От ведомственности к местничеству
В стране явно нарастало расползание сил, составляющих единство идеала всеобщего согласия, что было в конечном итоге характерно пока для всех без исключения этапов господства идеала всеобщего согласия в России. Как и в прошлом, силы, которые могли сознательно защищать единство, оказались слабы и неспособны закрепить достигнутый успех. Усилив свою власть, т. е. централизацию, Н. Хрущев амбивалентным образом использовал ее для дальнейшей децентрализации, т. е. в соответствии с инверсионной волной, идущей к увеличению значимости и ценностей локализма. Эти попытки примирить необходимость идти навстречу локализму и одновременно сохранять централизацию приобретали подчас комичный характер. Например, «приближение руководства к исполнителю» воплощалось в переводе министерства сельского хозяйства и других организаций на периферию. Попытка, как говорилось в анекдоте, посвященном Хрущеву, «соединить пол и потолок», объяснялась стремлением уменьшить слой между верхом и низом, унифицировать управляющие сословия, максимально приобщиться к двухэлементной модели общества — этой вечной утопической мечте.
Хрущев, следуя инверсии, использовал власть для давления на бюрократию. В подконтрольной печати, кино и других формах массовых коммуникаций были нередки выпады против руководящих работников. Огонь критики направлялся против образа обобщенного бюрократа. В одной из речей Хрущева прозвучала явная угроза. Он предупреждал, что народ все видит и знает и что каждый работник должен бояться людей, которые могут написать на него жалобу. Он поощрял жалобы на начальство как средство борьбы со злоупотреблениями. Были поползновения ослабить бюрократию, урезая ее негласные доходы, а также передавая некоторые ее функции в ведение общественности. Наконец, было принято решение о периодической замене руководства партийных и профсоюзных органов, вплоть до высшего.
|
|
|
Очевидное ухудшение хозяйственного состояния обусловило принятие руководством страны в феврале — мае 1957 года решений «О дальнейшем совершенствовании организации управления промышленностью и строительством». Они были направлены против ведомственной централизованной системы управления экономикой и ставили задачу «приближения руководства к экономическим районам, расширения прав союзных и автономных республик, повышения роли местных партийных и советских организаций, а также профсоюзов». Хрущев и его сторонники пытались заменить ведомственный принцип управления, связанный с отвергнутым крайним авторитаризмом, на территориальный, который отвечал требованиям локальных ценностей. Была сделана попытка организовать управление промышленностью и строительством по территориальному принципу. Местная бюрократия получила власть над хозяйством. Тем самым был сделан важный шаг в воплощении ценностей локальных миров. Реформа 1957 года по своему направлению совпадает с административной реформой Екатерины II на соответствующем этапе первого глобального периода. Для нее была характерна не только децентрализация, стремление перенести из центра на периферию функции управления и контроля. Функции департаментов петровских центральных коллегий были тогда расчленены по губерниям. Общий дух идеала всеобщего согласия породил принципиальное сходство реформ в разных исторических эпохах.
|
|
|
Локализм, разрушая авторитаризм, фактически подрывал централизацию, которая обеспечивала единство хозяйственной системы. Замыкание связей на совнархозах, минуя министерства, создало бесчисленные новые проблемы. Засилье ведомственности сменилось засильем местничества. Раздробленная территориально промышленность утеряла прежние малоэффективные бюрократические инструменты обеспечения прогресса производства, сломана была сложившаяся система воздействия бюрократического аппарата на предприятия в целях внедрения новой техники. Немедленно началось стремление совнархозов к автаркии. Хрущев пытался с этим бороться. Как это всегда было свойственно псевдосинкретизму, он боролся с последствиями уже принятых решений. Он метался между двумя крайними, совершенно исключающими друг друга принципами, т. е. следовал логике хромающих решений. Усилился административный нажим на местах. За нарушение плановых поставок была установлена уголовная ответственность.
|
|
|
Хрущев был весь во власти стремления соединить организацию с инициативой низов. Это привело к беспрецедентной реформе. В ноябре 1962 года было принято постановление о переходе к производственному принципу построения руководящих органов партии снизу доверху. Партия разделялась на две, одна из которых управляла промышленностью, другая — сельским хозяйством, что подрывало медиационную функцию партии. Хрущев в своем стремлении следовать антиавторитарной версии, в попытке удовлетворить утилитарные потребности общества пренебрег центральной идеей псевдосинкретизма, т. е. необходимостью подчинить всю жизнь общества решению медиационной задачи. Хрущев, как и его окружение, имел весьма слабое представление о действительной сути общества, которым они управляли. Их мнения формировались инверсионной волной, что толкало к ломке всей медиационной системы и к подчинению ее задачам материального производства, к решению хозяйственных утилитарных задач.
|
|
|
При Сталине решение медиационной проблемы было поставлено под угрозу в результате одностороннего укрепления медиатора, парализовавшего воспроизводственные процессы и оторвавшего власть от повседневных забот людей. При Хрущеве угроза решению медиационной проблемы шла с противоположной стороны, в результате усиления разрушительного для синкретической государственности локализма.
«Политическая децентрализация не рождает новых социальных тенденций»
Постепенно сложившийся порядок сталкивался со все более неразрешимыми проблемами. Система отвечала на его мероприятия подчас разрушительным образом. Предоставление возможности планирования снизу привело не к активизации масс, которые этим мало интересовались, что еще раз опровергало основное заблуждение интеллигенции, а к активизации местного начальства, которое вопреки логике и смыслу подчас принимало фантастические обязательства, пыталось перещеголять друг друга. В этом был определенный риск. Но, видимо, не слишком большой. Опыт говорил, что кампании преходящи. Кроме того, планы утверждались сверху, и можно было рассчитывать, что абсурдные цифры не пройдут.
Я наблюдал этот поразительный рост «творчества» низов, когда ничего не стоило запланировать по 600 яиц на курицу там, где по отчету не было и 100. Я работал в это время председателем плановой комиссии одного из сельскохозяйственных районов Тульской области. Непосредственные впечатления и наблюдения сильно подорвали мои народнические иллюзии, представления, что беды идут от «плохого начальства». Колхозников не интересовало, откуда идет планирование — «сверху» или «снизу». Они просто жили своей особой жизнью, которая постоянно «отпадала» как от бюрократического манипулирования, так и от стремлений навязать им какие–то новые обязанности по осуществлению собственных прав, которых эти люди не добивались. Отказ от типового устава сельскохозяйственной артели означал, что теперь колхозы могли сами формулировать и принимать уставы, не следуя официально установленному канону, лишь не нарушая существующего законодательства. Меня поражали вновь принятые уставы, которые в районе все приходили ко мне. Во всех без исключения переделанных уставах власть в колхозах четко и ясно смещалась вверх, т. е. от собрания колхозников к правлению и председателю колхоза. Никакого давления в этом направлении со стороны районного и другого начальства я не наблюдал. Следовательно, попытка открыть дорогу демократии фактически вполне спонтанно приводила к выявлению авторитарных тенденций в масштабе колхоза, к активизации вечевого идеала на низовом уровне. Эти процессы имели еще одно важное последствие. Принятие новых уставов было использовано для начала кампании против лиц, проживавших на территории колхозов, но работавших в райцентре, на железной дороге, в промысловых артелях и т. д. Этим «бездельникам» уменьшали приусадебные участки, вовсе лишали их, не давали лошадей для подвоза топлива и т. д., всячески вынуждая вернуться на работу в колхоз. Это была, по сути, форма очередного витка борьбы за уравнительность. Один из председателей колхоза на мое недоумение по поводу этой «второй коллективизации», как некоторые пытались назвать эти акции, объяснил свои действия хрестоматийно примитивно: «Я вкалываю на земле, а почему он (железнодорожник) должен получать зарплату и пенсию?» Председатели в это время получали и зарплату, и пенсию, но это мало что меняло. Это мнение председателя, по моим личным впечатлениям, вполне отражало общее настроение колхозников. Эти парадоксальные тенденции остались вне внимания советской науки. Они свидетельствовали о том, что колхозники боролись не за демократию, а за уравнительность. Следует отметить, что притесняемые таким образом граждане не могли искать защиты у местных властей. Правовой статус приусадебных участков лиц, проживающих в колхозах, был таков, что закон не мог защитить этих людей от попыток колхоза обрезать эти земли «по самое крыльцо». Если бы наука могла обратить внимание на эти процессы, то стало бы достаточно ясно, что колхозы функционировали не как искусственный результат государственного насилия. Колхозы функционировали как особый тип сообщества, вполне вписывающийся в историческую традицию крестьянской общины, включенной в медиатор общества.
Раскрылась прискорбная картина, находящаяся в полном противоречии со старой верой в освобожденную народную Правду. Попытка высшего руководства освободить эту Правду, обратиться к ней вызвала к жизни активизацию начальства среднего и низшего звена, развитие авторитарных тенденций в низах, ущемление прав какой–то части населения другой частью. Росли конфликты внутри локальных миров, связанных с борьбой за ресурсы.
Следует отметить, что этот процесс децентрализации в условиях господства синкретической государственности не является уникальным историческим явлением. «Как показывает анализ исторического процесса (это особенно очевидно на примере Древнего Египта, чжоуского Китая, но прослеживается также и в Индии, Западной Азии), от политической децентрализации выигрывают лишь региональные правители, которые приобретают автономию, а то и независимость… Эта тенденция к феодально–удельному сепаратизму, однако, при всем своем дестабилизирующем воздействии на метаструктуру в целом не приносит в нее ничего принципиально нового… Сама структура и все свойственные ей отношения остаются неизменными, изменяются лишь масштабы… политическая децентрализация не рождает новых социальных тенденций…» [9]. Это обобщение мирового исторического опыта крайне важно для понимания локализма, к которому не без колебаний двигалось общество, разрушая господствовавшие до того нравственные идеалы.
В России этот процесс носил глубоко специфический характер, связанный с существованием раскола и одновременным стремлением общества к модернизации. На попытку обеспечить ускорение, заставить аппарат всеми методами организовать обгон Америки по производству продуктов сельского хозяйства общество ответило «рязанской катастрофой» (выражение братьев Ж. и Р. Медведевых). Секретарь рязанского обкома, которого Хрущев сделал кумиром и «маяком» для всей страны, тип советского Ноздрева, дал обещание увеличить производство мяса в пять раз. Чудо, обещанное в 1917 году, как казалось, становилось наконец реальностью; миф материализовался. Для выполнения этого обязательства отправили на мясо почти весь скот области. Под предлогом эпидемии скот просто–напросто отбирался у колхозников. Колхозы вынуждены были для выполнения обязательств закупать мясо. Молоко разбавлялось водой. Вся эта история выплыла наружу. Не только в Рязанской, но и в других областях «хватали и гнали на бойню все, что могло передвигаться на четырех ногах: стельных коров и супоросных свиней, телят, поросят, которым бы еще расти и расти… Ожили времена феодального разбоя: одна область промышляла на территории другой» [10].
Приписки в возрастающих масштабах стали для консервативного традиционного сознания средством разрешения противоречия между необходимостью каждого сообщества адаптироваться к сложившейся социальной среде, включая деятельность начальства, и невозможностью, неспособностью следовать курсом ускорения, т. е. совершать все те действия, которые предписывались начальством. Подобные действия исторически в стране рассматривались как воплощение «дурости», на которое крестьяне отвечали высказываниями типа «барин дурит». Волюнтаристский нажим сверху встречался внизу либо разрушительной интерпретацией указаний, либо имитацией выполнения требований, которую традиционное сознание, тяготеющее к ритуализации диалога с начальством, могло и не отличать от реального выполнения этих требований. В конце концов, никогда не было известно, что требует начальство — реальный продукт или комфортный отчет о нем. Партийное руководство на местах буквально лезло из кожи, чтобы выполнить и перевыполнить план по сдаче тех или иных продуктов сельского хозяйства. Это стремление давало определенный эффект, например, повышение надоев. Но в конечном итоге оно носило разрушительный характер, так как подчиняло всю сложную систему хозяйства одной узкой частной задаче, например, достижению первого места по сдаче сегодня мяса, а завтра молока. Система кампаний, истерических попыток совершить переворот за счет сменяющих друг друга попыток организовать чудо, т. е. разведения кроликов, производства торфоперегнойных горшочков, механической дойки, кукурузы, ликвидации паров, освоения новых земель и всех иных витков хромающих решений, будучи формой проявления раскола, разрушала стабильность организационных связей, усиливала сопротивление власти и неуважение к ней. В этой системе приписки стали формой коммуникации между уровнями управления, формой защиты нижних уровней от разрушительного нажима верхов. Разумеется, приписки при этом разрушительно действовали на нравственное состояние общества, на реальные связи, превращаясь в мощный фактор общей дезорганизации. Кроме того, растущий утилитаризм позволял в возрастающих масштабах использовать приписки как элемент коррупции, условие хищений и разграбления общества.
Все попытки хрущевских реформ совершить чудо наталкивались на препятствия, которые были заложены в прошлом и не были известны реформаторам. Стремление поднять сельское хозяйство, обогнать США в этой области оказалось безрезультатным. Здесь Хрущев пошел по линии наименьшего сопротивления, действуя экстенсивными методами и тем самым оставляя страну в зависимости от стихийных факторов природы. Попытка решить проблему сельского хозяйства за счет значительного расширения посевных площадей означала, что ставка в конечном итоге делалась не на качественный подъем, не на повышение уровня культуры и организации. Освоение целинных и залежных земель подорвало исторически сложившееся животноводство на обширных территориях и было связано с громадными затратами.
Новая правящая элита была далека от понимания причин низкого уровня сельского хозяйства, его неспособности удовлетворить общество. Причины этого лежали в том, что страна унаследовала все то же «первобытное» сельское хозяйство, выросшее на экстенсивной основе и не склонное к инновациям, повышающим эффективность. Поэтому пути его подъема лежали прежде всего в развитии высших форм городской культуры, освоение которой на уровне личности — абсолютно необходимая предпосылка решающего подъема сельского хозяйства. Однако новый строй, хотя и шел под лозунгом ведущей роли городского рабочего класса, тем не менее привел к разрушению интеллектуальных сил общества. В стране происходила не столько урбанизация, сколько псевдоурбанизация, не столько интеллектуализация деревни, сколько «деревенизация» города.
Опыт Запада изучался, но весьма односторонне. Результаты поездки министра сельского хозяйства В. Мацкевича в США, отчет о которой был опубликован в виде книги [11], произвели ошеломляющее впечатление. «Открыли Америку», как сказал М. Макаров, председатель райисполкома Заокского района Тульской области, ознакомившись с книгой. Однако в опыте Америки искали прежде всего технологические и технические аспекты. Совершенно игнорировалась организационная сторона, вся система ценностей, которая лежала в основе движущих сил развития сельского хозяйства США. Вывод, который сделал Хрущев из американского опыта, заключался в следующем: «Никакой особой американской мудрости нет. Удобрений много вносят…» [12]. Эта точка зрения может служить классическим примером того, как даже жизненно важные проблемы одной культуры не могут быть поняты представителями другой, которая не столкнулась еще с соответствующими пластами реальности — с организационной революцией, с влиянием рынка на рост производства и т. д. Все богатство опыта в этом высказывании Хрущева сведено к технологическому элементу, что свидетельствовало прежде всего о культурном потолке, существующем на данном историческом этапе в данном обществе, о редукционистском сведении высшего к низшему, что отрезало путь к высшему.
Всякая попытка поднять сельское хозяйство наталкивалась на исторически сложившиеся нарушения закона соотношения отраслей, на неэквивалентный обмен между отраслями. Ориентация высшей власти на низы неизбежно вызывала попытки изменить перераспределение ресурсов в значительной степени через изменение цен. В 1953–1955 годах закупочные и заготовительные цены на продукцию сельского хозяйства были повышены в три раза. Сельское хозяйство стало рентабельным. Тем самым была сделана попытка изменить поток перекачивания средств из сельского хозяйства на обратный.
Однако постепенно усилились тенденции к восстановлению старого порядка. В 1959 году цены на запасные части были повышены на 90%, начиная с 1958 года неоднократно снижались заготовительные цены. Принудительная продажа техники колхозам нанесла серьезный урон их экономике. В 1963 году очередная засуха выявила полную неспособность страны решить сельскохозяйственную проблему. Пришлось провести громадные закупки зерна за рубежом.
Возрождение либерализма
Попытка удержаться на основе идеала всеобщего согласия привела к ослаблению террора и идеологического пресса. Хрущев искренне верил, что только сумасшедшие могут выступать против разделяемых им идеалов. Тем не менее таких «сумасшедших» оказалось много. Важнейшим источником несогласия была постепенно возрождавшаяся после сталинских погромов интеллигенция, выход на свет остатков духовной элиты. Независимо от точек зрения на те или иные проблемы сама возможность легализации ее голоса несла опасность для официальной идеологии. Голоса духовной элиты всегда защищали некоторую последовательную систему нравственности, некоторую особую логику отношения к миру, к самим себе. Эта внутренняя последовательность по самой сути противостояла псевдосинкретизму, который постоянно формулировал свои решения, комбинируя, эклектически соединяя разные, разрушающие друг друга логики. Встреча этого принципа с любой последовательной точкой зрения приводила рано или поздно к неизбежному конфликту. Отсюда столкновение правящей элиты с либеральной интеллигенцией.
Важнейшим условием роста компетентности власти должен был служить поиск путей диалога с духовной элитой. Этому мешал раскол между элитами, который получил, в частности, форму культурного разрыва, мешающего установлению элементарного взаимопонимания. На ряде встреч руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией, проведенных в 1962 и 1963 годах, Хрущев со свойственным ему хамством не оставил сомнения в том, что никакое творчество, опирающееся на собственную основу, а не на костыли официальной идеологии, не будет допущено. Власть увидела в художественном творчестве силу, опасную для псевдосинкретизма. Было принято решение добить «Новый мир». Неугодный власти редактор неугодного журнала А. Твардовский был обречен. Журналу и ему лично был нанесен ряд сокрушительных ударов.
Разгром «Нового мира» означал, что либерализм был опять загнан в подполье. Диалог не получился, так как власть говорила на языке псевдосинкретического манипуляторства, тогда как силы, вступившие на путь нравственного, духовного развития, следовали своей внутренней логике. Либерализм объективно был направлен на выдвижение в обществе на первый план сил, способных выйти за рамки борьбы между разными формами синкретического государства. С либерализмом связана борьба иного типа, т. е. между синкретической государственностью во всех ее формах, с одной стороны, и силами демократии, гражданского общества и правового государства — с другой. Либерализм, однако, был слаб, малочислен, часто не осознавал своей специфики.
И все же значение этого слабого либерализма было исключительно велико. Появился слой, который объективно, даже независимо от своей оценки ситуации, вступил в конфликт с псевдосинкретизмом, отказался от логики конъюнктурной мотивации. Это открывало путь медиации, накоплению культурного богатства, формированию новых более глубоких альтернатив.
«Барин дал, барин взял»
Однако главной опасностью для государственности пятого этапа был не слабый и разрозненный либерализм, а неуклонное усиление раскола общества. Реформы сталкивались с непреодолимым препятствием: элементы расколотого общества отвечали не неудачи реформы различным, подчас противоречивым образом, увеличивая общую дезорганизацию, подрывая всеобщее согласие.
Развитие творческой активности шло какими–то своими путями. Все в меньшей степени его можно было использовать для роста производительности на государственных предприятиях, для медиатора. Оно шло преимущественно по пути активизации локальных ценностей. Широкие слои в основном игнорировали попытки власти вовлечь их в деятельность официальных органов управления, возвысить активность до уровня общесоциальных ценностей. Люди не имели ни опыта участия в управлении, ни опыта повседневной организационной работы, ни стимулов борьбы за прогресс производства. Постоянно действующее производственное совещание получило в народе название «постоянно бездействующего». Материальное стимулирование также не привело в достаточных масштабах к росту производства. Характерен ответ, который дал в то время мне крестьянин Тульской области на вопрос, почему же теперь колхозники плохо работают, хотя, не в пример прошлому, они стали лучше зарабатывать: «Барин дал, барин взял». Иначе говоря, действия власти случайны и импульсивны, подчиняются капризам, не поддаются прогнозам, верить ей нельзя. Никакой связи между очередной попыткой власти усилить материальное стимулирование и своей работой, результатом своего труда этот человек не видел. И то, и другое существует для него само по себе. Следовательно, увеличение оплаты не соединялось в сознании с необходимостью более эффективного труда. Об аналогичных настроениях писал, например, веком раньше А. Энгельгардт. Крестьяне по поводу прощения недоимок и уменьшения выкупных платежей говорили: «Эти недоимки сложат — новых наделают» [13]. Все бури, прошедшие над страной, не вытеснили господства в массах локальных ценностей, отношения к власти как к внешней силе, за действия которой рядовой человек никакой ответственности не несет и которая оценивается негативно. Это не означает, что в народе не активизировалась инициатива. Усиливался умеренный утилитаризм в его индивидуалистической версии, что вело к уходу жизни, творческих сил из–под влияния сложившегося порядка. Власть вступила с этими процессами в ожесточенную борьбу. Стремление стимулировать инициативу непостижимым образом превратилось в политику ограничения инициативы, в систему хромающих решений. Началось наступление на приусадебные участки, на личное подсобное хозяйство колхозников, рабочих и служащих, т. е. на рост локализма власть отвечала авторитаризмом.
Стремление власти идти навстречу ценностям низов столкнулось с тем, что это фактически поощряло накопление социальной энергии в локальных мирах таким образом, что делало ее малодоступной для медиатора. Правящая элита вновь и вновь стремилась поставить личность в максимальную экономическую зависимость от государства, отсечь ее возможность накапливать и тратить свою энергию вне рамок медиатора. Однако тем самым истреблялись жизненно важные источники творческой энергии. Здесь вновь повторилась старая российская тенденция подавлять мелкое индивидуальное производство и вынуждать людей отдавать свой труд производству, слитому с монополией синкретического государства. Совершенно естественно, что эта политика вступила в конфликт не только с индивидуальной версией умеренного утилитаризма, но и с растущим слоем, склонным к развитому утилитаризму. Этот медленно оживающий слой хорошо откликался на стремление власти поставить зависимость оплаты от количества и качества труда. Однако именно эти люди оказались неудовлетворенными системой и уровнем оплаты. Они усиливали поиск путей удовлетворения своих утилитарных потребностей способом, независимым от государства. В сложившейся ситуации деятельность этого слоя принимала подчас уродливые формы хозяйственных преступлений, с которыми Хрущев боролся, не брезгуя даже смертной казнью.
Активизация раскола
Активизация народа приобрела формы, свидетельствующие о глубоком расколе в обществе. Массовое поведение подчас дезорганизовывало общество, что доходило до столкновений с властью. По стране, по отдельным районам подчас прокатывалась паника. Поводы, вызывавшие панику, установить трудно. Ими могли быть случайные обстоятельства (например, передача московского радио, в которой диктор Ю. Левитан навязчиво, с драматическим пафосом вещал об очередном агрессивном акте мирового империализма). Припоминаю, в районе, где я работал, случались паники, вызванные туманным по существу, но весьма эмоциональным сообщением, связанным с корейской войной. Главным образом паника выражалась в массовой закупке товаров — таких, как мыло, соль, спички и вообще всё, что попадалось на глаза. Подобные явления могли иметь место в специфических условиях, когда отсутствует доверие к власти, при сильном, постоянно подогреваемом страхе перед войной.
Недоверие к власти стимулировалось проведенной Хрущевым денежной реформой, замораживанием всех внутренних государственных займов. Слухи о новых реформах вызывали панику. Люди выстраивались в очереди у сберкасс и либо забирали свои вложения, либо наоборот — вкладывали деньги, полагая, что, оставляя их на руках, они имеют больше шансов их потерять. Все это свидетельствовало о том, что народ и власть разделяла пропасть: отсутствие взаимопонимания, взаимный страх и ожидание каких–то совершенно неожиданных действий.
Иногда дело доходило до открытых массовых выступлений. Солженицын писал, что события в Новочеркасске (1962) завязали «важный узел новой русской истории» [14]. События в Новочеркасске укладываются в традицию русского бунта с отсутствием конструктивной программы социальных изменений и обращением к справедливости власти. Основным лозунгом было, видимо, требование: «Пусть о нас проявят заботу». Люди говорили, что «ни хрена нет», т. е. ничего нет в магазинах, «начальство не думает», кругом «безобразие». События были вызваны повышением цен, ухудшением продовольственного снабжения, пересмотром тарифных ставок, т. е. речь шла не о защите прав, высоких идеалов, а о физическом существовании. После нескольких дней растерянности власти учинили жестокую расправу.
Действия определенных кругов населения представляются власти иррациональными, как некогда иррациональным было поведение крестьян в глазах царских чиновников. Однако новая власть еще меньше представляла себе, что это за люди, какова их численность и «география», в чем смысл их требований и что следует предпринять для установления контакта с ними.
Утилитаризм и власть
Хрущев приобретал свой статус первого лица принципиально иным образом, чем это было в прошлом. Русские цари черпали свой престиж из исторически сложившегося социального института царской власти. Хрущев не был классическим харизматическим вождем, хотя элементы харизмы у него, несомненно, присутствовали. Харизматический вождь черпал свой престиж из оценки личности вождя как вновь найденного тотема. Харизматическим вождем мог стать тот, кто сумел каким–то образом вписаться в представления массового сознания о вожде–тотеме. Именно таким образом получали свое влияние первые вожди нового общества, так как старые институты себя дискредитировали и не могли обеспечить авторитет первого лица. Однако Хрущев не принадлежал ни к первой, ни ко второй группе. Он пришел к власти на волне возрастающих утилитарных требований, явившихся реакцией на аскетизм прошлого. Однако специфика господствующей культуры не позволяла власти надеяться на возможность решать медиационную задачу, опираясь на чисто утилитарные ценности, хотя элемент утилитаризма в системе ценностей общества постоянно возрастал. Власть не могла быть чисто утилитарной, так как в стране преобладали уравнительные ценности, стремление получать, независимо от результатов, за то, что «вкалывал». Правление Хрущева раскрыло ранее скрытое серьезное противоречие общества. Оно по своей исторически сложившейся природе развивалось как соответствующее государственности синкретического типа. Нестабильность институтов медиатора, периодически возникающие кризисы стимулировали стремление найти харизматического вождя. Однако банкротство сталинской аскетической харизмы инверсионным образом вызвало к жизни первое лицо, склонное обеспечивать рост утилитарных благ. Это в конечном итоге выявило социокультурное противоречие между активизацией массовых утилитарных ценностей и системой синкретической государственности, системой социальных отношений, недостаточно стимулирующих прогресс производства в соответствии с ростом потребностей. В принципе, вообще умеренный утилитаризм в силу своей ограниченности не может быть основной нравственной базой государственности, так как он склонен к локализму, не способен обеспечить сложную систему ответственности личности за функционирование государственности.
Личность Хрущева воплотила в себе это противоречие. С одной стороны, он пытался быть народным вождем, выступающим против бюрократии в защиту интересов широких масс. Но, с другой стороны, консервативный характер общества толкал его на использование государства для принудительной модернизации, что рассматривалось как средство для обеспечения роста материальных благ. Административное давление подорвало сами идеалы всеобщего согласия. Хрущев объективно претендовал на харизматическую власть, но ее утилитарное содержание не соответствовало исторически сложившимся формам власти первого лица в стране. Хрущев, стремясь быть своим для народа, тем самым объективно подрывал веру в то, что власть несет высшую Правду. Он был слишком похож на простака с улицы, с которым можно было «сообразить на троих», чтобы люди могли поверить в его способность олицетворять высшую Правду. «Слыхал, чего наш Бобик натворил?» — так реагировал московский рабочий, узнав о срыве Хрущевым совещания в верхах в 1960 году. Казалось, что Хрущев сделал все, чтобы вызвать скептическую, издевательскую реакцию, что приводило к десакрализации его власти. Нашумевший эпизод на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, когда он стучал по столу снятым башмаком, вызвал почти всеобщий восторг. Но это было восхищение клоунадой, а не дань уважения вождю.
Отрицательные последствия реформ Хрущева были очевидны и служили поводом для бесчисленных убийственных анекдотов. Судя по ним, массы видели реальный факт невежества Хрущева. В одном из анекдотов его жена, разоблачая самозванную соученицу своего мужа, утверждает: «Он и в школе никогда не учился». Ирония стала элементом отношения к высшей власти, рассматриваемой как скопище дармоедов. О Хрущеве существовало мнение, что он хорошо устроился, т. е. достиг всего, к чему мог стремиться средний умеренно–утилитарно настроенный человек. Массовое представление о Хрущеве сливалось скорее с древним представлением о «начальстве», которое «дурит», а не с вождем–тотемом. Трагедия государственности заключалась в том, что власть не могла найти твердое основание ни в институтах, ни в харизме, ни в утилитаризме.
Вместе с тем рост утилитаризма открывал новые возможности для решения медиационной задачи. Рост утилитаризма был формой роста срединной культуры, роста способности решать и действовать, не прибегая к инверсионным поворотам. При всей слабости этого процесса по сравнению со сложными задачами, стоящими перед страной, стремление к материальным благам способствовало известной тенденции ослабления непримиримости к социальному неравенству, открывало отдушину в виде возможности перехода личности в более высокое сословие. Усиливалась концентрация творческой энергии личности на стремлении повысить свой престиж, не разрушая сословный строй, не поднимаясь вверх по сословной лестнице. Этому способствовало и усиление традиционных для России представлений о полезности власти как охранителя порядка, как источника материальных благ. Рост утилитаризма открывал возможности примирения с неправдой во имя пользы и, следовательно, мог ослабить ненависть правдолюбцев к тому, что в их собственных глазах было кривдой (например, начальство) .
Рост утилитаризма был формой роста низших этажей срединной культуры. Однако этот процесс был еще слишком слаб, чтобы в решающей степени вытеснить синкретическое и манихейское отношение к власти. Подобный поворот означал бы победу прогрессивной формы изменений и отступление инверсионной.
Пятый этап второго глобального периода показал, что попытка возвести умеренный утилитаризм на уровень высшей ценности, отождествить его с высшей Правдой не создает достаточно эффективной жизнеспособной основы для функционирования государственности, для обеспечения модернизации, для решения медиационной задачи. По сути дела, аналогичный результат имел место в результате краха нэпа. Разница, однако, заключалась в том, что в первом случае ставка делалась скорее на индивидуалистический утилитаризм, тогда как во втором случае — на коллективный, общинный. Хрущев был последовательным сторонником коллективизма и противником всего частного и разделенного. В обоих случаях, однако, сложившийся порядок не оказался устойчивым.
Дифференциация альтернатив
В стране усилилось представление о том, что общество отошло от уравнительности, что алчное начальство сочетает в себе страсть к закрытому снабжению, безделье и неспособность принимать самоочевидные разумные решения. Древнее, догосударственное отношение к начальству вновь вышло на передний план. Первое лицо, однако, по мнению значительной части народа, не противостояло в достаточной степени отходу от уравнительности, не смогло предотвратить рост сословий.
Правящая элита оставалась во власти инверсионных иррациональных процессов. Она не владела социальным процессом, но лишь приспосабливалась к непонятным для нее стихийным силам. Фактически обновленное, критически настроенное против прошлого начальство оказалось не в состоянии протянуть руку разуму, совести и вере. Реформаторские устремления власти приводили к дезорганизации, несмотря на искренние намерения наилучшим образом разрешить проблемы.
Период господства пятой версии ознаменовался возвратом на сцену людей, чье сознание было ориентировано на высшие формы утилитаризма, тех, кто свое благосостояние рассматривал как результат собственного труда и собственной предприимчивости. Однако эти люди могли проявить себя, реализовать свои ценности лишь вне рамок закона. Личность не испытывала достаточной потребности в создании институтов, которые соединяли бы народ и власть и опирались бы на представительство самого населения. Для этого не было соответствующих культурных предпосылок. Наоборот, господствовало представление, что от подобных действий толку не будет. Действия личности определялись стремлением оградить свой мир от внешних опасностей, среди которых важное место занимали дезорганизующие действия власти.
Еще одна попытка положить в основу государственности срединную культуру, выйти на качественно новые альтернативы, выходящие за рамки исторически сложившихся циклов, потерпела неудачу. Общество вновь осталось в рамках исторически сложившейся альтернативы. Идеал всеобщего согласия расползался на части, общество не могло одновременно опираться на сословность власти и поддерживать уравнительный идеал двухэлементного общества. Это ссорило высшее руководство как с бюрократией, опасавшейся активизации сторонников этой модели, так и с широкими массами, которые возмущались существованием сословных привилегий. И эта пятая версия псевдосинкретизма, как и все предшествующие, не дала прочной базы для соединения общества с инициативой мест, статики с динамикой, локальных ценностей с большим обществом, ценностей власти с ценностями высшей культуры, массового сознания с государственностью, машинного и индивидуалистического утилитаризма, двух типов конструктивной напряженности.
Отсутствие духовной основы для диалога противоречивых сил, отсутствие организационных реформ, которые реально могли бы вырабатывать их единство, элементы хаоса и безответственности вызвали разочарование в господствующем идеале, в изменениях, которые приняли форму уродливых и непродуманных реорганизаций. Опасность роста дезорганизации на разных этажах стимулировала новую инверсию, направленную на восстановление порядка, что отождествлялось с возвратом к авторитаризму, с восстановлением власти, гарантирующей защиту от антиуравнительных сил.
Трагедия Хрущева заключалась в том, что, соединив в себе почвенные идеалы с государственной властью, он так и не осознал противоположности этих двух начал и действовал по логике двух взаимоисключающих принципов, переходя от одного к другому, т. е. не поднялся выше уровня хромающих решений. В результате ни одно из его мероприятий не могло быть доведено до конца. Опыт этого этапа показал, что патологичность общества осознавалась и объяснялась уже не ошибками и злодеяниями, а тем, что общество соглашалось на них, а возможно, и стимулировало. Это, однако, не помешало преемникам Хрущева оценить этап его деятельности как связанный с господством волюнтаризма, т. е. рассматривать его, как и сталинский этап, в качестве искажения исходных для нового общества идеалов.
Сам Хрущев в силу узости своего кругозора опирался на расхожие банальности, которые оказались возведенными в ранг «науки». Хрущев оказался не в состоянии сохранить свою власть в условиях наступления новой инверсионной волны. Он был устранен, как прозрачно намекнули в одном из спектаклей, «в связи с внезапно наступившей старостью».
Хрущев пополнил список лиц, чье руководство страной закончилось личным банкротством, чьи цели парадоксальным образом приводили к результатам, обратным ожидаемым.
Новый этап, сменивший сталинский, характеризовался тем, что общество попыталось ответить на раскол отказом от жестких авторитарных решений, поиском меры на основе всеобщего согласия, движением к ценностям низов при одновременном учете ценностей целого. Однако и эта попытка не увенчалась успехом. Возможность реального согласия лежала где–то значительно глубже старых альтернатив, которые всегда принимались за новые, а затем с ожесточением отвергались. Поиск качественно более глубоких альтернатив требовал значительных усилий и квалификации, которые были в дефиците. Вновь общество было вынуждено вернуться к поиску альтернатив.
###
1 Бергер И. Крушение поколения. 1973.
2 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Ч. 3. М., 1990.
3 Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 196–197.
4 Авторханов А. Г. Загадка смерти Сталина. Франкфурт–на–Майне, 1986. С. 252–253, 251.
5 Ключевский В. О. Боярская дума Древней Руси. Пг., 1919. С. 256.
6 Материалы XXII съезда КПСС. М., 1961. С. 231; см. также с. 428.
7 Хрущев Н. С. О культе личности и его последствиях: Доклад XX съезду КПСС// Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 128–170.
8 Стреляный А. Год личной жизни. М., 1989. С. 118–119.
9 Васильев Л. С. Курс лекций по древнему Востоку (Средний и Дальний Восток). М., 1984. С. 96.
10 Стреляный А. Год личной жизни. С. 125.
11 Мацкевич В. В. Что мы видели в США и Канаде (Впечатления участников Советской сельскохозяйственной делегации 1955 г.). М., 1956.
12 См.: Стреляный А. Год личной жизни. С. 166.
13 Энгельгардт А. Н. Из деревни. М., 1987. С. 531.
14 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 273; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!