Глава I. Коренные проблемы нового исторического цикла
Старая или новая альтернатива?
Окончание второго глобального модифицированного инверсионного цикла, второго (советского) периода российской истории означало, что некоторая спрессованная в культуре, апробированная прошлым опытом программа воспроизводства (воплощаемая как инерция истории посредством экстраполяции ранее накопленного опыта на будущее) себя полностью исчерпала. Вновь во всей остроте встала проблема выбора между новым повторением этой программы и выходом на принципиально новые альтернативы. В принципе можно говорить о двух типах альтернатив, т. е. старой, существовавшей в рамках циклов двух первых глобальных периодов, и новой, где, может быть, откроется возможность выхода за рамки сложившихся циклов.
В истории нет и не может быть никакой предопределенности, автоматизма, внешней для человека заданности, железной необходимости, которым люди были бы вынуждены следовать. Экзистенциалисты правы в том, что человек обречен на выбор. Отказ от выбора, например, от попыток реализовать некоторую скрытую культурную мутацию, — это практически выбор в пользу инерции истории. Даже максимально полная реализация инерции истории всегда происходит в той или иной степени в условиях, отличных от прошлого, что всегда делает проблематичными направленность и содержание социокультурной динамики и ставит сложные проблемы перед прогнозированием.
|
|
|
Любая массовая социальная инверсия на обыденном уровне может казаться для сознания, не прошедшего достаточно глубокий путь теоретического осмысления общества, чем–то принципиально новым, выходом к высшей Правде–истине, коренным качественным поворотом, революцией, отметающей старые ошибки, заблуждения, преднамеренное злодейство, попытки «отвести глаза», а заодно и всю предшествующую историю. Эта иллюзия может господствовать по крайней мере до тех пор, пока новая Правда–истина сама не окажется сметенной следующим поворотом, новым, а возможно, еще более старым вариантом Правды–истины. Анализ цепи этих поворотов открывает для критики исторического опыта возможность видеть здесь форму стояния на месте и одновременно осознать необходимость осмысления того, что можно рассматривать в качестве больших изменений. Каждый значимый поворот в социокультурной динамике неизбежно ставит вопрос о характере его альтернативности: является ли новое в динамике общества инверсионным повторением старой альтернативы в рамках исторически сложившегося опыта, но в новой одежде, или новой альтернативой, преодолевающей этот опыт.
События конца второго инверсионного цикла (советского периода) ставят вопрос о характере дальнейшей социокультурной динамики, о том, в какой степени можно в этих событиях видеть повторение сложившегося цикла и в какой — выход за его рамки. От решения этой проблемы зависит отношение общества к самому себе, к собственной программе воспроизводства, к условиям своей жизни, к средствам и к самим целям деятельности на всех ее уровнях от повседневности до воспроизводства большого общества.
|
|
|
Анализ имевших место событий, массовой деятельности позволяет выдвинуть гипотезу, что общество, пережившее, как многие полагали, «революцию», вступило в новый период, в третий большой инверсионный цикл. Принятие этой гипотезы означает одновременно, что страна вновь осталась в «застрявшем» состоянии между традиционной и либеральной суперцивилизациями. Это связано все с тем же глубоким расколом, с существованием множества его форм. Конечно, остается возможность опровержения этого подхода не только новым, более глубоким уровнем теоретического осмысления, но и массовой критикой исторического опыта, возросшей массовой творческой силой, которая бы нащупала иную, более глубокую альтернативу. Анализ этой возможности требует дальнейшего углубления рефлектирующей мысли в реальное содержание динамики исторического процесса.
|
|
|
Год 1917 и год 1991
События августа 1991 года и падение государственности СССР означали беспрецедентную победу либерализма. Его катастрофическая гибель после прихода к власти большевиков, казалось бы, не давала реальных надежд на возрождение. Тем не менее на этапе перестройки он приобрел большое влияние на правящую элиту. Идеал, в котором делается акцент на демократию, народовластие, свободу слова, печати, на свободную экономическую деятельность, был положен в основу формирования новой государственности, социального устройства общества.
Победа либерализма произошла при несомненно более благоприятных политических условиях, чем в феврале 1917 года. Быть может, самым большим достижением либерализма за всю историю страны была его способность оказать сильное влияние на массовое сознание общества. Оно освоило лексику либерализма. Либерализм усилил всеобщее убеждение в том, что массовые убийства оборотней зла, как бы они сегодня ни назывались, недопустимы сами по себе, разрушительны для людей, которые пытаются так поступить, а самое главное — не решают никаких проблем. Разумеется, это не было прямым результатом воздействия либеральной прессы, которая наконец вышла к читателю. В основе этой победы либерализма была прежде всего массовая инверсия, массовый отказ от обанкротившейся системы принуждения, насилия и террора, было осознание того, что именно перебитые интеллектуалы, предприниматели, «кулаки», «враги народа» были теми людьми, от которых в первую очередь зависит существование и развитие общества. Стало в общем ясно, что созданное в России общество «низшего класса» является нефункциональным, утопичным. Либералы придали этому осознанно определенную систематичность. Этот поворот был подготовлен гнившими по психушкам и лагерям диссидентами, притаившимися в порах общества хранителями катакомбной культуры, российской эмиграцией, которая в период разорения культуры хранила и культивировала отступившие на задний план ценности.
|
|
|
Если сравнить совершеннейшее озверение, характерное для последнего этапа первого глобального периода, сопряженное с прямыми призывами к убийствам и гражданской войне, то современный переход к новому циклу представляется лишенным важного признака предшествующих катастроф — массовой гибели людей. Достаточно вспомнить не знавшую меры борьбу легальной оппозиции до 1917 года против власти. Например, министр императорского двора В. Б. Фредерикс говорил об оппозиции в первой Государственной думе: «Эти депутаты скорее похожи на стаю преступников, ожидающих сигнала, чтобы зарезать всех сидящих на правительственной скамье» [1]. Край ние партии вели преступную террористическую деятельность, постоянно организуя покушения на царя и должностных лиц. Например, П. Столыпин пережил десять покушений. Еще более удручающее впечатление производит вовлеченность в борьбу за революцию представителей части буржуазии. Общеизвестна помощь крайним партиям, включая большевиков, со стороны С. Морозова. Крупные фабриканты П. Рябушинский и А. Коновалов склонялись к «надорганическому режиму» (т. с. к революции) [2.] Сегодня нелишне напомнить, что даже некоторые активные деятели серебряного века сочувствовали террористическим актам революционеров [3].
Существуют и более глубокие отличия начала второго периода от начала третьего. Важнейшее из них заключается в том, что в первом случае существовало массовое стремление ликвидировать целые слои населения, которые, по мнению уравнительного большинства, были носителями кривды, эксплуатации, несправедливости. Крестьянство, стремившееся к уравнительности, боролось за уничтожение сословий помещиков, собственников на землю вообще, тех, кто, по их мнению, угрожал уравнительности. Рабочие также были крайне агрессивно настроены против хозяев. Существовал мощный стойкий источник массового насилия.
Во втором случае положение оказалось принципиально иным. Крестьяне, несмотря на все насилие, которое они претерпели за время второго периода, в своем подавляющем большинстве не несли в себе реальной альтернативы, за которую они хотели бы вступить в истребительную схватку с силами зла. Скорее, наоборот, преобладало похмелье от насилия, хотя, конечно, можно привести много фактов, которые этому противоречат. Важно, однако, что стремление к насилию не приобрело в России массовую организованную форму, опирающуюся на определенную идеологию, как это было в прошлом.
Принципиальное различие между началом третьего и второго периодов заключается, следовательно, в том, что на этот раз переход не ознаменовался уничтожением элитарной культуры, наиболее квалифицированных, творческих сил. общества. Сама ранее немыслимая возможность выхода этой книги является иллюстрацией этого различия. Сегодня в России практически нет целей, ради которых массы людей готовы были бы умирать. Основная масса населения не стремилась к значительным социальным переменам, требующим уничтожения каких–то сословий, групп, и в своих стремлениях не шла дальше попыток сменить начальство. Однако стремление увеличить свою долю дефицитных ресурсов может породить серьезные конфликты. И здесь заслуга либерализма оказалась в том, что он открыл возможность более или менее мирной борьбы с начальством, замены «никудышного» начальства на хорошее через выборы. Это придало выборам особый привкус голосования не столько «за», сколько «против» (если не касаться голосования за харизматического вождя). Иначе говоря, либерализм открыл определенную, хотя и весьма ограниченную, отдушину для мирной реакции на дискомфортное состояние. Кроме того, сам идеал, за который можно было бороться, приобрел, в отличие от прошлого, менее ясные социальные черты. В 1 9 1 7 году этот идеал воплощался в лозунгах «власть советам», «земля крестьянам», «фабрики рабочим». Эти лозунги теперь утратили свой смысл. И хотя вину за утрату этих ценностей можно было возложить на алчное «начальство», все же для миллионов людей оставалось что–то загадочное в том, что эти идеалы каким–то образом испарились.
Разумеется, и в 1991 году существовали силы, которые, используя свободу печати и другие средства, разжигали страсти, пытаясь пустить страну по пути массового взаимного избиения. Разумеется, при определенном росте кризисной ситуации, провале очередных прожектов эта деятельность может иметь успех. Тем не менее если сегодня определенные круги лишь пытаются нагнетать ненависть до опасного уровня, то в 1 9 1 7 году эта грань была уже пройдена. Инверсионное массовое отпадение от крайнего антилиберализма, крах антилиберального общества толкнули людей к либерализму, к поддержке еще недавно гонимых и презираемых демократов. Еще вчера, как казалось, сторонников академика Сахарова можно было усадить на один диван. Переход к третьему периоду ознаменовал массовое появление последователей академика.
Победа либерализма?
Победа либерализма на улицах Москвы в августе 1991 года была вполне очевидна. Речь идет прежде всего не столько о тех, кто собрался вокруг Белого дома. Там были разные люди, объединенные скорее ненавистью к начальству, чем позитивными идеалами. Победа либерализма заключалась уже в том, что он проник изнутри в гигантское воинство, которое оказалось парализованным. Армады танков бессмысленно толклись по улицам Москвы, и казалось, что они больше всего боялись что–то нарушить. Как военная сила они оказались бесполезными. Они совсем не внушали страха, а скорее вызывали сильное раздражение у водителей автомашин, которые объезжали создавшиеся дорожные пробки, прорываясь через тротуары, перерезая колонны танков. Общая атмосфера психологически исключала возможность пустить эти лавины танков и БТР против защитников Белого дома. Ослабление культа насилия в душах людей оказалось главным врагом сторонников смещения Горбачева. Все это бросает яркий свет на характер событий и их место в общей динамике страны. Они, кстати говоря, подтверждают ту мысль, что в России победа новой власти является результатом не столько организованности и силы заговора победителей, сколько саморазвала проигравшей стороны.
Либерализм пришел к власти в России в результате не силовой конфронтации, но очередной массовой инверсии, идущей от антилиберального общества к его противоположности. Инверсия, вызревшая в советском периоде, резко повернула от господства антилиберализма к либерализму. В результате исторически сложившийся, но изживший себя порядок развалился сам собой.
Это обстоятельство дает основание рассматривать исходную точку третьего периода, начало нового модифицированного инверсионного цикла, исходя из гипотезы, что общество уже вступило на путь утверждения либеральных ценностей, путь демократии, связанной с рыночными отношениями, с преодолением системы псевдо, монополии на дефицит и т. д. В связи с этим возникает важный теоретический вопрос, имеющий большое практическое значение. Опыт предшествующих периодов показывает, что лежащая в основе каждого глобального периода некоторая исходная социокультурная клеточка всегда оказывалась лишь одним из полюсов, одной из реальных возможностей, которая периодически переходила в свою противоположность. Соборность, с которой начался первый период, была амбивалентна авторитаризму, так же как и советы второго периода. Переход к противоположности в обоих глобальных периодах был настолько силен, что позволил многим специалистам расценивать первый период как вотчинный, как развитие авторитарной государственности, а второй — как тоталитарный. Реальность исторической динамики России включает постоянное переворачивание исходной клеточки, периодическое обращение к ее альтернативе в рамках каждого периода.
Исходной клеточкой в новом периоде является демократически избранный институт, обладающий всей полнотой власти в соответствующем сообществе. Опыт прошлого неизбежно ставит вопрос о возможности перехода демократического института в свою противоположность, о характере циклов в новом периоде, о возможности и характере альтернатив его динамики. Этот вопрос можно поставить иначе: является ли победа либерализма при переходе к третьему периоду реальным свидетельством субстанциальных сдвигов в воспроизводстве, в массовом менталитете, выхода на уровень гибких новых альтернатив, или речь идет об экстраполяции либерального языка на унаследованный вечевой соборный идеал, о возникновении нового массового мифа, о развитии некоторого двусмысленного гибридного идеала? По сути дела, решение этой задачи и должно дать ответ на вопрос: «В каком обществе мы живем?» — но применительно к новому периоду.
Общество, постоянно ищущее себя, периодически себя находящее и вновь теряющее, следуя сложной системе переходов от одной крайности к другой, все же встало под знамена либерализма. Но это значит, что оно согласно перейти на либеральный язык и следовать либерализму в определенных рамках, не разрушая свои глубинные ценности. Это означает, что общество сделало попытку жить по новым принципам. С этой попыткой в основном согласны все или почти все, все принимают соответствующие новые правила игры и новый язык. Впрочем, это не исключает, но предполагает, что все могут нести на заднем плане сознания иные ценности. История как бы предоставляет обществу очередной шанс, в данном случае либеральный, история как бы говорит: «Вот вам новая альтернатива обновления, спасения от разрушительных инверсий». Демон истории предлагает игру в либерализм. Он дает шанс. Воспользуется ли им общество? Поймает ли дьявола на слове? Или вновь потеряет этот шанс в сутолоке жизни из–за лености и частных склок на межах своих огородов?
Совсем недавно диссиденты уже дали урок такой игры. На знаменах общества советского периода были написаны либеральные лозунги свободы, законности и т. д. Некоторые из диссидентов не стали говорить, что это все обман, но пытались жить по этим принципам. И в конце концов они выиграли, — выиграли в том смысле, что поймали демона истории на слове, заставили его по крупицам реально признавать то, что он признавал лишь номинально. Они выиграли, так как общество подхватило эту игру, предоставив либералам политическую власть и согласившись всерьез играть в либеральную игру. Значит ли это, что демон истории проиграл? Само общество должно в своей сложной и повседневной деятельности ответить на этот вопрос. Продолжит ли оно эту игру до превращения ее в реальность своей повседневности или вновь, как гоголевский герой, воскликнет: «Лучше бы не было того пира», — вновь отдаваясь дьявольской разрушительной игре инверсий? Сегодня, как и всегда, мы играем ва–банк! Играем всерьез. Даже слишком серьезно, без иронии. Исчез даже не знающий преград анекдот. Однако ему на смену пришли карикатуры. Они подмигивают нам со страниц газет, как бы из другого мира. Однако смертельная игра продолжается.
Либерализм или соборность?
Либерализм пришел к власти, разоблачая ложь идеологии второго глобального периода. Достаточно вспомнить солженицынское «жить не по лжи». Наблюдения за современной жизнью общества показывают, что суть лжи не сводится к попытке власти, газет и т. д. намеренно на основе каких–то злодейских мотивов ввести в заблуждение народ. Дело в чем–то другом, в том, что сам язык, на котором мы говорим, сами, казалось бы, очевидные идеи, которые мы защищаем, сами институты, которые мы строим, сами цели, которые мы преследуем, содержат в себе какую–то двусмысленность, свое самоотрицание. Эту двусмысленность нельзя преодолеть обращением к Правде, содержание которой всегда столь же двусмысленно и абстрактно. Либерализм пришел к власти, сражаясь с упрощенным представлением о лжи как результате злонамеренности и корысти. Но либерализм оказался неподготовленным к тому, что двусмысленность пронизывает нашу жизнь до самых ее метафизических основ и вовсе не готова рассеяться от одного слова Правды. Грозная опасность, которая стоит перед либерализмом у власти, возникла не с той стороны, откуда ее ожидали: не от остатков номенклатуры, а из каждой клеточки нашей жизни. Отсюда опасность того, что решения, принятые на либеральной основе, вновь созданное государство, реформы, включая экономическую, окажутся некоторым образом двусмысленными, т. е. содержащими в себе элемент саморазрушения.
Инверсия, приведшая к новому периоду, породила массовую веру «в наших демократов» (не столько в демократию, сколько именно в демократов). В ответ на эту веру они должны спасти страну, т. е. в некотором смысле совершить чудо, на которое способен лишь тотем. В противном случае общество готово отказать им в доверии, чтобы заменить их кем–либо другим, точно так же как не оправдавший себя божок может быть наказан и заменен другим. Таков реальный менталитет общества, его культурная основа. И сегодняшняя власть, как и предшествующие, опирается именно на эту специфическую культурную основу, которая является по своей сути долиберальной. Аналогичную ситуацию можно было наблюдать между февралем и октябрем 1917 года. Существование либеральной власти означает не господство в стране либерального нравственного идеала, но, возможно, господство особого соборно–либерального идеала. Либерализм имеет в стране слишком слабые культурные почвенные корни. Он может быть господствующим при иной социальной субстанции: в условиях массовой частной инициативы, развитой формы частной собственности, массовой ответственности за большое общество.
Либерализм в России ведет за собой людей, тяготеющих к соборному идеалу, к разным формам утилитаризма, включая и умеренный. Эти слои, порожденные традиционализмом, склоняются к локализму, но нуждаются в языке, лозунгах либерализма для доказательства якобы причастности сил локализма к ценностям большого общества. Им это необходимо для объединения сил в борьбе с властью, с государством, бюрократией, коррупцией, для возвышения до уровня целого. Либеральные лозунги нужны локализму прежде всего для решения отрицательных задач, т. е. прежде всего для сокрушения государственности, превращения ее в собственную тень, для перехода монополии на дефицит на нижние уровни. Эти по сути антилиберальные цели свидетельствуют о внутренней расколотости соборно–либерального идеала, о его гибридном характере. На последнем этапе первого периода этот идеал распался на свои ипостаси, вступившие в кровавый конфликт, который выявил антитрадиционистскую суть либерализма, в результате чего либерализм, «кадет» (т. е. либерал) стал главной и непосредственной жертвой поднявшейся волны архаики.
Соборные ценности, существующие в рамках соборно–либерального идеала и прикрытые либеральными оболочками, постепенно, не сразу раскрывают свою антилиберальную сущность. Идеи демократии, борьбы против удушающего централизма, против бюрократической номенклатуры оказываются на самом деле направленными на борьбу за локализм, стремящийся разбить все формы интеграции страны без соответствующей опоры на культурные интеграторы. Тем самым страна может превратиться в хаотический конгломерат захолустных провинций, каждая из которых лишь стремится захватить ресурсы в границах своего региона, не считаясь с жизненными потребностями соседей. Этот процесс в различных формах продолжается в масштабе не только бывшего СССР, но и собственно России. Локалистские тенденции проявляются то на Дальнем Востоке, то в Калининградской области, то на Урале, то в республиках, входящих в Российскую Федерацию. Таков же характер возникших в 1991 году идей создать Енисейскую республику вместо Красноярского края, образовать Сибирскую советскую федеративную республику как субъект Российской Федерации, создать Русский автономный округ Енисейской республики [4]. Депутаты всех уровней Иркутской области предложили признать эту область территориально–государственным образованием с расчетом «обрести право принимать собственные законы» [5]. Высказывались предположения, что на территории стран, входивших ранее в СССР, может сформироваться 40–50 различного рода образований государственного типа, между которыми возможно возникновение конфликтов самой разной степени остроты [6].
Пульсирующий процесс дезинтеграции по своей социокультурной сущности аналогичен процессам, протекавшим при окончании первого периода, когда на территории бывшей Российской империи летом 1918 года существовало по крайней мере 30 «правительств» [7]. На первом этапе первого периода существовало примерно 15 независимых княжеств–земель. Можно подумать, что исторический опыт существует лишь для того, чтобы его игнорировать. Эта сложная реальность, обусловленная исторической слабостью социокультурных интеграторов, создает весьма слабую базу для либерализма, для устойчивого перехода к либеральной цивилизации. Дело нисколько не улучшается, а скорее ухудшается тем, что все эти процессы странным образом отождествляются с демократическими, либеральными и т. д.
Локализм разрушает всю структуру государства, систему управления, разгоняет квалифицированные кадры управленцев: «Ликвидация союзных министерств сейчас идет так, что может произойти лишь хаотический «сброс» людей, профессионально знающих условия хозяйствования… Мы обрекаем себя на паническое формирование уже в недалеком будущем новых государственных структур из новичков… лишаем себя шансов ускорить движение к рынку» [8]. Точно так же, как после падения царской власти, новая система управления оказалась крайне неэффективной. Важнейшая ее особенность — это то, что представительные выборные органы власти стремятся по советскому образцу соединить в себе и законодательные, и исполнительные функции. Беззакония в деятельности местных органов власти стали обычным делом. Нарушаются законы, указы Президента, никто не несет за это ответственности, что порождает эскалацию безответственности. При этом государственная система постоянно теряет свою органическую целостность, так как главные держатели монополии на дефицит смещаются на средние уровни. Имеет место сращивание соответствующих звеньев государственного аппарата и хозяйственных структур там, где это не произошло еще раньше. Хаотичность и неэффективность управления нарастают.
Аппарат Ельцина подготовил интересный документ «О дезинтеграции и срочных мерах по борьбе с сепаратизмом» [9]. Из него видно, что центральное правительство России не столько противостоит локализму, сколько само является важным элементом его нарастания. В документе говорится, что в последние месяцы (имеется в виду конец 1991 — начало 1992 года) резко возросло давление республик, краев и некоторых областей на правительство с целью получения прав по регулированию хозяйственной, внешнеэкономической деятельности, распоряжению государственной собственностью, распределению материальных и денежных ресурсов. Поток обращений возрастает каждую неделю, что превращает правительственный аппарат в механизм по предоставлению льгот отдельным регионам, влечет за собой экономическую дезинтеграцию страны. Авторы документа считают, что возникла серьезная угроза распада экономического пространства на автономные регионы с уникальными режимами хозяйственной деятельности. Вслед за хозяйственной дезинтеграцией неизбежна дезинтеграция государственного регулирования, которая, в свою очередь, приводит к политической дезинтеграции. В записке содержится перечень административных единиц, которым указами президента, решениями правительства предоставлены различные льготы в использовании ресурсов, освобождение от экспортных пошлин. Эта сокрушительная волна локализма повышает в каждом локальном районе возможность коррупции, истощения ресурсов.
Очевидно, что либерализм в условиях развитой либеральной суперцивилизации, как это имеет место на Западе, и либерализм в стране, еще не ставшей либеральной, — различные явления. Российский либерализм нуждается в серьезной перестройке, в преодолении своего абстрактного характера, в отказе от фетишистской веры в волшебный результат воплощения либеральных идеалов любыми средствами. Неорганичное развитие российского либерализма привело к тому, что он подчас заражен все теми же манихейскими представлениями, верой в возможность инверсионного воплощения в жизнь своих идеалов (например, уверенность в возможности легких очевидных решений). Здесь можно проследить далеко идущую аналогию с ленинской идеей мгновенного переворота, программа которого может быть воплощена «одним указом», «одним ударом». Либерализм часто, отражая общий настрой, склоняется к такой точке зрения: «По сути нам действительно придется насаждать реформы в это общество, которое, по всей видимости, их отвергает» [10]. В России, к сожалению, это обычный метод проведения реформы. Еще П. Столыпин считал, что не следует «ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы: народ темен, и неизвестно, когда он дозреет до понимания ее настоятельной необходимости» [11].
В приведенных высказываниях сформулирован важнейший элемент трагедии российского либерализма, выброшенного к вершинам власти. Российский либерализм оказался и дома, и одновременно бесприютным. Либерализм с вершин мирового опыта в этой драматической ситуации пытается делать ставку на меры, которые неприемлемы для большинства населения, что в конечном итоге означает сползание либерализма с его собственных либеральных позиций. Такая двойственность, внутренняя противоречивость либерализма в условиях господства локальной соборности создает условия для элементов либерального утопизма, для веры в воплощение либерального идеала через слово и административное насилие. «Утопия смотрит на нас из каждой журнальной статьи, из каждого газетного заголовка… Это уже не «город солнца» или «страна на Луне», а Запад или Америка… Этот Запад и эта Америка не более реальны, нежели «города солнца» и «сны Веры Павловны»… Новые утопии не менее опасны, чем прежние» [12].
Это переворачивание либерализма в России — результат расколотости общества, существования в нем двух взаиморазрушающих противоположностей — не означает невозможности либерализма в России. Но в этой необычной ситуации либерализм должен быть иным: он должен преодолеть свой абстрактный характер.
Положение либерализма осложняется тем, что он не смог осмыслить значения превалирования в системе управления страной хромающих решений и противопоставить им нечто иное. Власть до сих пор на всех уровнях постоянно захлестывается стихией хромающих решений. Например, в апреле 1992 года планово–бюджетная комиссия Верховного Совета рассматривала проект постановления «О прогрессивном налогообложении прибыли предприятий и организаций торговли и общественного питания в 1992 году», где предусматривалось обложение предприятий, получающих прибыль свыше 3–8%, по ставкам 75—90%. Вместе с тем в выступлении Б. Ельцина в январе говорилось о возможности снижения торговой надбавки примерно до 8% [13]. Очевидно, что все это отрицало сам замысел проводимой в стране экономической реформы. Решение об обложении 60–процентным подоходным налогом доходов иностранцев, живущих и работающих в России, заставит большинство крупных компаний переменить свои планы, так как этот налог большинству окажется не под силу. Правда, американская газета «Джорнэл оф коммерс энд коммершл» замечает на это, что «пока среди иностранцев в Москве никто не паникует, поскольку в местных обычаях менять законы в последний момент» [14]. Эти хромающие решения стали фактором обсуждения с другими государствами. Впрочем, сами эти решения — старая стойкая непрерывная российская традиция. Еще в прошлом веке в делопроизводстве была такая ситуация, что «составлять журналы по каждой бумаге совершенно излишне, потому что то и дело одна бумага отменяет другую» [15].
Итак, действующий в России либерализм носит абстрактный характер, т. е. он недостаточно глубоко и широко прорабатывает социокультурную реальность через принципы либерализма, не проявляет достаточной озабоченности развитием самих принципов либерализма в специфических условиях России. Абстрактность либерализма проявляется сегодня, во–первых, в том, что он оказался недостаточно подготовленным к решению задачи, поставленной необходимостью формирования повседневного воспроизводства государства. В этом сказалась и традиционная оппозиционность большинства либеральной интеллигенции к власти как таковой. Эта оппозиционность выражает не что иное, как превалирование в ее сознании освоенных интеллигентским сознанием массовых догосударственных ценностей. Во–вторых, либерализм сегодня не в состоянии осмыслить свое положение как фактора формирования государственности в социальной среде, требующей сложных решений, не сводимых к расхожим ценностям здравого смысла. Иначе говоря, либерализм стоит перед угрозой собственной неспособности найти путь, ведущий к либеральной государственности. В этом — серьезная угроза либерализму, так как борьба за укрепление государственности как неизбежная реакция на ослабление государства может в этих условиях происходить не в рамках диалога разных форм либерализма, а в усиливающейся борьбе против либерализма. В–третьих, важнейший слабый пункт абстрактного либерализма — ограничение поиска выхода из создавшейся ситуации реформой, которая сводится к экономическим преобразованиям. По существу такой редукционизм противоречит принципам либерализма, является попыткой свести его суть к плоскому утилитаризму. Это теоретическое заблуждение само по себе достаточно, чтобы подорвать либеральную власть.
Критическая ситуация, в которой находится пришедший к власти либерализм, — свидетельство отсутствия оснований полагать, что имел место выход страны за рамки промежуточной цивилизации, что реально был осуществлен переход к либеральной суперцивилизации. Это означает, что в обществе пока еще господствует не либеральный, а соборно-либеральный нравственный идеал.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 113; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!