ХАРАКТЕРЫ, МОДАЛЬНОСТИ И МЕХАНИЗМЫ ЖИЗНИ

Исходя из сказанного, можно выдвинуть тезис, в соответствии с которым характеры в сочетании с механизмами защиты — почти то же самое, что нарративные модальности (см. начало этой статьи). Напомним, что модаль­ностями мы называем определенные типы отношений высказывания к ре­альности. Характеры же плюс механизмы защиты плюс модальности суть определенные типы отношения сознания к реальности.

Мы можем говорить о шести типах таких отношений.

1. Аксиологическое истерическое вытеснение.

2. Деонтическая обсессивная изоляция.

3. Эпистемическое шизоидное отрицание.

4. Деонтическая эпилептоидная проекция.

5. Деонтическая психастеническая интроекция.

6. Аксилогическая циклоидная идентификация.

Выделенные шесть типов мы и будем называть механизмами жизни.

Механизмы жизни функционируют в жизни так же, как нарративные мо­дальности функционируют в сюжете художественного произведения.

Основным правилом такого функционирования является смена одного чле­на модального трехчлена на противоположный или соседний.

Так, деонтический сюжет может строиться, например, как нарушение зап­рета, то есть в деонтическом модальном трехчлене "должное — разрешен­ное — запрещенное" запрещенное становится, по воле героя, разрешен­ным. Например, в волшебной сказке завязка строится на том, что дети на­рушают запрет родителей ни в коем случае не выходить из дома (см. [Пропп 1969]).

Аксиологический сюжет может строиться на том, что ранее представляю­щееся плохим или безразличным становится хорошим и ценным. Так выг­лядит сюжет, посвященный влюбленности, например "Ромео и Джульетта".

Эпистемический, наиболее фундаментальный в нарративном искусстве сю­жет qui pro quo строится на ложном знании или полагании, на эпистемической ошибке. Например, в комедии Гоголя чиновники ошибочно полага­ют, что Хлестаков является "Ревизором". (Подробно о модальностях в сю­жете см. [Руднев 1996, 2000].)

При функционировании механизмов защиты также происходит то, что мы называем моделью qui pro quo, одно вместо другого. При вытеснении на место одного (травмы) встает другое (истерический симптом), при изоля-

27

ции на место одного (травмы) встает другое (навязчивая мысль или дей­ствие), при отрицании на место одного (травмы) встает противоположное (ее отрицание), при интроекцш на место одного (скажем, тревоги) встает другое (скажем, вина), при проекции на место одного (скажем, страха субъекта) встает другое (скажем, вина объекта), при идентификации на ме­сто одного (собственного "я") встает другое (то сознание, с которым иден­тифицирует себя использующая этот тип защиты личность).

Для того чтобы проиллюстрировать сказанное, приведем цитату из книги Анны Фрейд, посвященную альтруистическому идентифицирующему пове­дению Сирано де Бержерака из одноименной пьесы Ростана:

Вместо того чтобы, используя свое замечательное искусство фех­товальщика, держать на расстоянии соперников, он отказывается от своих надежд на ее любовь в пользу человека более красиво­го, чем он сам.

Принеся эту жертву, он обращает свою силу, храбрость и ум на службу этому более удачливому любовнику и делает все, что в его силах, чтобы помочь ему добиться цели. Кульминацией пьесы является ночная сцена под балконом женщины, которую любят оба мужчины. Сирано подсказывает своему сопернику слова, ко­торыми тот должен завоевать ее. Затем он в темноте занимает его место и говорит вместо него, забывая в пылу своего ухажива­ния о том, что ухаживает-то не он. Обратно к своей позиции ус­тупившего он возвращается лишь в последний момент, когда просьба Кристиана, красавца любовника, удовлетворена и он за­бирается на балкон, чтобы поцеловать свою любимую. Сирано становится все более и более преданным своему сопернику и в бою больше старается спасти его жизнь, чем свою. <...>

В пьесе, на которую я ссылаюсь, Сирано ставит в бою безопас­ность Кристиана выше своей собственной. Было бы ошибкой по­лагать, что речь здесь идет о вытесненном соперничестве, про­рвавшемся в желании смерти, которое затем вытесняется. Анализ показывает, что как тревога, так и ее отсутствие исходят из того, что человек считает свою собственную жизнь достойной сохра­нения при наличии возможности удовлетворения собственных инстинктов. Когда он отрекается от своих импульсов в пользу других людей, их жизни становятся для него дороже, чем своя собственная. Смерть замещающей фигуры означает — как смерть Кристиана означает для Сирано — утрату всякой надежды на удовлетворение [Анна Фрейд 1999: 209—211].

Кажется, мы пришли к тому, что Сирано де Бержерак — нечто вроде Ду­шечки Чехова. Но мы привели этот пример из хрестоматийной книги не

28

для того, чтобы еще раз продемонстрировать, что идентификация является доминантным защитным механизмом у гипертимического (гипоманиакального) циклоида Сирано де Бержерака, про которого в пьесе говорится:

Как фейерверк блестящ и остроумен,

 Забавен, эксцентричен, шумен [Ростан 1958: 212],

а также и не для того, чтобы убедиться, что знаменитый нос Сирано, безус­ловно, является компенсационным симптомом его, увы, невостребованной гиперфалличности. Мы привели этот пример, чтобы показать, что уже со­здатель теории защитных механизмов, пусть даже не вполне осознавая, что она делает, указала на то, что динамика механизмов жизни — это динами­ка заблуждения или сознательного введения в заблуждение, как в данном случае (ведь Сирано вводит в заблуждение Роксану, произнося слова люб­ви от имени Кристиана и сочиняя вдохновенные любовные письма за его подписью). В чем смысл "альтруистического отречения" (термин Анны Фрейд) Сирано де Бержерака? По-видимому, в том, что он, идентифициро­вав себя с желанием Роксаны (желанием, направленным на Кристиана), за­щитил свое Эго от всяких психических неприятностей — от депрессии, на­пример, от тревоги, любовного бреда, ревности, маниакально-депрессиновного психоза, наконец (ведь как-никак, он все-таки циклоид). Идентифици­ровавшись с желанием другого, Сирано парадоксальным образом сохранил свою собственную идентичность.

Будь у него другой характер, он действовал бы по-другому. Если бы Сира­но был шизоидом, он отрицал бы травму — например, убедил бы себя, что на самом деле он не любит Роксану, будь он эпилептоидом — он проециро­вал бы свою неудачу на другого — на Роксану или на Кристиана — и вы­разил бы это, например, при помощи сверхценных идей ревности, а если бы он был истериком, он вытеснил бы свою неудачную любовь в истери­ческий симптом, например у него на носу бы вырос огромный прыщ, а будь он ананкаст, тогда он изолировал бы переживание и повторял бы, как Германн из "Пиковой дамы": "Кристиан, Роксана, нос", а случилось бы ему быть психастеником, он интроецировал бы травму в чувство вины и своей непоправимой неполноценности — уродливого носа.

Так или иначе, механизмы жизни всегда связаны со следующей риторичес­кой фигурой: человек думает, что он делает одно и с такой-то целью, а на самом деле он делает (или за него делает его конституция) совсем другое и с другой целью. Мы считаем эту особенность фундаментальной для фе­номена человеческой жизни. Жизнь это цепь ошибочных действий, обус­ловленных конституционально.

Сочетания модальности, характера и механизма защиты мы называем меха­низмами жизни.

29

Это истерическое аксиологическое вытеснение.

Например, Хлестаков, чтобы добиться расположения чиновников, вытесня­ет тот факт, что он жалкий коллежский регистратор, и постепенно в своих глазах и в глазах чиновников становится на некоторое время могуще­ственным ревизором, реализуя истерический механизм жизни. (Ю. М. Лотман в статье "О Хлестакове" показал на конкретных примерах жизненность этого персонажа [Лотман 1977].)

Это обсессивная деонтическая изоляция.

Например, Акакий Акакиевич изолирует себя от экзистенциальных конф­ликтов навязчивыми каллиграфическими упражнениями и замещает свою базальнуто экзистенциальную тревогу покупкой шинели, реализуя обсессивный механизм жизни.

Это эпистемическое шизоидное отрицание.

Базаров в "Отцах и детях", чтобы эпистемически оправдать свою экзистенциально-аутистическую ущербность в контактах с людьми, отрицает под­ряд все аксиологические, деонтические и коммуникативные ценности: дружбу, любовь, порядочность, искусство и саму жизнь. Витгенштейн для того, чтобы обосновать свой тотальный личностный шизоидный нега­тивизм, в частности, ориентированный на разрыв связей с близкими людь­ми (подробно об этом см. наиболее известную биографию Витгенштейна [ Monk 1990], а также главу "Случай Витгенштейна" в книге [Руднев 2001]), обосновывает в "Логико-философском трактате" взгляд, в соот­ветствии с которым наиболее общей формой логической операции, вы­являющей наиболее общую форму пропозиции (нечто вроде "Дело обстоит так-то и так-то") является отрицание: "5.5 Каждая истинностная Функ­ция является результатом последовательного применения Операции (—————И) (^,....) к Элементарным Пропозициям. Эта Операция отри­цает все Пропозиции в правых скобках, и я называю ее Отрицанием этих Пропозиций" [Витгенштейн 1999а].

Это деонтическая психастеническая интроекция.

Нехлюдов интроецирует в себя судьбу Катюши Масловой вследствие ги­пертрофированного чувства вины.

Это деонтическая эпилептоидная проекция.

Отец и сын Карамазовы ревнуют друг друга к 1рушеньке, проецируя друг на друга собственные страстные желания к ней, что и приводит в резуль­тате к трагедии (понятой, кстати, ошибочно как убийство Дмитрием отца в соответствии с фундаментальным принципом построения сюжета). Иуда

I, Искариот предает Христа, проецируя на него свои сверхценные авторитар-

30 

ные идеи (во всяком случае, так в версии Леонида Андреева). (Примерно тот же проективный конфликт в трагедии Пушкина "Моцарт и Сальери".)

Это аксиологическая циклоидная идентификация.

Рассмотрим, например, сюжет "Душечки". Сначала она идентифицирует себя с первым мужем (аксиологический мотив со знаком плюс; Ах+), но тот умирает (Ax —). Она вторично выходит замуж и идентифицирует себя с другим мужем (Ах +), но тот тоже умирает (Ах —). Тогда она идентифици­рует себя с мальчиком (Ах +) и боится только, как бы его у нее не отняли (Ах -)•

В сущности, получается, что для того, чтобы реализовался "сюжет жизни", необходимо, чтобы человек все время использовал жизненные механизмы, ведущие от одной ошибки к другой, и что вся жизнь представляет собой цепь ошибок и заблуждений. Что означает такой взгляд и что он нам дает для понимания жизни?

Фрейд считал, что в основе жизни лежат два противоположных влече­ния — сексуальное влечение, соответствующее идее сохранения рода, тор­жества жизни, закону сохранения энергии и накопления информации (первому началу термодинамики), и влечение к смерти, соответствующее идее сохранения вида при помощи навязчивого повторения, подтверждаю­щего его тождественность, закон накопления энтропии (второе начало термодинамики).

Говоря обобщенно, в основе всех жизненных поведенческих стратегий ле­жат два противоположных механизма — тенденция, направленная к изме­нению начального состояния, и тенденция, направленная к сохранению (повторению) начального состояния. В целом эти две диалектически про­тивоположные тенденции проявляются в идее фундаментального чередо­вания, ритма.

Почему недостаточно только одного инстинкта жизни? Этот вопрос равно­значен вопросу: почему мы живем не в раю? В раю невозможно развитие, невозможна эволюция. Грехопадение, начало эволюции одновременно было и утверждением, и отрицанием жизни. Чтобы родить новое, надо, чтобы умерло старое. Все это хорошо известно еще задолго до "По ту сто­рону принципа удовольствия" — от притчи о зерне в Евангелии от Иоанна до статьи Сабины Шпильрейн "Деструкция как причина становления" 1912 года. Эта фундаментальная противоположность влечений в человеческой жизни и обусловливает фундаментальность принципа qui pro quo в жиз­ненном сюжете, а литература лишь креолизует и делает более наглядным этот принцип.

Динамика qui pro quo формируется на начальных стадиях развития ребен­ка. Сепарация человеческого сознания, отделение ребенка от тела матери,

31

отлучение от ее груди (торжество изменения и жизни) постепенно приво­дят к агрессии второго орального периода (торжество повторения и смер­ти), за которым следует еще более амбивалентная динамика анально-садистической стадии, и, наконец, любовь сопровождается ненавистью на эдипальной стадии. Вся же дальнейшая жизнь человека — это серия различ­ных трансферентных заблуждений (психоаналитический перенос лишь суммирует, результирует их множественную разрозненность: человек ду­мает, что он делает одно и по такой-то причине, а на самом деле он невро­тически отыгрывает свои ранние фиксации и травмы). Вся идеология пси­хоанализа построена на том, что сознательно делается, говорится, видится, ощущается одно, а на самом деле, на уровне бессознательного, все это дру­гое. "Он хотел сказать прости, но сказал пропусти ("Смерть Ивана Ильи­ча") . Величие идей Фрейда, в этом качестве еще не осмысленное, состоит, в частности, именно в том, что он показал господство принципа qui pro qui в психической жизни человека — начиная с соотношения манифестного и латентного сновидений (человек видит во сне одно, но на самом деле име­ется в виду другое, часто противоположное —это едва ли не основная идея "Толкования сновидений") и кончая ошибочными действиями в быту (председатель хочет сказать: "Объявляю заседание открытым", а говорит:

"Объявляю заседание закрытым", поскольку бессознательно хочет именно второго ("Психопатология обыденной жизни"). Человек произносит лю­безную остроту, за которой скрывается грубость и агрессия ("Остроумие и его отношение к бессознательному"), он говорит: "Это точно была не моя мать", но это означает, что это точно была именно его мать ("Verneinung"). Человеку кажется, что те слова, которые он говорит, говорит его Эго, на са­мом же деле это говорит СуперЭго, "имя отца" ("Я и оно").

В зависимости от того, как, в какой момент своего развития, при каких об­стоятельствах и в обществе каких "первичных объектов" принципы изме­нения и сохранения схлестнулись наиболее решительным образом, и фор­мируется психическая конституция человека, обусловливающая его работу с определенными модальностями и определенными защитами, в зависимос­ти от этого формируется то, что мы назвали механизмами жизни, которые, с одной стороны, сформированы изначальной фундаментальной противо­положностью жизненных векторов, а с другой — обеспечивают то специ­фическое прохождение через актуальные и конкретные жизненные векто­ры, которое мы видим во взрослой жизни человека.

Механизмов жизни много. Жизнь не могла бы существовать, если бы на свете были в несмешанном виде одни только аксиологически идентифици­рующие циклоиды, эпистемически отрицающие шизоиды или деонтически интроецирущие психастеники. Динамика механизмов жизни, в частности, обусловлена и тем, что характер есть не только "у меня", но и у другого, а

32

это означает, что, если мы предположим, что люди наиболее тесным обра­зом общаются по двое (что очевидным образом является упрощением — на самом деле и по трое, и по четверо), то механизмов жизни становится уже не шесть, а два в шестой степени, то есть шестьдесят четыре (все эти под­счеты и цифры, разумеется, в высшей степени условны).

При этом конструктивный, созидательный в целом эффект продолжения жизни, состоящей из ошибок и заблуждений, создается за счет интегративной суммарности характерологических векторов. Суть этого явления, об­разно говоря, заключается в том, что на всякого Хлестакова всегда найдет­ся свой Городничий, на всякого Червякова — свой генерал Брызжалов, на всякую Кабаниху — Катерина, на всякого Робеспьера — Дантон и на вся­кого Наполеона — Кутузов.

Конструктивность ошибки состоит в возможности ее преодоления при по­мощи новой ошибки. После того как шизотипический Витгенштейн напи­сал "Логико-философский трактат", который был "тем хуже для действи­тельности", чем только возможно, тем не менее "энергия заблуждения" его автора (излюбленное выражение Виктора Шкловского, взятое им у Толсто­го) была настолько велика, что усилия, направленные на то, чтобы хоть как-то попытаться понять этот маловразумительный опус, переросли в це­лое философское направление — "венский логический позитивизм". В свою очередь, заблуждения деятелей последнего — Карнапа, Шлика, Нейрата, Рейхенбаха и прочих — повлекли за собой интеллектуальное усилие отколовшегося от них Карла Поппера, который путем шизотимного отри­цания основного философского принципа венцев — принципа верификационизма — выдвинул противоположную концепцию фальсификационизма, которая, в свою очередь, подверглась отрицанию со стороны "анархи­ческой модели" Пола Фейерабенда. Здесь мы вспомним исчерпывающий труд Куна "Структура научных революций", а также историко-литературную концепцию Шкловского—Тынянова.

На пессимизм же шизоида Лермонтова

Богаты мы едва из колыбели

Ошибками отцов и поздним их умом

ответим, что характерологическая ошибка, "энергия заблуждения" являет­ся главным конструктивным принципом в культуре, как высокой, так и по­вседневной. На одном полюсе здесь десяток шизоидов, которые, отрицая взгляды Ньютона на природу, создают квантовую физику (которую через какое-то время будет отрицать новое поколение супершизоидов), а на дру­гом эпилептоид-милиционер, "унтер Пришибеев", который во всем видит крамолу — что не соответствует или не всегда соответствует реальности, тем не менее его проекции в большей степени гарантируют общественный порядок, нежели интроективное нытье психастеника, который на этом мес-

33

те был бы бесполезен. Ананкаст-бухгалтер десять раз пересчитывает день­ги, его действия невротически бессмысленны, поскольку изолированы от реальности (в частности, разумной потребности пересчитать их один-два раза), но, если поставить на его место прекраснодушного и доверчивого к людям циклоида-сангвиника, растрата будет неминуема. Разумеется, мож­но привести и противоположные примеры, когда невротические интроективные заблуждения психастеников и заводящие в заблуждение альтруис­тические идентификации циклоидов будут важны и полезны, а невроти­ческие действия шизотимов и ананкастов будут только мешать.

В книге "Морфология реальности" [Руднев 1996] мы построили теорию, в соответствии с которой фундаментальная сюжетная ошибка qui pro quo обусловлена референтной непрозрачностью пропозициональных устано­вок. Другими словами, сюжет трагедии Эдипа обусловлен, по нашему мне­нию, тем, что в языке предложения "Эдип женился на Иокасте" и "Эдип же­нился на своей матери" для Эдипа (до развязки) обладают разным истин­ностным значением (первое рассматривается как истинное, второе — как ложное вряд ли мы подозревали тогда, что этот пример не случаен и что трагедия самого шизоида Эдипа состоит в неадекватной трансферентной отработке отношения с плохими и хорошими первичными объектами, вы­ражаясь языком Мелани Кляйн. Другими словами, трагедия Эдипа не в том, что он не знал, а в том, что его жизненный механизм сыграл с ним злую шутку.

Если бы Эдип был психастеником — и засомневался бы в истинности про­рочества, или эпилептоидом — и спроецировал бы свои комплексы на при­емных родителей, или циклоидом — и симбиотически идентифицировался бы с ними, или истериком — и вытеснил бы всю эту историю в бессозна­тельное и жил бы себе спокойно, или, наконец, обсессивно-компульсивным субъектом — и превратил бы свое роковое знание в навязчивое действие (которое, как известно, практически никогда не осуществляется) — во всех этих случаях трагедия не состоялась бы, вернее состоялась бы какая-нибудь другая трагедия, имевшая другое название.

Мы давно уже запутались в вопросе о том, сознание ли подстраивается под язык, как думали Уильям Джеймс, Бенджамен Ли Уорф и логические пози­тивисты и аналитики, или, наоборот, язык подстраивается под ментальные структуры, как думали в XIX веке и на новом витке начинают снова думать философы-постаналитики (или что язык это и есть сознание — вывод, ко­торый можно сделать в результате чтения классической книги Гилберта Райла).

Так или иначе, можно сказать, что язык и сознание работают в одном и том же режиме, в режиме энергии заблуждения.

Глава 2

ПОЭТИКА НАВЯЗЧИВОСТИ

Понятие обсессии в психоанализе объединяет собой, по крайней мере, три идеи:

1. Невроз навязчивых состояний (Zwangsneurose), при котором человек по­вторяет некоторые самому ему непонятные фрагменты речи или соверша­ет как будто навязанные ему извне действия для того, чтобы понизить тре­вогу (Angst), причиной которой является вытесненное благодаря своей не­возможности с точки зрения принципа реальности, а затем замещенное, чаще всего запретное сексуальное желание. Наряду с истерией удачное лечение Обсессивного невроза уже в начале XX века принесло психоанали­зу огромную популярность. Причина такого успеха заключалась в том, что обсессивный невроз был ярким случаем невроза отношений (ведь сама психоаналитическая практика подразумевает диалог между пациентом и аналитиком, то есть некое отношение): обсессивный невротик, отметая же­лание, ставит себя тем самым на место желаемого объекта, другого.

Пользуясь терминологией Лакана, можно сказать, что

невротик навязчивых состояний — это человек, который ставит себя на место другого, на то место, откуда можно действовать, не рискуя встретиться со своим собственным желанием. Именно по этой причине невротик изобретает ряд ритуалов, навязываемых самому себе правил. Именно по этой причине принудительным образом упорядочивает он свою жизнь. Такой человек постоянно откладывает принятие решений, дабы избежать возможного рис­ка и неопределенности, связанной с желанием другого, с желани­ем символического порядка, а также с желанием конкретного другого, субъекта противоположного пола [Салецл 1999: 24].

Классические примеры обсессивных неврозов Фрейд приводит в своих "Лекциях по введению в психоанализ". Это, например, история о том, как

35

19-летняя девушка перед укладыванием спать каждую ночь совершала му­чительный для нее и родителей ритуал, смысл которого — в интерпрета­ции Фрейда — заключался в том, чтобы, во-первых, препятствовать поло­вому контакту родителей, во-вторых, скрыть, замаскировать свое запретное влечение к отцу [Фрейд 1990:168—171].

2. Обсессивно-компульсивный, или анальный, характер (или педантичес­кий, ананкастический характер). Фрейд связал этот тип характера с анальной фиксацией, то есть с вытесненным и замещенным после инфан­тильного периода детским стремлением к задерживанию испражнений на анально-садистической стадии развития. Вот что пишет Фрейд об этом ха­рактере:

Люди, которых я хотел бы описать, выделяются тем, что в их ха­рактере обнаруживается, как правило, присутствие следующих трех черт: они очень аккуратны, бережливы и упрямы [Фрейд 1998а:184].

При этом, согласно Фрейду, аккуратность, боязнь загрязнения, педантичность и добросовестность связаны с анальной сферой по контрасту, упрям­ство связано с инфантильным упрямством ребенка, не желающего рас­статься с фекалиями, которые он рассматривает как нечто ценное, а страсть к деньгам, опять-таки, связана с анальной сферой через идею отож­дествления кала с сокровищем —отсюда связь анального характера с деньгами и — шире — с приобретательством и коллекционированием.

Обсессии преследуют человека, обладающего таким характером, на протя­жении всей жизни и проявляются в различных сферах и различных масш­табах, от педантического повторения бытовых ритуалов до навязчивого повторения целых жизненных комбинаций.

Для обсессии важны следующие две черты, выделенные Фрейдом и соотно­симые им (что также принципиально важно для настоящего исследова­на») с принципами архаического мышления. Речь, конечно, идет о книге "Тотем и табу".

Первая черта обсессивных заключается в том, что, в сущности, вся их жизнь строится на системе запретов или, выражаясь точнее, на системе по преимуществу запретительных норм: не касаться того или иного пред­мета, не выполнив предварительно некоего абсурдного ритуала, не идти по улице, пока не сложишь цифры на номере проезжающего автомобиля, возвращаться назад, если навстречу идут с пустым ведром, и так далее. С этим же связаны такие бытовые ("в здоровой внимательно-тревожной жиз­ни" [Бурно 1999: 68]) проявления обсессии, как плевки через левое пле­чо, постукивание по дереву и даже "ритуал помахать в окно рукой близко-

36 

му человеку на прощание" [Там же]. Эту черту Фрейд закономерно связы­вал с системой табу традициональных народностей.

Вторая обсессивная черта была названа Фрейдом "всемогуществом мыс­лей". Фрейд описывал ее следующим образом:

Название "всемогущество мыслей" я позаимствовал у высокоин­теллигентного, страдающего навязчивыми представлениями больного, который, выздоровев благодаря психоаналитическому лечению, получил возможность доказать свои способности и свой ум. Он избрал это слово для обозначения всех тех странных и жутких процессов, которые мучили его, как и всех страдающих такой же болезнью. Стоило ему подумать о ком-нибудь, как он встречал уже это лицо, как будто вызвал его заклинанием; сто­ило ему внезапно справиться о том, как поживает какой-нибудь знакомый, которого он давно не видел, как ему приходилось ус­лышать, что тот умер... [Фрейд 1998:107].

Фрейд связывает явление "всемогущества мыслей" при обсессии с архаической Магией, при которой сама мысль или соприкосновение с каким-либо предметом вызывает, например, смерть человека, на которого направлено магическое действие.

Отметим также в качестве важнейших особенностей феномена всемогуще­ства мыслей идею управления реальностью, характерную для всех обсессивно-компульсивных психопатов [Бурно 1996], а также связь со злом (идущим от анально-садистического комплекса) и смертью (идея навязчи­вого повторения, о которой см. ниже).

3. Навязчивое повторение, феномен, выделенный Фрейдом на третьем эта­пе формирования психоаналитической теории в работе "По ту сторону принципа удовольствия", заключается в том, что субъект в процессе психо­аналитической акции вместо того, чтобы вспомнить реальную травму, по­вторяет ее, разыгрывая это повторение перед аналитиком (то есть идея на­вязчивого повторения тесно связана с идеей трансфера, что, опять-таки, понятно, поскольку сама идея навязчивости реализуется только в виде от­ношения к другому, см. выше). Для навязчивого повторения, по Фрейду, характерно также то, что повторяются отнюдь не самые приятные события жизни субъекта, то есть навязчивое повторение не следует принципу удо­вольствия и поэтому тесно связано с идеей "возвращения к прежнему со­стоянию", то есть оно является одной из манифестаций влечения к смерти [Фрейд 1990Ь].

Понимаемый более широко, принцип навязчивого повторения реализуется в повторяющихся жизненных сценариях, что роднит навязчивое повторе-

37

ние с обсессивным неврозом и обсессивно-компульсивным характером и из чего следует, что все три аспекта являются манифестацией одного фун­даментального принципа обсессивности.

В заключение характеристики обсессии напомним, что обсессии проявля­ются, конечно, не только в невротическом, но и в психотическом регист­ре — при паранойе и шизофрении.

 

ОБСЕССИЯ И ЧИСЛО

 

Исходя из фундаментального принципа структурного психоанализа Лака­на, в соответствии с которым любое патопсихологическое содержание про­является прежде всего в речи пациента [Лакан 1994], можно предполо­жить, что обсессивность, понимаемая по преимуществу как обсессивная речь (или — более широко — как обсессивное речевое действие), имеет определенные устойчивые особенности. Так, по мнению Лакана, обсессив­ная речь всегда подразумевает значение, которое отчаянно стремится при­крыть желание; иначе говоря, невротик с навязчивыми состояниями гово­рит и думает на принудительный манер ради того, чтобы избежать встречи с собственным желанием [Салецл 1999:26].

Учитывая сказанное, можно выдвинуть предположение, в соответствии с которым обсессивность порождает некое общетекстовое единство, что существует нечто, что может быть охарактеризовано как обсессивный дискурс наряду с невротическим и психотическим типами дискурса, выделенными нами ранее в главе 2.

Чтобы в первом приближении оценить, что представляет собой обсессивный дискурс и каковы его характерные особенности, сравним три фраг­мента:

(1) Расходы после смерти на похороны

Катерины...................................................... 27 флор.

2 фунта воска ......................................................18"

катафалк ..................................................—........12 "

за вынос тела и постановку креста ......................... 4 "

4 священникам и 4 клеркам...................................20 "

колокольный звон ................................................. 2 "

могильщикам ...........................-...............-......—16 "

за разрешение, властям ......................................... 1 "

Сумма............................ 100 флор.

 

38 

Прежние расходы:

Доктору......................................................... 4 флор.

сахар и 12 свечей .......................................... 12 " 16 "

————————————————————————

Итого ..................................... ............... 116 флор.

(2)

"l.VIII. 15 Воскресенье... купался 3-й раз. Папа, Эрнст и я купа­лись после катания на лодке 4-й раз. Гебхард слишком разогрел­ся..

2.Vin. 15 Понедельник... вечером купался 5-й раз...

3.УТП. Вторник... купался б-й раз...

6.УШ. Пятница... купался 7-й раз... купался 8-й раз...

7.Vin. Суббота... до обеда купался 9-й раз...

8.УШ. ...купался Ю-й раз...

9.У1П. До обеда купался 11-й раз, после этого купался 12-й раз... 12.УШ. Играл, потом купался 13-й раз... УШ. Играл, потом купался 14-й раз... 16.Vin. Затем купался 15-й и последний раз".

(3)

В день двенадцатилетия революции я задаю себе вопрос о себе самом. <... >

Мне тридцать лет. Когда произошла революция, мне было восем­надцать. <...>

Сорок лет чужой судьбы — как это много! Сколько лет Достоевскому? Вот он сидит на портрете, покручивая хвостик бороды, плешивый, с морщинами, похожими на спицы, — сидит во мраке минувшей судьбы как в нище. Сколько лет этому старику?

Под портретом написано, в каком году запечатлен. Высчиты­ваю — выходит, старику сорок лет.

Какой емкий срок, какая глубокая старость — сорок лет Достоев­ского!

Между тем мне только девять осталось до сорока. Тридцать один собственный год — как это мало.

 

Все три фрагмента взяты из дневниковых записей, то есть того типа дис­курса, который наиболее непосредственно отражает душевную жизнь ав­тора этих записей. Первый фрагмент взят из книги Фрейда "Леонардо да Винчи. Воспоминания детства" [Фрейд 1998b: 252]. Запись представляет собой финансовый отчет Леонардо о похоронах матери. Обсессивный пе­дантизм и скупость, как полагает Фрейд, скрывают в данном случае вытес­ненное инцестуальное желание Леонардо по отношению к матери. В той

39

же книге Фрейд приводит финансовые выкладки, которые Леонардо делает применительно к расходам на любимых учеников, что, по мнению Фрейда, явилось замещением вытесненных гомосексуальных наклонностей велико­го художника.

Второй фрагмент представляет собой отрывок из подросткового дневника будущего рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Гиммлер, согласно Эриху Фромму, из книги которого взят этот фрагмент [Фромм 1998: 399], пред­ставляет собой злокачественный анально-садистический характер, своими рекордами как в купании, так и в массовых убийствах прикрывавший свой комплекс неполноценности. "Он вел свой дневник, — пишет Фромм, — так, как однажды велел делать отец, и чувствовал угрызения совести, если хоть день пропускал" [Там же: 400].

Этот принцип "ни дня без строчки" был, как известно, характерен и для ав­тора третьего фрагмента, русского писателя Юрия Карловича Олеши. Во всяком случае, именно так проницательный В. Б. Шкловский назвал книгу дневников Олеши, которая публиковалась под этим названием через не­сколько лет после смерти автора, действительно любившего это латинское изречение.

В приведенном выше фрагменте страх перед старостью, характерный для обсессивно-компульсивных, который можно представить как вытеснение желания быть молодым, противоречащего принципу реальности, обсессив-н0 аранжируется в виде сопоставлений возрастов различных людей и со­бытий. Эти особенности характерны для дневников Олеши в целом: он либо постоянно сравнивает свой возраст с возрастами других людей или событий по принципу "Когда такому-то было столько-то (или когда в та-ijhim-to году произошло то-то), мне было столько-то", либо просто навязчиво повторяет фразу "Я родился в 1899 году" (текст дневников Олеши ис­следовался по наиболее полному изданию [Олеша 1998]).

Итак, один из величайших гениев Европы, отвратительный злодей и тон­чайший прозаик, творец удивительных метафор. Что общего мы находим во всех трех фрагментах? Беглого взгляда достаточно, чтобы видеть: судя по приведенным фрагментам, обсессивный дискурс организуется в первую очередь числом и перечислением. Можно ли сказать, что в этом есть нечто неожиданное? И да, и нет. С одной стороны, идея многократного повторе­ния, организующая любую обсессию, связь с магией, о которой писал Фрейд и к которой мы еще вернемся, идея денег и накопительства, ведущая к анальной фиксации, и, наконец, тот факт, что многие навязчивости связа­ны с числом напрямую, то есть либо строятся на повторении определенно­го числа, либо на счете. Так, например, в работе П. В. Волкова описывается обсёссия, строящаяся на числе "3" и представлении, что Бог — нечто вроде

40 

педантичного бухгалтера, подсчитывающего хорошие и дурные поступки человека [Волков 1992]. Часто приводятся примеры обсессий, при кото­рых человек складывает автомобильные номера. Часто обсессивный не­вротик просто считает вслух. Чрезвычайно важной обсессивной особенно­стью является коллекционирование, что тоже достаточно ясно связано с идеей числа.

Вообще обсесснвное сознание все время что-то считает, собственно все подряд: количество прочитанных страниц в книге, количество птиц на про­водах, пассажиров в полупустом вагоне метро, автомобилей по мере про­движения по улице, сколько человек пришли на доклад и сколько статей опубликовано, сколько дней осталось до весны и сколько лет до пенсии.

С другой стороны, как будто существуют обсессий, которые на первый взгляд никак не, связаны с идеей числа, например, так называемые обсессий "злодейского содержания", когда человек чувствует непреодолимое жела­ние кого-то ударить или даже убить. Но и здесь налицо действие, которое обязательно должно повторяться большое количество раз. Обсессия не про­исходит однажды или эпизодически, она должна повторяться регулярно. Недаром аккуратность, добросовестность, пунктуальность, педантизм — наиболее характерные черты обсессивно-компульсивного характера.

М. Е. Бурно в одной из своих ранних работ, посвященной клиническому описанию больного с огромным количеством симптомов и в том числе обсессией "зловещего содержания", приводит характерный эпизод. Когда од­нажды к этому больному в палату пришел врач, больной почувствовал не­преодолимое желание ударить врача. Тогда он выбежал из палаты в кори­дор, подбежал к телефону и начал судорожно набирать первый попавший­ся номер и только после этого успокоился.

Если выделить одну наиболее фундаментальную черту обсессивного стиля, то таковой чертой оказывается характерное амбивалентное сочетание ги­перрационализма и мистицизма, то есть, с одной стороны, аккуратность и педантичность, а с другой — магия, ритуалы, всемогущество мысли. Но именно эти черты синтезируются в идее всемогущего числа, которое уп­равляет миром, — в пифагорейских системах, в средневековой каббале, да и Просто в мире математики и математической логики (не случайно соче­тание логики и мистицизма в таком культовом тексте философии XX века, как "Логико-философский трактат" Витгенштейна, каждый параграф кото­рого тщательно заиндексирован, причем последовательности цифр в одном индексе доходят до шести (то есть существует, скажем, раздел б. 36311).

Число дает иллюзию управления страхом, возникающим вследствие невро­тического подавления желания. Обсессивное повторение вытесняет, "заго­варивает" страх (последний глагол не случаен, как будет видно в дальней-

41

шем). Страх, тревога представляют собой нечто аморфно-континуальное, можно даже сказать — энтропийное. Многократное повторение, наиболее фундаментальной экспликацией которого является число, накладывает на эту континуальную аморфность некую дискретную определенность, исчер­пывает болезненную энтропию некой, пусть невротически организован­ной, информацией, причем информацией в точном, формально-математи­ческом, бессодержательном значении этого слова, той безликой цифровой компьютерной информацией, которая измеряется количеством битов.

Прежде чем попытаться дать некоторую дополнительную интерпретацию идее числа, перечисления и повторения при обсессий, представляется все же необходимым убедиться, действительно ли обсессивный дискурс в та­кой мере построен именно таким образом. Чтобы подвергнуть проверке валидность нашего утверждения, мы рассмотрим некоторые художествен­ные тексты (или их совокупность), об авторах которых известно, что они страдали обсессивным неврозом или обладали обсессивно-компульсивным характером.

Обсессивный дискурс I

Юрий Олеша

 

Рассмотрим особенности обсессивного дискурса на материале романа Юрия Олеши "Зависть". В двух эпизодах этого текста, первый из которых (начало романа) вводит главного героя Андрея Бабичева глазами его при­живала Кавалерова, имеет место то, что можно назвать обсессивной проек­цией. Бабичев глазами Кавалерова дается как гений числа, "управитель" нового мира, его "главный бухгалтер". Соответственно первые 15 страниц романа, с самого начала и до изобретения Бабичевым новой колбасы, пере­полнены числами:

В нем весу шесть пудов; Он спустился вниз (на углу магазин) и притащил целую кучу: двести пятьдесят граммов ветчины ... четыре яблока, десяток яиц и мармелад "Персидский горошек"; Растет его детище "Четвертак" — будет дом-гигант, величай­шая столовая, величайшая кухня. Обед из двух блюд будет стоить четвертак.... Тысячу кухонь можно считать покоренными. Кус-тарничанью, восьмушкам, бутылочкам он положит конец; Он, как факир, пребывает в десяти местах одновременно; Товарищу Проскудину! Обертки конфет (12 образцов) сделайте соответственно покупателю; Товарищу Фоминскому! Прикажите, чтоб в каждую : тарелку первого (и 50— и 70-копеечного обеда) клали кусок мяса; В девять часов утра он приехал с картонажной фабрики. Приема ждало восемь человек; В четыре двадцать он уехал на

42

заседание в Высший Совет Народного Хозяйства; Слушайте, Кава­леров! Мне будут звонить из Хлебопродукта. Пусть позвонят два-семьдесят три-ноль пять, добавочный шестьдесят два; две не­дели тому назад он подобрал меня, пьяного, у порога пивной; Де­сять лет он живет со мной; Ему восемнадцать лет, он известный футболист; Он спас меня десять лет тому назад от расправы;

Мне двадцать семь лет; 0, не беспокойся, всего четвертак (сло­ва проститутки, обращенные к Кавалерову в его сне. — В. Р.); раз десять в вечер его вызывают; Семьдесят процентов теляти­ны! Большая победа... Нет, не полтинник, чудак вы... Полтин­ник'. Хо-хо! По тридцать пять (это о дешевизне новой колба­сы. — В. Р.); Шапиро, меланхолический старый еврей, с носом, похожим в профиль на цифру шесть; Тридцать пять копеек та­кая колбаса — вы знаете, это даже невероятно.

 

Смысл нагромождения чисел двоякий. С одной стороны, он знаменует мегаломанические проекты хозяина мира Андрея Бабичева, понятые через обсессивную завесу сознания автора, который занимает амбивалентную позицию. С другой стороны, число оборачивается своей негативной сторо­ной, показывая несостоятельность (в том числе и сексуальную) Кавалерова. Так, огромная столовая будущего ("Четвертак"), где любой обед стоит четвертак, во сне Кавалерова оборачивается мизерной суммой, которую ему предлагает проститутка. Сексуальный подтекст здесь не случаен, по­скольку колбаса помимо всего прочего символизирует, конечно, и сексу­альную мощь Андрея Бабичева. Ср.:

Бабичев, получив в руки отрезок этой кишки, побагровел, даже застыдился сперва, подобно жениху, увидевшему, как прекрасна его молодая невеста и какое чарующее впечатление производит она на гостей.

Однако Андрей Бабичев это всего лишь Бог Отец, креатор и стабилизатор нового мира. Истинный сексуальный герой и антагонист Кавалерова по борьбе за девушку Валю — Володя Макаров, вратарь футбольной сборной. В футбольном эпизоде, где окончательно развенчивается Кавалеров (см. также психоаналитическую интерпретацию футбола в статье [Руднев 2001]), вновь нагнетание чисел:

Двадцать тысяч зрителей переполнили стадион. Огромное ко­личество народа распирало стадион. Валя помещалась над ним, наискосок, метрах в двадцати. Группа немцев — одиннадцать человек — сияла в зелени. Игра продолжается девяносто минут с коротким перерывом на сорок пятой минуте. Володя схватывал мяч в таком полете, когда это казалось математически невоз­можным; За десять минут до перерыва он вырвался к правому

43

краю; Все тысячи в эту минуту, насколько могли, одарили Кава­лерова непрошеным вниманием; Две белые большие ладони про­тянулись за мячом... Бабичев, сильно качнувшись вперед, швыр­нул мяч, магически расковав поле; первая половина игры закон­чилась счетом "один на ноль" в пользу германской команды; все троим рукоплещут зеваки; пряча колени, складываясь в три по­гибели, как купальщица, застигнутая врасплох; — Немцам два гола минимум! — провизжал мальчишка, несясь мимо Кавалеро­ва; В погоне за подолом десять раз она переменяла позицию: Де­сятую долю минуты длилось разглядывание.

 

Заметим, что само увлечение игрой в футбол человеком обсессивно-компульсивного склада можно объяснить тем, что эта игра в очень большой Степени организуется идеей числа — количество игроков, два тайма по 45 минут и, главное, конечно, счет забитых голов (страстное увлечение футболом прослеживается по дневникам Олеши на протяжении всей его жизни).

В рассматриваемом эпизоде нашу гипотезу подтверждает также и то, что футбол аранжируется словами, связанными с магией и математикой. Вновь имеет место обсессивная проекция автора на действия Володи и Бабичева. Володя, сексуальный фаворит, ловит мяч, когда это "математически не­возможно", Андрей Бабичев, хозяин мира и повелитель чисел, бросает мяч с трибуны и этим действием "магически расковывает поле".

Обсессивный дискурс П

Владимир Маяковский

 

Нагромождение чисел характерно также для поэзии Владимира Маяковско­го. Причем это, как правило, мегаломанически огромные числа, достаточно вспомнить название одной из его поэм — "150 000 ООО". Ср. также следую­щие контексты:

Он раз к чуме приблизился троном, / смелостью смерть по-"  прав, — /я каждый день иду к зачумленным / по тысячам рус­ских Яфф! / Мой крик в граните времен выбит, / и будет греметь и гремит, / оттого, что в сердце выжженном, / как Египет, / есть тысяча тысяч пирамид! ("Я и Наполеон") Там / за горами / горя / солнечный край непочатый. / За голод, / за мора море / шаг .миллионный / печатай! ("Левый марш") берет, как гремучую в 20 жал / змею двухметроворостую. ("Стихи о советском паспор­те") Стотридцатимиллионною мощью / желанье лететь напои! ("Летающий пролетарий") это сквозь жизнь я тащу / миллионы огромных чистых любовей / и миллион миллионов маленьких

44

грязных любишек ("Облако в штанах") 0, если б нищ был! / Как миллиардер'. / Что деньги душе? / Ненасытный вор в ней. / Моих желаний разнузданной орде / не хватит золота всех Кали­форний. ("Себе, любимому...") Любовь мою, / как апостол во вре­мя оно, / по тысячи тысяч / разнесу дорог. ("Флейта-позвоноч-ник") Что же, мы не виноваты — / ста мильонам было плохо. ("Письмо Татьяне Яковлевой") К празднику прибавка — / 24 , тьщи. Тариф. ("О дряни") Околесишь сто лестниц. / Свет не/ мил. ("Прозаседавшиеся") Я солдат в шеренге миллиардной. / ("Ужасающая фамильярность") В сто сорок солнц закат пылал ("Необычайное приключение...") Я никогда не знал, что столько тысяч тонн / в моей легкомысленной головенке. ("Юбилейное") наворачивается миллионный тираж. / Лицо тысячеглазого трес­та блестит. ("Четырехэтажная халтура") Лет сорок вытянете свой абсент / из тысячи репродукций. ("Верлен и Сезан") Вы требуете с меня пятьсот в полугодие / и двадцать пять за не­подачу деклараций; Изводишь единого слова ради / тысячи тонн словесной руды; Эти слова приводят в движение / тысячи лет миллионов сердца. ("Разговор с фининспектором о поэзии") я подыму, как большевистский партбилет, / все сто томов моих партийных книжек. ("Во весь голос")

 

С одной стороны, можно сказать, что большое число — это обсессивная ко­личественная замена понятия "очень большой, огромный". В поэтике та­кая фигура называется синекдохой, то есть таким положением вещей, ког­да качественное содержание представляется количественным выражени­ем. В обыденной речи этому соответствует ситуация, когда говорят: "Я ото раз тебе говорил", "Ему можно тысячу раз повторять» а он все равно делает по-своему", "Да это было уже сто лет назад", "Мы с ним тысячу лет не ви­делись". Почему сказать так считается более выразительным, чем просто "Мы с ним очень долго не виделись"? Выразительность числа — в сочета­нии гиперрациональнооти и оккультности. "Тысячу лет не видились" выра­жает не просто "очень долго", а "неправдоподобно долго", "чудесно долго", но при этом оставляет иллюзию точности и "крутости", некоей обсессивной завершенности и достоверности произносимого. В случае Маяковского можно сказать, что все эти тысячи и миллионы, выражая, с одной стороны, мощь габаритов и мощь влечений поэта, обсессивио эту мощь регулируют. С другой стороны, обыгрывание огромного числа в поэтическом сознании Маяковского, безусловно, представляет собой обсессивио-компульсивный способ гиперсоциальной конформности. Маяковского можно назвать не только "ассенизатором и водовозом, революцией организованным и при­званным", как он сам себя назвал, точно акцентуировав анально-обсессив-ный аспект своего характера, его можно назвать также главным бухгалте­ром пролетарской революции, ведь все эти огромные числа, как правило,

45

обозначают, если воспользоваться советским штампом, многомиллионную массу советских людей. "150 000 000" — это тогдашнее население России, равное, по Маяковскому, числу его читателей и соавторов. То есть числовая обсессия Маяковского представляется неким ритуально-мифологическим отождествлением его большого тела с коллективным телом народа, то есть, говоря на мифопоэтическом метаязыке, слиянием микрокосма и макрокос­ма. О том, что такая интерпретация закономерна в свети поэтики и генеа­логии обсессивного дискурса, см. ниже в разделе "Исторические корни обсессивного дискурса".

Образ собственного тела чрезвычайно важен для Маяковского, и его поэти­ка тела также вписывается в поэтику обсессивного дискурса. Рассмотрим в этом плане поэму "Облако в штанах". Помимо обилия чисел это прекрас­ное стихотворение о Любви наполнено странными мотивами, один из кото­рых, навязчиво повторяющийся, хотя и варьирующий, можно инвариантно обозначить как мотив "выворачивания наизнанку". Приведем наиболее яр­кие фрагменты, связанные с манифестацией этого мотива:

А себя, как я. вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы!

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Я сам

Глаза наслезенные бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

вам я

душу вытащу, растопчу, чтоб большая!

сквозь свой

до крика разодранный глаз

лез, обезумев Бурлюк.

а я человек, Мария,

простой,

выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.

46 

В этих примерах нечто либо выплевывается, выхаркивается, выблевывает­ся изо рта или глаза, либо — более сложно — внутреннее выходит из  внешнего, и они меняются местами. Наша гипотеза состоит в том, что здесь анальный комплекс вытеснен и замещенорально-визуально-аудиальными (в конце поэмы появляется еще и ухо) символами. Как нам кажется, здесь произошло обратное тому, что имеет место в бахтинско-раблезианском карнавальном мироощущении, когда при инверсии бинарных противо­поставлений голову заменяет зад. В стихотворении Маяковского все про­исходит наоборот: зад, анальная сфера, заменяется головой и отверстиями в голове — ртом, глазами (которые интерпретируются именно как отвер­стия), ноздрями и ушами. Происходит это в точном соответствии с учени­ем Фрейда об анальном характере, когда инфантильная анальная эротика вытесняется, табуируется и замещается прямо противоположными содержаниями. То есть анальный характер — это болезненно чистоплотный, бо­ящийся загрязнения [Фрейд 1998], а именно таким и был Маяковский — "Певец кипяченой и ярый враг воды сырой". Анальная эротика замещается образами и мотивами, связанными по контрасту с головой, но тем не менее в мотиве "выворачивания наизнанку" анальность проглядывает чрезвы­чайно явственно. Обычно человек говорит, что его вывернуло наизнанку, либо когда его сильно вырвало, либо когда у него был сильный понос. В любом случае речь идет о чем-то непристойном и при этом как будто не имеющем к эротической сфере никакого отношения. Заметим, что Маяков­ский со свойственной ему смелостью великого экспериментатора широко применяет здесь характерные для семантики выворачивания ходовые, не­ходовые и придуманные им "вы-глаголы" (термин М. А. Кронгауза [Кронгауз 1998]), актуализирующие действие выворачивания. Глаголы эти встречались уже и в приведенных выше примерах:

а себя, как я, вывернуть не можете; выбрасывается, кат» голая проститутка; Выскочу! (четырехкратно повторенное); душу вы­тащу; выхарканный чахоточной ночью...

 

Но таких примеров в "Облаке в штанах" (как и вообще в стихах Маяковско­го) гораздо больше:

 

Кто-то из меня вырывается упрямо; о том, что горю, в столетии выстоян; выхаркнула давку на площадь; как двумя такими вы­петь; Я выжег души, где нежность растили; Почти окровавив ис-слезенные веки, / вылез, / встал, / пошел; я ни на что б не выме­нял; гром из-за тучи, зверея, вылез, громадные ноздри задорно высморкал; Земле, / обжиревшей, как любовница, / которую вы-любил Ротшильд!; В улицах / люди жир продырявят в четырехэ­тажных зобах, / высунут глазки; вылезу грязный (от ночевок в канавах); сахарным барашком выглядывал в глаз; Всемогущий,

47

ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова, — отче­го ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, це­ловать?

 

Кажется, нет сомнения, что приведенные фрагменты представляют любов­ный дискурс в анальной аранжировке. Это становится тем более очевидно, что в "Облаке в штанах" присутствует и идея запора:

 

Улица муку молча перла.

 Крик торчком стоял из глотки.

 Топорщились застрявшие поперек горла

пухлые taxi и костлявые пролетки.

Грудь запешеходили.

Чахотки площе

Город дорогу мраком запер.

Пришла.

Пирует Мамаем,

задом на город насев.

Эту ночь глазами не проломаем,

черную, как Азеф!

Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

 

Как уже говорилось применительно к первым примерам, и здесь верх и низ меняются: зад становится головой, анус — горлом.

Наконец, в стихотворении присутствуют также образы, которые вполне однозначно опознаются как образы гниения еды в переполненном кишечнике:

лопались люди,

проевшись насквозь,

и сочилось сквозь трещины сало,

мутной рекой с экипажей стекала

вместе с иссосанной булкой

животина страх котлет

а во рту

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея —

"сволочь"

и еще какое-то,

кажется — "борщ".

 

"Прямая кишка, — пишет Геральд Блюм, — является экскреторным полым органом. Как экскреторный орган она способна нечто изгонять; как полый

48

орган она может подвергаться стимуляции инородным телом. Мужская тенденция представлена первой функцией, женская — второй" [Блюм 1996:108].

Мы приводили примеры на первую функцию, но есть в поэме примеры и на вторую, когда нечто инкорпорируется во что-то:

солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз

глазами в сердце въелась богоматерь

Видишь — натыканы в глаза из дамских шляп булавки!

 

Кажется, цитированные строки

 

Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть го­лова, — отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, це­ловать, целовать? —

содержат ключ к приведенным мотивам и отчасти разгадку самой поэмы. В сущности, получается, что поэт спрашивает Бога, зачем он придумал то, что потом Лакан назовет символической кастрацией, в соответствии с ко­торой человек тем отличается от животного, что не может без разбору за­ниматься "любовью с любыми" (хотя исторически это и однокоренные сло­ва). То, что произошло с героем поэмы "Облако в штанах", можно назвать "комплексом Дон Жуана", который, также будучи обсессивно-компульсивным, коллекционировал любовные победы, как и герой "Облака в штанах", говорящий о себе, что он "сквозь жизнь тащит миллионы огромных чистых Любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят" (характерно и само наличие и масштаб чисел!), но подлинная любовь к донне Анне так поразила его своей единственностью, что он не смог ее пережить. Агрес­сивный герой Маяковского предпочитает не умирать сам, а по примеру ге­роев последней поэмы Блока "Двенадцать" (сопоставление, конечно, не случайно, поскольку первоначально название поэмы "Облако в штанах" было "Тринадцатый апостол"; к тому же и в блоковской поэме навязчиво повторяемое число "12" апостолов-красногвардейцев служит обсессивным заклятием страха поэта перед революционным террором) пуститься в бо­гоборческий разбой, который носит, впрочем, точно такой же симулятив-но-сексуальный характер:

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

 достаю сапожный ножик

 Крыластые прохвосты!

49

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

 Я тебя, пропахшего ладаном,

раскрою отсюда до Аляски!

В довершение картины представим себе на мгновение чисто визуально об­раз, который лежит в названии поэмы. Что такое в свете всего сказанного "облако в штанах"? Кажется, не может быть никаких сомнений — это зад.

Чтобы окончательно убедиться, что число связано с обсессивностьто и с об­сессивным дискурсом, мы решили провести "контрольный эксперимент" прочитав под углом зрения наличия больших скоплений чисел первый том собрания сочинений Мандельштама. Чисел там оказалось действительно мало, и они были весьма скромных порядков, особенно если сравнивать с "мегалообсессией" Маяковского. Но одно стихотворение все же обнаружи­ло довольно большое сходство. Это одно из самых выдающихся и в то же время уникальных стихотворений Мандельштама — "Стихи о неизвестном солдате", где встречаются следующие контексты:

Средь эфир десятичноозначенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозраченный

Светлой болью и молью нулей.

<...>

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте

<...>

Наливаются кровью аорты

И звучит по рядам шепотком:

— Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в Девяносто втором...

И кулак зажимая истертый ^;;       

Год рожденья с гурьбой и гуртом,

Я шепчу обескровленным ртом:

  — Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году, и столетья

Окружают меня огнём.

 

Здесь огромное, "десятичноозначенное", число, знаменующее идею "круп­ных оптовых смертей" на войне будущего, противопоставляется повторяю­щемуся в качестве обсессивного заклятия (о заговорах и заклятиях см. ниже) интимному, родному и маленькому числу, означающему дату и год рождения (ср. выше о навязчиво повторяющемся в дневниках Юрия Олеши "Я родился в 1899 году").

50

Обсессивный дискурс III

Даниил Хармс

Творчество Даниила Ивановича Хармса внесло значительный вклад в фор­мирование поэтики психотического обсессивного дискурса русской лите­ратуры. Как и другие обэриуты и чинари, а также их предшественник Велимир Хлебников, Хармс чрезвычайно серьезно относился к понятию чис­ла. Он писал: "Числа — такая важная часть природы! И рост и действие — все число. <...> Число и слово — наша мать" [Хармс 1999:31]. Хармс на­писал несколько философских трактатов о числах: "Измерение вещей", "Нуль и ноль", "Понятие числа", "Одиннадцать утверждений Даниила Ива­новича Хармса" и другие. В прозе и поэзии Хармса обсессивный дискурс строится либо при помощи нагромождения чисел, либо при помощи навяз­чивого повторения одной и той же фразы, либо на том и другом вместе. Все эти тексты Хармса хорошо известны, поэтому мы приведем лишь наи­более яркие фрагменты.

Например, "Математик и Андрей Семенович":

Математик

(вынимая шар из головы)

Я вынул шар из головы.

Я вынул шар из головы.

Я вынул шар из головы.

 Я вынул шар из головы.

 

А н др е и С е м е н о в и ч

Положь его обратно.

Положь его обратно.

Положь его обратно.

 Положь его обратно.

Интересно, что Хармс с успехом применял психотический обсессивный дискурс в своих детских стихах, печатавшихся в журнале "Чиж". Это зна­менитые тексты: "Иван Топорыжкин пошел на охоту", "Сорок четыре весе­лых дрозда" и, конечно, стихотворение "Миллион":

Шел по улице отряд — / сорок мальчиков подряд: / раз, / два, / три, / четыре, / и четырежды четыре, / и четыре на четыре, / и еще потом четыре —

и так далее. К этому тексту комментатор стихов Хармса делает следующее примечание:

51

На рукописи Хармс сделал арифметические расчеты. Против пер­вой строфы: 4+16+16+4=40; против третьей: 4+16+56+4=80; про­тив пятой: 4+16+416+600+800 000=801 040 [Хармс 1988: 524].

В чем смысл "прививания" ребенку психотической реальности? Примерно в это же время или чуть раньше Анна Фрейд писала, что внушение малень­ким детям отрицания реальности (составляющего, согласно Фрейду, суще­ство психоза) чрезвычайно часто встречается в родительской практике, когда, например, маленькому ребенку говорят: " Ну, ты стал совсем взрос­лый, такой же большой и умный, как папа" [Анна Фрейд 1998]). Вообще навязчивое повторение одной и той же фразы, что так любят дети, по-ви­димому, играет в их жизни позитивную роль. Это связано, в частности, с феноменом "отсроченного управления":

Тревога, возникшая в результате травмирующего события, в последующем регулируется настойчивым повторением изначальной ситуации. Цель со­стоит во взятии эмоционального состояния под контроль. Ребенок, засвидетельствующий напугавшее его событие, в последующем неистово настаива­ет, чтобы отец описывал детали сцены вновь и вновь. Таким образом, как представляется, он вовлекает отца в процесс разрыва беспокоящей услов­ной связи. Повторение рассказа дает возможность ребенку пережить трево­гу в присутствии вселяющего уверенность взрослого. Каждое повторение служит уменьшению степени тревоги, связанной с ситуацией, пока необхо­димость в подобном управлении наконец не отпадает [Блюм 1996:117].

Любопытно в этом плане, что о причастности детей к магии чис­ла в духе фрейдовской идеи "всевластия мыслей" писал Корней Чуковский в книге "От двух до пяти":

Пятилетний Алик только что научился считать до десятка. Под­нимаясь по лестнице на седьмой этаж, он с уверенностью считает ступени, и ему чудится, что в произносимых им цифрах есть не­кая магия, так как, по его мнению, количество ступеней зависит от цифры, которую он назовет.

— Вот, — говорит он, — если бы считали не 1, 2, 3, 4, 5, a I, 3, 5, 10, было бы легче дойти. Было бы меньше ступенек.

Число кажется ему такой же реальностью, как и вещь, отмечае­мая данным числом. Этот фетишизм цифр сродни фетишизму рисунков и слов, который так присущ ребенку [Чуковский 1956:43].                                  

Некоторые тексты Хармса, построенные на навязчивом повторении, ретар-, дирующем становление сюжета, что напоминает развертывание темы в му-

52

зыкальном произведении, представляют собой несомненные художествен­ные шедевры обсессивного дискурса. Напомним такой текст:

Дорогой Никандр Андреевич,

получил твое письмо и сразу понял, что оно от тебя. Сначала по­думал, что оно вдруг не от тебя, но как только распечатал, сразу понял, что от тебя, а то, было, подумал, что оно не от тебя. Я рад, что ты уже давно женился, потому что когда человек женится на том, на ком он хотел жениться, то значит, он добился того, чего хотел. И вот я очень рад, что ты женился, потому что когда чело­век женится на том, на ком он хотел, то значит он добился того, чего хотел. Вчера я получил твое письмо и сразу подумал, что это письмо от тебя, но потом подумал, что кажется, что не от тебя, но распечатал и вижу — точно от тебя.

И так далее в том же духе .

В чем смысл этого "задержанного становления"? Чтобы попытаться отве­тить на этот вопрос, вспомним еще один текст Хармса с навязчиво повто­ряемыми фразами. Это очень известный текст — "Пушкин и Гоголь", сцен­ка, где Пушкин все время спотыкается об Гоголя, а Гоголь об Пушкина. В этом тексте вообще никакого становления нет. Время останавливается. Смысл этой временной остановки проясняется, если вспомнить концепцию обсессий, принадлежащую В. фон Гебзаттелю, который пишет, в частности, "о мизафобических расстройствах как о результате "остановки течения внутреннего становления", когда "загрязнение" понимается через метафо­ру "заболачивания" ("как в пруду, лишенном проточной воды") (цит. по [Сосланд 1999:180]). То есть защитная функция обсессий состоит в том, что она останавливает (или замедляет) время, то страшное для невротика и психотика энтропийное время реальности, в котором все пожирается, го­воря словами Державина, "жерлом вечности", время распада и хаоса. В обычном, непатологическом сознании энтропийное время, переживание которого в той или иной степени все равно мучительно — ведь любая жизнь заканчивается смертью, — ретардируется некими приметами вечно­сти, то есть человек либо своими трудами, смысл которых в увековечении его личности, старается повернуть время вспять, в сторону исчерпания эн­тропии, либо эсхатологизирует время, то есть. опять-таки, придает ему не­кую осмысленность (так поступает религиозное сознание). Обсессивное сознание этого не может, оно просто останавливает время, зацикливает его в прямом смысле этого слова, то есть сгибает "стрелу времени" в круг, повторяющийся цикл. (Забегая вперед: именно так поступает ритуально-мифологическое сознание, культивирующее идею вечного возвращения.) Ср. в мистерии другого обэриута, Александра Введенского, "Кругом Воз-

53

можно Бог" ключевую и также несколько раз повторяющуюся фразу, кото­рой заканчивается стихотворение: "Вбегает мертвый господин и останав­ливает время".

Смысл сценки "Пушкин и Гоголь", по нашему мнению, состоит в обсессивно аранжированном протесте Хармса против фальшиво-прямолинейного по­нимания советским официозным литературоведением линейности литера­турного процесса: Пушкин влияет на Гоголя, Гоголь влияет на Достоевско­го, Достоевский — на Андрея Белого и т.д. (В этом же антиофициозном и антиюбилейном русле находятся и знаменитые хармсовские "Анекдоты о Пушкине".) Возможно, на Хармса повлияли труды советских ученых фор­мальной школы, в частности статьи Ю. Н. Тынянова "Литературный факт" и "О литературной эволюции", представлявшие идею эволюции гораздо менее тривиально-линейно. Еще более возможно влияние на Хармса. люби­мым писателем которого был Густав Майринк, общей неомифологической предпостмодернистской художественной парадигмы европейской культу­ры 1920-х годов, парадигмы, в принципе отметающей идею истории как Становления и под влиянием "обсессивных" философий истории Ницше и Шпенглера культивирующей вечное возвращение. В традиционно-истори­ческом линейном культурном советском времени, как прекрасно понимал Хармс, он был случайный спутник, в вечно возвращающемся времени ми­ровой культуры он справедливо мог рассчитывать на многое.

Возвращаясь к тексту "Дорогой Никандр Андреевич", можно заметить, что это задержанное становление помимо комического эффекта, которое оно создает (в 1940-х годах на этом эффекте строили свои кинотрюки американские комики братья Маркс), имеет композиционно организующую фун­кцию. Из "развязки" читатель узнает, что Никандр Андреевич не просто женился, а женился уже в который раз, то есть чисто композиционно задержанное повторение организует мысль о том, что ничего нового письмо Никандра Андреевича не содержало, просто он в который раз сообщил о своей очередной (навязчивой) женитьбе. То есть Хармс, используя обсессивную технику, добивается полного соответствия плана выражения (ре-тардированное становление на уровне развертывания предложений) и плана содержания (ничего нового не произошло, все повторяется).

 

Обсессивный дискурс IV

Владимр Сорокин

 

 Наш краткий очерк поэтики обсессивного дискурса в русской литературе Г нельзя закончить, не обратив внимания на творчество последнего великого русского писателя XX века, который не только подвел итог всей русской литературе большого стиля, но и в определенном смысле — всей литерату-

54

ре Нового времени (подробно об этом см. [Руднев 1995]). Анально-садистический компонент присутствует в дискурсе Сорокина в квазинатуралис­тическом виде и, пожалуй, в большей степени, чем у какого-либо другого писателя. Однако следует помнить, что дискурс Сорокина является пост-психотическим, то есть его вектор направлен не "прочь от реальности" к бредовому символическому языку, как у писателя-психотика периода серь­езного модернизма, как, например, у Кафки или Платонова, а "прочь от за­тасканной литературной реальности советской эпохи" к постмодернистс­кому языку, материалом для которого служит не реальность, а этот самый вчерашний язык советской литературы. Для Сорокина это прежде всего язык "реалистической" советской и — шире — вообще русской прозы.

Классические произведения Сорокина обычно строятся так, что их понача­лу бывает трудно отличить от реалистического дискурса среднего советс­кого писателя, однако в какой-то момент происходит неожиданное и рез­кое вторжение бреда, аранжированного при помощи приема, который мож­но назвать гиперобсессией. Так, например, в центре романа "Очередь", представляющего собой бесконечный полилог людей, стоящих в советской очереди неизвестно за чем, воспроизводится перекличка. Эта перекличка занимает в романе порядка 30 страниц: "Микляев! / Я! / Кораблева! / Здесь! / Викентьев! / Я! / Золотарев! / Я! / Буркина! / Здесь мы! / Кочетова! / Я! / Ласкаржевский! / Я! / Бурмистрова! / Я!" — и так далее. В чем смысл этой постгиперобсессии?

Деконструкция Сорокиным соцреалистического дискурса состоит в гротес­кном подражании ему, доводящем его основные параметры: пресловутый "реализм", характерную соцреалистическую сердечность и задушев­ность — до абсурда. Одновременно эта деконструкция является и обсессивной защитой от кошмара соцреалистической "реальности", которая пре­следовала советского интеллигента из всех возможных тогда средств мас­совой коммуникации и дестабилизировала его сознание при помощи всех возможных бытовых речевых жанров: очередей, бань, парикмахерских, со­браний, учительских, месткомов и т.п. Подобно тому как в приведенной выше цитате из книги Джералда Блюма ребенок, чтобы избыть травмати­ческую ситуацию, навязчиво повторяет ключевую фразу из травматичес­кой сцены, Сорокин повторяет фрагмент советского дискурса, либо иско­верканный до неузнаваемости, либо просто абсурдно удлиненный до раз­меров "самой реальности", которой, как, впрочем, он знает, вообще не су­ществует за пределами языка.

В романе "Норма" примером такой гиперобсессии является вся вторая часть романа, в которой огромное количество раз повторяется советское словечко "нормальный" с приложением существительных, обозначающих все перипетии жизни человека, начиная от рождения и кончая смертью.

55

Вот как выглядит фрагмент этой части, который мы для наглядности вос­производим графически аутентично:

Нормальные роды

нормальный мальчик

нормальный крик нормальное дыхание

нормальная пуповина <...>

нормальные креветки

нормальная ханка

нормальный дупель

нормальная размудя

 нормальный ужор

нормальная блевотина

нормальный вырубон <...>

нормальный адреналин

нормальная кома

 нормальный разряд

нормальное массирование

 нормальная смерть.

В романе "Роман" Сорокин производит гораздо более сложную художе­ственную задачу деконструкции классического русского романа XIX века. финал "Романа", построенного в целом на цитатах—общих местах из клас­сического русского романа толстовско-тургеневского типа, заключается в том, что обезумевший главный герой романа Роман в прямом и символи­ческом смысле уничтожает этот симпатичный, но насквозь литературный мир, а затем и себя самого. Сделано это опять-таки при помощи гипероб­сессии:

Роман сел на пол. Роман обнюхивал свои ноги. Роман стал на ко­лени. Роман засунул два пальца в задний проход. Роман обнюхи­вал пальцы. Роман плакал. Роман хлопал себя по щекам. Роман лег на пол. Роман лизал пол. Роман полз по полу. Роман дергал­ся. Роман мастурбировал. Роман встал. Роман бил руками по чле­ну. Роман сел на пол. <...> Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман застонал. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман кач­нул. Роман пошевелил. Роман застонал. Роман вздрогнул. Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман умер, (Все цитаты из произведений Владимира Сорокина даны по изданию [Сорокин 1998].)

56

По-видимому, смысл постобсессивного дискурса Сорокина в противопос­тавлении реалистического, приятного, дистиллированного, "нормального" мира советской литературы фантастическому, страшному, безумному, аг­рессивному, анально-садистическому, но, по мнению автора, адекватному в художественном смысле изображению постпсихотического постмодернис­тского мира.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 128; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!