, но он никак не связан с окружающим его миром, нет никакого сквозного конфликта с социумом или личностью, нет идеи, нет философии всего этого значительного повествования. Читатель просто, грубо говоря, с интересом наблюдает за сумасшедшим — и всё! Он ничего не выносит из книг Мейлахса, кроме знания анамнеза некоего психического заболевания, потому что у Мейлахса нет идеи , своей философии. "Толстовские принципы"! У Толстого была философия, за которую его отлучили от церкви, у него была суровая и строгая этическая идея, а также жаркая и нежная идея любви между человеками — Мейлахс не имеет ничего. Он справился со своей творческой задачей, рассказал о болезни героя, но не сумел вознести тот материал, что он выложил на бумагу, на уровень философского осмысления или продвижения мысли читателя в более высокие, нежели философия, духовные сферы. И поэтому он никак не может рассказать ни о каком поколении, да он этого и не хотел, и не делал. Петербургский писатель Валерий Попов сказал: "Павел Мейлахс написал наиболее точный портрет поколения тридцатилетних-сорокалетних…" Попов, наверно, не читал "Избранника", иначе он здорово испугался бы того, что ничтоже сумняшеся выдал. Если бы поколение тридцатилетних было сплошь таким, как герой Мейлахса, от нашего мира не осталось бы и камня на камне, депрессивный психоз штука взрывоопасная!
К слову, хотелось бы сказать и ещё об одном существенном недостатке книги "Избранник". Это — неряшливая речь. Мейлахс не справляется с главным русским глаголом "быть" (это традиционная ошибка начинающих литераторов), он его повторяет сплошь и рядом. Огромное количество абзацев начинается с двух-трёх предложений, каждое из которых содержит этот глагол. "Он был в квартире один. Был март, солнце слепило. Квартира была освещена…"
Другой огрех — Мейлахс порой пишет так, что просто не понятно, о чём идёт речь: "Он мельком взглянул на него". Кто на кого? Или такая фраза: "И вот он уже смотрит в глубь глубокого колодца". Во-первых, здесь имеет место быть тавтология, во-вторых, фонетическое неблагозвучие. Ну, и так далее… Если добавить к этому, что автор увлекается использованием ненормативной лексики, а также позволяет себе описать акт мастурбации героя в туалете с довольно тщательно вырисованными физиологическими подробностями, то картина становится довольно неприглядной. И в этом контексте мне хотелось бы заметить, что Борис Кузьминский допустил серьёзную ошибку, отдав авторам серии право самим редактировать свои книги. Редактура — не писательская работа, это так ясно, каждый должен заниматься своим делом! Знающий редактор всегда и в первом прочтении заметит в тексте тот огрех, мимо которого увлекающийся повествованием писатель пройдёт тысячу раз! А ещё мне хотелось бы горько посетовать на то, что за последние годы в нашем книгоиздании огульно и унизительно был дискредитирован корпус профессиональных редакторов. Теперь мы пишем и выпускаем книги без качественной редактуры, разбрасываем камни, а собирать их, читать наши перлы будут потомки. И что они скажут?..
А-а, ладно!..
И всё-таки, несмотря на все вышеуказанные недостатки, "Избранник" — хорошая книга. И я от души желаю литературному дебютанту Павлу Мейлахсу творческих успехов и ещё многих и многих авторских книг!
После знакомства с творчеством Павла Мейлахса за следующей книгой серии "Оригинал" я потянулся уже смелее. Ею оказался сборник Анатолия Азольского "Розыски абсолюта". Имя лауреата "Русского Букера" Анатолия Азольского мне хорошо известно, и его книгу я раскрыл, не ожидая встретить в ней никакого "изюма", зато предвкушая получить удовольствие от профессионально-виртуозной, ментально насыщенной, гибкой, остросюжетной прозы. И не ошибся в своих ожиданиях. Первая повесть сборника — "Облдрамтеатр" — динамичный, остросюжетный, сложнофабульный детектив, действие которого разворачивается в одном из российских послевоенных городков, — мне кажется, является украшением серии. Так же хорош и шпионский детектив, повествующий о временах Великой Отечественной войны, тем более он интересен, что читатель смотрит на мир глазами героев "той стороны", немецкой… Разочаровали две следующие за "Облдрамтеатром" вещи — "Нора" и "Розыски абсолюта". Хотя в них автор как литератор и остается верен себе, тематика повестей вторична. Действительно, уже давно закрыты и в публицистике, и в современной литературе темы подавления личности и гонения честного человека в условиях советской действительности, а также оставлены обсуждения различных аппаратных игр в партии и КГБ. Но Азольский посвятил им целых две повести. Знакомясь с ними, я с честью вышел из положения: представил себе, что читаю исторический роман…
Представляя такое, я пророчествовал. Следующая книга серии "Оригинал", которую я взял в руки, — "След в след" Владимира Шарова — оказалась настоящим историческим романом. Вернее, не романом, а, скажем так, историческим литературным исследованием. Романом это назвать трудно, хотя Борис Кузьминский и сделал это: нет связного сюжета, нет главного героя, нет интриги, нет кульминации и развязки. Зато есть прекрасная историческая хроника одной российской семьи, берущей своё начало от гомельского кантора Симона Шейкемана и его жены Эсфири. Хроника, прослеживающая путь их сына Петра Шейкемана и всех его наследников из поколения в поколение, вплоть до наших дней. Хроника, разворачивающая перед нами картины российской жизни от середины девятнадцатого века до середины двадцатого столетия. Может быть, кому-то покажется скучной спокойная повествовательная манера автора; кто-то оттолкнётся от бесконечной череды лиц, проходящих перед мысленным взором при чтении книги; может быть, кто-то запутается в именах и родственных связях героев повествования — не откладывайте книгу, читайте. И тогда вы поймёте, что простая манера изложения — ни одного смыслового ударения, ни одного акцентирующего короткого абзаца! — вовсе не проста. Проза Шарова проникнута тихой и горячей любовью автора к своим героям — как спокойно и в то же время насколько сильно он говорит о любви Петра к своей дочери; как ровно и в то же время с какой горечью рассказывает о мытарствах правнуков Петра Шейкемана Николая и Сергея по дорогам Великой Отечественной войны! — она, эта проза, проста, безыскусна, но она воистину творчески действенна. Когда читаешь Шарова, начинаешь понимать, что такое "душа с душою говорит", что такое, когда душа автора соприкасается с душой читателя…
Борис Кузьминский назвал удачей серии "Избранник" Павла Мейлахса — я бы очень горячо поспорил с куратором серии: несомненная удача "Оригинала", поистине золотая находка Бориса Кузьминского — книга Владимира Шарова "След в след".
Но вот беру в руки книгу Александра Скоробогатова "Земля безводная" — и снова мне хочется поздравить куратора "Оригинала": опять удача! Уже давно, очень давно не читал я так, чтобы не мог оторваться от романа до тех пор, пока не перелистнул его последнюю страницу. Нет, "Земля безводная" — не исторический роман, не детектив, не приключенческая проза, которые я всегда читаю с особенным удовольствием. Это — психологический триллер. Работа, написанная жёстко, динамично, беспощадно по отношению к психологическому состоянию читателя. Умело построенный сюжет, интрига переходит в интригу, судьбы героев пересекаются и расходятся самым трагическим образом… Но не потому я столь высоко для себя оценил роман Скоробогатова — не потому, что люблю остросюжетную грамотную прозу (хотя "Земля безводная" — очень достойный триллер), а потому, что Александр Скоробогатов, мне кажется, сделал в своём романе открытие: он создал беспрецедентный образ невидимого, неосязаемого, неопределимого ни для героев, ни для читателя Зла. Это Зло разлито в атмосфере, окружающей героев романа, оно корежит их судьбы, оно убивает людей вокруг них, оно создаёт кровавые химеры, но оно — неопределимо. И это тем более страшно, что действие романа развивается в современном мире, в антураже московского центра, потом оно переносится в Бельгию, но и там невидимая сила Тьмы правит свой кровавый бал. И в этом впечатляюще прописанном образе Зла — философичность романа. Скоробогатов заставляет нас задуматься над тем, что же это за мир, в котором мы живём столь беспечно, каковы его пути и каковы наши пути там, где Зло столь глобально и беспощадно… С огромным трудом герои романа (и читатели) приходят к пониманию мотивов деятельности и определению материального образа Зла, но это не снимает жути происходящего в романе, ибо открытия остаются всего лишь предположениями. "Как мне представляется — хотя я и должен оговориться, что далеко не убеждён в истинности своих предположений, — ему посчастливилось угодить между двумя (трёмя? четырьмя?) жерновами двух (трёх? четырёх?) бандитских мирков, воспользовавшихся им, дабы скрыть друг от дружки свои операции…"
Сильно, остро, драматично и… горько. Прекрасная книга!
А вот чтение сборника Сергея Носова "Дайте мне обезьяну" очень хорошо отвлекло меня от мрачных мыслей и предчувствий, навеянных предыдущей книгой. Умная, ироничная проза, где-то — острая сатира, где-то едкий гротеск, где-то просто добрый смех. Хочется отметить очень необычную стилистику автора, это самобытный мастер. Я не стал читать роман "Дайте мне обезьяну", потому что просто не любитель гротеска большой литературной формы, но вот пьесу "Джон Леннон, отец" прочёл с удовольствием, смеялся. А рассказ "Поездка в Америку" открыл для меня совершенно иного Носова — мастера глубокой, психологичной, истинно драматичной прозы, написанной в той довольно редкой манере, когда иронично-ровная интонация автора вдруг становится сильнейшим инструментом раскрытия личной трагедии героя рассказа. Спасибо вам, Сергей, за "Поездку в Америку"!
Вот, собственно, и все книги, которые я имел возможность прочесть при знакомстве с серией "Оригинал". Их семь. На сегодня, я знаю, на книжных полках магазинов стоят двенадцать книг с литерами "Оригинал" и "Литература категории А". И я обязательно приобрету те, что не сумел прочесть. Тот скепсис, с которым я приступал к знакомству с серией, оставил меня. Это действительно интеллектуальная, современная, интересная, достойная литература (за теми оговорками, что я сделал в начале статьи).
В заключение хотелось бы сказать вот о чём. Недавно в пресс-релизе региональной общественной организации "Открытая Россия" и благотворительного фонда "Русский Букер" (в котором объявляется, что престижная русская премия "Русский Букер" обрела российского спонсора в лице "Открытой России" и отныне будет называться "Букер — Открытая Россия") я прочёл такие слова: "В небытие уходят советский соцреализм с его "типичными образами в типичных обстоятельствах" и андеграудный антисоцреализм… На смену им приходит рынок идей, в условиях которого писатель должен будет предложить обществу идеи, которые найдут наибольший резонанс в сознании людей, и образы, которые вызовут сильнейший подъём в душах".
Об андеграудном соцреализме говорить не хочется, потому что, как я думаю, вряд ли это литературное направление можно считать серьёзным в российской литературе. А вот о соцреализме… Знаете, так сложились обстоятельства, что совсем недавно мне довелось перечитать многое из того, что написано Виктором Астафьевым, Валентином Распутиным, Василием Беловым, Петром Проскуриным, Юрием Бондаревым, Юрием Трифоновым, Василием Шукшиным… Да, теперь, в реалиях современной жизни, кто-то оттолкнётся от тех страшных картин войны, которые рисует В.Астафьев в "Звездопаде" и Ю.Бондарев в "Горячем снеге"; кто-то отвернётся от тяжелейших картин жизни сибирской деревни в произведениях В.Распутина "Живи и помни" и П.Проскурина "Горькие травы"; кто-то с раздражённой горечью отложит в сторону "Роман-газету" с современными "деревенскими" рассказами В.Белова; кому-то покажется совершенно неактуальным блестяще-психологичное городское бытописательство Юрия Трифонова ("Обмен", "Другая жизнь", "Предварительные итоги"); у кого-то даже вызовут раздражение ироничные рассказы Шукшина: он любил, но, как сказал о нём Андрей Тарковский, "и также идеализировал деревню"… Всё может быть. Сегодня это читать, возможно, тяжело. Возможно, уже не интересно. Но! Это наша , российская проза, проза настоящая, честная, пронзительно-искренняя, потрясающе талантливая. Возможно, она уже не удовлетворяет читательским вкусам (они со временем меняются, это так понятно!) Но отрекаться от неё — значит упустить для себя чрезвычайно существенные вещи. Такая литература никогда не "уйдёт в небытие", она пребудет в русской словесности вовеки.
И мне кажется, что сегодня нам надо добиваться того, чтобы на книжных полках книги "Литературы категории А" — талантливые, яркие, самобытные — другие, совсем другие, нежели те, что писались мастерами прозы двадцать-тридцать лет назад, но обещающие читателю не менее значимое и достойное чтение! — чтобы эти книги не замещали тома тех писателей, которых сегодня называют "соцреалистами", а вставали рядом.
И тогда в этом зримом, хотя и метафизическом, единении, в этой провозглашённой самими издателями преемственности талантов, дружественности творческих поколений российская литература обретёт настоящую удачу и подъём.
Ту удачу и тот подъём, которых ей так не хватало в последние годы.
("Литературная Россия", N35, 2002)
Об авторе
Гетманский Игорь Олегович — член СП России, автор книг-сборников фантастических романов и повестей "Голограмма силы" (М., ЭКСМО-Пресс, серия "Абсолютное оружие", 2000), "Звездный наследник" (М., ЭКСМО-Пресс, серия "Российская боевая фантастика", 2001), "Планета безумцев" (М., ЭКСМО-Пресс, РБФ, 2002), "Цена бессмертия" (М., ЭКСМО-Пресс, РБФ, 2003). Лауреат литературной премии еженедельника "Литературная Россия" (2001 год), лауреат Всероссийского конкурса журналистов, проводимого изданием "Журналистика и медиа-рынок" под эгидой Союза журналистов в 2003 году. Живет и работает в Балашихе. Зам. главного редактора общероссийской независимой газеты "Молодежь Московии", руководитель Балашихинского регионального литературного объединения "Метафора".
ЛИТЕРАТУРА
1. Басов Н.В. Творческое саморазвитие, или Как написать роман. М., 1999
2. Валгина Н.С. Теория текста. М., 2003
3. Веллер М. Молодой писатель
4. Веллер М. Технология рассказа
5. Галь Н. Слово живое и мертвое: от "Маленького принца" до "Корабля дураков". 5-е изд., доп. М., 2001
http://www.vavilon.ru/noragal/slovo.html
6. Голуб И.Б. Стилистика русского языка. М., 2003
7. Горький А. М. О литературе. М.,1930
8. Давыдова Т.Т., Пронин В. А. Теория литературы. М., 2003
9. Корепанов А. Винегрет для начинающих
10. Никитин Ю.А. Как стать писателем?
11. Никитин Ю.А. Как писать фантастику
12. Новиков В.И., Шкловский Е.А. Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от "А" до "Я". М., 2001
13. Парандовский Я. Алхимия слова. М., 1990
14. Паустовский К.Г. Избранные произведения в двух томах. М., 1977
15. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М., 1998
16. Розенталь Д.Э. Справочник по правописанию и литературной правке. М., 2000
17. Солганик Г.Я., Дроняева Т.С. Стилистика современного русского языка и культура речи. М., 2002
18. Федотов О.И. Основы теории литературы. М., 2003
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com
Оставить отзыв о книге
Все книги автора
[1] Соболь Андрей (настоящее имя Юлий Михайлович) (1888–1926), русский писатель. В рассказах (сборники "Обломки", 1923, "Паноптикум", 1925, "Любовь на Арбате", 1926), повестях (в т. ч. "Салон-вагон", 1922), отмеченных яркой экспрессивностью, — душевное смятение, слом сознания героев, утрачивающих в водовороте революционных событий привычные стереотипы и нравственные ориентиры. Воспоминания "Записки каторжанина", "Колесуха" (оба — 1925). Роман "Пыль" (1916). Покончил жизнь самоубийством.
[2] Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934), российский издатель-просветитель. Издательскую деятельность начал в Москве в 1876. С 1884 печатал книги издательства "Посредник"; издавал учебники, научно-популярные книги, дешевые издания собраний сочинений классиков русской литературы, энциклопедии, народные календари и др. К началу XX века издательство Сытина стало крупнейшим в России. После Октябрьской революции Сытин был консультантом Госиздата.
[3] СИГ, — а, м. Северная промысловая рыба.
[4] Пропп Владимир Яковлевич (1895–1970), российский литературовед. Фундаментальные труды по теории и истории фольклора: "Морфология сказки" (1928), "Исторические корни волшебной сказки" (1946), "Русский героический эпос" (1955), "Русские аграрные праздники" (1963), "Проблемы комизма и смеха" (опубликован 1976).
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 187; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!