Импробабилизм и пропенсивность
Любищев [1936] писал своему другу эмбриологу П.Г. Светлову: "Начну... с критики моих суждений о пробабилизме. Тебе кажется, что никто не может быть увлечен философией, главным свойством которой декларируется то, что в ней нет ничего достоверного... Но читатель твоего письма будет жестоко разочарован, когда увидит в дальнейшем, что ты обвиняешь пробабилизм не в недостатке достоверности, а в избытке её и предлагаешь мне заняться философией импробабилизма на том основании, что мир чудесен в буквальном смысле этого слова. Тут уж настает моя очередь удивляться: кто может быть увлечен философией, строящей свои положения на невероятных утверждениях; я таких лиц не знаю, и такое предложение: заняться философией импробабилизма – есть одно из высших достижений интеллектуального озорства" (пунктуация здесь и далее приведена мною к общепринятой).
Тут могу добавить, что лет через двадцать такое "озорство" было всерьез предложено в форме «антропного принципа космологии». Литература о нем огромна, касался его и я [Чайковский, 1990, c. 7, 210], а в п. 9-2 он был мельком увязан с пропенсивностью. По-моему, Любищев в своем письме искал подход именно к тому, что позже было названо пропенсивным пониманием случайности. Но вернемся к письму; оно опубликовано [Любищев, 2000, с. 296]:
"(Мне неизвестно, кто претендовал защищать философию импробабилизма: здесь ты пожалуй окажешься первым). Я постараюсь показать, что импробабилизм существует, но не сознательно, а невольно".
|
|
|
Далее Любищев приводит заявление Светлова (из письма его к Любищеву, видимо, утраченного): "развитие лягушачьего яйца есть путь от более вероятного к менее вероятному", а затем сам называет трех неосознаннах импробабилистов – Ч. Дарвина, Р. Фишера и Л.Н. Толстого:
1) "Блестящим примером импробабилиста является Дарвин: вся теория естественного отбора предполагает накопление невероятных событий, т.е. подобных совершенно сказочным выигрышам, но так как размер невероятности не осознается, то автор думает, что он остается на почве пробабилизма...";
2) "для курьеза могу отметить, что даже блестящее знание теории вероятностей не гарантирует от впадения в бессознательный импробабилизм, что случилось например с английским ученым Фишером" (в дальнейшем тексте названа книга [Fisher, 1930]);
3) "Предлагаемый им (Львом Толстым – Ю.Ч.) рецепт спасения человечества: чтобы все люди почувствовали друг друга братьями и поступали бы согласно с этим – ничего абсурдного не заключает, и мы знаем, что есть ряд богатых людей, которые действительно служили человечеству. Ошибка Толстого в том, что такое этическое поведение людей есть событие хотя и не невозможное, но исключительно маловероятное... и потому строить практическую систему на возможности массового осуществления маловероятных событий, значит быть бессознательным импробабилистом".
|
|
|
Поясню: что касается Фишера, то его импробабилизм вполне виден из того, что сказано о нем в п. 9-7 (редкие выгодные мутации он рассматривал на-равных с частыми вредными), остальные же трое так или иначе говорили о предпочтительных (для них!) путях развития как о вполне реальных; но если Светлов изумлялся (почему невероятное оказывается предпочтительным), то Дарвин и Толстой – отнюдь.
Взгляды Дарвина, Толстого и Фишера (к ним можно отнести еще многих; таковы, например, Ф.М. Достоевский с его тезисом "Красота спасет мир" и А.И. Опарин с его происхождением жизни в "первичном бульоне") объединяет их принцип рассуждения, который можно сформулировать примерно так: проложим мысленный путь от исходного состояния к желаемому и назовем его реально возможным или даже реально бывшим. Вопрос о вероятности реального осуществления такого пути не ставится, и именно поэтому этот принцип Любищев назвал импробабилизмом. До прочтения письма Любищева Светлову я называл его для себя принципом слонопотама – в честь медвежонка Винни-Пуха, который вырыл около своего дома яму и стал ждать, пока в нее попадется неведомый зверь слонопотам.
|
|
|
Но бросается в глаза разница: красота не спасает мир (точнее, она лишь скрашивает его для способных ее видеть), а лягушка из яйца развивается. То есть, импробабилизм Светлова – какой-то иной (без слонопотамства), он описывает какую-то реальность. Тут-то и помогает идея пропенсивности: ясно, что онтогенез невероятен по одним законам, но возможен по другим, так что запуск онтогенеза можно представить себе как включение некоторой системы предпочтений, делающей невероятное вероятным, а по мере реализации – даже почти неизбежным.
Если натурфилософ Шелдрейк (упомянутый в конце глав 8 и 9) выразил данную мысль через абстрактные "пропенсивные поля", то биокибернетик Кауфман (о нем шла речь в п. 8-4) более конкретен. Хотя его автоматная модель чисто ориентационна (т.е. тоже абстрактна), однако демонстрирует вполне определенные качества: "Принимаемые в качестве моделей генных систем системы, расположенные на границе между порядком и хаосом, довольно близко соответствуют многим свойствам клеточной дифференцировки в процессе онтогенеза". А именно: "Клеточная дифференцировка, согласно этой модели, может явиться ответом на возмущение, которое передвинуло клетку в бассейн притяжения, характерный для другого клеточного типа" [Кауфман, 1991, c. 65]. Проще говоря, если "возмущение" (например, химическое) изменило систему предпочтений развития, то клетка почти наверняка перейдет в клетку иного типа, что до "возмущения" было практически невероятно. А различных типов у клеток, как показало моделирование, совсем немного: в модели Кауфмана – меньше трехсот.
|
|
|
Спонтанность и свобода воли
Результатом свободного выбора является самопроизвольность (спонтанность) наблюдаемого явления. Она настолько своеобразна, что Налимов вообще считал ее не видом случайности, а особой философской категорией. (В самом деле, самопроизвольный по гречески – автоматос, и в гл. 1 говорилось, что у греков, кроме Тюхэ, богини случая, была еще Автоматия – так сказать, богиня спонтанности.)
Как мы знаем, есть два типа беспричинности – имманентная случайность и свободный выбор. По Овчинникову [1996, c. 135], кроме имманентной, "можно говорить еще только об одном типе случайности – субъективной, обусловленной нашим неполным знанием детерминированных процессов". Это можно принять, но лишь с радикальной оговоркой: субъективность и незнание – разные источники случайности. Конечно, они могут пересекаться (упомянутое незнание алгоритма), но в самых интересных ситуациях незнание вполне объективно, субъективность же связана отнюдь не только с недостатком знания, но и со свободой выбора. Называть свободный выбор псевдослучайным вряд ли удачно – возможна путаница. По-моему, тут лучше предложенное Налимовым слово "спонтанный".
Спонтанным (от лат. spontaneus – добровольный, произвольный) будем называть событие, происшедшее самопроизвольно, т.е. в силу чьего-то свободного выбора, произвола. Наоборот, для имманентной случайности (радиоактивный распад, последовательность знаков неконструктивного числа) термин "спонтанный" использовать нет смысла, поскольку здесь не виден ничей произвол: так, в знаках иррационального числа серия 01001 не может быть ни реже, ни чаще, чем симметричная ей серия 10110.
Имманентная случайность стохастична именно в силу равновозможности взаимно симметричных серий, тогда как для спонтанности ожидать какой-либо равновозможности не приходится. Естественно относить к спонтанному всё, что связано с сознанием. Налимов посвятил этой теме целую книгу [1989], но анализа самого понятия "спонтанность", как и понятий "случайность" и "вероятность", тут нет. (Нет их и в книге [Налимов, 1977].) Зато есть несколько ярких характеристик, вот они все:
1) "В этом термине (спонтанность – Ю.Ч.) заложено нечто большее, чем просто в представлении о случайности". (Добавлю: ту же мысль находим подробно развитой у Аристотеля – Физика 197 a33 – 197 b38.)
2) "Случайность объясняет случайное поведение элементарного события, т.е. чего-то очень простого, элементарного, механического по своей природе. Спонтанность относится к изменению текстов, к изменению смыслов в их взаимосвязанности, т.е. к имеющему смысл изменению смыслов".
3) "Спонтанность – это реальность другого мира, смежного нашему". Она "не подчиняется причинно-следственным связям, не локализована в физическом пространстве – в нем она только проявляет себя... Не ограничена временными рамками, она отождествляется с забеганием вперед, что порождает завихрение времени".
4) "Мы до сих пор не понимаем природу спонтанности, а следовательно, и не понимаем смысловую природу человека". "Личность – это спонтанность. Спонтанность – это открытость вселенской потенциальности. Способность попадать в резонанс с ней".
Загадочность этих характеристик несколько проясняется при их сравнении с характеристиками Налимовым других понятий – личности и смысла: "личность – это прежде всего интерпретирующий самого себя текст", "Изначально все возможные смыслы мира как-то соотнесены с линейным континуумом Кантора – числовой осью, на которой в порядке возрастания их величин расположены все вещественные числа".
Разумеется, личность – не текст (если понимать текст как последовательность знаков), а смыслы – не точки в каком бы то ни было пространстве, допускающем формулировку. Но смутная идея тут чувствуется, она как-то связана со спонтанностью, и ее надо попробовать выявить.
Мы видели, что числовая ось устроена занятно: два сколь угодно близкие числа записываются, вообще говоря, совсем различно, причем последовательность цифр почти всякого иррационального числа имманентно случайна. В каждом иррациональном числе содержится бесконечное количество информации, и если ограничиться какой-то определенной длиной N последовательностей знаков, то можно сказать, что каждая имеет свой особый смысл. Существенно, что все действительные числа, ограниченные таким образом, содержат все возможные высказывания длины N, т.е., в некотором смысле, все возможные смыслы. Возможно, что Налимов говорил именно об этом.
Однако в качестве модели носителя смыслов числовая ось никуда не годится. В самом деле, на любом отрезке расположен континуум чисел, в некотором смысле одинаковый: малая часть отрезка состоит из такого же числа точек, что и весь отрезок (самоподобие), а каждый отрезок содержит, за счет неконструктивных чисел, все возможные тексты (самоподобие в широком смысле слова), т.е. всю мыслимую и немыслимую информацию и бессмыслицу. Именно потому, что информация тут вся, ею и нельзя воспользоваться.
Тем не менее, сам феномен самоподобия весьма важен, и можно указать класс самоподобных (опять в широком смысле слова) объектов, действительно годных для реализации идеи Налимова – это фракталы. Точно сказать ничего не берусь, но напомню, что сменяющие друг друга при движении вдоль фрактальной границы множества Мандельброта картины (множества Жюлиа) вполне осмысленны и в то же время спонтанны в том смысле, что, чуть-чуть меняя по своей воле путь движения, мы можем получать совсем разные картины – см. главу 7.
В этом контексте уместно процитировать "Философский диалог" шведского математика Ларса Гординга, пытающийся свести воедино некоторые ключевые философские вопросы науки, этики и религии. Они все оказываются завязаны на проблему случайности. Гординг – специалист по дифференциальным уравнениям, а значит далек от ТВ, и это хорошо – разговоры о случайности лишены вероятностной узости; случайность выступает прежде всего как свободная воля, легко заменяемая на спонтанность – как гносеологически, так и онтологически.
Гординг [2000; 2001] воображает беседу математика Джона фон Неймана (о нем у нас шла речь в связи с играми) сразу после смерти – сперва с Богом, а затем с Дьяволом и другими обитателями ада (где Нейман оказался после недостаточно почтительной беседы с Богом). Сначала Нейман из вежливости спрашивает Бога о самочувствии, и тот отвечает: "Спасибо, хорошо. Я решил чувствовать себя хорошо. Ведь я, как известно, всемогущ". На этом, в сущности, его всемогущество и кончается: все упреки он отклоняет, говоря: "Часто мое всемогущество отдается случаю. Иначе пришлось бы делать слишком многое"; "Я иногда передаю всемогущество случаю, силам природы, некоторым людям и даже иногда дьяволу. Я наслаждаюсь своей свободой, не пользуясь иногда всемогуществом". На вопрос Неймана – как это сочетать со всеблагостью, Бог заявляет: "Я не всегда добр".
Нейман резюмирует (уже в аду): "Бог пребывает в иллюзии всемогущества", а Дьявол сокрушается о муках обитателей ада. Нейман (в споре с Августином) заявляет: "твой Бог неотличим от случая" и добавляет, что поклоняться случаю было бы честнее.
Российкий читатель легко заметит параллели с Бердяевым (Бог, имеющий власти не более, чем у полицейского пристава) и Михаилом Булгаковым (Дьявол, в сущности, добрее Бога). Для нашей же темы существенно, что, по Гордингу, свобода воли (творчества) совместима со спонтанностью, но не со всемогуществом и всеблагостью. Тем самым, проблема случайности смыкается с одной из главных тем истории культуры – проблемой теодицеи (оправдания Бога за зло в мире [Leibnitz, 1734]). Не имея возможности развивать ее здесь, сошлюсь только на книгу русского богослова Н.О. Лосского, уверявшего полвека назад, что любые формы зла, не связанные со злой волей человека (например, врожденные уродства), «все суть следствие недостатка единодушия между человеческим «я» и остальными деятелями природы». Согласно этой точке зрения, «наша жизнь постоянно подвергается множеству стеснений и затруднений вследствие несогласованности между строем природы и нашими потребностями» [Лосский, 1994, с. 355, 359]. Такая теодицея равносильна взгляду Гординга – точнее, списывает зло на случайность-несогласованность (тип Б).
Можно спорить, считать ли такого Бога всемогущим, но морального протеста данная позиция не вызывает. Наоборот, утверждение: «Зло, царящее в нашей жизни, может наносить ущерб лишь тем личностям, которые сами запятнаны виною себялюбия» [Лосский, 1994, с. 363], мне представляется безнравственным. Философствующий богослов, произносящий подобные слова в мире, где изобилует такое, например, зло, как дети-калеки, заставляет вспомнить жестокий, но верный афоризм: «Философия помогает нам сносить тяготы ближних» (Оскар Уайльд).
Общие замечания
В конце недавней французской книги о случайности приведена "не без юмора" пара противоположных тезисов ("Последний закон мира – случай, и весь возможный детерминизм обязан закону больших чисел" и "Последний закон мира – полный детерминизм, и вся наблюдаемая случайность обязана детерминистическому хаосу"), из чего сделан вывод: на уровне бытия у нас нет средств выбрать между этими моделями мира, а на уровне знания мы можем (и с пользой) принять любую [Chaos, 1992, c. 405].
Сделать так можно, однако надо понимать, что кроме двух этих взглядов (т.е. второй и третьей ПМ) есть и другие. Они нужны, в частности, для того, чтобы осознать феномен случайности без вероятности, но для этого необходима смена статистического мировоззрения, господствующего пока в обществе (его яркие черты – вероятностное толкование текстов, подсчет всевозможных шансов в обыденной жизни, вера в самодостаточность рынка и дарвинизма), на более новое, основанное на новых ПМ.
Будущее алеатики видится мне в выявлении исторических линий мысли. Линия от Кардано к Колмогорову представляется мне пройденной, а будущее – в движении по забытой линии, т.е. по пути пропенсивности, от Августина и Пачоли к Попперу, Шелдрейку и далее. Клеточные автоматы Кауфмана вселяют надежду, что пропенсивность может быть вскоре понята вполне конкретно и даже инструментально.
Однако загадочное карданово "течение времени" наводит на мысль, что и от Кардано был возможен путь не только к Бернулли и Колмогорову; что еще предстоит найти некоторый принцип – образно говоря, принцип однородности событийного пространства-времени, в рамках которого применима ТВ, и четко выявить эти рамки. В понятиях каких ПМ это удобно будет сделать?
Однородное пространство – атрибут третьей ПМ, что же касается нарушений однородности, то тут, на мой взгляд, более всего подходит шестая (будущая) ПМ, охарактеризованная, насколько это сейчас возможно, как креативно-пропенсивная (см. гл. 5). Случайность оказывается здесь почти нацело нестохастической (невероятностной), как, впрочем, и при пользовании остальными новыми ПМ, т.е. четвертой и пятой.
Однако, если о пропенсивности мы не можем на сегодня сказать ничего, кроме нескольких абстрактных фраз, то системная и диатропическая случайности изучены лучше и допускают уже сейчас описание в довольно аккуратных терминах (пусть и не столь точных, какими пользуется ТВ). А именно, в нежестких системах обычна сложная случайность с неустойчивыми частотами, которую нельзя характеризовать посредством вероятности-частоты, но, как правило, удается описать через иные, менее жесткие, инварианты. Такими инвариантами служат, например, плотности распределения неустойчивых частот и ряды изменчивости плотностей (см. выше, п. 8-6).
Наиболее сложна случайность тогда, когда система находится на грани между порядком и хаосом. В таких системах обычен феномен спонтанной самоорганизации, и случайность ему способствует (организующая роль случайности). Поскольку "увеличивая долю канализирующих функций в сети, мы можем подталкивать систему к фазовому переходу между хаосом и порядком" и "устойчивое ядро элементов идентично почти для всех аттракторов" [Кауфман, 1991, c. 64, 65], постольку самоорганизация может быть не только понята, но, в принципе, и управляема. Здесь, по Кауфману, открывается также и путь к пониманию эволюции.
Роль случайности во всякой эволюции оказывается при этом ключевой, однако совсем не той, какую рисовал (для биологии) дарвинизм, видевший лишь две ее функции – ненаправленность вариаций и непредсказуемость путей. Роль ненаправленных вариаций оказалась несущественной, а пути развития – вполне предсказуемыми, если понимать предсказание в диатропическом смысле – как указание спектра возможностей. Зато открытие систем с управляемым "переходом между хаосом и порядком" позволяет понять феномен естественного отбора всерьез: это отнюдь не медленное (тысячи и миллионы поколений) вытеснение обладателями "полезных вариаций" тех, кто ими не обладает, а смена квантов селекции (см. п. 8-4), т.е. быстрая (единицы и десятки поколений) смена типов развития, идущая впараллель у всех или почти всех членов эволюционирующего коллектива.
Отбор, как выяснилось, состоит в апробации способов управления развитием – прежний способ уступает новому. Если поколения – клеточные, то речь идет об индивидуальной эволюции (онтогенезе), если же в поколениях меняются одни особи на другие, то происходит эволюция видов и иных таксонов. Роль случайности при этом в общем укладывается в аристотелеву «случайную необходимость» (см. п. 1-3 — с той оговоркой, что случайное трактуется теперь не только как несущественное, побочное (симбебэкос по Аристотелю), но и в иных смыслах). Данное понимание случайности выводит эволюционную науку из того познавательного тупика, в который, как мне представляется, ее завел дарвинизм.
Так понимаемая эволюция может касаться самых различных "особей", и "таксонов", отчего становится понятным давно отмеченный факт сходства закономерностей эволюции биологических, языковых, технических и иных объектов. При этом эволюция сущностна, т.е. касается существа изменяемых объектов, тогда как дарвинизм объясняет, как отмечалось многими философами и сказано в п. 1-5, исключительно акциденции (побочные свойства), такие, как количественные признаки или окраска.
Дарвинизм, на мой взгляд, сошел с научной сцены (в его понятийных рамках уже сто лет как не получено никакого нового знания) и сохраняет позиции лишь постольку, поскольку остается предметом преподавания. Это в истории науки феномен обычный, но нельзя допустить, чтобы с уходом дарвинизма из нашего обихода ушел и случайностный аспект истории жизни. ТВ здесь ничем помочь не сможет, и потому размышления Налимова, Гординга и других о спонтанности видятся мне очень важными.
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 252; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!